Текст книги "Самодурка"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Она вспомнила как он испугался вчера, когда её чудом не раздавило... Как пошел домой провожать, как по дороге разговорились – он делал поразительные успехи в русском языке и мог вполне обходиться без переводчицы. Предложил зайти в ресторан... хотел обудить с ней свой замысел роли. А когда она вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной в шикарном зале гостиницы "Метрополь", когда вся боль, все её одиночество вскипели в душе ключом, он мгновенно это почувствовал, заволновался, постарался её отвлечь... И его страсть! Грозовая, неистовая...

Петер, Петер! – Надя вздохнула, вскочила в автобус, – до Щелковской нужно было проехать две или три остановки. Она вдруг вспомнила, что на улице Приорова находился ЦИТО – институт травматологии и ортопедии, – тот самый ЦИТО, в котором она провалялась пять лет назад чуть не два месяца, и который подарил ей Володьку... Но в какой стороне её шального, суматошного города он находился, она почему-то не помнила...

Надя подошла к милиционеру, курившему возле спуска в метро, и спросила как лучше отсюда добраться до улицы Приорова. Он не знал. А какой-то косоглазый мужчина, продававший тараньку и услыхавший её вопрос, подсказал:

– Надо доехать до Войковской на метро, а там сесть на троллейбус. До Приорова на троллейбусе остановок пять, вот только номер его какой – не помню. Но вы там спросите – вам каждый подскажет...

Хлопнули за спиной створы дверей и помчал вагон в кромешной темени подземелья. В вагоне не было света, и это Надю даже порадовало – можно было прикрыть глаза, немного расслабиться... Ей не так уж часто приходилось пользоваться этим видом транспорта – в театр добиралась на тролейбусе, если Володька не успевал на машине подбросить, и вообще предпочитала подземке все, что двигается по земле. Интересней в окно-то глядеть!

Щеки горели. Что же все-таки произошло в театре? Случайность? Или умышленно было подстроено? Лучше об этом не думать – все равно теперь не узнаешь... Но человек в черном – он уж точно оказался рядом с ней не случайно! Надя поежилась. С ним были связаны самые страшные мгновения последних, словно бы обезумевших дней...

Лучше вообще ни о чем не думать, – решила она, – так и свихнуться недолго: если погружаться во все это с головой. Приоткроешь лазеечку, отворишь только щелку сознания – и полезет всякая нечисть... И потом, я ведь уже у цели, – она пыталась утихомирить тревожно мерцавшие мысли, – вот только верну кота и...

Что будет после этого "и" она не знала.

До улицы Приорова она добралась сраснительно быстро, правда, троллейбуса пришлось ждать минут десять – и Надя едва не окоченела. Поднимался порывистый ветер, над сухими серыми тротуарами стелилась поземка.

Улица как вымерла – ни души!

Собак у них тут, в этом районе не держат, что ли? – сердилась она. Обычно в такое время собак выгуливают.

Было ещё не поздно – около девяти вечера.

А, вот он! Длинный линялый панельный дом, стоящий торцом к шоссе. Дом двадцать шесть.

Третий подъезд, пятый этаж. Поднялась пешком, позвонила в дверь – ни звука. Дома нет никого? Тишина... Подождала немного, позвонила ещё раз результат тот же.

Снова внимательно прочитала записку – под строкой с адресом накорябан телефон этой Люды: надо было прежде, чем ломиться в дверь, позвонить!

Надя порылась в сумочке, отыскала жетончик и вышла на улицу – искать ближайший телефон-автомат. Вдруг эта Люда просто не реагирует на звонки в дверь без предварительной договоренности по телефону ... Народ сейчас пошел подозрительный – да и, правду сказать, – к этому все основания есть! Это ведь не Москва – сущий Чикаго!

Темень на улице – вырви глаз! Редкие фонари горели только на противоположной стороне улицы – возле светлых, упрятанных за сплошным забором, корпусов ЦИТО.

Ей почему-то стало не по себе – зря ребят отпустила...

Медленно тронулась по обочине пустого шоссе, озираясь в поисках телефонной будки. Сердце гулко забилось. Потому что внезапно, каким-то шестым чувством она поняла, что за нею следят. Кожей, спиной, затылком всем своим существом! И оно было гибельным для её – это чье-то невидимое присутствие...

