Текст книги "Культура древнего Рима. Том 1"

Автор книги: Елена Штаерман

Соавторы: Михаил Гаспаров,Н. Позднякова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Разбирая различные точки зрения на царскую власть, следует иметь в виду, что, в отличие от нашего противопоставления ее республике, у римлян такого противопоставления не было. Республика, по классическому определению Цицерона, «дело народа» – res populi, res communis, res civitatis.

Можно полагать, что наиболее близок к римскому идеалу civitas и res publica Рим был в эпоху от окончательной победы плебса до середины I в. до н. э. Как известно, наиболее полную (хотя и, несомненно, приукрашенную) его характеристику оставил нам Полибий (VI, 11–18; 19; 37–38; 52–54). Он подчеркивает совершенство политического строя Рима, его «смешанное устройство», соединяющее элементы монархии (власть консулов), аристократии (авторитет сената) и демократии (право народного собрания не только принимать законы и выбирать магистратов, но и решать вопросы войны и мира, карать или даровать почести в награду за доблесть). Взаимный контроль всех этих институтов, согласованность их действий, их зависимость друг от друга придают всему строю исключительную прочность и способность завоевывать другие народы и ими править. Полибий отмечает также экономический стимул всеобщего единения: все граждане в большей или меньшей степени участвуют в откупах, в эксплуатации достояния римского народа, в прибылях, приносимых войнами.

Успехам Рима в его замыслах и начинаниях способствует не только единодушие властей и народа при обсуждении, принятии и проведении в жизнь решений, по и организация военного дела: всякий гражданин в зависимости от его ценза обязан совершить 10 кампаний, находясь в коннице, или 20 – в пехоте; призванный на военную службу приносит присягу, которая не может быть нарушена. Наказания солдат за воровство, ложь, трусость, утрату оружия, уход со своего поста так жестоки и позорны, что им предпочитают смерть, но зато и заслуги вознаграждаются похвальным словом, почетными дарами, вейками, что считается большой честью и выделяет награжденного и в лагере, и дома. Войско состоит не из наемников, а из союзников и граждан, которые, защищая родину, воюют упорно и ревностно, до полной победы. Их мужеству способствует и воспитание юношей на примерах доблестных предков и современников, на соблюдении исконных обычаев. Все знают о тех, кто имеет особые заслуги перед родиной, и рассказы о них передаются из поколения в поколение, а юноши, дабы сравняться с ними, легко переносят труды и лишения, не жалея жизни. Большое значение Полибий приписывал честности римлян, их отвращению к нечестно нажитому богатству, взяткам и подкупам, хищению казны, нарушению клятвы, скреплявшей деловые договоры (VI, 56).

Вероятно, именно в это время, оставшееся в памяти последующих поколений, как идеал «республики предков», окончательно сформировалась система ценностей и добродетелей римского гражданина. В литературе часто подчеркивается ограниченность римской демократии по сравнению с афинской, в частности недостаточность социальной мобильности, возможности продвижения простых людей в высшие сословия, монополизация магистратур несколькими знатными родами и их окружением. Но вряд ли тогда такое положение особенно угнетало людей, воспитанных на традициях «общей пользы» (связанной с соблюдением «геометрического равенства», как пишет Николе[11]11
  Nicolet С. Op. cit.


[Закрыть]), на уважении к потомкам заслуженных предков, величию Рима и его исторической миссии и, кроме того, извлекавших непосредственные и ощутимые выгоды из римских завоеваний. С детства римляне впитывали воспоминания о славном прошлом и уверенность в еще более великом будущем, постоянно видя воздвигнутые в честь тех или иных побед храмы, читая высеченные на камнях надписи в честь победителей, присутствуя на блестящих триумфах полководцев. Кроме того, весьма скромное домашнее образование, безусловное повиновение деспотической власти отца, гордость своей свободой и принадлежностью κ римскому гражданству – все это практически исключало возможность противопоставить свои личные суждения общепринятым, а себя – гражданскому коллективу со всеми его институтами, традициями, обычаями, верованиями, усомниться в долге участвовать во всех его начинаниях, в своих «связях соучастия».

