Текст книги "Звезда королевы"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Глава XXVII
ТОЧКИ НАД i

Прошел год. Угасшая душа Марии лишь слабыми импульсами отзывалась на те глубинные толчки, которые сотрясали страну. Казалось, ничто уже более не могло задеть Марию, поколебать то состояние оцепенения, в которое она была отныне погружена, однако даже ей порою казалось, что она постепенно переселялась из Парижа в совсем другой город, а из Франции – в другое государство.

Революция во Франции свершилась, и королевская власть была уничтожена. Взятие и разрушение Бастилии, которое сопровождалось убийствами, вызывающими у нормальных людей лишь отвращение, ознаменовалось народным праздником: над окровавленными камнями Бастилии красовалась надпись: «Здесь танцуют!» Отныне глава французской монархии соглашался на все, что требовал от него народ – требовал жестоко, разнузданно и варварски. Отрубленные головы «угнетателей» носили по улицам, составлялись новые списки жертв – это было убедительным доводом! Король поневоле сделался покладистым.

«Полнейшая и беспримерная анархия продолжает приводить Францию в состояние полнейшего разрушения. Нет ни судей, ни законов, ни исполнительной власти, и о внешней политике настолько нет речи, как будто это королевство вычеркнуто из списка иностранных держав. Национальное собрание, по-видимому, раздирается на части враждебными друг другу кликами. Король и королева содрогаются в ожидании неисчислимых последствий революции, подобной которой не знают летописи» – так писал Симолин в своем донесении от 7 августа 1789 года.

Собственно, обо всем этом Мария узнавала именно от Симолина: она жила затворницей, и донесения русского посольства были единственным источником сведений о событиях в стране. Все письма теперь проходили через руки Марии: ни одно не переправлялось не зашифрованным, а этим она как раз и занималась – ибо прежде то было делом Корфа. Барон и всегда-то настаивал на шифровке каждой исходящей в Россию бумаги, ибо захват и ограбление курьеров противной стороны были в ту пору едва ли не основным средством разведки. Теперь это стало жизненной необходимостью, ибо не только в сведениях, но и в нелицеприятных оценках их содержалась великая опасность: за одно смелое или даже неосторожное слово против революции и ее вождей люди лишались жизни, и хотя граф Анри де Монморен все еще оставался министром иностранных дел, по мере сил своих пытаясь соблюдать дипломатический декорум с посольствами, руки у него были связаны таким же страхом смерти, который опутал теперь всю Францию.

Мария без труда усвоила сложную систему чисел, букв и знаков, составляющих основу шифров, и скоро это стало как бы еще одним иностранным языком, на котором, однако, можно было только читать и писать, но не разговаривать. Это хаотическое нагромождение непонятностей, от которого волосы дыбом вставали на голове у непосвященных, Мария постаралась сделать еще более сложным: Симолин писал свои донесения традиционно, по-французски – мелким, почти бисерным почерком; Марии это казалось уступкой неприятелю, поэтому она сперва переводила все на русский и только потом шифровала, превращая каждое донесение в неразрешимую загадку для всех, у кого не было ключа к этому шифру. Симолин рассказывал, что одно из таких донесений опередило курьера, везшего ключи к новому шифру, что вызвало в канцелярии Безбородко изрядный переполох; но с тех пор все улеглось, новая система шифровки была одобрена и вошла в разряд тех понятий, которые называются коротко и внушительно: государственная тайна. Так что если Симолин являлся Нестором [219]219
  Летописец, создатель «Повести временных лет» – свода исторических событий Древней Руси.


[Закрыть]французской революции, то Мария – его пером.

Конечно, краткие строки донесений были только слабым эхом событий, громыхавших по стране. Марии довольно редко приходилось сравнивать происходящее и его описание, однако они с «тетушкой» Евдокией Никандровной сподобились оказаться 6 октября в восемь вечера близ Ратуши, куда именно в это время толпа восставших женщин привезла из Версаля короля, королеву, enfants de France [220]220
  «Дети Франции» – так назывались традиционно королевские дети.


[Закрыть], Monsier, Madame [221]221
  Титулы старшего из братьев французского короля и его жены.


