Текст книги "Дневник Елены Булгаковой"

Автор книги: Елена Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

А для Елены Сергеевны «год катастрофы» стал годом любви и надежд. У нее была редкая способность – радоваться и в отчаянии. Она видела не только беду любимого, но чудо бесконечного рождения замыслов, в гениальности которых не сомневалась. Ее жизнь вдруг обрела счастливый смысл.

Теперь она все чаще бывает в квартире Булгаковых на Большой Пироговской. С счастливой готовностью пишет под диктовку Булгакова своим быстрым, твердым и разборчивым почерком. Потом перевозит на Пироговку свой «ундервуд» и под диктовку же перепечатывает новую, у нее на глазах возникшую пьесу «Кабала святош» – пьесу «из музыки и света», как выразился ее автор.

18 марта 1930 года Главрепертком известил Булгакова, что и эта его пьеса «к представлению запрещена».

Тогда он и написал свое известное письмо «Правительству СССР»: «…Я прошу Советское правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене… Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой… Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу… Если же и то, что я написал, неубедительно… Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный театр… Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены…» Письмо фактически было адресовано Сталину и Сталиным было получено.

Как видно из этого письма, Булгаков не собирался разводиться с Любовью Евгеньевной. В просьбе выслать его за границу «в сопровождении жены» названо ее имя. Но перепечатывала письмо Елена Сергеевна, и отправлять его ходили вдвоем.

Теперь они много времени проводили вместе. В томиках «Белой гвардии», подаренных ей, появились три новые записи, помеченные одним числом.

«Муза, муза моя, о лукавая Талия! 5.II.31 г. М. Б.» – начертал он на титульном листе второго томика, цитируя «Кабалу святош». И в середине первого тома – там, где кончается глава 9-я и нижняя половина страницы пуста, – крупно: «Я Вас! 5.II.31 г. М. Б.» И затем на обороте последней страницы: «Справка. Крепостное право было уничтожено в … году. Москва. 5.II.31 г.» Какое событие, оскорбительно потрясшее его, трижды помечено этой датой?

Любовь Евгеньевна уже догадывалась об их близости, надеялась, что это всего лишь очередное увлечение, что это пройдет, и, как умела, защищалась от унижения, придумывая себе тоже какой-то роман.

Но настал день, когда истина открылась Шиловскому.

Евгений Александрович Шиловский

Была безобразная сцена и, как говорят близкие, даже с выхватыванием пистолета. Ее отзвук можно услышать в пьесе «Адам и Ева», написанной несколько месяцев спустя. Там Дараган вынимает маузер и действительно стреляет в Ефросимова, и не попадает только потому, что Маркизов повисает на руке Дарагана, и Ева, заслоняя Ефросимова, кричит: «Убивай сразу двух!» Впрочем, в «Адаме и Еве» – скорее всего одно из бесконечных проигрываний ситуации в художественном воображении драматурга. В реальности мужчины были достаточны благородны, чтобы пощадить Елену Сергеевну: при сцене с пистолетом ее, по-видимому, не было.

Шиловский предъявил требование: прекратить всякие свидания, прекратить переписку, даже телефонные разговоры. Это требование они приняли. Впоследствии Елена Сергеевна винила себя. Только себя: «…Мне было очень трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком, из-за того, что у нас была такая дружная семья. В первый раз я смалодушествовала и осталась…» (запись М. С. Матюшиной). Но, думается, дело было не в ней, и если бы Булгаков позвал решительно, она ушла бы к нему тотчас. Без рассуждений, без размышлений, бросив все.

Он не позвал. И, разумеется, не потому, что испугался пистолета. Он вообще никогда и ничего не боялся. Тогда почему же?

Причины были. По крайней мере две. И первая из них заключалась в том, что он не принадлежал к числу мужчин, способных повисать на плече у женщины. А положение его при кажущемся благополучии (даже ей оно казалось благополучным) было тяжелым до безысходности.

Через десять дней после отправки письма «Правительству СССР» и назавтра после похорон Маяковского – 18 апреля 1930 года – Булгакову позвонил Сталин.