Быстро домой! И сразу же позвонить Николаю. Все ему рассказать, повиниться за самодеятельность, передать телефоны и адреса.

Она заторопилась, почти побежала бегом к остановке троллейбуса.

Шороха шин на запорошенной мостовой Надя не услыхала – скорее, угадала чутьем и, не осознавая что делает, резко шарахнулась влево, в кусты. Ее все же задело, ударом бампера отбросило вбок – на землю. Метеллический вихрь промчался мимо, тускло отсвечивая красными сигналами поворотов – фары в машине были погашены...

Припадая на правую ногу, Надя бросилась бежать к освещенной проходной ЦИТО, находившейся метрах в пятидесяти впереди. Задыхаясь, распахнула дверцу дежурки. Старик вахтер ошалело уставился на ополоумевшую растрепанную девицу без шапки – та слетела где-то в кустах...

– Разрешите мне позвонить! Я... меня сейчас чуть не сбила машина!

Вахтер, ворча, – мол, сидела бы дома, – никто б не давил! – пододвинул к ней телефон.

Надя упала на стул, распахнула шубку, путаясь в длинных концах платка, повязанного посверх. Ее колотила дрожь.

Домашний телефон не отвечал – значит Володьки нет дома. Она растерялась: кому звонить? Николаю? Нет, сейчас нельзя его дергать стыдно! Попросила о помощи – он все сделал, подстраховал, хоть людей у него не хватает, а она... на рожон полезла – самовольно отпустила ребят. Вот и напоролась! И поделом...

Идиотка! Соплячка! Вздумала поиграть с судьбой. Николай ведь предупреждал, что с ней не в бирюльки играют...

Дрожащими пальцами сильно сдавила виски.

Хватит трястись, истеричка! Шальная дура! Вздумала изобразить из себя Шерлока Холмса вместе с доктором Ватсоном – верните кота! Ах, самодурка чертова! Вот сейчас тебя разотрут в порошок, наподобие той трухи, что в поезде с полки просыпалась... И правильно. Так и надо! Ты что, сразу не поняла, что означают эти слова – МАКОВАЯ СОЛОМКА?! В какую историю вляпалась?! Таких экзальтированных дур надо учить...

– Можно мне немного у вас посидеть, в себя прийти?

– Да, сиди уж! Чайник сейчас поставлю.

Старик вахтер включил однокомфорочную старенькую электроплитку, водрузил на неё видавший виды чайник и стал аккуратно разворачивать на клеенке пачку печенья. Почему-то при виде этого печенья у Нади сердце оборвалось.

Господи! – подумала она, – вот же ты, жизнь! Упакована ровными кусочками дней, друг на друга уложенных, ты – такая привычная, простая знакомая, – вдруг в один миг оборвешься, раздавишь и отлетишь... чтобы ложиться на стол к другим такими же ровными отмерянными кусочками...

Как бы я хотела сейчас быть этим вот стариком – все у него отгорело, все отжилось, бури все позади – только чай и сухое печенье осталось. Простая и ясная стопка дней!

Ну почему это все происходит со мной? Господи, почему? Что же делать? Ах да, позвонить. Но кому...

Телефона Петера она не знала – они так сумбурно расстались: ни он не успел записать, ни она не подумала... Да и не до того было! А потом обращаться к нему за помощью ей не хотелось – не хватало ещё иностранца в эту историю втягивать!

Маргота сейчас в театре – у неё "Лебединое". А если... Георгий! Грома...

Надя быстро открыла записную книжку на букву "т". "Театр". Завлит Георгий Шведов. 433 – 57 – 86. И набрала номер.

Гудки... а, нет! Сняли трубку!

– Георгий? Это Надя... Надежда Санковская.

– О, привет, Надь, рад тебя слышать! Что-то случилось – у тебя голос такой?

– Да нет, ничего особенного, просто... Слушай, ты не мог бы сейчас в одно место приехать? Ты извини, это наглость чудовищная – дергать тебя на ночь глядя! Вы наверно с семьей отдыхаете...

– Уже еду! – он по голосу понял: у неё что-то стряслось. – Ты где?

Надя коротко объяснила.

Через сорок минут Георгий появился в дверях проходной.

