Текст книги "В глубине стекла"
Автор книги: Елена Искра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Глава 6
С вечера уснуть Олегу всё никак не удавалось, так что он, проворочавшись в кровати, плюнул, снова встал и пошёл в бар, работавший круглосуточно. Там вовсю оттягивалась приехавшая вчера увешанная толстыми золотыми цепями троица. Олег был случайным свидетелем их заселения. Услышав доносящийся с улицы сочный русский мат, он выглянул с балкона и увидал эту колоритную компанию. Один из них был постарше, с вываливающимся рюкзачком живота и аккуратно просвечивающей на затылке лысиной. Двое других – помоложе. Один – стройный, подтянутый, с накачанными рельефными мышцами, Олег его сразу окрестил Спортсменом, второй – толстогубый, рыхловатый, с обозначившимся животиком и мягким слоем подкожного жирка. Вот этот-то и выдавал громогласные идиомы. Размахивая зажатой в одной руке открытой банкой пива, он, пьяно куражась, обращался скорее к невольным зрителям, чем к стоящему напротив него и радостно улыбающемуся молоденькому арабу, почти мальчику.
– Ну и… ты встал……?! Я тебя……спрашиваю! Бери вещи и… их в другой номер! Я тебя в……к….. этот ваш… на………!!!
– Да что вы на него орёте, – не выдержала развалившаяся в кресле, на своём балконе, дама лет сорока, – он же по-русски ни слова не понимает, – её, видимо, больше задела громкость выражений, нежели их содержание.
– Поймёт, – рыхлый пьяно ухмыльнулся, – когда я уезжать буду, они тут все по-русски понимать будут. Ну, ты, – снова обернулся он к мальчику-арабу, – слышишь, что тебе белый господин говорит? Хватай вещи и… в номер, а я буду рядом идти и… волшебными тебя подгонять.
– Ладно, Вовчик, кончай концерт гнать, – старший, стоявший всё это время вместе со Спортсменом поодаль и с улыбкой наблюдавший представление, видимо, потерял терпение, – пошли!
Вовчик как-то сразу потух, буркнул «А чё он, Петрович!», махнул рукою и, отхлебнув очередную порцию из банки, поплёлся за старшим.
И вот сейчас они сидели в баре с парой девиц. Старший, важно развалившись в кресле, потягивал какой-то коктейль, по-хозяйски возложив руку на плечи одной из девчонок. Возле второй толклись те двое, что помоложе. Спортсмен поигрывал мускулатурой, а Вовчик что-то рассказывал, раскинув пальцы веером. Девицы, как сразу определил Олег, либо решили подзаработать, либо сами искали приключений, но, в любом случае, это были не наивные дурочки, эти понимали, на что шли. Он подошёл к стойке, поздоровался и немного поболтал по-английски со знакомым барменом. Конечно, называть язык, на котором пытался объясняться Махмуд, английским можно было только с весьма большой натяжкой, но Олегу не хотелось показывать троице, что он русский. Он часто прибегал к подобным уловкам, чтобы не вступать в долгие разговоры с полупьяными земляками, не отбиваться от их настойчивых расспросов и от ещё более настойчивых предложений выпить. Он заказал себе сразу тройную порцию рома – те самые русские сто пятьдесят грамм, и сел за столик, неподалёку от весёлой компании. Пил он редко, чаще по необходимости, спиртное не доставляло ему особого удовольствия. Поэтому предпочитал он напитки вкусные: хорошие вина, ликёры, настойки вроде «Кампари». В номере у него был, конечно, небольшой запас на всякий случай. Но сегодня нужно ему было другое, хотелось снять всё ещё не отпускающее напряжение, расслабиться, почувствовать лёгкий, застилающий голову туман и лечь в кровать, после чего туман плавно перейдёт в сон. Но не квасить же в номере одному, вернее, вдвоём с бутылкой… Это уж совсем распоследнее дело.
Бокал с прозрачным напитком принесли ему быстро. Отхлебнув приличный глоток вонючей жидкости, он почувствовал, как ром горячим ручейком прошёлся по пищеводу и опалил желудок. Олег даже не поморщился, глотал как лекарство, только зажевал парочкой орешков, взятых со стойки бара.
