Текст книги "Самодурка"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
– Да, да, недоступность! Это очень хорошо... ты сказал. А вы, русские балерины... Я видел Федорова. Это... она брать твое голое сердце и гладить его так нежно и... ласка?
– Ласково.
– Мне трудно говорить это...
– Да. Я понимаю...
– И так... ласково наклоняться над это сердце как мама над головка свой сын, она жалеет тебя и... плакать, потому что ты плакать тоже, – ты, который забыл, что такое страдание. Который жить в доме, который закрыт на ключ. И сердце – тоже на ключ. А ключ нет – я потерял... Только, если ты...
Петер говорил все медленнее, будто в полудреме, но все так же неотрывно глядя на Надю. Голова его мало-помалу клонилась к плечу.
– Ты... тоже. В тебе это есть – эта тайна. И Беатрис, и Дева вместе. Ты моя ewige Weibliche.* И я знаю – ты танцевать так, как я видеть мечта. Ты можешь все, меine liebe! Только любить меня... нет. Ты... стать моя жена? – он с трудом поднял голову и взглянул на нее. В глазах стояли слезы.
___________________
* Вечная женственность ( нем. )
Надя бережно и осторожно погладила его ладонь, бессильно лежащую у края стола. И покачала головой.
– Нет, Петер. Прости меня, но... я не знала, что ты ко мне... так серьезно. Я не хотела причинить тебе боль. Петер, милый, тебя ждет Европа весь мир, и скоро ты будешь вспоминать эту зиму, Москву не так... обостренно. Ты меня понимаешь? Мир растворит твою боль. И... я давно хотела сказать: спасибо тебе! Ты помог мне, ты заставил меня поверить, что я что-то могу... настоящее, большое. Всерьез. И если я все-таки стану балериной, то это из-за тебя. Это твой мне дар!
– Нет, это ты подарила. Знаешь, я люблю этот город. Москва. Потому что есть ты. Твоя страна... я приехать случайно. Я увидел силу – эта сила есть как река. Как Рейн. Когда он выходит из берега. Это так... Только такая боль... я знать нет. Никогда! Все! Больше говорить нет! Слова нет... Ты... завтра премьера. Надо отдыхать. Потом я тебя видеть снова. Лети, meine liebe! И... как вы говорить... прощай!
Он тяжело поднялся, поцеловал её руку и, неестественно выпрямленный, весь словно выжженный изнутри и от этого почти ничего не видящий перед собой, вышел из гримуборной.
Какое-то время Надя сидела молча. Потом заплакала. И, борясь со слезами, открыла старое издание Метерлинка, – эта книга в оливково-зеленом переплете все время лежала на её столике, – и начала читать вслух, то и дело утирая глаза и всхлипывая.
"Ужели там вверху начертано, что нет прощенья, что любовь навеки проклята и нет ей искупленья? Поведай мне, открой!.. Нет, не погибла я, коль не захочешь Ты... Молю я о возможном! Один лишь только знак; о, небольшой лишь знак, чтоб я одна видала... И если тень лампад, что на лице Твоем покоится смиренно, подвинется на волос, я не уйду отсюда!.. Я не уйду отсюда!.. Взгляни же на меня, о Пресвятая Мать, я превращаюсь в зренье, я жду, я жду, я жду!.."
Надя закрыла книгу, немного успокоилась и взглянула на лампадку перед иконой. Тень на стене не двигалась...
* * *
В день премьеры Надя заперлась в гримуборной задолго до начала спектакля. Костюмерша уже зашнуровала и зашила ей костюм на спине – длинную струящуюся тунику, стилизовнную под монашеское одеяние. На голове её был намертво закреплен парик: по спине рассыпались волной длинные – ниже пояса – золотистые волосы. На них – прозрачное покрывало, обрамляющее лицо и заколотое под подбородком.
Надя сидела, выпрямившись и пристально глядя в зеркало. На лицо её падала тень от зажженной лампады.
В дверь постучали. Она не хотела открывать, но стук повторился неугомонный, резкий, настойчивый. Вздохнув, она поднялась и повернула ключ в замке. В гримуборную вплыл необъятный букет хризантем, а за ним появилась Маргота.
– Привет звездам российской сцены! На-ка вот, и чтоб не вздумала мандражить! Это не поздравление, – рано тебя поздравлять, – это просто чтоб душа успокоилась. Гляди на них и ни о чем не думай! Все будет хорошо! Поняла? – она поцеловала подругу.