6

Глухой ночью Надя с Георгием пили водку в кухне на Юго-Западной. Перед тем они на минуту заехали к ней домой и накормили собаку. Горыныч кругами бродил по пустой квартире – Володи дома не было. И тогда они рванули к Громе – Надя просто не могла в эту ночь оставаться одна, и Георгий без слов это понял.

На часах – половина третьего. Разговор вился кругами. У ног хозяина дремала Чара.

– Слушай, объяснишь ты мне наконец или нет, что с тобой происходит? Грома видел, что она смертельно напугана, но при этом наотрез отказывается что-либо объяснить...

– Ну что ты к мне пристал? Плохо мне. Может такое быть с человеком? Могу я просто так посидеть – без дурацких допросов?

– Да, сиди ради Бога... Тоже мне, партизанка! Никто тебя не допрашивает. Не хочешь говорить – не надо! – он наполнил граненые стопочки. – Только зря ты так: глядишь, смог бы чем-то помочь.

– Никто мне не сможет помочь. Я сама, понимаешь? Моя каша – мне и расхлебывать... И впутывать никого не хочу. Потом, может быть, расскажу... Как-нибудь.

– Как скажешь! Давай озаримся, – они чокнулись и выпили. – Это наше озаренье порождает в вдохновенье! – продекламировал он нараспев. – У нас в институте такая присказка была. Очень мы её всем курсом любили...

– Грома... мне жутко неудобно. Что твоя жена скажет? Ввалилась к вам среди ночи, потревожила Лиду, наверное. Она спит?

– Без задних ног... Этому занятию она сейчас предается круглые сутки, потому как гриппует. Так что, не боись – никого ты не потревожила.

– Понятно... – Подперев шеку ладонью, Надя угрюмо уставилась на графинчик с водкой. – Какие вы счастливые!

– Это почему же?

– Ну... так!

– Доходчиво, нечего сказать! Так ведь и ты счастливая.

– Ага, я счастливее всех!

– Ты дура, ангел мой! – он поглядел на неё с нескрываемым удовольствием. – У тебя буржуазное понимание счастья. И вообще, ты самая настоящая буржуазка!

– Это как?

– А так. Жещина, значит. И при том – настоящая. Без всяких там эмансипэ... Ты вот вспомни "Фауста": "Остановись, мгновенье!" – это же смерть! Все наши представления о налаженной жизни, о счастье – только призрак. Дунь на них – и развеются.

– Кажется, я об этом где-то читала...

– Это не я придумал. Это истина.

– Вот как... Так что же тогда не призрак? Что не развеется?

– Наверное, то, чего нельзя потрогать. По-моему, бесценно только то, что неуловимо. Да вот, послушай... Это называеся "Письмо к другу". С эпиграфом: "Неспокойно, братцы, неспокойно..." Сергей Борзенков.

И Георгий начал читать глуховатым, каким-то незнакомым резким голосом...

Неспокойно, братцы, неспокойно..."

Промелькнула юности пора.

Как мелькнула? Ведь ещё вчера...

Но скажи мне, были мы достойны

Наших дарований? – Если есть

Наши дарования... И все же,

Как ни относись, по пальцам счесть

Можно то, что мы с тобой, Сережа,

Сделали хорошего. Живи.

Будто центробежной лютой силой

Завертело нас и закрутило.

Еле на окраинах Москвы

Зацепились. Бывшие предместья.

Тушино впитал твой жадный стих,

Мой – Медведки. Но, сказать по чести,

Я теперь доволен, я притих,

В преферанс играю, в ус не дую,

Сплю до полдня, сяду за стихи

И каких-то чертиков рисую

На полях бесплодной чепухи.

Нам, к Москве приваренным всей кровью,

Что нам? – Добрюзжим, додребезжим.

Ах, Москва! Единственной любовью

Мы еше невольно дорожим.

– Это чье? – Надя встрепенулась и в глазах её замерцал беспокойный жадный свет.

– Мое.

– Ты...ой, Гром! Какой же ты молодчина... А еще?

– Не надоело?

– Ну, что ты! Пожалуйста еще.

Он помедлил, опустил голову и начал читать зло и мерно, не глядя на нее.

Желчен, мелочен и зол

Кто он, я? Откуда?