Компания немного притихла, зашушукалась, пока, наконец, Вовчик, видимо, как самый образованный, не заорал Олегу через всё помещение: «Эй, мистер, ком дринк водка!
– No, no, thank you! – радостно, по-американски осклабив зубы, помотал головою Олег. Он постарался, чтобы ответ прозвучал чисто, с англоязычной интонацией. У него не было никакого желания знакомиться с этой компанией, корешиться с ними. Эти не успокоятся, будут пить до утра, а потом станут требовать от него разных услуг, по дружбе: то покажи им, где тут дешёвые хорошие товары, то где девочек можно снять, то пусти их, поддатых, с аквалангом в море, в общем, себе дороже. Эту типично российскую черту – втягивать в собственную пьянку всех окружающих, а потом считать приятелем всякого, с кем вместе пил, и стараться сесть ему на шею, Олег отметил давно и старался избегать ситуаций, в которых его могут посчитать должником. Ставить на место зарывающихся «друзей» ему бывало крайне неприятно, те потом совершенно искренне обижались – они категорически не хотели понимать, что они-то здесь отдыхают, а Олег – работает. Не желая знакомиться с земляками, он обычно изображал из себя иностранца, которые в отеле, действительно, попадались достаточно часто. Отвечал, как и сейчас, либо на хорошем английском, либо на плохом немецком – результат его пребывания в стенах иняза. Прилично знающих иностранные языки среди соотечественников было мало, а те, кто знал, обычно ни к кому не приставали.
Со стороны компании слышались хохот и обрывки фраз, вроде: «Не, Вов, ты ему скажи…» Вовчик, собрав, видимо, все остатки школьных знаний, напрягся, чуть покраснел, хотя при его бордовой пьяной физиономии это было проблематично, и выдал:
– Эй, мистер, ви инвайт ю ту аур компани, – он помолчал и добавил на чистом русском, – халява, блин!
Олег снова плотоядно оскалился в типичной голливудской улыбке и, отрицательно покачивая головою, выдал длиннющую английскую фразу, абсолютно бредовую по смыслу, напичканную сложными грамматическими наворотами и староанглийскими словами. Когда-то, курсе на первом, он заучил эту фразу, чтобы при случае блеснуть глубиной познаний. Фраза своей абсолютной непонятностью должна была убедить компанию, что пообщаться не удастся. Вовчик открыл рот, похлопал глазами и с понтом «перевёл»: «Ну, он говорит, что не может, спасибо, говорит, жена ругаться будет». Подмигнув радостно улыбающемуся Махмуду, Олег уставился на свой стакан и снова перенёсся мыслями в ту осень, три года назад.
Ему отчётливо вспомнилась Ольга, ведущая урок. Если у Олега выпадало «окошко», он любил побродить по школе. Вид пустых и тихих коридоров, глухие звуки, доносящиеся из-за закрытых дверей, всё это приводило его в странное состояние умиления. Он стоял тогда в глубине коридора, совершенно незаметный из кабинета, и смотрел сквозь приоткрытую дверь класса на Ольгу. Она, видимо, объясняла новый материал, но слова он не слушал. Он смотрел на неё, и ему казалось, будто она исполняет некий прекрасный и выразительный танец. Руки её то плавно выгибались, привлекая к себе внимание, то вытягивались к классу в немом вопросе, то доверчиво раскрывались ладошками, взывая к ответной откровенности. Лицо её тоже жило своей жизнью, становилось то серьёзным, то ироничным, то радостно открытым, то весело изумлённым, то кокетливым, нарочито хитроватым. Но каким бы оно ни было, что бы ни выражало, оно было постоянно освещено мягким светом широко распахнутых глаз, озарённых теплом души.
Наверное, именно в этот момент, глядя на Ольгу, он ощутил вдруг странное волнение и понял, что просто коллегами они не останутся, что-то между ними должно произойти.