– Ты чего днем не зашла? Мы же договорились...
Надя разворачивала хрустящий целлофан, стараясь не глядеть на подругу. Ее появление, да ещё с этим букетом, было сейчас не к месту и не ко времени.
– А я... гуляла.
– Чего-чего?!
– Гуляла! По городу. Знаешь, есть в Москве всякие садики, дворики... бульварчик Тверской!
– И много нагуляла?
– Ладно, хватит ерничать! – Маргота устало рухнула на стул в углу гримуборной, обхватила руками колени и прикусила губу. – Разговор наш все из головы не идет. То, что ты мне наговорила, – это...
– Маргота, ну что ты... – Надя подошла к ней, хотела обнять, но Маргота резко вскочила и оттолкнула её. – Да, что с тобой?!
– Что? – та сорвалась на крик. – Я артистка балета, понятно тебе? Балерина, а не святоша! Лампад понавесила... Может, в самом деле тебе не по роли, а по жизни пора в монастырь?
– Да нет, вроде пока ещё не пора... – сказала Надя спокойно, сняла со спинки кресла длинную шаль и плотно в неё укуталась.
– Ах, как мы вошли в роль! Святая ты наша! Может, скоро начнешь творить чудеса? У меня уж все уши в лапше: ах, надо нести свой крест, себя не жалеть... Слушай, дотронься ты до меня, убогой, – может, прозрею, а?!
– Пожалуйста, упокойся.
– Я понимаю – боишься отстать от моды. Сейчас все, кому не лень, в церковь ломятся, так сказать, духовность обозначают... Только теперь, знаешь что самый писк? Белая и черная магия! Салон Алевтины – слышала про такой? Да, их до кучи – этих салонов: моментальный приворот, верну любимого навсегда! Все кругом ясновидящие и у всех результат сто процентов! Так что ты со своими лампадками от жизни отстала! Давай-ка – наверстывай пока не поздно, а то как-то нехорошо – знаменитостям надо впереди прогресса бежать! Про тебя вон ещё до премьеры уж все газеты пишут, – событие, мол! – а ты сидишь тут со своими иконами как бабка старая...
– Марго, милый ты мой дружочек, не шути с этим... пожалуйста!
Надя крепко обняла подругу за плечи, уткнулась носом в её макушку... Маргота сразу вся как-то сникла, замерла, а потом крепко стиснула Надины руки.
– Ну, не дура ты, Надька? – она указала кивком на лападу. – Ну, куда тебя понесло? Один тебя, считай, бросил. Другой избил. Третий изнасиловал! И ты так вот спокойно с этим живешь... Так это все оставляешь!
– А что мне делать по-твоему?
– Мстить! Драться! – Маргота подскочила и стиснула кулаки. В её голосе зазвенел мстительный злой азарт. – Не давать себя в обиду. Иначе растопчут, дура! Сейчас время такое – биться надо за жизнь! Да, как ты можешь прощать мужикам? В них же все зло! Они же тебя... предают, унижают... не знаю, что! И этот твой Грома. Ты ж его любишь! Я же баба – я все вижу! А он женат. И мозги тебе пудрит. Где вот он? У тебя премьера, ты места себе не находишь... а он? А?! Не-ту-ти!!! – Маргота вложила в это последнее слово, расчлененное по слогам, всю свою боль, и обиду... и ненависть к мужикам, к жизни, которая не задалась. – Высосет он из тебя все – молодость, лучшие годы... Надька, брось ты думать о нем, брось, Богом прошу!
Надя некоторое время молчала. Потом присела на корточки возле подруги, обхватила ладонями её нахмуренное, отчаявшееся лицо... Поцеловала. И Маргота приникла к ней, как к крепостной стене, и так, прижавшись друг к другу, сидели они какое-то время.
Включили трансляцию. И голос помрежа, пожелавший удачи всем участникам премьеры, пригласил артистов подготовиться к выходу на сцену – до начала спектакля оставалось каких-нибудь сорок минут.