Жизни не было. Был стол,

Грязная посуда.

Жизни не было. Низал

День за днем и подбирал

К слову – слово, к строчке

Строчку. Весь мой капитал

Бренные листочки.

Набежала, натекла

Роненькая стопка.

То ли жизнь она сожгла,

То ли ей пора пришла

Выйти на растопку.

Ах, истлевшие деньки,

Век мой человечий!

Вы ль обуглились, легки,

В остывавшей печи?

И не желтая звезда,

И не ветер ломкий

Уводили вас туда,

Где развеяны года

Выжженной соломкой.

Но не в том ведь дело – в том,

Что приходит слово,

Словно отдаленный гром

Бытия иного. *

___________________________________________________

* Стихи Алексея Биргера.

Надя долго молчала. Потом подняла голову.

– Как же... как ты С ЭТИМ живешь? Не думала, что ты... поэт.

– Ну, это слишком сильно сказано! – он мял свои пальцы под столом, все ещё не поднимая глаз.

– Глупости! Ничего не сильно... Представляю, как Лида тобой гордится! Я бы ног под собой не чуяла...

– А она не знает.

– Чего не знает?

– Ну... про это. Ей это неинтересно. Ну и... в общем, я не показывал. Так, иногда балуюсь для себя.

– Да ты с ума сошел! Что значит "балуюсь"?! Это надо людям читать! Чтобы знали, что живы, что не сдохли пока! Ты не можешь, Георгий, – пойми, не можешь скрывать свои стихи! Они уже не твои. Они... и как это – жене не показывать! Это ведь для тебя самое главное? Да? – Надя глядела на него, затаив дыхание...

Эти слова о Москве... и этот мерный рокот преображенного голоса... боль, с которой его душа осознавала и раскрывала себя... Все это как-то резко и вдруг сроднило её с этим человеком. И это чувство внезапной близости было настолько ошеломляющим, настолько острым, что ей показалось, будто её собственную душу пропороли насквозь... и в эту рваную рану всадили душу другого – того, который сидел сейчас перед ней.

Надя внутренне заметалась, заистерила – она была к этому не готова ... она ещё не вырвала свое сердце из прошлого – сердце, которое ещё билось в объятиях Володьки...

"Он, – застонала она про себя, – мой муж... Он другой. Он существует в системе координат, которая выверена простыми житейскими правилами. И он ведь не виноват, что хочет и для меня такого же счастья, в котором мерилом всего становится благополучие. Достаток. Дом – полная чаша... А мне этого мало. Мне бы – чтоб от любви сквознячком потянуло... странным веющим сквознячком, от которого все затаенное оживает... и тогда понимаешь: чудо в них... только в этих двоих. И от того, что вместе они, меняется что-то в этом замороченном мире... в нем нарождается тяга к преображению – сила, которя творит чудеса!

Я втайне мечтала об этом. О таком союзе двоих, который возносит над привычным, обыденным – и там, в пространстве свободы, каждый из них понимает, что столь же причастен к миру незнаемого, сколько к тому, в котором он вырос. Может быть, такой союз помогает людям понять, что их дом все же не здесь – не на земле... Только я не думала, что встречу такого... мужчину, с которым смогу в это поверить. А Георгий... ох, замолчи! И не смей даже думать об этом. Ты должна напиться сейчас, чтобы это забыть!"

Надя поспешно поднялась и на минуту закрылась в ванной. Она долго всматривалось в свое потемневшее лицо. Отблеск жадного незнакомого пламени горел в глазах. Она прикрыла их рукой. И так, прикрывая глаза, вернулась на кухню.

– Гром, давай озаримся!

– Конечно...

Он налил им по полной, потом ещё по одной... Ночь взмыла над городом, подчиняя тех, кто не спит, своим звездным законам.

– Нет, я все-таки не понимаю... – лепетала Надя, охмелев. – Почему ты так счастье не уважаешь? Призрак, мол... Ведь дом, семья, покой... это не призрак. Разве нет?

– Как сказать... – Георгий пожал плечами.

– Да, так и скажи! Разве твой дом – такой спокойный, такой полный это не счастье? – она пытала его с каким-то исступлением.

– Смотря для кого... – он явно уходил от этого разговора.

– Хорошо, в чем тогда для тебя счастье?