Изменения стали намечаться со времени Пунических войн, особенно второй. Во-первых, бедствия, вызванные нашествием Ганнибала, а затем непрерывные войны за пределами Италии, удерживавшие много лет солдат вне дома и стоившие часто огромных жертв (вспомним хотя бы длившееся 200 лет завоевание Испании и трудности, с которыми столкнулся Сципион Эмилиан при наборе легионов для завершения Нумантийской войны), заставляли сенат идти на уступки народу, активизировать его участие в общественной и политической жизни. Постепенно все более снижается ценз для службы в легионах, солдатам начинают выплачивать жалование; в крайних случаях призывались (правда, в основном во флот) вольноотпущенники. Решающую роль приобретают не центуриантиые, а трибутные комиции, вводится тайное голосование. Можно полагать также, что значительно возросло значение различных массовых организаций. Установление первых ремесленных коллегий приписывалось Нуме. Законы XII таблиц (VIII, 27) дозволяли организовывать collegia и sodalicia с уставами, какие их членам будут угодны, лишь бы только они не шли вразрез с общими законами (к таковым можно, например, отнести запрещение устраивать ночные сходки. – VIII, 26). Связи, объединявшие членов collegia и sodalicia, приравнивались к связям между патронами и клиентами, ближайшими родственниками. Так, по lex Acilia de repetundis от 149 г. до н. э., всем этим категориям лиц запрещалось выступать свидетелями и судьями в процессах, где обвиняемыми были родственники, наследственные клиенты, патроны, члены той же коллегии (CIL, I, 583, § 10, 22, 33). Освящены исконными древнейшими традициями и культами были такие корпорации, как vici, pagani, montani в Риме, его окрестностях и в Италии в целом. Что они издавна принимали участие в политической жизни, явствует из закона 358 г. до н. э., в котором, между прочим, осуждались кандидаты в магистраты, агитировавшие на рынках и в селах. В известном De petitione consulatu (гл. 8) кандидату рекомендовалось заручиться поддержкой влиятельных лиц в пагах, селах, соседских организациях, коллегиях. Помпеянские надписи времен Суллы показывают, сколь активна была предвыборная агитация в народе при избрании дуумвиров. Очевидно, члены этих разнообразных товариществ и особенно их лидеры чувствовали свою значимость.

Во-вторых, самосознание народа, его гордость победами не только над Ганнибалом, но и над многими другими полководцами и царями чрезвычайно возросли, а вера в провиденциальную миссию Рима, в «римский миф» достигла, видимо, кульминации. Судя по незначительным отрывкам эпоса Невия о I Пунической войне, участником которой он был, он, как впоследствии в гораздо большей степени Вергилий (на которого Невий оказал известное влияние), рассматривал прошлое Рима как залог его великого настоящего. Невий говорит об авгуриях, полученных Анхизом, о пенатах, бывших залогом непобедимости Рима, о корабле, выстроенном для Энея Юпитером, о надеждах на будущее, которыми Юпитер утешал Венеру, когда троянцам грозила опасность в бурю, о совете богов, очевидно, решавших судьбы Рима (Warmington, v. II, р. 48, 50, 52, 54, 56, 58).