– Вот ты говоришь – все зло в мужиках... – тихо, вполголоса начала Надя. – А другой скажет – в бабах! В коммунистах или демократах или ещё невесть в ком... И никто, – понимаешь, никто! – даже не почешется в зеркало на себя поглядеть. И все мы такие. Эдакие прижизненные памятники самим себе... Мы же нежить, Марго! И надо было земле поплыть под ногами, чтоб я хоть что-то поняла и... – Надя заплакала. Жалобно, как ребенок. – Ты пойми, это не поза! Понимаешь, Он ждет нас! Ждет, когда мы очнемся. Он в нас верит. И мы... мы нужны Ему. Может, только за этим и пришли сюда, в этот мир, чтобы это понять.
– Кто ждет-то? – утирая слезы подруге, шепнула Марго.
– Ее Сын. – Надя обернулась к иконе.
– Ну, ты, подруга, того... поехала! Ждет! Больше Ему делать нечего! Маргота резко дернулась и кинулась к двери. Но у порога, точно споткнувшись, обернулась, с усилием сдержала себя и выпрямилась. – Надь... ты прости меня. Перед спектаклем... явилась и вот – голову тебе морочу. Я тебе, конечно, завидую, сама знаешь. Я ведь совсем другое пришла сказать. В нашем возрасте люди почти не меняются. А ты... как бы это сказать... Ладно, скоро твой выход, прима-балерина – тебе сосредоточиться надо. Дай тебе Бог! Ну все, пошла в зал – за тебя кулаки держать...
Маргота вылетела из гримуборной. Надя вновь заперла дверь и встала перед иконой, стиснув на груди руки и закрыв глаза. Ее губы едва заметно зашевелились. Тень от лампады стала расти, она покрыла её, но Надя этого не замечала...
* * *
После премьеры, которая прошла с настоящим большим успехом, – Надю вызывали бессчетное число раз, что свидетельствовало: родилась новая звезда! – её поджидали у шестого подъезда мама, сестра Люба и Николай. В руках у него был скромный букетик ирисов. Мать стояла поодаль, прижимая к груди свою сумочку, – такая старенькая, милая... По изжелта-бледному её лицу текли слезы. Надя кинулась к ней.
Когда они обе чуть успокоились, Любка бросилась к сестре с поздравлениями, но Николай с напускной суровостью оттеснил жену и, поцеловав Наде руку, вручил ей букет.
– Розы ты, поганка, не заслужила! Будешь себя хорошо вести – может, и розы получишь! Хотя, надежды мало. Если человек идиот – это надолго! сообщил ей Николай деревянным тоном, а потом расхохотался, видя как она потупилась. – Ладно, Надён, проехали... Все хорошо, что хорошо кончается. Но дури в тебе, мать, много! А вот танцуешь ты... обалдеть! Прости, не знаю, как у вас принято говорить... Я как будто на другой планете побывал.
Любка рассерженно отпихнула мужа – мол, не знаешь – так и молчи, болван! И кинулась тормошить сестру, зацеловывая и тараторя всяческие восторженные слова. Ужинали они у Любы с Колей – Наде все эти дни перед премьерой было не до домашних хлопот, и приготовление праздничного стола Люба взяла на себя. Темы болезненной не касались. Вернее, двух тем: практически совершившегося разрыва с Володей и недавних страшных событий... Мама о них не знала, Люба – догадывалась...
И все-таки Надя не выдержала – улучила момент, когда Любка с мамой задержались на кухне, и, побледнев, спросила:
– Ну что?
– А ничего! – Николай закурил и пустил дым колечками. – Что ты хочешь услышать? Что все покаялись и стали хорошими мальчиками? Ну, чего уставилась? Желаешь, чтоб отрапортовал? Говорить-то особо нечего – не стали мы пока никого брать. Весь канал отследить нужно. А это ведь не так просто, как сама понимаешь... Чертовски долгая это работа, Надён! – он перехватил её умоляющий взгляд. – Чего, хэппи энд тебе нужен? Так ведь это не театр... Любань, скоро горячее?
Он выдержал паузу, задавил в пепельнице окурок и примирительно поглядел на нее.
– Эх, выдрал бы тебя, коли б не была бабой! А Рамаз твой помер. В тот же день. Как ты позвонила мне с Юго-Западной, мы – на Щелковскую, а он и... Да. То ли от передозировки, то ли... не ясно мне. Тут вообще в этом деле до черта неясностей. Ну, да не впервой, справимся! А ты чтоб близко больше не совалась, поняла? Трясись тут за нее! Балерина... – Он хмыкнул, поднялся, обошел вкруг стола и крепко обнял её. – Ты нам всем живая нужна. Вон от тебя сколько радости! Я вообще-то к балету равнодушен, а тут... Молодец! Валяй в том же духе! Ну что, бабоньки, жрать в этом доме дадут?