Сталин сказал: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу?..» (цит. по последующему письму М. А. Булгакова). И далее: «Что, мы вам очень надоели?» (цит. по позднейшей записи Е. С. Булгаковой). Но писатель, которому высылка за границу только что представлялась единственным отчаянным выходом, оказывается, расставаться с отечеством не хотел. Никто не знает, как именно он ответил. Надежнее всего привести его собственные слова из письма, написанного год спустя: «…Я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что одиннадцать лет черпал из нее». И: «Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен, как воздух». Тогда Сталин предложил работу. Ту самую, о которой Булгаков просил в письме «Правительству СССР»: «Вы где хотите работать? В Художественном театре?.. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся…»

Работу Булгаков получил. Он стал режиссером МХАТа. И еще устроился в ТРАМ – Театр рабочей молодежи; эта вторая должность была изнурительно тягостной и вовсе уж ничего, кроме очень скромного заработка, не давала; через год от нее пришлось отказаться.

А пьесы его по-прежнему не шли. Ни одной пьесы ни на одной сцене страны. Ни одно издательство страны не предлагало ему издать прозу. И по-прежнему был запрет на «Кабале святош»…

Правда, во МХАТе он начал готовить инсценировку «Мертвых душ». («…Кого, кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза – Ефрона?» – напишет он П. С. Попову.) Но до выхода «Мертвых душ» на сцену было далеко. А пока из «гоголевских пленительных фантасмагорий», которые он так вдохновенно превращал в диалоги и сцены, в театре выбрасывали именно то, что он считал самым «гоголевским», выбрасывали «булгаковское» и делали это небрежно, как будто работали не с великим драматургом, а с ремесленником-инсценировщиком.

Москва. Страстная площадь. 20-е годы. Фото Н. Петрова

Он чувствовал себя затравленным волком. («С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких. Причина болезни моей мне отчетливо известна. На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…» – из письма Булгакова к Сталину 30 мая 1931 г.)

В таком состоянии – звать за собою женщину? Предложить ей бросить мужа, детей, удобный, светлый быт? «Вы шутите, мой друг! – сказал бы мастер. – Сделать ее несчастной? Нет, на это я не способен».

Но еще важнее, вероятно, было другое: слишком рано их складывающаяся любовь налетела на риф ревности Шиловского. Булгаков еще не осознал, как много значит для него эта женщина, его единственная, его судьба. Да и она еще не была ни Евой, ни Маргаритой. Его Евой, Авророй и Маргаритой ей предстояло стать.

Вот так случилось, что он разжал руки и упустил ее. Надолго? Навсегда?

Год спустя, в апреле 1932 года, Булгаков признавался в одном из своих исповедальных писем П. С. Попову, что в жизни своей совершил «пять роковых ошибок», не будь которых, «самое солнце светило бы мне по-иному». Что за ошибки – не раскрывал, но о двух из них, вероятно, самых свежих, высказался подробнее: «Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна – плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет».

Исследователи весьма согласно считают (см. также: Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988), что ошибки, о которых так сожалел Булгаков, – во-первых, то, что он не ответил мгновенным и горьким «да» на предложение Сталина уехать за границу, и, во-вторых, что так легко отпустил свою любовь.

А Елена Сергеевна?

Среди многих биографических штрихов в романе «Мастер и Маргарита» есть такой: «…Получив свободу на целых три дня, из всей этой роскошной квартиры Маргарита выбрала далеко не самое лучшее место… она ушла в темную, без окон, комнату… открыла нижний ящик… и из-под груды шелковых обрезков достала то единственно ценное, что имела в жизни… старый альбом коричневой кожи, в котором была фотографическая карточка мастера…»

Фотографической карточкой, хранимой далеко от чужих глаз, стал для нее снимок, некогда вклеенный в томик «Белой гвардии», – навсегда с особой нежностью любимый ею его фотопортрет.

Они не виделись полтора года.

Между тем фортуна, кажется, начала обращать к нему свое лицо. Нельзя сказать, чтобы она была очень щедра. И все-таки…

3 октября 1931 года Главрепертком разрешил «Кабалу святош», правда, под измененным названием – «Мольер», и почти тотчас, 20 октября, МХАТ подписал договор на постановку «Мольера».

Далее – Ф. Н. Михальский рассказывал мне: «На премьере «Страха» (24 декабря 1931 года) Сталин спросил: «А почему у вас не идут «Дни Турбиных»?» – «Да запретили… И даже декорации уничтожили…» Назавтра позвонил Енукидзе: «Сколько вам нужно времени, чтобы восстановить спектакль?» – Ну, тут, конечно, сами понимаете… Одним словом, через месяц спектакль шел».