В-третьих, в связи с заморскими завоеваниями и вызванными ими изменениями в экономике умножились как возможности приобретать деньги, так и тратить их. Обычно для этой эпохи подчеркивают два момента: разорение многих крестьян и рост крупных состояний. Но следует учитывать, что открывались также разнообразные пути для приобретения состояний средних. Римляне и италики из простого народа, включая либертинов, не только участвовали в откупах, но хлынули в провинции, занялись для своих патронов или для себя различными деловыми операциями. В самой Италии росло число ремесленников, торговцев, рассчитывавших на возросший спрос дорогих продуктов. Так, в одном отрывке из комедии Новия «Фиктор» говорится, что все бросились разводить ранние фиги, надеясь на большую прибыль (Nonn. Marcell., 109). Бурно развивалась строительная деятельность, дававшая немалые доходы подрядчикам и мастерам. Деньги приобретали все большее значение. Луцилий говорит о тех, кого выдвинуло богатство и кто покрывает благовониями свои гордо поднятые головы (Warmington, v. III, p. 172).

Росли потребности. Известное благосостояние требовалось не только для комфорта и представительства, но и для того, чтобы войти в поднимающееся сословие декурионов италийских городов. Так, но муниципальному закону Тарента начала I в. до н. э., магистраты и декурионы должны были вносить значительный залог в обеспечение честного управления городской казной и могли претендовать на должность, лишь имея в городе дом, крытый не менее чем 1500 черепицами (CIL, Τ, 590). Убыстрялись темпы жизни. По словам Луцилия, и сенаторы, и народ и днем и ночью, и в праздники и в будни толпятся на Форуме, хвалятся друг перед другом и заняты одним искусством: давать обещания и обманывать так, чтобы не попасться, состязаться в лести, изображать из себя достойного человека (viri boni), расставлять западни, как будто все враги всех (Warmington, v. III, p. 372).

Но новые виды деятельности и способы наживы требовали от людей ловкости, смекалки, инициативы. II невольно возникает вопрос, не были ли одной из причин шумного успеха комедий Плавта образы его рабов, обладавших всеми этими качествами, не стеснявшихся (в отличие от господ, нарушавших традиционные нормы, лишь стыдливо маскируясь) проявлять их и добивавшихся в конце концов победы для молодого хозяина и свободы для себя? Но личная инициатива была неотделима от личного суждения, пробивавшего брешь в коллективной «мудрости предков». Видимо, в это время особенно растет почитание не только Сервия Туллия, открывшего простому человеку пути для возвышения, но и его возлюбленной Фортуны. Во всяком случае, надеялся ли человек на Фортуну или на свою «дерзость», он становился значительно более инициативным, подвижным, восприимчивым к новым возможностям и новым идеям.

В то же время начинает складываться и новое отношение κ «выдающимся личностям», «героям». Уже им – Старшему и Младшему Сципионам, Павлу Эмилию, Метеллам и др., а но римскому пароду в целом стали приписывать укрепившие славу и мощь Рима победы и подвиги. Правда, идея всенародного признания – bonos – как награды за virtus никоим образом не исчезает. Видные деятели в своих надписях продолжают перечислять свои заслуги перед римским народом. Характерна, например, известная надпись на верстовом столбе дороги от Регия до Капуи, сооруженная консулом 132 г. до н. э. П. Попилием Ленатом, в которой он сообщает, что, будучи претором (в 135 г.) в Сицилии, он разыскал и вернул принадлежавших италикам 917 беглых рабов, а также первым сделал так, что на ager publicus пастухи уступили место пахарям, и к тому же выстроил форум и украсил его общественными зданиями (CIL, I, 638). Но, помимо признания сограждан, выдающиеся полководцы и политические деятели стали привыкать к почестям, воздававшимся им в италийских городах и в провинциях. Например, народ Дельф посвятил надпись консулу 110 в. Минуцию Руфу в честь его мужества и побед над галлами, бессами, скодрисками и прочими фракийцами (CIL, I, 692). Тем же римским деятелям, которые являлись в провинции в качестве завоевателей и устроителей, строили храмы и воздавали культ.