Кажется, в тот же день, он, якобы случайно, забрёл к ней в кабинет после уроков. Ольга сидела за своим столом перед стопкою тетрадей. Убирать класс ей больше не приходилось, с этим прекрасно справлялись дежурные, собственно, и дежурства помог ей наладить Олег. Как-то в первые дни сентября он увидел её после уроков снова с тряпкой и ведром в руках. Оказалось, что дежурные попросту смылись, а растерянная Ольга обречённо взялась за работу уборщицы.
– Ольга Ивановна, ну нельзя же так, – укоризненно выговаривал ей Олег, отобрав ведро, – вы же сами себя не уважаете, а как потом от детей уважения требовать? Раз за них уберётесь, другой, и всё, они привыкнут, что уборка – вещь необязательная. Кто у вас с дежурства смылся? Ну-ка, давайте журнал!
Отыскав в журнале нужный ему телефон, Олег взял Ольгу за руку, привел в учительскую, усадил рядом и со словами «Показываю, учитесь, пока я жив», набрал номер.
– Ало, это квартира Алёхиных? С вами говорят из школы, где учится Саша. Он дома? Нет? Ещё не пришёл? Нет, ничего не случилось, просто мы будем вынуждены просить вас приходить в школу и убираться в классе вместо вашего сына. Да, если он не желает… Да, знаете ли, сбежал, будем ставить вопрос о его поведении у директора. Да, конечно, ребёнок, со взрослым, как вы понимаете, разговор другой. Поговорите?! А о чём, собственно с ним говорить? Либо он выполняет требования внутреннего распорядка, либо надо искать место, где эти требования Другие, тем более что и с учёбой у него… Вы думаете? Боюсь, вы плохо информированы. Что? Дверь открывается? Да, конечно подожду. Да? Идёт в школу? Очень хорошо, надеюсь, Ольга Ивановна не станет требовать его наказания. Да. Всего доброго.
Он положил трубку и посмотрел на Ольгу.
– Вот так, девушка, уважайте себя.
С тех пор проблема уборки класса больше не возникала.
– Здравствуйте, Ольга Ивановна, – Олег начал скоморошничать, едва открыв дверь, – всё вы в трудах да заботах, домой не спешите.
– Ох, и не говорите, Олег Дмитриевич, – подхватила Ольга, – прямо высохла вся от трудов, так и умру, прямо на рабочем месте.
– Ну что вы, как же мы без вас! – Олег улыбнулся, и, давая понять, что ёрничанье закончилось, заговорил совершенно другим тоном: – Как вы тут?
– Нормально, – Ольга устало отодвинула от себя раскрытые тетради и откинулась на спинку стула, – нормально.
– Знаешь, я в школе жутко не любил математику, – Олег сел за первую парту, напротив учительского стола и, аккуратно сложив перед собою руки, изобразил отличника, – и отметки получал приличные, а не любил. Такой она мне скучной казалась. Цифры, буквы, сиди, их переставляй. Правила какие-то дурацкие: так можно делать, а так – нельзя. Почему? Геометрия, она ещё куда-никуда, а вот алгебра: функции всякие, производные… Наша математичка вечно таким противным тонким голосишком вещала: «А теперь возьмём производную». А как её брать? У меня слово «производные» почему-то с заводом ассоциировалось. Наверное, от «производства», даже приснилась однажды производная в виде какого-то страшного механизма с большой трубою. А из трубы – дым чёрный валит. «Я – производная, – говорит, – возьми меня». Кошмар! Проснулся в холодном поту! В арифметике все действия понятные, их на спичках проверить можно – сложить, вычесть, разделить. Корни, в общем, тоже. А производные? Дифференциалы эти, интегралы, хоть убей, ничего понять не мог. Нет, правило, конечно, выучишь, формулу запомнишь, даже примерчик простенький решишь, а всё в целом – непонятно. Неужели тебе в школе математика нравилась?
– Не то чтобы нравилась, но как-то легко давалась. У нас учительница математики очень хорошая была, и объясняла всё здорово, и требовала. Пока у неё четвёрку, бывало, получишь, намучишься, то одно ответь, то другое, то пример дополнительный реши. В общем, гоняла нас. А что программы касается, не знаю, может, там и правда есть лишнее.