– Да не надо его! – Георгий вскочил и принялся шагать по кухне, стараясь не наступить на Чару. – Не надо и все! Себя бы самого сотворить работать там, внутри, наедине с собой, где ты один на один с Создателем. Прости за высокий штиль! Вот это – не призрак. Это и есть нерушимое...

– И для женщины тоже?

– А что, женщина – не человек? Смотря какая, конечно. Если такая как ты, если у неё дар Божий, – тогда и ей ничего не надо, кроме этой внутренней работы, кроме обретения формы, которую только она одна и может создать... Это ведь радость! Такая... – он запрокинул голову и рассмеялся. – Вот начни всерьез – и увидишь.

– А как начать?

– Ну... это у всех по разному.

– Грома, ну пожалуйста, ты же ведь знаешь – как! А я... больше всего на свете хочу отыскать выход... как бы это сказать? К себе настоящей!

– По-моему, ты уже близко.

– Почему ты так думаешь?

– Ты... в раздрызге, в смятении. Все чувства накалены. Хаос в душе воет. Не так?

– Точнее не скажешь.

– Вот здесь и ищи. Выход к свету – он в той мешанине, где все как бы специально запутано и затруднено. Вот тут-то и надо понять, что путь – это работа. Не пахота на стороне за кусок хлеба, а внутренняя работа по преодолению в себе хаоса, всего наносного, темного, – всего, что "не я"! Понимаешь, не бояться хаоса надо, не прятаться от него как улитка, а изживать. Пространство борьбы – оно ведь в душе. Это не я сказал – это ещё Достоевский. У всех у нас свои слабости. Если им потакать... все, кончился человек!

– Грома, знаешь... – Надя сама разлила водку по рюмкам. – А я ведь гадина!

– Да ну! – он вернулся за стол, положил голову на ладони и уставился на нее. – Чего так-то?

– Понимаешь, я всегда жила как хотела. Чтобы, этак, закусив удила, настоять на своем. Во всем! Очень часто наперекор всему – близким людям, обстоятельствам... даже самой себе! Да, очень часто во вред себе. Лишь бы победить, лишь бы оседлать жизнь! Знаешь, этакая осатанелая баба, которая вопит: "По щучьему веленью, по моему хотенью стань передо мной как лист перед травой!" Это же кошмар, Грома!

– Видишь, все-таки поняла.

– Погоди, не перебивай. Как припекло... я обет Богу дала. Мы всегда так: творим, что хотим, а потом к Богу кидаемся. Мол, запутались, помоги! А потом опять за свое. Так всю жизнь и качаемся посередине. Как маятник.

Георгий не перебивал и молча глядел на нее. Глаза его лучились ясным ровным огнем.

– Эй, не смотри так! Ты меня сейчас своими глазами сожжешь!

Он улыбнулся и успокаивающим жестом прикрыл её ладонь своею.

– Грома, грош мне цена, если так запросто, с такой легкостью в самой себе перескакиваю. Из света во тьму. С белого на черное... Перекати поле. А я не хочу кататься! Я свечкой в храме хочу стоять! – её губы кривились, подбородок дрожал.

– Ну-ну... – он подлил ей томатного соку в стакан, положил на тарелку из банки соленых огурчиков. – Ты закусывай, не забывай. Днем-то обедала?

– Не-а.

– Ну вот! Ешь-ка как следует. Сейчас ещё колбаски подрежу.

– Да не надо мне колбасы! Можешь ты меня выслушать, я же никогда никому... Это же самое главное, неужели не понимаешь?

Она в сердцах треснула кулаком по столу, но тут же осеклась, испугалась...

– Ой, извини! Чего доброго, Лиду разбудим...

– Не разбудим – она спит крепко. Ты говори, говори – ночь у нас длинная.

– Грома, понимаешь... Я мстить хочу одному... в общем, одному гаду. Он и вправду гад, ты не сомневайся!

– А я и не сомневюсь.

– Ну вот, планы мести лелею. Это что ж... по-христиански? Я же знаю, что мстить грешно, что мстит только слабый. Мелкий никчемный нуль. У которого за душой – ни силы, ни света... одна чернота. Выходит, я и есть этот нуль.

– Ты уже отомстила?

– Нет пока...