И в самом Риме не было недостатка в глашатаях их славы. В III и особенно во II в. до н. э. там стал формироваться слой, который может быть назван тогдашней интеллигенцией: писатели, поэты, драматурги, учителя, певцы, музыканты. Состав этой интеллигенции был весьма пестр. Были среди нее и римляне из средних и низших слоев, и выходцы из италийских и греческих городов, и вольноотпущенники различных национальностей. Различно было и положение отдельных представителей этого слоя. Согласно исконному римскому пониманию, достойными занятиями римского гражданина, исполненного gravitas и dignitas, особенно если он принадлежал к высшим сословиям, были участие в политической жизни и войне, отправление жреческих должностей, управление своей фамилией и хозяйством, а также разработка вопросов культа и права, запись выдающихся событий. Другие виды умственной деятельности долгое время оставались вне поля зрения или, как например, строительство и украшение храмов, поручались пришлым (из Этрурии и Греции) мастерам. Но потребность в культурных людях росла. Удовлетворялась она в основном за счет выходцев из простого парода или за счет иноземцев, нуждавшихся в поддержке влиятельных и высокопоставленных людей. В благодарность за покровительство они создавали произведения, прославлявшие их патронов. Пакувий написал пьесу «Павел» о победе Л. Эмилия Павла в 168 г. над македонским царем Персеем, где род Эмилиев возводился к Юпитеру; Акций в пьесе «Энеады, или Деций», посвященной самопожертвованию Деция Муса, уделял большое место одному из предков Фабнев – главнокомандующему в войне с самнитами и галлами в 295 г. до н. э. Кв. Фабию Максиму Руллиану. Энний в своих эпиграммах пишет о Сципионе в еще более приподнятых топах: пет никого, кто мог бы сравняться с ним своими долами; если кому-то подобает (fas est) подняться к небожителям, то лишь ему одному открыты великие врата небес; ни гражданин, ни враг не смогут воздать ему вознаграждение, достойное его деяний (Warmington, ν. ΐ, р. 400). В «Анналах» Энний прославлял также других своих влиятельных современников – Фабия Максима, Марцелла, Фульвия, Катона.

Все это, несомненно, шло вразрез с традиционным представлением о virtus, полученной благодаря признанию народа. По словам Луцилия, следует желать получить одобрение от немногих мудрых (Ibid., v. III, p. 156). И еще раньше Акций в одной из трагедий вкладывает в уста Ахилла слова: предпочитаю быть одобренным достойными людьми, чем многими (Ibid., v. II, p. 430).

На фоне упомянутых перемен и в тесной с ними связи началось проникновение в Рим эллинской или, скорее, эллинистической культуры. Процесс этот был отчасти целенаправленным, отчасти стихийным. Римские завоевания и их последствия для покоренных, естественно, вызывали оппозицию среди последних. Следов ее сохранилось мало, но даже отрывочные сведения (например, собранные у Афинея) показывают, что греки считали римлян варварами, жестокими, кровожадными, невежественными, не умеющими жить и мыслить так, как подобает цивилизованным людям. II многие из ведущих деятелей Рима достаточно быстро поняли, что успехи на «международной арене» зависят не только от оружия, но и от дипломатии и пропаганды. Характерно в этом смысле изречение Энния в «Анналах»: тот, кто победил, не победитель, если его побед не признают побежденные (Ibid., v. I, р. 180). Нельзя было запять подобающее место в мире, оставаясь «варварами», и представители высших кругов начали изучать греческий язык, литературу, философию, в чем им содействовала как упоминавшаяся выше интеллигенция, так и покупавшиеся за большие деньги образованные рабы-греки, часто затем получавшие вольную и открывавшие школы. Известно, что в это время появляются написанные римскими нобилями по-гречески и для греков истории Рима, прославлявшие высокие моральные качества римлян, якобы дававшие им право на господство.