12
Едва Надя вернулась домой, – было около часу ночи, – в дверь позвонили.
На пороге стоял Георгий.
– Прости, что нежданно-негаданно... Ты устала... и с премьерой тебя не поздравил. Я звонил – тебя не было... и решил приехать так, наобум.
– Господи, как я рада! Что за дурацкие извинения? И... где ты был?
– Надя... я ушел от Лиды. Совсем.
Она молча, без звука кинулась к нему на шею. А потом отступила в прихожую и распахнула дверь в комнату.
– Это твой дом. Входи!
С минуту мяла в руках его шарф, глядя, как он снимает пальто, потом кинулась в кухню, стала греметь тарелками... Они почему-то не слушались и ускользали из рук. Одна, наконец, разбилась. Тогда она выхватила из ящика с овощами пакет с картошкой, хотела почистить... Бросила.
Георгий подошел к ней сзади, обнял. И стояли они так, чуть покачиваясь, и вода мерно капала из подтекавшего крана. А потом он снял очки и впервые за все это время поцеловал Надю. И поцелуй его запечатал их души нерушимой печатью, отчеркнув всю их прошлую жизнь. И она отлетела. И прошлое стало отдаляться мало-помалу, все быстрей набирая ход. И скоро только слабые его искры посверкивали в темноте. А в глазах у них занялся ровный немеркнущий свет.
И провидели они оба, – разом, одновременно, – всю свою грядущую, подступавшую жизнь, которая, – теперь они знали это! – будет им по плечу... Теперь они справятся с ней – да так, что все рубежи, о которых даже и не мечтали, сумеют преодолеть. Теперь они оба сделают то, что призваны были сделать.
И только уже приготовив ужин и накрывая на стол, Надя заметила в хлебнице сложенный вчетверо лист бумаги. Записку.
"Прости, я наверное тебя не достоен. Устал. Не хочу вечно обламывать голову над твоими вопросами: Зачем? Почему? Ради чего живем? И т. д. И т. п. Хочу просто жить. Это плохо? И, прости, не с тобой. Ухожу. Об имуществе и всяком прочем поговорим после, когда все немного уляжется. Поздравляю с премьерой. Ну все. Пока!"
И витиеватая подпись с росчерком.
Надя записку скомкала, смяла и бросила в раскрытую форточку – за окно. Сняла с пальца обручальное кольцо – и с размаху – вдогонку. Скомканая бумага почти так же как та – в вагоне приуральской электрички – ежилась и корчилась на снегу, точно живое существо. И чернильные строчки медленно расплывались на ней. А кольцо... оно провалилось куда-то... В снег. В ночь.
* * *
... И они – Георгий и Надя – стали жить. И Надя стала учиться. Стала понимать понемногу, что её изначальный вызов, – мол, принимайте, какая есть, а дальше хоть трава не расти и пусть будет как будет, – все её капризное женское естество, принимаемое как должное среди людей её круга... это вовсе не должное! И не естественное... Деланное, скорее...
Эта поза, маска уводила её от прорыва к себе настоящей – к той, которая не пробрасывать силу свою дожна, а наращивать и лелеять, как лелеет садовник по осени розовый куст, укрывая его под снегом и лапником...
И возникало в ней постепенно – день ото дня – тихое поступательное движение к силе – к тому, что осознанно надо сделать, не пасуя, не отступая и не перекладывая на других, как привыкла она, прикрываясь личиной природной, а потому обязательной женской слабости. И было это преображение – самое, что ни есть настоящее! Возрастание в себе самой... и выше ещё – на собой.
Поначалу в мелочах – начиная с мелочей... И, кажется, нет ничего ужаснее дней, когда, вроде бы, ничего не происходит... кроме дел, каждодневных, постылых...
Раньше Надя в такие дни вопила: "Праздника хочу! Хочу праздника!!!"
И каким пресным показался бы ей этот труд, если б не сияла где-то там, в глубине ниточка света. А сияла она тайным сверканием бисера, нанизываемого на нее, – на ниточку, которой вышивается неповторимый сокровенный узор...
Да, вот же ты, жизнь, – скрытая, желанная... с виду незначительная и неинтересная, а... живая! Настоящая!