– Да не может, а точно. Я помню, классе в десятом учился, дядя Петя, он инженер, в учебник мой по алгебре заглянул, только хмыкнул. «На кой, – говорит, – чёрт вам это всё нужно, я всё это в институте учил, а в работе понадобилась только элементарная алгебра да логарифмическая линейка, хотя задачки жизнь подкидывала – не чета вашим». – И действительно, ведь большая часть детей ничего не понимает.
– Ну уж, большая часть. Объяснять надо нормально, требовать, чтобы учили, тогда поймут. Математика, она всегда пригодится.
– Мне как-то не пригодилась.
– Ну тебе, может, и нет, а большинству пригодится.
– И большинству тоже. Большинству, кроме действий арифметики, чтобы деньги правильно посчитать, вообще ничего не пригодится. Да и не усваивают они программу. Я в прошлом году на выпускном экзамене по математике сидел, ты знаешь, самостоятельно решили единицы, некоторые, по-моему, вообще ничего не понимают.
– И как же они? Списывали?
– Списывали, ещё как.
– А учителя?
– Да учителя им решения и давали. Математики посидели первый час, решения сделали, а потом взялись раздавать кому нужно.
– Как это, кому нужно?
– Ну, сначала медалистам, потом другим, с которыми занимались.
– Тогда, наверное, все на отлично экзамен написали, дети же друг у друга списывали?
– Как написали, не знаю, я в математике не очень, а отметки поставили те, которые они весь год получали. У кого тройка была, тому – тройку, у кого пятерка – пятёрку. Хотя, по-моему, математики нормально почти никто не знал, даже медалисты.
– Вот так экзамен! Мы, помню, в школе так тряслись, готовились, решали.
– И что, не списывали совсем?
– Немного, конечно, но друг у друга, а чтобы нам учителя решения давали… Нет, такого не было.
– Ну могли и не заметить, кому нужно тихонько подсунут или когда тот выйдет. У вас же выходили во время экзамена?
– Выходили, конечно. Но думаю, Галина, математик наша, не позволила бы, она строгая была. Хотя…
– Что?
– Была у нас одна, медаль серебряную получила. В математике она ничего не понимала, мы над нею даже хихикали, на тройку знала, не больше, а ставили пятёрки, и экзамен на пять написала.
– Вот видишь.
– Но, по-моему, тут просто деваться некуда, программа, действительно, такая, что многие понять не в состоянии. Что там об одиннадцатом говорить, я вот работы девятиклассников проверяю, волосы дыбом – ну ничего не знают, а ведь это работа за восьмой класс, повторение.
– Это какой класс?
– 9 «Г».
– А, бывший 8 «Г», тогда понятно.
– Что понятно?
– Слушай, тебе какие классы дали?
– Три шестых: «Б», «В», «Г» и два девятых: «В» и «Г».
– Ну, шестые «Б», «В», ещё куда ни шло, хотя, тоже не фонтан, а остальные – просто отстой. Слили тебе, девушка, всё то, что никто другой брать не хотел.
– Да, действительно, классы слабые.
– Слабые?! Да они просто необучаемые! Их учи не учи, результат один, – Олег выскочил из-за парты и забегал по классу. – Я же с ними тоже работаю. Дело даже не в том, что там дети тупые, это ещё полбеды, дело в том, что их разбаловали, развратили этой «учёбой без отстающих». У нас какая система отметок? Думаешь пятибалльная? Нет, трехбалльная! Ну, единицы, это – экзотика, зачем их ставить, если двойки достаточно. Так ведь у нас и двойку отобрали! «Нет плохих учеников, а есть плохие учителя!» Кто этот бред придумал? А если ученик делать ничего не хочет! Ну, глупый – это ладно, это бывает, можно задания лёгкие подобрать, так ведь он никакие задания делать не хочет! Ставлю я ему «пару», а он даже глазом не моргнёт, знает, что всё равно тройка выйдет. Я в прошлом году за первую четверть шестнадцать двоек вкатил, так меня сначала Анечка, Анна Абрамовна наша, долбила, потом Тамара, а потом ещё на педсовете попинали: «Вы – молодой учитель, у вас ещё опыта не хватает! Учитесь у старших коллег! Ваши двойки говорят о вашей беспомощности! Двойка – это не метод! К детям нужно подходить индивидуально!» Ещё какой метод! Из этих шестнадцати десять теперь как шёлковые, делают всё что нужно, и знания появились.