Но гораздо более действенным, видимо, был метод всецело преданного римлянам Полибия, который как образованный, хорошо знакомый с образом мышления и психологией своих соотечественников эллин, не отрицая морального превосходства римлян, на первый план выдвинул совершенство их политического устройства – смешанную форму правления, сочетавшую то наилучшее, что есть в монархии, демократии и аристократии, и обеспечивавшую наибольшую прочность, справедливость и возможность расширения их господства. Труд Полибия, как можно полагать, дал и самим римлянам новое, мощное обоснование «римского мифа», сообщил им живой интерес к изучению политических теорий греков и собственной истории под соответственным углом зрения, что стимулировало развитие римской историографии.

Изучение же политических теорий было неразрывно связано с изучением философии в целом, поскольку для греков, а затем и для римлян, также живших в условиях античной гражданской общины, учение об устройстве космоса, гражданской общины и долге гражданина было, по сути дела, единой наукой, совпадавшей с философией. Усложнение общественной жизни Рима – частые, имевшие политический характер судебные процессы с выступлениями обвинителей и защитников, обращения соперничавших по тем или иным вопросам сторон с речами к сенату и пароду – поднимало значение ораторского искусства, умения убеждать, доказывать свою точку зрения, и здесь опять-таки учителями оказались греки. Люди более обеспеченные стали посылать сыновей в города Греции и Малой Азии изучать красноречие у прославленных риторов.

Для, так сказать, стихийного проникновения эллинистической культуры большое значение имела организация театральных представлений, поскольку сюжеты пьес строились на греческих образцах, а в тексте постоянно встречались афоризмы и изречения, доводившие до римской публики образцы эллинской мысли. Можно полагать, что не последнюю роль играл приток ремесленников и рабов из эллинистических стран. Правда, те и другие быстро романизовывались, но какие-то почерпнутые на родине идеи они могли передавать своим товарищам по рабству, по коллегиям. А условия, благоприятствовавшие развитию личной инициативы, способствовали распространению подобных идей. Те же условия стимулировали распространение среди народа грамотности, а с нею к общее повышение культурного уровня, способность воспринимать и театральные представления, и речи ораторов, и политические памфлеты, примыкать к тому или иному направлению. Наконец, участие в война: знакомило граждан с бытом и нравами многих народов. Стихийной эллинизации способствовало и скопление в Риме вывезенных из восточных провинций статуй и картин, которые попадали или в руки богатых людей, или оказывались в распоряжении всех граждан, украшая храмы, площади, общественные здания.

Однако надо учитывать и обстоятельства, ограничивавшие проникновение в Рим греческой культуры. Во-первых, она была, как уже упоминалось, не чисто греческая, т. е. не полисная, а эллинистическая. Рим же, хотя и стал уже центром крупной державы, сохранял еще коренные черты и идеологию civitas, и потому отнюдь не все в эллинистической философски-политической мысли было близко и понятно римлянам и могло быть переработано в соответствии с их системой ценностей. Во-вторых, греческая мысль развивалась в значительной мере в дискуссиях о формах наилучшего политического устройства. В условиях господства «римского мифа», подкрепленного трудом Полибия, подобная проблема вообще не вставала, ибо сам Рим считался идеальным эталоном. Поэтому даже в разгар острейших социальных конфликтов Рим не знал утопий, столь характерных для эллинского и эллинистического политического мышления, и все с ними связанное оставалось вне ноля зрения римлян.

Наконец, как подчеркивал С. Л. Утченко, проникновение греческой культуры в Рим отнюдь не было мирным процессом и встречало достаточно активное сопротивление, в ходе которого складывался синтез греческих и римских начал, причем последние играли не меньшую роль, чем первые[12]12
  Утченко С. Л. Политические учения…, с. 67 и след.


[Закрыть]. Сопротивление, особенно заметное в начале упомянутого процесса, обусловливалось разными причинами. Классическим представителем «охранительного духа» считается Катон, всеми способами – судебными процессами, речами, жесткими мерами во время своей цензуры, – боровшийся с «иноземными новшествами» и «непотребствами» – роскошью, корыстолюбцем, изнеженностью, ленью, зазнайством и подобными противоположными римским добродетелям пороками, угрожавшими римскому обществу крестьян и воинов. Особенно возмущали его склонность к индивидуализму, к «личному суждению», к возвеличиванию «героев»[13]13
  Там же, с. 76.