Ф. Н. Михальский чуть-чуть «стянул» даты; впрочем, не намного. Булгаков писал П. С. Попову:

«В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение пьесу «Дни Турбиных» возобновить.

Для автора этой пьесы это значит, что ему, автору, возвращена часть его жизни» (30 января 1932 г.).

И затем:

«Пьеса эта была показана 18-го февраля. От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически: «Нет ли лишнего билетика?» То же было и со стороны Дмитровки.

В зале я не был. Я был за кулисами, и актеры волновались так, что заразили меня. Я стал перемещаться с места на место, опустели руки и ноги. Во всех концах звонки, то свет ударит в софитах, то вдруг как в шахте тьма, и загораются фонарики помощников, и кажется, что спектакль идет с вертящей голову быстротой. Только что тоскливо пели петлюровцы, а потом взрыв света, и в полутьме вижу, как выбежал Топорков и стоит на деревянной лестнице и дышит, дышит… Наберет воздуху в грудь и никак с ним не расстанется… Стоит тень 18-го года, вымотавшаяся в беготне по лестницам гимназии, и ослабевшими руками расстегивает ворот шинели. Потом вдруг тень ожила, спрятала папаху, вынула револьвер и опять скрылась в гимназии. (Топорков играет Мышлаевского первоклассно.) Актеры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были замученные, настороженные, выспрашивающие» (24 апреля 1932 г.).

Затем Булгакову предложили написать прозу. И в июле 1932 года он подписывает договор на книгу о Мольере для серии «Жизнь замечательных людей». Идет к концу подготовка «Мертвых душ» – без «Рима» (Булгаков мечтал дать пролог в Риме), без роли «Первого», в которую он вложил столько фантазии и мастерства. И все-таки – идут к премьере «Мертвые души», разумеется, гоголевские и вместе с тем – булгаковские. Гоголь в прочтении Михаила Булгакова…

И уже возникает как бы дрожащим маревом в воздухе надежда на возвращение «Бега». И воображение обращается к сожженному «роману о дьяволе»…

Судя по первой и, так сказать, ретроспективной записи в публикуемых дневниках, Булгаков и Елена Сергеевна встретились снова, на этот раз навсегда, около 1 сентября 1932 года.

И об этой встрече Елена Сергеевна рассказывала немного по-разному. М. С. Матюшиной: «…Я не видела Булгакова двадцать месяцев (она любила, как и Булгаков, круглые числа; на самом деле от времени их разлуки прошло восемнадцать месяцев с небольшим. – Л. Я.), давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу. Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу, я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже»».

Примерно так же запомнила рассказ Елены Сергеевны и Владим и ра Уборевич, говорившая мне задолго до публикации записей Матюшиной: «…Она вышла и вдруг встретила Булгакова.

Помните, в романе, как мастер встретил Маргариту, в переулке? Мне всегда кажется, что это описана их вторая встреча…»

Перед самой последней и окончательной правкой романа встреча мастера и Маргариты была описана чуть подробнее. Может быть, Булгаков потом снял слишком памятные подробности?

«Из кривого переулка мы вышли в прямой и широкий, молча, и на углу она беспокойно огляделась. Я в недоумении посмотрел в ее темные глаза, а она ответила так:

– Это опасный переулочек, ох, до чего опасный, – и, видя мое изумление, пояснила: – Здесь может проехать машина, а в ней один человек…

– Ага, – сказал я, – так, стало быть, надо уйти отсюда.

И мы быстро пересекли опасный переулок, где может проехать какой-то человек в машине.

– А вы боитесь этого человека?

Она усмехнулась и поступила так: вынула у меня из рук цветы…»

А театровед Н. Ю. Голикова (в начале 60-х годов совсем молоденькая аспирантка ГИТИСа, часто бывавшая у Елены Сергеевны) запомнила другой рассказ. По этой версии, Елена Сергеевна, вдруг узнав, что у Булгакова беда – какая-то угрожающая статья в газете, – бросилась к нему… И эта версия («бросилась к нему»), пожалуй, перекликается с сохранившимся свидетельством самого Булгакова. 6 сентября 1932 года он писал Е. А. Шиловскому: «Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову,и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше» (курсив мой. – Л. Я.).

Итак, они встретились.