– А шесть?
– А шестерым – наплевать, им всё равно потом Анечка трояки выставила.
– Как это?
– А так, она же завуч, да ещё учитель английского. «Они мне всё на каникулах ответили, – говорит, – у них просто конфликт с учителем». Со мной, то есть. Да, заплатили ей, конечно.
– За что заплатили?
– За то…
Олег перестал бегать по классу и остановился возле окна. Там, на улице, блистал своими желто-зелёными красками чудесный сентябрьский день. Оранжевое солнце, уже клонящееся к западу, мягко освещало кроны тополей. Стояла та чудная пора, когда уходящее лето, будто бы на прощание, одаривает всех своим теплом, но не радостно-оживляющим, как в июне, не иссушающе-жарким, как в июле, не спокойно-уверенным, как в августе, а ласково-прощальным, как поцелуй любимой в минуту расставания.
– Знаете, Ольга, – почему-то снова на «вы» заговорил Олег, – ну её, эту школу, лучше пойдём погуляем, день-то какой чудесный.
– Пошли, – неожиданно для себя самой легко согласилась Ольга, – а тетради я лучше домой возьму.
Олег задумчиво повертел в пальцах пустой бокал из-под рома. Шумная компания куда-то подевалась, наверное, пошли либо в номер, продолжать банкет, либо на пляж, развлекаться ночными купаниями. «Чёрт с ними», – вяло подумал Олег, ром уже сделал своё дело, в голове поплыл лёгкий туман, хотелось спать. Он махнул рукой Махмуду и побрёл к себе в номер, вяло переставляя ставшие вдруг ватными ноги. Спал он тяжело, несколько раз просыпался, пил минералку, а утром встал разбитый и невыспавшийся.
Глава 7
Когда Ольга вернулась с пляжа, Вика ещё лежала в постели. Она сонно хлопала глазами и, кажется, не понимала толком, снится ей Ольга, или нет.
– Вставай, соня, всё проспишь. Я уже с пляжа, погода – сказка!
– В-а-а-а-у! – Вика протяжно зевнула. – Ты что? Без меня, лучшей подруги, на пляж ходила?
– Поднимайся, лучшая подруга, а то и на завтрак без тебя уйду.
Ольгу раздражала Вика, ей было неприятно её заспанное, припухшее лицо со щёлочками глаз в подтёках косметики, всклокоченные волосы, широко открывающийся в зевках рот. «Во сколько же она вчера пришла? – думала Ольга. – Где она была весь вечер? Неужели с Олегом?» Она бы действительно пошла на завтрак одна, если бы не постоянная боязнь сделать что-то не так, попасть в неловкое положение, продемонстрировать всем свою провинциальную совковость. Вчерашний ужин она толком не помнила: оглушённая потоком впечатлений и ошеломлённая встречей с Олегом, Ольга покорно ела и пила всё, что принесла ей Вика, а потом сразу ушла в номер. Ни ресторан она не запомнила, ни то, как и что надо брать из еды. А ей так хотелось выглядеть уверенным завсегдатаем отелей и ресторанов! Особенно если там будет Олег.
– Вставай, лежебока, – снова насела она на продолжавшую нежиться в постели Вику, – а то и в город без тебя уйду.
– Вот уж фигушеньки! – Вика соскочила с кровати и ринулась в ванную. – Пять минут – и я готова!
Зал ресторана был огромен, так, во всяком случае, показалось Ольге. В одном конце зала стояли длиннющие столы, заставленные самой разнообразной снедью. На одном громоздились овощи: помидоры, огурцы, сладкий перец, огромные маслины нескольких сортов, нарезанный крупными кольцами маринованный лук, нашинкованные капуста, морковка, салаты, отдельно стояли остро-солёные подливы. Второй стол ломился от самой разнообразной выпечки, шоколадной, облитой глазурью, были здесь чай и кофе на любой вкус: чёрный, с молоком, сливками, мёд, джем, масло. И горы фруктов: гранаты, дыня, виноград. Был стол горячих блюд, где на голубоватом пламени спиртовок что-то подогревалось в закрытых судках. Рядом круглолицый, будто сковородка, смуглый египтянин выпекал омлет или глазунью… Совершенно ошалевшие Ольга и Вика носились с подносами от стола к столу, ощущая полную невозможность выбрать что-либо по своему вкусу, страстное желание съесть всё и горькое разочарование от чувства невозможности это сделать. Наконец они угомонились и уселись за свой столик, куда, словно сороки, натаскали всё, что привлекло их внимание.