[Закрыть]. Известно, что в своем историческом сочинении «Origines» он противопоставлял славолюбивых греков римлянам, величие которых творили не отдельные «великие люди», а весь народ своей коллективной мудростью и доблестью, не требуя прославления.

Не менее известен и эпизод с греческим философом Карнеадом, представителем Новой академии, утверждавшей возможность одинаково убедительно доказывать прямо противоположное. Прибыв в Рим с греческим посольством, Карнеад произнес блестящую и встретившую широкое одобрение речь о величин Справедливости, а на другой день выступил с речью, доказывавшей, что никакой Справедливости нет и быть не может, а если бы она была, то римлянам пришлось бы отказаться от всех своих завоеваний. Катон счел эту речь недопустимо скандальной и настоял на немедленной высылке греческих послов, чтобы они развращали юношей у себя дома, а не в Риме. Каковы бы ни были личные мотивы самого Катона и как бы пи была противоречива его личность (проповедуя земледелие как единственный пристойный источник дохода, он наживался на многих операциях, в частности и на презираемом им ростовщичестве; ратуя за добродетели римского крестьянина, он стал первым римским теоретиком рабовладельческого хозяйства; осуждая все греческое, изучал греческий язык и литературу и т. д.), он приобрел огромную популярность. В народе его поддерживали. По сообщению Плутарха, ему в храме была воздвигнута статуя в благодарность за то, что, будучи цензором, он вывел на правильный путь начавший клониться к упадку римский народ. За ним многие шли. Возможно, что его законы, как и другие законы против роскоши, имели и экономическую подоплеку, преследуя цель уменьшить непроизводительные расходы и утечку денег, шедших на импорт предметов роскоши, дабы вкладывать их в развитие хозяйства.

Явно катоновские, традиционно-римские мотивы мы видим в отрывках сочинений Невия как известно, пострадавшего за свои нападки на филэллинскую знать, в частности на Метеллов, и кончившего жизнь в ссылке в Утике. В комедии «Agitatoria» on говорит, что всегда ценил свободу больше, чем деньги (Warmington, v. Il, p. 74); в «Tarentilla» автор или персонаж замечает, что то, что народ одобрил в театре аплодисментами, не осмелится подорвать никакой царь, хотя здесь рабство во много раз превосходит свободу (Ibid., р. 98).

С другой стороны, в среде знати начинает расти презрение к народу. Всенародному признанию стали предпочитать одобрение избранных. В трагедии «Гекуба» Энний вкладывает в уста Гекубы обращенные к Одиссею слова, заимствованные у Еврипида, по характерным образом измененные: у Еврипида она говорит, что, хотя слова Одиссея неправильны, ему поверят, ибо слова человека известного имеют больше силы, чем неизвестного. У Энния, по словам Гекубы, не имеет одинаковой силы речь людей неблагородного происхождения и людей богатых (Ibid., v. I. р. 292). У пего же Телеф в одноименной трагедии произносит ставшие пословицей слова: открыто выражать свое мнение для плебея святотатство (palam mutire plebeio piaculum est. – Ibid., p. 344)[14]14
  О близости к Катону Плавта см.: Кац А. Л. К проблеме рабства у Плавта и Катона. – ВДИ, 1964, № 3 (с указанием литературы о катоновских мотивах у Плавта). Федр упоминает, что згу пословицу ои слышал с детства (Phaedr., III, Epilog. 33–34).