[Закрыть]и сестру короля, принцессу Елизавету. Все происходило как бы в подтверждение слов Мирабо [222]222
  Знаменитый адвокат, оратор, один из идеологов первого этапа революции.


[Закрыть]:

«Пока не вмешаются женщины, не будет настоящей революции».

Все началось еще вчера, утром 5 сентября, когда несколько сотен торговок, величаемых теперь «дамами рынка», рассеялись по городу, принуждая идти за собою всех попадавшихся им навстречу женщин.

Они вооружились чем попало; ворвались в Ратушу, захватили оружие и запасные пушки и с триумфом их увезли.

Уже в полдень толпа в несколько сотен человек двинулась на Версаль. Народ заявил, что требует своего короля и хлеба! Ночь прошла в сильнейшем волнении. Откровенная враждебность гвардейцев довела толпу до полного безумия. Женщины попытались ворваться в покои королевы. Один гвардеец королевской охраны учинил стрельбу, убил и ранил нескольких нападавших. Этому и еще одному гвардейцу отрубили головы. Наверное, каждая из обезумевших фурий воображала себя этакой Юдифью, каждая желала для себя головы своего Олоферна… Людовику XVI было заявлено, что, поскольку аристократическая партия задумала похищение королевской семьи, народ требует его переезда в Париж.

Эту процессию и наблюдали Мария с Евдокией Никандровной. Они возвращались с кладбища; тетушка (Мария как-то незаметно для себя даже мысленно перестала употреблять в этом случае иронические кавычки, сломленная заботливой преданностью старой дамы) была в таком же глубоком трауре, что и молодая вдова; траурной была и карета со скромным баронским гербом. Осторожные люди давно уже начали снимать гербы, но тетушка на этот счет высказывалась вполне категорично:

– Теперь говорят, что и гербы стыдно выставлять напоказ. А куда же прикажете их девать, в сундуках, что ли, держать?! На то и герб, чтобы смотреть на него; чай, не краденый – от прадедов достался!

Данила, сделавшийся давно уже кучером (в услугах его надобность у баронессы отпала: под траурным крепом голову ее украшала лишь уложенная короной коса), натянул вожжи, успев шепнуть в окошечко:

– Будьте осторожны. – И тут же людское море окружило карету. В окна заглядывали женские лица – потные, багровые, с пьяным, бессмысленным выражением глаз. Заглядывали, качаясь, и другие головы: казалось, они принадлежат слишком высоким людям, но это были насаженные на пики головы гвардейцев, решившихся стрелять в толпу.

При виде их Мария содрогнулась; обморочный туман поплыл перед глазами, и страшное видение, никогда не оставлявшее ее: человек, за руки повешенный на дерево; из тела его выстрелы вырывают кровавые клочья. Однако Евдокия Никандровна так стиснула ее руку, что Мария от боли очнулась, и обезумевшие торговки могли видеть на бледных лицах этих двух облаченных в траур женщин, старой и молодой, отрешенное, смертельное спокойствие и равнодушие ко всему, что бы ни уготовила им судьба. А когда какая-то бабенка осмелилась разразиться бранью в адрес «этих паршивых аристо», тетушка так свирепо сверкнула на нее глазами, что охальница неожиданно для себя самой стушевалась.

Более их не трогали; так они и выжидали посреди бушующего людского моря более двух часов, пока их величества не получили разрешения (!) от Национального собрания отправиться в Тюильри, где им отныне и было предписано находиться, не покидая Парижа. Только в половине одиннадцатого площадь опустела, и карета баронессы Корф смогла покинуть Гревскую площадь.

Этого живого соприкосновения с действительностью для Марии хватило надолго, и она вновь затворилась в доме на улице Старых Августинцев в обществе симолинских шифровок, неусыпного внимания тетушки (только ее хитрость или суровость могли заставить Марию вовремя есть и спать!) и Данилы… Раньше Мария сказала бы: верного Данилы, однако вот уже изрядное время этот эпитет не шел с ее языка.