– Слушай, мы это всё не съедим, – удивлённо глядя на результаты своей беготни, задумчиво сказала Вика. – Нет, столько жрать нельзя, – отвалилась она минут через двадцать от стола, уставленного стопками пустых тарелок, – так и лопнуть можно!
Слегка переваливаясь и отдуваясь, они добрели до номера и рухнули в кровати.
– Я сейчас усну, – Вика перевалилась на бок, – пошли на пляж, а то мы будем как те две лягушки из мультика: «Ну вот, поспали, можно и поесть. Ну вот, поели, можно и поспать», – противным «квакающим» голосом произнесла она. – Позагораем, а в город после обеда пойдём.
Когда они, окунувшись в ласковое море, вышли на берег и развалились на лежаках, Ольга всё-таки не удержалась и спросила небрежным тоном, как бы о чём-то совершенно незначительном:
– Ты когда вчера пришла? Я и не слышала.
– Да ну, я быстро, сначала вроде потусоваться хотелось, а потом прямо засыпать начала. Олега твоего предупредила, что ты не придёшь, посидели чуть-чуть, да и домой. А ты уже храпела, аж стены тряслись.
– Не ври, я не храплю. А Олег вовсе не мой.
– Храпишь, храпишь. Ну не твой, так не твой. Слушай, а что он за человек? Как сюда попал?
– Что же ты его вчера не расспросила?
– Ты что? Ревнуешь, что ли? Я же тебе сказала, что мы совсем немного посидели, я засыпать буквально сразу начала, тоже устала. Он что, твой? Ты только скажи, я к нему и не подойду больше.
– Не мой он. – Ольга помолчала. – Не мой. А человек… Нормальный человек. – И она замолчала, откинувшись на лежак и прикрыв глаза солнечными очками.
«Какой он человек? – думала она, погружаясь в воспоминания. – Какой он человек?»
Осенний парк в этом тихом уголке Москвы ещё не сдался осени и выглядел вполне по-летнему. Щебетала ребятня, молодые мамы гуляли с колясками, бабушки сидели на скамейках, обсуждая свои проблемы, но не выпуская из поля зрения сосредоточенно роющихся в песке карапузов.
Олег и Ольга шли рядом по аллее, обсаженной тополями. Тополя были старые, с мощными, покрытыми растрескавшейся корой стволами, корявыми растопыренными ветвями и тёмно-зелёными листьями, даже не тронутыми желтизной. От лёгкого ветерка деревья шевелили неспешно своими ветками, словно разговаривали о чём-то, размахивая руками.
Олег, взяв Ольгину сумку с тетрадками, шёл рядом с ней и о чём-то увлечённо рассказывал, а она больше молчала, то смотрела себе под ноги, то искоса поглядывала на Олега, порою вставляла ничего не значащие реплики, согласно кивала головой. Так они и шли по парку круг за кругом.
– Ты знаешь, я иногда поражаюсь, насколько осмысленно любое событие нашей жизни, как предусмотрено в ней всякое наше действие. Если смотреть на событие в отдельности, то кажется чудом то, что оно вообще произошло. Но если взглянуть на события в их связи; то начинаешь понимать, что только так и могло случиться. Я очень сумбурно говорю? Нет? Да нет, конечно, сумбурно. Понимаешь, я не всегда могу подобрать нужные слова, чтобы выразить свои мысли.