[Закрыть]. Под влиянием стоицизма формируется представление о неразрывной связи добродетели с образованием, недоступным простому человеку. Добродетель, поучает Луцилий некоего Альбина, – это знание того, что заключается в каждой вещи, того, что истинно полезно и благородно (rectum utile qui sit honestum), что есть добро и зло, что бесполезно, постыдно, неблагородно; добродетель – это исследование предела и меры вещей, цены богатства, воздаяния должного почету – honori; быть добродетельным – значит быть врагом плохих и защитником добрых людей и нравов, ставить на первое место пользу родины, затем родителей и лишь затем свою собственную (Ibid., v. III, р. 390–392). Впоследствии Порфирной сформулировал то же самое в кратком афоризме: добродетель – это мудрость, ею не обладает плебс (Porphyr. Ad Horat., Od., II, 1, 18). И недаром среди филэллинской знати, видимо, раньше всего из философских течений начинает распространяться, хотя и тайно, пифагорейство, связанное с аристократической идеологией некоторых городов Великой Греции, первыми законодателями и правителями которых, по преданию, были пифагорейцы.

Так начавшие обостряться социальные конфликты отражались и в конфликтах идеологических между знатными филэллинами, искавшими в греческой культуре обоснования своему исключительному положению, и пародом, противопоставлявшим «правы предков» новым веяниям, с которыми связывали вскрывавшиеся на скандальных судебных процессах злоупотребления властью, положением, бесчестно нажитым богатством.

Конечно, никакие усилия Катона и его единомышленников не могли предотвратить вызванного объективными обстоятельствами проникновения в Рим греческой культуры. Но зато по мере ее внедрения она все больше приспосабливалась к традиционным римским ценностям. Большую роль при этом играло ознакомление с греческими политико-философскими теориями и их соответственная модификация. Пифагорейство, видимо, было популярно лишь в небольшом кружке знати и встретило противодействие даже в среде сената, по постановлению которого в 181 г. до н. э. были сожжены книги, якобы найденные в гробнице Нумы и доказавшие принадлежность Нумы к пифагорейцам, учение которых в этих книгах излагалось. Если приверженцы пифагорейства и оставались, то. так сказать, ушли в подполье на целое столетие, и только в середине I в. до н. э. пифагорейство было возрождено Никидием Фигулом, считавшимся великим ученым, но абсолютно непонятным писателем.

По словам Цицерона, широкое распространение в Риме первым из философских течений получило эпикурейство, особенно нравившееся простому народу, поскольку не требовало от своих сторонников особого образования. Оно было всем понятно, учило, что для счастья необходимы только честность и справедливость, оправдывало стремление к наслаждению и соблюдению собственной пользы (Cic. De finib., I, 7; II, 14; Tusc, IV, 3).

Свидетельству Цицерона, враждебно относившегося к эпикурейцам, не во всем можно доверять. Каково бы оно ни было с точки зрения социальных теорий первоначально[15]15
  Müller R. Epikureische Gesellschaftstheorie. В., 1972.


[Закрыть], в Риме оно было более или менее приспособлено к общепринятым взглядам римских граждан. Так, в диалоге «De finibus bonorum et malorum» выступающий от имени эпикурейцев Манлий Торкват, излагая основные постулаты эпикурейской этики – естественное стремление человека испытывать наслаждение и избегать страдания, подчеркивает, что люди отказываются от меньших наслаждений, чтобы получить большие, например совершают подвиги, дабы заслужить славу и любовь народа или спасти родину, от блага которой зависит и их благо (I, 10). Так, предки Торквата совершали великие под-вши, подвергались страшным опасностям, но зато обрели славу и почет, необходимые для жизни без страха, и заботились о благе сограждан, от которого зависело их собственное благо, т. е. подвергали себя меньшим страданиям, чтобы избежать больших (I, 35). Так сохранялся образ римского мужа, достойного «нравов предков», но необходимость блюсти предписанные ему добродетели мотивируется уже не верностью некоему высшему принципу, а разумным пониманием своей пользы, соблюдением правил, обеспечивающих душевный покой, а значит, и счастье, стойкость в перенесении ударов судьбы. По словам Цицерона, сочинения, доказывающие, что смерть, плен, рабство, разорение, гибель родного города – не зло π не должны нарушать спокойствия духа, были весьма многочнеленны и охотно читались (Tusc, III, 34), что и понятно в эпоху постоянных внешних и внутренних войн и неурядиц.