Смерть Корфа Данила пережил тяжело – едва ли не тяжелее, чем сама Мария (да и пережила ли она ее? не умерла ли вместе с мужем, не ушла ли с ним в горние выси, оставив на земле лишь тленную оболочку?), верно еще и потому, что был свидетелем убийства Корфа, но не смог помешать беззаконию свершиться. Он казнился этим непрестанно… однако Мария-то его не винила, ей даже в голову не приходило хоть в чем-то упрекать человека, которого она считала более другом, нежели слугою, – так отчего же Данила со дня смерти Корфа вел себя с баронессой так странно холодно, так сурово сдержанно, как если бы он осуждал ее за что-то, и исследовал, виновна ли она, и даже готовился вынести приговор?

Они очень отдалились друг от друга, и отношения их, чем дальше, тем больше, становились отношениями барыни и покорного слуги.

Еще две связи порвались со смертью Корфа: дружба графини д'Армонти и любовь ее брата.

Справедливости ради следует сказать, что Мария начисто забыла обоих… вспомнила она Гизеллу совершенно случайно, увидев как-то по дороге на кладбище ее карету – кстати сказать, без гербов. Удивительно: Сильвестр, которому по его положению страстно влюбленного полагалось бы обивать пороги молодой вдовы, сторонился ее, так же вела себя и «верная подруга» Гизелла, как если бы страшная смерть мужа оставила на челе Марии некое позорное клеймо.

Сильвестр и Гизелла ни разу о себе не напомнили, даже не прислали приличных случаю соболезнований, хотя уж от этих двух их можно было ожидать.

Одна лишь Евдокия Никандровна не покидала «племянницу», и Мария, в своем горе очистившаяся от таких мелочей, как обида, мстительность и даже страх за свою жизнь, вновь открыла сердце старой даме, стойкость которой и преданность королевской семье в эти страшные и опасные дни всеобщего отступничества не могли не восхищать молодую женщину, всегда питавшую восторженную склонность к людям отважным, способным идти по своему пути без оглядки. Мария слишком хорошо знала, что сердце человеческое может включать в себя доброе и злое, истину и тьму, прекрасное и отвратительное, чтобы осуждать хоть кого-то, тем более немногих свой друзей.

И вот еще что неразрывно объединяло их: ненависть к той кровавой туче, которая плотно закрывала светлое небо Франции.

От смертоносного града один за другим уезжали бывшие подруги и приятели графини Строиловой: принцесса д'Ламаль, Жюли Полиньяк, граф д'Артуа… впрочем, проще было перечислить оставшихся. Разрешение на выезд испрашивало у Национального собрания все большее число народу, но получить его удавалось далеко не всем. В русском посольстве помогали желающим уехать, как могли. По требованию государыни Екатерины Симолин составил списки всех русских, живших в это время во Франции, включая прислугу; таких набралось 32 человека. Их фамилии и род занятий были должным образом зашифрованы и переданы в Россию; однако список, раза в три больший первого, обильно уснащенный вымышленными именами, был передан Монморену для получения разрешения на выезд через Франкфурт, и за Рейн благодаря тем спискам уже перекочевало немало французских аристократов под фамилиями русских поваров, лакеев, горничных. Сами же русские пока почти все оставались еще в Париже – и в их числе, разумеется, Мария, хотя матушка беспрестанно звала ее воротиться. Но здесь, на кладбище Сент-Женевьев, оставался узенький, поросший зеленью холмик, и Мария не могла оторваться от него. К тому же Симолин и Евдокия Никандровна все чаще и чаще обсуждали при ней проекты бегства из Парижа королевской семьи, туманно намекая племяннице, что может понадобиться и ее помощь. Да что она может? Мария только плечами пожимала.

Надеялись и на эмиграцию, которая разбрелась по всем европейским дворам, выпрашивая помощи гибнущей французской монархии. Однако же создавалось впечатление, будто лишь Густав Шведский и Екатерина II искренне обеспокоены судьбой некогда великой державы, негодуя на гидру о 1200 головах, шайку безумцев и злодеев, как они называли Национальное собрание. Даже австрийский император Иосиф, родной брат королевы Марии-Антуанетты, равнодушно взирал на ее судьбу. Не чувствуя еще угрозы своим интересам, европейские государи не только не спешили душить начавшуюся во Франции революцию, но и откровенно злорадствовали, надеясь, что внутренние раздоры приведут к ослаблению ее влияния на международной арене. Да, воистину, только провидение могло предугадать, когда Франция сможет снова занять надлежащее положение среди держав Европы! Уповать стране и королю с королевой оставалось лишь на Бога – да на верных друзей. А их становилось все меньше. Кто уехал за Рейн, кто затаился, надеясь пересидеть грозу в тихом уголке, кто явно изменил своей чести.