Некоторые вещи мы воспринимаем как должное, например, то, что мы родились. Нет, не само рождение, в этом, действительно, ничего особенного нет, а то, что родился именно я. Не Петя, не Вася, не девочка какая-нибудь, в конце концов, а я, со своими мыслями, чувствами, своим восприятием мира. Какова была вероятность этого события? Вот ты – математик, попробуй сосчитать какая вероятность того, что при оплодотворении встретятся именно те половые клетки, которые приведут к твоему появлению на свет? Ноль! А какова вероятность того, что твои родители встретятся, заметят друг друга, поженятся? Тоже ноль! А какова вероятность того, что каждый из них родится? А их родители? А все предыдущие поколения? Ноль, ноль, и ещё раз ноль!
Вероятность того, что я появлюсь на свет, настолько мала, что принимать её во внимание всерьёз нельзя. Но ведь я появился! Всё это могло произойти, только если есть какая-то определённая цель, если я должен выполнить какую-то свою функцию, сыграть свою роль.
Когда я думаю о своей жизни, мне порою кажется, что это просто цепь случайностей, а порою, что во всех этих событиях есть некая логика, движение к какой-то цели.
Я ведь родился в Питере, вернее, в Ленинграде, хотя почти ничего из того времени не помню, так, какие-то смутные картинки. Почему-то ярко помню один момент, когда я вижу перед собою большую красивую коробку, лежащую на полу. Я пытаюсь на неё взобраться, а она вдруг ломается, я падаю и громко кричу. Было такое или это сон? Не знаю.
Мой отец в академии учился, он моряк, военный, всю жизнь на флоте, а мама учительницей была, географию преподавала. Она ленинградка, или петербурженка, как сейчас правильно? Хотя и не коренная. Её мама, моя бабушка, откуда-то из Новгородской области, она после войны город восстанавливать приехала, ну и осталась. Всю жизнь на стройках проработала, она рано умерла, я её и не помню почти.
А папа и мама познакомились очень интересно. В то время фильм про войну вышел – «А зори здесь тихие», он очень трагичный, там все героини, девчонки молодые, гибнут в конце. Мама с подругой в кино пошла и не выдержала, в конце расплакалась, разрыдалась прямо. Подруга её и так и сяк успокоить пытается, бесполезно. Они уже из зала ушли, а мама всё плачет. Тут фильм кончился, люди выходить стали, на плачущую маму оглядываются. А офицер-моряк к ним подошёл, маму за плечи обнял, по голове погладил, она и затихла. Это мой отец был.
Но вот ведь что интересно, ни мама, ни папа в тот день в кино не собирались, отец этот фильм уже видел, а мама с подружкой в гости, на какую-то вечеринку шли, но в последний момент передумали. Случайность? Не знаю. Ну успокоил девушку да пошёл бы дальше, а он её до дома проводил, а на следующий день уже после работы встречал.
Я у них родился. Потом, когда отец академию закончил, на Север послали, под Мурманск. Я те места плохо помню, маленький ещё был. Сопки низкие, серые, и небо такое же серое и низкое, деревца маленькие, корявые какие-то, изогнутые все. Я потом, когда настоящие, а не карликовые, деревья увидел, удивлялся, какие они огромные. Море помню, холодное, неприветливое, страшное. Когда мы в Сочи, в санаторий поехали, я не верил, что в море купаться можно будет, а когда Чёрное море увидел, влюбился в него прямо, в его ласковое тепло. Это уж я потом узнал, что оно тоже неприветливым бывает. Ночь полярную помню, когда темнота беспросветная и месяц, и второй, и третий… А потом День встречи солнца. Когда все в определённый день и час на улице собираются и на небо смотрят, ждут, когда солнышко первый раз после ночи покажется. Представляешь, снег, мороз, темнота, хотя скоро полдень, все головы вверх задрали и первого лучика ждут. Я, когда эту картину вспоминаю, понимаю, почему люди солнцепоклонниками становились.
А потом отца на Черноморский флот, в Севастополь перевели, я там и в школу пошёл. Интересно, зачем всё так? Родился в Питере, рос за Полярным кругом, вырос в Крыму. Словно специально кто-то меня по свету бросал.