Вот оно! Кажется, началось...
И в чем доказательство блага, преимущества именно такого пути, а не прежнего порхания по верхам... Тяжкой пахоты на ниве изживанья греха, а не прежнего самовластья капризов девичьей, как бы наверняка облегченной духовной природы?
Что такое раскопать в душе клад? Открыть драгоценное в неприметном?
Это просто... и будто завеса падает с глаз, когда видишь это... И зовется путь тоже просто – зовется он путь любви. Когда занимается в сердце свет, с которым не страшно все принять, всем простить. И сказать жизни – да будет! Такая, какую Бог послал... Да будет она благословенна.
А если осмелишься и встанешь на этот путь, – то мир вокруг оживет, и засветит в нем такая непостижимая глубина, – родная, желанная, – что все страхи спадут с души как спадает мглистая пелена с ночного, осиянного звездами неба.
А тот, кто захочет измерить линейкой веру, измерить любовь, – иссохнет сердцем, так никогда её не изведав...
И Надя её изведала.
* * *
... И отцвела весна. И пришло лето. И на Троицу Надя с Георгием стояли в Крестовской суздальской церкви – стояли у алтаря. А перед ними горели золотом ризы епископа Федора – как твердыня предстоял он перед алтарем, перед дарами распахнутых царских врат, свершая одно из семи святых таинств – венчание.
– Силою и славою венчай я! – гремел владыко Федор. И горячий воск венчальных свечей капал новобрачным на пальцы.
И венцы возложены были прямо на их склоненные головы, и крепко охватили им лбы, и высились, увенчанные силой и славой креста.
И пел детский хор чистыми тоненькими голосами, разносящимися под сводами храма, где, кроме новобрачных, не было никого – ни верующих, ни зевак. То был дар владыки Суздальского Валентина, знавшего Георгия с детских лет и бывшего его духовным наставником.
И мир отхлынул от них, а души их поднялись, раскрылись и в цветенье своем растворили все прежние чувства...
И Надя впервые познала, какова же сила и власть священника, предстоящего за них перед Богом – лицом к Лику Его, когда малые сии ведомы им были, а он – предстоятель их душ – оборонял своих деток, заслоняя их от суеты мира сего за своей могучей как башня, облаченной в сверкавшую броню ризы спиной...
И на ризе его, прямо перед глазами у них, сияла роза – золотой, горевший ясным огнем цветок. Символ света, уподобленный солнцу.
А потом новобрачных повезли на Рубское озеро – праздновать. И молодые монашки входили в воду, чтобы вымыть зелень и овощи и сохранить неувядшими их цветы, которые подарили им. И улыбались, радуясь необъятным голубым далям.
А дети из местной церковной школы – те, что пели, и много других, плескались, ныряли и выбегали на травку, и переполнялись июньским теплом щедрого благодатного дня...
А навстречу Наде с Георгием из лесу шел, стуча посохом, – в розовом шел облачении, – сам владыко Суздальский Валентин.
На траве расстелили шкуры и скатерти, положили на них нарезанного хлеба и зеленого луку, соли насыпали, сварили в казане на костре рыбный суп – для монашек, и другой – из тушенки с картошкой и макаронами – для священства, гостей и детей.
Встали вкруг этого земного стола, прочитали молитву и запели величание новобрачным.
– Мно-о-о-гая ле-е-ета! – разносилось над озером, над пропитанным солнцем лесом, над примятой травой и костром, над которым в необъятном казане уже томился плов.
– Многая лета!
Бабочки, – синие, полосатые, – никогда ими прежде не виданные, впархивали в круг трапезничающих и уносились к трепетавшим от легкого ветра кустам, обступавшим лужайку. А чайки подстерегали добычу и, едва священство с детьми уплыли по водам на трех синих катамаранах, ринулись с лету к распаленному казану и стали выхватывать из него обжигающие волокна мяса.
А Надя с Георгием остались сидеть, охраняя от чаек съестное, остались, не в силах уйти от этого самобранного, самого дорогого и доброго в их жизни стола, – остались, чтобы навеки впитать и запомнить святую заботу этого дня, озаренного венчальным светом.
И Надя, – оглушенная, просветленная любовью к миру, молчала... А Георгий, глядя на озеро, где в ясной дали розовела на синем катамаране фигура владыки, стоящего во весь рост, прошептал ей слова из Послания Иоанна:
– В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх...