* * *

Однажды Мария, ложась спать, нашла в своей постели книгу. Это было странно, ибо она никогда не читала лежа, разве что при болезни; это было тем более странно, ибо книга называлась «Опасные связи». Найди она меж подушек бородавчатую жабу или паука, Мария и на них смотрела бы с меньшей брезгливостью. Образ распутного автора сего распутного романа возник в ее памяти – с его скользящей походкою, вкрадчивой манерою, цинично оттопыренной губой, – и Мария передернулась от отвращения и горестных воспоминаний. Пьер де Лакло стал для нее невольным символом того странного вечера, когда погиб Корф, а потому Мария, побранив горничную, глуповатую и ленивую – да где взять другую? с прислугою нынче сделалось тяжко – француженку, заменившую Глашеньку, сама отнесла книгу в библиотеку, держа ее платком с опаскою, словно ядовитое насекомое, и засунула на самую верхнюю полку, во второй ряд. А следовало бы, наверное, бросить эту гадость в камин, потому что назавтра же, едва открыв глаза, Мария увидела «Опасные связи» на ночном столике и едва удержалась, чтобы не закричать от негодования. Вдобавок ко всему в середине книги лежал какой-то грязный лоскут, что было уж вовсе омерзительно. Мария брезгливо схватила книгу каминными щипцами и понесла к огню, да выронила.

Книга раскрылась, и лоскут сделался отчетливо виден Марии – это был обрывок синего шелка, на котором заскорузло пятно цвета ржавчины.

Мария как села на пол, так долго и не могла найти в себе сил встать и унять слезы. Перед нею, чудилось, могила разверзлась… мертвое лицо Корфа глянуло из бездны.

Однако плачь не плачь, а теперь уж не отмахнуться, чтобы не прочесть страницу, которая была заложена сей страшной закладкою. Ведь именно для этого, конечно, и подложил Марии некто неведомый книгу.

«ПИСЬМО №… [223]223
  Это письмо, как и некоторые другие, было помещено только в первом французском издании (1782 г.) «Опасных связей». Впоследствии не переводилось и не воспроизводилось.


[Закрыть]

От Виконта де Вильмона к маркизе де Мертей

Дорогой мой друг, я должен в очередной раз признать, что вы, как женщина, во много раз мудрее и дальновиднее меня, как мужчины. Не стану обобщать, ведь известно: я не слишком высокого мнения об умственных способностях слабого пола, однако вам отдаю должное. Вчера был у меня известный вам Луи де… Он наконец получил письмо от m-me de N…и что же? Клянется, что ни одна струна души его не дрогнула, лишь досада, как злая птица, подала свой голос и прокаркала: «Все кончено! Все кончено!»

Итак, у Луи де… с m-me де N. все кончено, как вы и предсказывали. При всем том, что он о себе знает, при всем том, что о нем говорят, он оказался то ли чересчур брезглив, то ли чересчур разборчив, то ли почерк m-me де N. уже ему не по нраву, однако он понял, что не желает предаваться любовным забавам с женщиной, муж коей умерщвлен его рукой. И это при всем том, что мы с вами восхищались изобретательностью Луи де…, а он предавался глупейшему самолюбованию, как если бы курс интриг и умения организовывать так называемые «несчастные случайности» не был им освоен в совершенстве. Вот злая шутка судьбы! Остается лишь подойти и взять желаемое, а он не может заставить себя протянуть руку.

Вижу вашу усмешку! Слышу ваш хохот! И смеюсь вместе с вами. Шпага Луи де… по рукоятку в крови дуэльных жертв его, но то убийство из-за угла, причиной коему была его несчастная страсть к m-me де N… ах нет, у них все кончено и больше не вернется. Единственное, чего другу моему хотелось бы: никогда более не видеть ее, не слышать о ней ни слова, не получать писем, писанных ее рукою...»