– Ну вот. Значит пока ты и есть сильная и светлая!

– Но... понимаешь, как я могу... у Бога прость. Когда надо нам – мы в церковь бежим, свечки ставим. А хорошо все – какое там! Почему мы даже к вере относимся так потребительски? Поверху идем, цветочки срываем... значит, плодо-то нам не видать!

– Это ты верно сказала – не видать. Вглубь идти... сложно это. Не каждому по плечу. Это ведь черная работа, неблагодарная... Результатов никто не видит. Прихвастнуть, понимаешь, нечем! Да и время такое – внешнее все в цене. Хотя... так оно всегда было. Было и будет. А ты не гляди на это – ты иди себе... Ползи по своей дорожке. Сначала ползи, а потом, как окрепла, – вставай, распрямляйся... И начнешь подниматься по лесенке, которую никто не видит. Она там, внутри, где огонек теплится. Ты душе своей верь – она не обманет. Это ведь она до тебя достучалась, домучилась?

– Она.

– Вот и первый шаг!

– Ты думаешь?

– Она ещё спрашивает... Радуйся, свет! Любуйся, глядя на бабочек! А счастье... Сама ведь сказала мне, чего хочешь. Чтоб не болтаться перекати полем, а стоять на ветру как свечечка! Просто светить, просто быть. Остальное – приложится...

Заворчала во сне собака.

– Что, Чара, детишки снятся? За первенца своего будь спокойна – в надежных руках! Ну, давай озаримся... За тебя, ангел мой!

7

Эти озаренья довели до того, что утром Надя с трудом добралась до театра. Георгий буквально доволок её на метро – на такси в этот раз денег у самого не было – и заставил клятвенно пообещать, что она не станет совершать никаких резких движений, а к вечеру, – как доберется домой, позвонит.

Еле передвигая ноги добралась она до гримуборной, переоделась и встала к станку.

"Перегаром, наверное, несет на весь зал, – морщась, подумала Надя. – И как только меня по дороге не вывернуло – загадка, честное слово!"

Голова раскалывалась, сердце бухало и кололо...

Инна Георгиевна, проходя мимо нее, скривилась.

– Да-а-а, мадам! Дамы не уступают кавалерам... Если ещё раз позволишь себе явиться на класс в таком виде – выгоню! Без разговоров...

Кое-как дотянула до начала упражнений на середине, а когда первая группа встала на маленькое адажио, тихонько отошла в сторону. Отерла лицо полотенцем, постояла с минутку у зеркала и, накинув халат, вышла из зала.

Это было смерти подобно!

Все-таки её вырвало прямо в раковину гримуборной – хорошо, что никто не видел... В двенадцать на верхней сцене должна была начаться репетиция "Сестры Беатрисы", и Надя решила загодя туда подняться.

Петер уже сидел там – один в пустом зале – и что-то читал. Надя незаметно приблизилась, встала рядом.

– Добрый день, Петер.

Она не знала как себя с ним вести. То ли она для него и вправду не пустое место, то ли – артисточка каких много... Одна из тех бесчисленных, с которыми он переспал. Он – известный европейский хореограф, фигура, а она... невесть кто. Рядовая танцовщица, которую он вытащил чуть ли не из кордебалета, главную роль дал и – понятно, само собой! – затащил в постель. За все надо платить. Вот, дескать, пускай девочка платит!

Он вздрогнул при звуке её голоса. Побледнел. Вскинул голову.

– Где ты быть вчера вечер? Ты обещала... быть у меня в отель. Я домой к тебе ехал. Адрес брал здесь.. в театре. Ждать тебя около дома до полночь...

– Зачем? Петер, у меня муж, семья...

Этот его сбивчивый и взволнованный говор, этот напор... они смутили и почему-то обрадовали её. Хоть кому-то до неё есть дело!

– Муж? Твой муж не быть дома. Почему? Почему тебя нет, Надя? Почему ты не быть, я... – он окончательно сбился, запутался. – Я тебя хотеть видеть!

Вконец разозлился на свою языковую немощь, рявкнул:

– Иди на сцена! Начать репетиция!

– Но ведь даже концертмейстера ещё нет. Рано...

– Ничего, я петь! Давай! Ты разогреться?

– Да. Я же прямо с класса...