Севастополь я люблю, когда возможность выпадает, всегда туда еду, улочки его, бухты… Вот там я в море и влюбился. Даже, наверное, не просто в море, а в подводный мир. Я, вообще-то, рано читать начал, лет в пять, наверное. Мама на Севере не работала, негде было, вот она всю себя мне и посвятила. Я когда в школу пошёл, и читал, и писал уже, и считал. Так вот, классе, наверное, в первом попалась мне книга про подводный мир, про Кусто, про его экспедиции. И книга-то не детская, взрослая, научно-популярная, а впечатление на меня произвела неизгладимое, заворожили мысли о подводном царстве. Я с тех пор подводным миром буквально заболел. К отцу приставал, просил меня на подводную лодку взять. «Я, – говорил, – ни к кому приставать не буду, я буду тихонько сидеть и в окошко глядеть». Постарше стал, начал акваланг себе выпрашивать. В общем, доставал. Когда я классе в седьмом учился, отец не выдержал, договорился, и начал я к военным аквалангистам ходить на тренировки. Диверсионному делу, конечно, не учился, а вот технике подводного плавания – да. Отец, правда, условие поставил: «Тройку за четверть увижу, спишу на берег». И точно, в восьмом классе я трояк по физике получил, целую четверть на берегу ласты сушил.
Всё то время, пока Олег говорил, Ольга молча шла рядом, внимательно слушая его. Ни словом, ни жестом, ни даже движением бровей она не выдавала своего нетерпения, не пыталась перевести разговор на другую тему. Она устала, правая туфля нещадно тёрла ногу, ей давно нужно было в туалет, но она продолжала стоически слушать Олега. Она интуитивно ощущала, что подобные приступы откровенности случаются нечасто, что всё это вызвано особым состоянием души.
Человек боится быть откровенным. Обычно, спрятавшись в панцирь неприступности, он скрывает от всех своё сокровенное, своё настоящее «я», ведь показать его другим – значит стать уязвимым. Он притворяется взрослым, сильным, уверенным, скрывая от всех душу испуганного ребёнка, циничным, пряча глубокую чувствительность, холодным, маскируя горячую влюбчивую натуру, замкнутым, боясь показать своё неистребимое желание быть открытым всем и каждому.
Маску можно носить долго, но у любого наступают минуты, когда он, наплевав на всё, начинает изливать душу. Такие минуты откровенности случаются порою между случайными попутчиками, когда каждый уверен, что не увидит другого больше никогда, либо между любовниками, когда после физической близости хочется обнажить до конца не только своё тело, но и душу. Они не были ни любовниками, ни попутчиками, а значит, такая откровенность стоила дорогого. Она чувствовала, что выказать сейчас своё нетерпение, пренебрежение – значит оттолкнуть его навсегда, обидеть, а обижать и отталкивать Олега ей вовсе не хотелось.
– А как случилось, что ты учителем стал, почему не моряком, не военным? Неужели не хотел? – не выдержала она.
– Хотел, – Олег помолчал. Было видно, что эта тема ему неприятна и при всей своей откровенности он готов отвечать далеко не на все вопросы. Ольга уже пожалела, что задала этот вопрос. – Но здоровье подвело, – вздохнул он, – в подводники я не годился, а больше никуда мне не хотелось.
Он снова помолчал и продолжил, но уже без прежнего запала:
– К тому времени, когда я школу заканчивал, отца в Москву перевели, в Генштаб. С военным училищем не вышло, решили, что лучше всего поступать в иняз. Я английский неплохо знал, учителя были хорошие, да и отец натаскивал, он им прекрасно владеет, так что способность к языкам у меня наследственная. Не успел институт закончить – в армию призвали. Год прослужил. А тут родители уехали, отца за границу послали работать, ну и мама с ним. Когда из армии вернулся, она прилетала, хотела меня куда-то пристроить, но я решил, что до их возвращения в школе поработаю, а там видно будет. Вот и живу сейчас один, квартиру стерегу.
Олег говорил уже безо всякого воодушевления. Момент искренности миновал, и стало даже неловко за излишнюю откровенность, обнажённость души, как неловко бывает утром смотреть в глаза случайной знакомой, оказавшейся вдруг в твоей постели.
– Я тебя совсем заговорил, – Олег осмотрелся по сторонам, – обещал проводить, а сам всё по парку кручу. Куда прикажете? – Он по-шутовски выгнулся в полупоклоне.