Страница закончилась. Дальше следовала гнусная похвальба де Вальмона о том, как он умело втирается в доверие к кавалеру Дансени, желая овладеть «малюткой Соланж».

Мария закрыла роман, помедлила – и бросила его в камин. Пламень вздрогнул, распушил листы, позолотил, потом они сделались прозрачно-алыми, потом начали обугливаться… Мария смотрела; щеки горели, в горле першило от запаха жженой пыльной бумаги.

Синий окровавленный лоскут она убрала в шкатулку с драгоценностями. Потом подошла к колокольчику, позвонила, а когда наконец появилась горничная – как всегда, с обиженным видом: зачем и кто осмелился ее позвать?! – приказала дать знать на конюшню, чтобы немедля закладывали карету. Холод, оледенивший ее душу и сердце по прочтении этих загадочных страниц, по счастью, не давал возможности размышлять и терзаться. Мария знала лишь одно: ей необходимо сейчас, немедленно увидеть Сильвестра или его сестру… зачем? Она и сама толком не знала, однако собиралась с лихорадочной быстротой и была неприятно поражена, узнав, что поехать никуда не может: кучера с утра нет. Приказала позвать старшего конюха. Тот угрюмо наябедничал, что кучер Дени (Данила, стало быть) вот уж какой день с утра до вечера где-то шляется, а на конюшне и так остался он один да грум, едва поспевают лошадей обихаживать, так что госпоже баронессе следовало бы…

Мария, не дослушав, услала конюха.

Данилы нет? Что ж, и он заразился всеобщей страстью к бездельничанью и крикам на митингах? Не оттого ли глядит в последнее время на барышню свою таким волком? Жаль, когда так… чуть не последний близкий человек покидал ее? А ведь было, было о чем спросить Данилу, – например, не с его ли пособничества подброшена Марии сия книга – будто подметное письмо, будто яд, насыпанный в питье или пищу!

Ждать она не могла. Ей надо было двигаться, идти куда-то, спешить. Оделась попроще, а потом, повинуясь неясному побуждению, поднялась в кабинет мужа, постояла там, глядя вокруг сухими глазами (слишком много слез безвозвратной утраты пролила она здесь за эти полгода; не все ли их выплакала?); открыла большой шкаф, где Корф держал платье самых разных сословий, даже крестьянское, необходимое ему, должно быть, для тайной его деятельности, выбрала коричневый шерстяной плащ-рясу францисканского монаха [224]224
  То есть принадлежащего ордену Св. Франциска.


[Закрыть], а из особого ящичка взяла узкий обоюдоострый стилет – и торопливо пошла прочь.

Мария действовала не думая, словно по чьей-то подсказке, однако быстрая ходьба по улицам несколько охладила ее пылающий лоб и оживила первые сомнения: что она скажет этим двум прежним друзьям своим? О чем их спросит? Как осмелится выразить те дикие подозрения, которые внезапно пробудились в ней? Ведь того нет.

Мария остановилась. Эта ряса, и кинжал, и безумие в помыслах… надо вернуться и немедля начать собираться в Россию. С чего она взяла, что нужна Симолину? Это лишь его добрая душа подсказывает обращаться к ней за помощью, чтобы она не чувствовала себя забытой, чтобы пребывала в заблуждении, будто способна хоть в малой степени заменить Корфа в защите интересов России, как часовой, вставший на смену убитого охранять границу своей страны. Смена караула! Она воспринимала теперь жизнь свою в Париже именно так, но не пора ли похоронить своих мертвецов и расстаться с романтическом бредом, с этими иллюзиями… опасными иллюзиями?

Мария вздрогнула, снова остановилась – и вдруг увидела Данилу, который, не узнав ее, только что торопливо прошел мимо, явно преследуя высокого человека, одетого во все черное. Да ведь это… Сильвестр!

Забыв сомнения, Мария повернулась – и поспешила за ними, опять, как и час назад, подгоняемая неким наитием, объяснения которому дать она не могла – да и не пыталась.