И снова двухтомничек «Белой гвардии» сыграл роль дневника. На обороте последнего листа первого тома Булгаков сделал две новые записи: «Несчастие случилось 25.II.1931 года» (конечно, дата их разрыва) и «А решили пожениться в начале сентября 1932 года. 6.IX.1932 г.» В середине томика, на с. 66, в главе 15-й, там, где слова романа: «…и в сентябре произошло уже не знамение, а само событие…» – поставил звездочку – знак отсылки – и наискосок, через весь текст:

«С каковым сентябрьским событием, дорогая Люся, тебя и поздравляю!

В ночь на 7-е сентября.

Москва. 1933 год».

1933 год… Ошибка в дате? Или их первая годовщина?

Впрочем, он сделает здесь еще одну запись – в середине второго томика, на с. 73: «3.XI.1934 г. Мое самое большое желаниевыучиться по-английски; тогда я говорил бы тебе: I …» (вероятно: I love you).

11 сентября они написали о своем решении пожениться ее родителям в Ригу и Ольге, гостившей у родителей.

Екатерина Ивановна Буш (Лоли), Женя Шиловский, Елена Сергеевна. 20-е годы.

«Мои дорогие и бесконечно любимые, – писала Елена Сергеевна, – не знаю, рассказывала ли Вам Оленька о том, что произошло полтора года назад в моей жизни. Но из того, что случилось сейчас, Вы поймете, насколько это серьезно. Я расхожусь с Евг. Ал. и выхожу замуж за Михаила Афанасьевича Булгакова. Мы будем жить втроем: он, я и Сережа. Женичка остается с Евг. Ал. Расстаемся мы с Евг. Ал. исключительными друзьями, друзьями на всю жизнь. Я буду постоянно приходить домой, т. е. к Женичке, Евг. Ал. и Оленьке, которую Евг. Ал. очень просит остаться жить у него. Ему было бы очень больно, если бы ты, Оленька, не согласилась на это.

Как ты сама понимаешь, Оленька, с Любашей у меня тоже самые тесные и любовные отношения. Она будет жить вместе с нами до тех пор, пока ее жизнь не устроится самостоятельно. Это зависит от того, сможет ли близкий ей человек устроиться так, чтобы они могли жить вместе. Он сейчас в Маньчжурии.

В смысле бытовом – М. А. этим летом выплатил деньги за квартиру. Она скоро будет готова…

Вы сами понимаете, мои любимые, что сейчас на душе у меня и тревога и боль. Но вместе с тем, полтора года разлуки мне доказали ясно, что только с ним жизнь моя получит смысл и окраску.

Мих. Аф., который прочел это письмо, требует, чтобы я приписала непременно: …тем более что выяснилось, с совершенной непреложностью, что он меня совершенно безумно любит.

Ну, итак, целую Вас, мои дорогие. Ваша Люси».

Елене Сергеевне хотелось, чтобы ее любовь не повредила никому, и окружающие, должно быть, обещали ей это, но выполнить, конечно, не могли. Роман Любови Евгеньевны, как и следовало ожидать, оказался мифом, никакой «человек» не собирался «устраивать» ее судьбу, и только в предсвадебной лихорадке у счастливых любовников могла родиться идея жизни с Любовью Евгеньевной «вместе».

Было же вот что: Булгаков снял для своей бывшей жены комнату в «доме вахтанговцев»; год спустя она вернулась на Большую Пироговскую, но не в квартиру Булгаковых, а в другую, специально отремонтированную для нее квартиру этого дома; раз или два побывала у Булгаковых (см. упоминания в дневниках 24 сентября и 13 ноября 1933 г.); впоследствии, на новой их квартире, в Нащокинском переулке, не бывала совсем. Впрочем, по ее рассказам, Булгаков иногда звонил ей. Какое-то время помогал деньгами.

Ольга Сергеевна, испытывая на прочность благородство и терпение Шиловского, в Ржевском осталась: все-таки она была родной тетушкой Жене Шиловскому-младшему. И только после вступления Е. А. Шиловского в новый брак, точнее, после рождения у него ребенка в новом браке, ей пришлось искать другую квартиру.