Но, видимо, помимо того, эпикурейцы привлекали своим отношением к социально-политическим вопросам. Цицерон, несомненно, это имеет в виду, когда выступает против тех, кто отрицает, что высший долг человека – служить родине, на том основании, что это дело не только опасное но и безнадежное, поскольку политикой занимаются обычно люди недостойные, а надеяться исправить людей и ими управлять – безумие, так как нельзя обуздать слепые и страшные страсти толпы и не дело мудреца прорекаться с невеждами (Cic. De rep., I, 5). Против эпикурейцев направлен и его тезис об объединении людей в общество – societas – под влиянием естественного стремления людей к единению – congregatio, а не вследствие слабости первобытных людей, объединившихся для самозащиты и общей пользы (Ibid., I, 25). Между тем, видимо, именно такие теории эпикурейцев казались привлекательными. Как известно, эпикурейцы в неразрывной связи со своей натурфилософией, отрицавшей вмешательство богов в возникновение и функционирование космоса, совлекали покров святости и с человеческих отношений. По их теории общества возникали для самозащиты, взаимопомощи, обмена знаниями и услугами и строились на основе соблюдения всеми членами общества договора о непричинении друг другу зла и поддержке слабых (Lucr., V, 1015–1027). Общество, как и все в природе, подвержено изменениям: то, что было полезным и разумным на одной стадии его развития, теряет смысл на другой. Тогда люди меняют условия ранее действовавшего договора, создают новые законы, подсказанные не природой (иначе у всех народов были бы одинаковые законы), а трезвым расчетом, пониманием требований времени и пользы, обычно присущим людям выдающимся, которые становятся основателями и организаторами, заслужив тем благодарную память потомков (Ibid., V, 830–835). Дошедшие до нас источники не дают возможности судить, что эпикурейцы понимали под «общей пользой». Но их выступление против незыблемости существующих установлений могло привлечь грая; дан, считавших необходимыми те или иные коренные перемены.

Вместе с тем понятие «общей пользы» согласовалось с исконными римскими ценностями. Когда Лукреций, характеризуя первобытные времена, говорит, что из-за дикости тогда никто не соблюдал общего блага (commune bonum), каждый тащил к себе посланную Фортуной добычу, умея жить лишь для себя и ценя только себя (Ibid., V, 957–961), всякому римлянину было понятно несовершенство такого порядка. При исконной роли соседских связей понятен был и прогресс, обусловленный возникновением дружбы между соседями, договорившимися не причинять друг другу вреда (Ibid., V, 1118–1119). Достойно внимания, что Лукреций, в отличие от своих греческих предшественников, намечавших только две стадии развития – по современной терминологии, «дикость» и «цивилизацию», т. е. жизнь полисную, вводил еще промежуточную стадию царской власти: цари учили людей всяким новшествам, изменявшим их дикую жизнь, основывали города, строили крепости для защиты, раздавали каждому в соответствии с его силами и способностями скот и поля. Но с открытием золота и богатства они, а не сила и красота стали давать почет. Жажда почестей привела к междоусобицам, цари были убиты, знаки их власти попрала чернь, охотно топчущая то, что ранее внушало страх. Каждый добивался для себя власти и превосходства, начались всяческие смуты, и тогда часть людей научила других избирать магистратов и устанавливать право, чтобы люди подчинялись законам, что человеческий род охотно принял, истомленный долгой враждой. И нелегко жить тому, кто своими делами нарушает всеобщий союз мира (communia foedera pacis), так как рано или поздно он будет разоблачен (Ibid., V, 1105–1160).