* * *

Сперва показалось, что Сильвестр спешит к дому графини д'Армонти, однако на бульварах он свернул в другую сторону, к улице Карусели. Смутное подозрение, мелькнувшее у Марии, превратилось в уверенность, когда Сильвестр, не сбавляя шага, вошел в скрытую зарослями потайную калитку дома, где три или даже четыре года назад по наущению Марии дрался на дуэли с бароном Корфом.

Данила прошмыгнул следом, а за ним, путаясь в траве и в полах своей длинной рясы, и францисканский монашек.

С изумлением Мария увидела, что дом по-прежнему необитаем. Возможно, давние слухи о таинственной даме укрепились с тех пор, как Мария пыталась изображать ее вон в том окошке. Вьющиеся розы не оставили на стенах даже малого просвета, так что они казались не сложенными из дикого камня, а сотканными из листьев и цветов. Окно тоже почти все оплела зелень. Вон там стояла Мария в тот день, стиснув платок, вся дрожа. И Сильвестр тоже стоял недвижим, глядя в окно, будто завороженный, а потом вдруг выхватил шпагу и вступил в яростный поединок – сам с собой? или с воспоминанием?

Мария выглядывала из-за дерева, не веря глазам. Ей чудилось, будто Сильвестр в точности повторял тот самый поединок с Корфом: резкое нападение, отступление, замешательство – и снова выпад, выпад, выпад…

Одержал ли он воображаемую победу, просто утомился ли, но вот опустил шпагу, замер – и вдруг, резко обернувшись, увидел Данилу, который не успел отпрянуть за угол, откуда наблюдал за этим подобием дуэли с прошлым.

Одним прыжком маркиз оказался рядом, схватил Данилу, гневно выкрикнув:

– Что тебе здесь нужно?! Ты шпионишь за мной?! Данила не оправдывался, не сопротивлялся: чуть откинув голову, смотрел на маркиза с такой ненавистью, что у того вдруг ослабли руки, он слегка оттолкнул Данилу и, отведя глаза, пробормотал:

– Прочь! Прочь поди! Не то…

– Не то – что? – громко и ясно проговорил Данила. – Что сделаете? Убьете и меня, как убили моего хозяина?

И оба враз оглянулись, пораженные коротким, болезненным звуком, раздавшимся из сада. Чей-то стон? Зов?..

Нет, это сойка – вон, выпорхнула из листвы, покружилась над деревьями, испуганно клича, да и полетела прочь.

* * *

Мария стояла, обессиленно прижавшись к стволу старой яблони, и неподвижными глазами смотрела в просветы между ветвей. Полно, да птица ли это кружит над садом? Или ее измученная душа вырвалась в крике отчаяния, покинула тело и мечется туда-сюда, взывая о мщении?..

Да нет, не может быть, Данила с ума сошел?

Голос Сильвестра заставил ее встрепенуться.

– А, верный русский пес? – Он отпустил Данилу и брезгливо отряхнул ладони. – Сейчас у вашего брата развязались языки. Да как ты смел сказать мне такое? Оскорбить меня гнусными подозрениями?

– Были подозрения, – кивнул Данила. – Я плохо видел тогда ваше лицо: огонь, дым, эта грязь, которой вы нарочно перепачкались… Я знал только, что уже видел вас прежде, но где? Не сразу вспомнил, решил, что с ума сошел. Знал, что вы любили мою госпожу, но разве это любовь, чтоб решиться на такое злодейство?! А вы отдалились от нее, вы скрывались. Я решил даже, что и она в заговоре с вами; следил и за нею. Но нет, слава Богу, она ничего не знала, на ней нет безвинной крови.

Данила говорил быстро, бессвязно, мешая русские и французские слова, Мария ждала, что маркиз вот-вот встрепенется, закричит: «Нет! Это ложь! Как ты смеешь?!» – однако Сильвестр стоял, свесив руки, безропотно выслушивая страшные обвинения, и лицо его было искажено не возмущением, а судорогой безмерного горя.

– Я следил, следил… И я утвердился в своих подозрениях, пока каждый день ходил за вами сперва на то место, где стоял дом Ревейона, а потом сюда, на улицу Карусели – я знаю, что здесь была у вас дуэль с господином бароном! – и видел, как вы сражаетесь, сражаетесь с его призраком, словно молите его о прощении… или об отмщении?