4 октября 1932 года Булгаков и Елена Сергеевна «обвенчались в загсе». Свадебным путешествием для них стала поездка в Ленинград – по театральным, деловым, то есть самым интересным для обоих вопросам. А возвращаться пришлось в старую, опостылевшую ему квартиру на Большой Пироговской. Ожидание новой («М. А. этим летом выплатил деньги за квартиру. Она скоро будет готова») растянулось более чем на год. К тому же, пока строили, квартира, по выражению Лямина, «усохла», и вместо 60 кв. м в ней оказалось 47.

И все-таки… В новую квартиру переехали 18 февраля 1934 года. 6 марта Булгаков писал Вересаеву: «Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку. Молю Бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить в трамвае! Викентий Викентьевич! Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом».

И через несколько дней Попову: «Пироговскую я уже забыл. Верный знак, что жилось там неладно». Но точно ли только к квартире относятся эти слова? Ср. в «Мастере и Маргарите»: «Вы были женаты? – Ну да, вот же я и щелкаю… На этой… Вареньке, Манечке… нет, Вареньке… еще платье полосатое… музей… впрочем, я не помню»(курсив мой. – Л. Я.).

Они оба были счастливы. Любопытно: в трехкомнатной квартире на Большой Пироговской, в прошлом, в годы его брака с Любовью Евгеньевной, у Любови Евгеньевны была отдельная небольшая комнатка. В трехкомнатной квартире в Нащокинском у Елены Сергеевны отдельной комнаты не было: Елена Сергеевна была всюду. В единственной просторной – столовой-гостиной, где вскоре появился рояль, оттеснив к стене обеденный овальный стол и в угол – рабочий столик-бюро Елены Сергеевны (почему-то называвшийся «Психеей»). Из столовой налево – маленькая комната Сережи, тоже, разумеется, царство Елены Сергеевны. А направо из той же столовой – дверь в кабинет, служивший одновременно супружеской спальней. («Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты», – писал Булгаков Попову.)

В этой комнате у окна – старый письменный стол, а вскоре и прекрасное бюро, «александровское»» бюро, любовно купленное Еленой Сергеевной на какой-то дворцовой распродаже. Теперь Булгаков обыкновенно работал за массивной откидной доской бюро. У глухой торцовой стены этой вытянутой к окну комнаты – тахта-постель. Здесь, лежа на этой тахте, Булгаков диктовал Елене Сергеевне. Здесь, умирая, шептал ей последние слова любви: «Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни…» Здесь ей потом снился…

В первые же месяцы их супружеской жизни он сделал доверенность на ее имя: «Настоящей доверяю жене моей Елене Сергеевне Булгаковой производить заключение и подписание договоров с театрами и издательствами на постановки или печатание моих произведений как в СССР, так и за границей, а также получение причитающихся по этим договорам сумм и авторского гонорара за идущие уже мои произведения или напечатанные» [14 марта 1933 г.].

Она храбро взяла на себя деловую переписку. Нельзя сказать, чтобы у нее сразу получилось, но эта ее деятельность чрезвычайно нравилась обоим. Она писала под его диктовку – пером и на машинке. С бесконечным наслаждением, смеясь и плача, слушала его домашние чтения. Не постигала, почему другие, даже самые близкие, милые, доброжелательные, не видят, что это – чудо, что он – гениален…

Москва. Большой Ржевский переулок, 11 (справа) 1953 г.

Фото Ю. Кривоносова

Знаю случаи, когда он гневался на нее. Например, когда Сережка порезал палец (см. запись 10 марта 1934 г.). Или в письме (3 июня 1938-го): «Ку!.. Одно место в твоем письме от 31-го потрясло меня. Об автографах. Перекрестись, Ку… Ты меня так смутила, что я, твердо зная, что у меня нет не то что строчки горьковской, а даже буквы, собирался производить бесполезную работу – рыться в замятинских и вересаевских письмах, ища среди них Горького, которого в помине не было. У меня нет автографов Горького, повторяю! А если бы они были, зачем бы я стал отвечать, что их нет? Я бы охотно сдал их в музей! Я же не коллекционер автографов. Тебе, Ку, изменила память, а выходит неудобно: я тебе пишу, что их нет, а ты мне, что они есть!»

Не знаю случая, когда бы она сердилась на него. Любила, волновалась, верила, оберегала. Боготворила…

Много позже, в октябре 1955 года, сделала запись на листке календаря.