– Хорошо. Встать на первый выход Беатрис.

... и склоняются долу руки, корпус гнется, ломается... Стенает и молится в предрассветной юдоли земной монахиня Беатриса, стенает и молится в тоске и страхе Надежда.

– Так, хорошо! Давай...

В зале стали собираться артисты балета. Пришла концертмейстер. Запыхавшись, влетела переводчица Инна.

– О, Инна, очень хорошо! Я хотеть начать раньше... Но без вас нет... ничего не работать. Тяжело... – Петер передал ей микрофон.

Инна поздоровалась с ним, кивком – со всеми, приняла микрофон, и её профессионально поставленный приветливый голос полетел над пустым залом.

– Здравствуйте, Надежда Николаевна! Если позволите, я буду переводить точно вслед за господином Харером, – обращаясь к вам от первого лица и называя по имени. Хорошо? Отлично, поехали...

И она принялась дотошно переводить все его замечания.

– Так, хорошо! Еще резче корпусом, сильнее нагнись, вот так! Здесь не надо классики, забудь о позициях. Свободно... Когда ты успела выучить текст? Молодец! Да, так лучше... Свободная пластика. Лица тут нет – закрыла лицо руками. Да... Не прямо, Надя, тут нет прямого корпуса. Круазе! Все движения стелются по земле, все тебя тянет к земле – ты тяжелая... Да, вот так! Беатриса боится греха. Она не хочет покидать монастырь, но любит... и уходит в мир. Он сильнее... Вот, бежишь к Беллидору, он для тебя – все! Прогнись сильнее. Так... А здесь опять круазе. Надя! Нет открытых поз, только закрытые. Она закрыта для мира, хотя он и побеждает её. Ладони – к статуе Девы, так... стоп! Этот кусок, пожалуйста, ещё раз, и не показывай нам лица – лицо обращено туда, к нише. Да, так! Еще раз, пожалуйста.

Надя знаком попросила дать ей возможность прерваться – она задыхалась. Черные точки прыгали перед глазами, сердце жгло так, что, казалось, в нем торчит раскаленный штырь, который кто-то медленно проворачивает...

– Надя, можно продолжать?

Она кивнула. Лицо стало серо-зеленым. На неё было жутко смотреть...

– Нина Васильевна, – Инна кивнула концертмейстеру, – пожалуйста, ещё раз финал первой картины. С цифры восемь... Господин Харер просит всех помнить, что здесь, в первой картине все только тени, кроме Беатрисы и высвеченной сзади софитом статуи Девы. Все копошатся, стелются по земле... А потом, когда статуя сходит со своего пьедестала, все должно расцветать. Уже заказаны невероятные, просто-таки фантастические гирлянды цветов – они будут чудо как хороши! Они станут расцветать на глазах, падать с колосников – медленно, как в съемке рапидом... Они покроют всю сцену. Это чудо! Чудо благой улыбки Небес! Над нашими убогими помыслами, над ограниченностью рацио цветет улыбка Небес. И пока мы не замечаем её, пока не уверуем в чудо, мы слепы и глухи. Беатриса покидает монастырь, чтобы познать любовь... земную радость. Измученная, обманутая, она вновь возвращается туда перед смертью, чтобы только взглянуть на статую Девы, которую так любила... В миру она не познала счастья – только муки! И теперь приходит, чтобы умереть в родных стенах, не зная, что в тот час, когда она покинула обитель, Дева, похожая на сестру Беатрису как две капли воды,сошла с пьедестала и заняла её место среди сестер. Она покрыла её грех – двадцать пять лет её жизни в миру – она заслонила Беатрису своей милосердной любовью, а потом снова заняла свое место в глубине ниши. Вот приблизительно это господин Харер просил меня вам передать. А теперь он просит начать со второй картины: статуя оживает, облачается в плащ исчезнувшей Беатрисы... Пожалуйста, начинаем!

Артисты заняли свои мест. Надя должна была подняться на возвшение, а потом сойти вниз по ступеням. Но она застыла на месте. Сейчас, когда все взоры устремлены были на нее, она готова была провалиться сквозь землю, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой...

Петер вырвал микрофон из рук переводчицы.

– Надя, что случилось? Почему ты не начинать?

– Не могу, – глухо обронила она.