Сильвестр закрыл лицо руками, согнулся, побежал куда-то, да наткнулся на стену, стал… а когда выпрямился и открыл лицо, на нем было прежнее гневливое выражение.

– Я благодарен тебе, – сказал он негромко, поднимая с брусчатки брошенную шпагу и задумчиво сгибая тонкий клинок. – Твои холопские рассуждения помогли мне посмотреть на себя со стороны и понять, что я вел себя как трус и глупец.

Данила вгляделся в него испытующе.

– Во все века мужчины сражались из-за женщины и уничтожали своих соперников. Чем я хуже?

– Да вы же убили его подло, предательски. Вы якшались с чернью, с преступниками. Он был связан, когда вы стреляли в него! – У Данилы перехватило горло, но он тут же справился с собой. – Вы не осмелились сделать это в честном бою, у вас не хватило храбрости, потому что нет чести! – вскричал он, и тут Сильвестр бросился вперед, выставив шпагу, с криком:

– Не хватило тогда – хватит сейчас! Я раздавлю тебя как червя!

Данила едва успел отскочить, сорвал свой плащ, выхватив из-под него небольшую шпагу, и стал в позицию с проворством мерина, вздумавшего состязаться с липицианским жеребцом в показе фигур Ксенофонтовой «Школы верховой езды», которым обучают самых породистых коней только в Испанской школе выездки, в Вене.

Он был обречен и своей неловкостью, и этой шпажонкой, бывшей по меньшей мере на десять дюймов короче шпаги Сильвестра, и той яростью, которая ослепляла его и лишала удары меткости, в то время как Сильвестр кружил вокруг него, как оса. В одно мгновение шпага Данилы была вырвана из его рук и покатилась, стуча гардой по камням, а Сильвестр нацелил смертоносное острие клинка прямо в сердце безоружному противнику.

– Думаешь, убив меня, ты перестанешь быть убийцей? – прохрипел Данила, но Сильвестр едва ли расслышал эти отчаянные бесстрашные слова: за спиною Данилы он заметил какое-то движение. Высокая фигура в коричневом плаще взмахнула рукой коротко, пронзительно свистнул воздух… и Сильвестр схватился за горло, в последнем усилии жизни пытаясь вырвать пронзивший ему горло стилет. Но так и не успел.

* * *

Тот час, который Мария провела возле тела убитого Сильвестра, пока Данила по ее приказу бегал за каретой, не был отягощен печальными воспоминаниями. Мария хорошо умела забывать, когда хотела забыть! Сильвестр давно умер в ее сердце, а то новое, что она узнала сегодня о нем, уничтожило всякую возможность раскаяния. Это была справедливая месть; Мария не сомневалась, что именно высшая справедливость столкнула ее сегодня с Данилою и Сильвестром, вложила в ее руку стилет, придала меткость броску. Сейчас она только пыталась понять, какова могла быть роль Гизеллы в заговоре против Корфа, поставить все точки над i. Определенно, сделал здесь свое дело и знаменитый романист… Он просто-напросто разыграл, как по нотам, страницу своего романа. Хотелось бы знать, кто подложил Марии книгу со страшной закладкой: Данила клялся и божился, что он тут ни при чем, и Мария ему полностью поверила: кончилось для них с Данилой время подозрений и недомолвок!

Оставалось лишь укорять себя за то, что она была не способна до сих пор в полной мере оценить это верное сердце. Ну что ж, это наконец произошло!

– Мне пойти с вами? – спросил Данила, когда карета остановилась перед особняком графини д'Армонти, и Мария, так и не снявшая свой коричневый плащ, покачала головой: она хотела увидеться с Гизеллой наедине, смутно предчувствуя, что судьба готовит ей новые страшные и неприятные открытия.

Однако графини не оказалось дома, так что Марии была дана отсрочка; правда, недолгая: не прошло и четверти часа, как Мария увидела в окно Гизеллу, которая подскакала верхом к крыльцу и, легко соскочив с коня, быстро вошла в дом.