В тот день Елена Сергеевна побывала у переплетчика, и хозяйка, в прошлом знавшая Е. А. Шиловского по академии, спросила, как можно было не ужиться с таким человеком, как Шиловский. «Почему вы ушли от него?» А через час (и значит, в течение часа Елена Сергеевна что-то рассказывала ей о Булгакове и о себе) сказала: «Теперь я понимаю, почему вы ушли. Е. А. – земля, а Б. – дух (она подняла руку), и вы стали смотреть на Е. А. вот так, вниз (показала)… Я помню изумительную картину художника… написанную на стене (в Бельгии, в Льеже, кажется), там фигура, бесплотная, дух, покидающий землю, и называется – Les premieres secondes apres la mort… (Первые секунды после смерти ( фр.)) Это вот вы так наверно стали смотреть на жизнь…

Поцеловала крепко на прощанье и просила приходить к ним».

«Не запомнила», – записала Елена Сергеевна о фамилии художника, и через некоторое время: «Картина бельг[ийского] худ[ожника] Вирца: L'instant apres la mort».

В ее любви было нечто, наполнившее светом все тридцать лет, прожитые ею после его смерти: ощущение, что они связаны навсегда, вечно. Она виделась с ним в снах. Беседовала с ним мысленно. Погружалась в его рукописи – зримый, бессмертный след жизни его души. Перепечатывала, сверяла, продумывала, редактировала. Бесстрашно и дипломатично, наступательно и осторожно продвигала его сочинения в печать. Свято берегла архив. Писала Н. А. Булгакову: «Не бойтесь обескровить мой архив или иконографию Миши – я всегда отдаю только копии».

Ее постоянной и, пожалуй, не горькой, а любовной заботой была его могила. (Я видела, как она отправлялась на кладбище – нарядная, как в гости; как возвращалась с кладбища – спокойная, просветленная, словно после свидания с любимым.) В письмах к Н. А. Булгакову подробно писала, как выглядела могила первоначально, о деревьях, посаженных ею по углам, о гранитной глыбе с могилы Гоголя – Голгофе – водруженной в конце концов над прахом Михаила Булгакова… Об одной подробности промолчала.

На могиле Гоголя этот камень, очертаниями похожий на Голгофу, был подножием креста. На могиле Булгакова креста нет. Нужно сказать, что на захоронениях Новодевичьего тех лет вообще немного крестов. Это было не принято, как не принято было держать иконы в доме. И все-таки кресты есть, небольшие, скромные, мраморные. Люди более робкие или более осмотрительные, но не желавшие отказаться от дорогого символа, делали начертание креста на камне, рядом с надписью, частью надписи. На камне Михаила Булгакова нет даже такого начертания. Заподозрить Елену Сергеевну в боязни нельзя: она никогда и ничего не боялась, тем более если речь шла о последнем прощании с Булгаковым, о его последней воле. Значит, все сделано так, как он хотел. Может быть, он действительно считал, что не заслужил света, а заслужил покой? Или крест, не водруженный на этом камне, все-таки виден, поскольку камень – Голгофа?

Жизнь и дальше жестоко испытывала ее сердце, способное с такой силой аккумулировать и излучать счастье. Ее старший сын, Евгений Шиловский, умер тридцати пяти лет от роду, в 1957 году, от той же гипертонической болезни, от которой скончался Михаил Булгаков. Сестру Ольгу она похоронила в 1948-м. Была трепетно счастлива, когда в конце 1960 года, после тридцати двух лет разлуки, свиделась со своим любимым старшим братом Александром. В 1964 году архитектор А. С. Нюренберг умер в своем доме в Веделе, близ Гамбурга. Их младший брат Константин был арестован в феврале 1941 года в Риге, и более упоминаний о нем в записях Елены Сергеевны я не нашла.

И только однажды судьба пощадила ее. Ее младший, Сергей, рослый и красивый, как ее братья, умер все-таки после нее – через пять лет после нее, на пятидесятом году жизни. Творчеством Булгакова он не был особенно увлечен. Но мать обожал. И в последний путь проводил ее он и именно так, как она хотела. С отпеванием (Елена Сергеевна была верующая, православная) и кремацией – тем же огненным погребением, через которое прошло тело ее любимого.

Ее урна – в переднем углу могилы, слева от вас, если вы стоите лицом к надгробию. И надпись на камне, столь трудном для обработки, лаконична, как она хотела:

Писатель

Михаил Афанасьевич

Булгаков

1891–1940

Елена Сергеевна

Булгакова

1893–1970

Лидия Яновская