– Сейчас выход Девы и её вариация. Ты не знать текст?

– Знаю...

– Тогда как? Почему стоять?

– Я не могу танцевать... Деву.

Петер был в ярости. Он был готов разорвать микрофон,но сдержался и крикнул:

– Эта картина репетировать без Санковская!

Надя кинулась в свою гримуборную. Слезы душили её. Никому – даже самой себе не могла она объяснить, что с ней творилось сейчас, – вся её плоть бунтовала, не в силах вместить образ Той, кого Надя должна была танцевать... Это был стопор души, стопор мышц, скрутивший её жгутом от осознания своей греховности, своей неготовности к взлету. Вся грязь и боль, вся накипь, весь сор этих дней и всей жизни, взбунтовавшись, рвались наружу. Она не могла больше справляться с собой и, сведенная судорогой, ломалась и дергалась в истерическом плаче. Сокрушенная плоть рвала постромки, сердце сбивалось с ритма, а душа мычала забитым теленком и просилась на волю...

– Не хочу, не хочу, не хочу!

В таком виде её и застала Маргота.

– Надюша, милая, что с тобой? – она быстро набрала в стакан воды из-под крана, подала Наде. – На вот, выпей!

Надя оттолкнула стакан, вода расплескалась по полу.

Маргота невозмутимо наполнила новый стакан и с размаху выплеснула его содержимое Наде в лицо. А потом присела рядом на корточки и стала нежно утирать и поглаживать мокрое лицо подруги, приговаривая:

– Вот так, вот так – сейчас мы ещё умоемся, сейчас мы вытремся, все будет у нас хорошо... Ну, маленькая, ну, моя хорошая, тихонько, тихонечко так... вот так!

Надя стала понемногу приходить в себя.

Маргота заставила её умыться как следует, вновь уложила на диванчик, обняла как ребеночка её голову, стала на коленях покачивать, что-то напевая и убаюкивая.

Надя тут же заснула...

* * *

... и во сне её цвело лето! И шла она по прозрачному лесу, трепетавшему свежей листвой, похожей на светло-зеленых бабочек. А рядом шел Грома... Георгий. И Надя вдруг поняла, что тот человек, который летел рядом с ней над разлившейся синей рекой, был именно он – Георгий! А сейчас... сейчас он брел по лесу вместе с нейй и держал её за руку. И руки своей Надя не отнимала.

Как школьники, честное слово! – подумала она, глядя во сне на себя, будто со стороны.

Лес сиял и искрился светом, проникавшим сквозь порхавшую под ветерком зелень листвы. И в этом сиянии почудилось ей чье-то скрытое благое присутствие. Чей-то бесплотный образ, воспринимаемый больше чутьем, интуицией, чем зрением или слухом. Живой играющий свет парил над землей, плавал в зелени листвы, проницал сквозь нее, охватывал, обнимал все вокруг – и лес, и воздушные токи, и бредущих рядом мужчину и женщину...

Это как благословение! – подумалось Наде. И едва успела подумать, как поняла, что незримое чье-то присутствие вдруг исчезло. А прямо перед идущими на земляничной полянке возник человек. Тот самый – в черном пальто, которого так боялась Надя. Она не сразу узнала его лицо – оно казалось размытым, безликим, стертым... Но вглядевшись внимательнее, она вскрикнула и остановилась, как будто напоролась на собственный ужас, внезапно обретший телесность... У черного человека было её лицо! Ее собственое, бессчетное число раз отраженнное в зеркалах молодое лицо. Только теперь оно будто окаменело и в упор глядело на Надю – на своего двойника...

Она крепче вцепилась в руку своего спутника, не в силах двинуться ни вперед, ни назад... Этот лик, явившийся из невозможного, как будто загипнотизировал её.

Георгий, не выпуская её руки, шагнул вперед и, заслоняя собою Надю, обернулся к ней и трижды перекрестил. А потом снова встал с нею рядом – бок о бок. И тогда человек, который присвоил её лицо, исчез. А в окружавшей их живым кольцом, словно бы враз облегченно вздохнувшей природе, вновь ощутилось чье-то благое присутствие.

Надя обеими руками сжала Громину ладонь и провела ею по своему лицу. Он улыбнулся ей – открыто и радостно. А потом сказал: "Это свет!