Верно, никто из слуг не осмелился сообщить ей страшную новость, потому ничем не омрачена была возбужденно-изумленная улыбка, вспыхнувшая на лице графини при виде нежданной гостьи.

– Это вы? Мария? О, какой дивный сюрприз!

Она смотрела на Марию, но чудилось, толком не видела ее, вся еще будучи во власти каких-то приятных воспоминаний, от которых были влажны ее губы, а в глазах горел огонек легкомыслия. Гизелла, облаченная в красную амазонку, обтягивающую фигуру, как лайковая перчатка руку, выглядела необычайно соблазнительной и красивой. Ее изящную талию опоясывал трехцветный шарф, и Мария не поверила глазам, увидев, что это не прежний красно-бело-зеленый венгерский, а новый, мятежный триколор: красно-бело-синий.

Поймав ее взгляд, Гизелла от души расхохоталась:

– О, не судите строго, дорогая баронесса. Я нахожу революцию весьма возбуждающей, а бунтовщиков волнующими. Особенно некоторых. Правда, этот запах народа, фи… – Она чуть сморщила носик, но тут же поднесла к лицу рукоять хлыста. – Но я придумала, как быть! Вот сюда вделана курительница с ароматическими солями, и они нейтрализуют запах третьего сословия. Жаль только, что ею нельзя пользоваться в постели! – И она расхохоталась, как бы еще больше возбуждая себя этим смехом, отстаивая свое право отныне любить кого попало – вернее, предаваться с кем попало своим страстям.

Марию передернуло, однако она вспомнила, что сейчас предстоит узнать Гизелле, – и совладала со своим отвращением. А та не унималась:

– Сказать вам, где я была сейчас? В тюрьме! На казни! О, поверьте, гораздо интереснее смотреть на казнь, ежели знаешь осужденного! Я знала его когда-то… давно!

Она расхохоталась, и только сейчас Мария поняла, что Гизелла пьяна – от вина, от крови ли, неведомо. И это открытие уничтожило в душе Марии всякое подобие жалости к бывшей подруге.

– Смотри! – крикнула она, хватая Гизеллу за руку с такой силой, что лицо графини исказилось от боли, и волоча ее за собой в соседнюю комнату, где на узенькой модной козетке, наспех застеленной черным плащом, лежал Сильвестр – мертвый, застывший, нелепо большой для этого нелепого дамского предмета обстановки.

Гизелла пронзительно вскрикнула, недоверчиво вглядываясь в лицо брата, но не бросилась к нему, а обернулась к Марии, вгляделась в ее лицо огромными черными глазами – и вдруг сникла, увяла, опустила руки:

– Тебе, я вижу, все известно?

Мария с удивлением кивнула. Она ждала большего, неизмеримо большего! А Гизелла с упреком смотрела на мертвого и сердито говорила – то ли ему, то ли себе, то ли Марии:

– А я знала, что это плохо кончится. Но это все Пьер, он ненавидел Корфа за то, что тот ненавидел масонов. Но главное – его безумное тщеславие! Он же мнил себя гениальным писателем. Он поставил этот спектакль, уверяя, что кровь оттолкнет Сильвестра от тебя! Жалел только, что ты не оценишь его гениальный замысел, ибо никогда не узнаешь правды!

Мария с трудом сообразила, что Пьер – это Пьер Шодерло де Лакло. Но его участие в этом деле ее ничуть не удивило: к нему и так вели все нити, начиная с его появления в доме Гизеллы накануне рокового бала и кончая подброшенной книгою. Неудовлетворенное тщеславие, сказала Гизелла? А что, вполне могло статься, что Шодерло де Лакло подкупил кого-то из слуг, чтобы Марии подсунули роман, как подсказку. Знаменитый романист не мог, не смел оставаться в тени: он жаждал аплодисментов даже от той, чья жизнь была разбита его талантами! Конечно, он придумал все это по просьбе Гизеллы, тут у Марии не было никаких сомнений. Но… зачем? Что значили последние слова Гизеллы? Выходило, она замышляла убить не только Корфа, но и любовь брата к Марии? Да зачем, зачем, если счастье Сильвестра всегда казалось ее единственной целью?