Текст книги "Звезда королевы"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)
Свойство натуры Марии было таково, что, раз решившись на что-то, она уже не желала видеть на пути к своей цели никаких препятствий, даже если трезвый разум и напоминал о них, и, право, могло показаться, что эта ее оголтелая решимость таинственной силою своей и впрямь устраняла все преграды и как бы изменяла ход событий, перестраивая их, переиначивая… Марии чудилось, что она – как птица, которая ловит ветер – и несется в его потоке, однако в том направлении, кое необходимо ей. Вот и сейчас – ветер удачи вынес ее из дому, помог перебраться через ограду, очень кстати поразвалившуюся в укромном уголке сада, и понес по спящей улице, пока ее не обогнал первый фиакр, в который она тут же и вскочила, приказав везти себя к церкви Сент-Габриэль, да как можно скорее.
Париж еще спал, однако к Цветочному рынку уже приближались фургоны, полные хрупкого, ароматного товара: Мария с изумлением отметила, что у нее не вызвал тошноту свежий, влажный запах только что срезанных цветов, и восприняла это как своеобразное одобрение своему поступку.
Конюшню она нашла быстро; хозяин, поднятый с постели, правда, поворчал, но коня отдал, даже дамское седло предложил и был изумлен немало, когда хорошенькая дамочка, подобрав свои юбки повыше, так, что открылись прелестные ножки в кружевных дорогих чулках, по-мужски вскочила в седло и, нимало не заботясь об эпатаже, коему подвергает общественное мнение, с места взяла в карьер и погнала коня к юго-восточной заставе с такой скоростью, как будто за нею снаряжена была погоня в тысячу всадников.
* * *
Мамаша Дезорде оказалась весьма проницательной особой. Бросив один лишь взгляд своих тускло-черных глаз на молодую женщину в запыленном плаще, с растрепавшейся косою, едва стоявшую на подгибающихся ногах, вцепившись в повод загнанного, покрытого пеной коня, она озабоченно поцокала языком и проговорила:
– Кажется, я зря проклинала своих парижских соседей. Они заботятся, чтобы мой кошелек не опустел!
И Мария, почти теряя сознание от усталости, – путь занял не шесть, а десять часов, да и то дался ценою невероятного напряжения, – едва не заплакала от счастья, что никому ничего не надо объяснять: мамаша Дезорде все понимала и знала, что делать.
Только когда Мария, уже раздетая, лежала на покрытом чистой холстиной кухонном столе, мамаша Дезорде растопырив пальцы до красноты отмытых рук (у нее были замашки заправского хирурга), спросила своим грубоватым голосом:
– Ты уверена, что не хочешь этого ребенка?
Мария слабо кивнула. Ее неудержимо клонило в сон, но было ли это следствием усталости, или дурманило сладковатое, пряное питье, которым обильно напоила ее мамаша Дезорде, она не могла понять.
– Странно, что ты не выкинула после такой скачки. Небось не сходила с седла от самого Парижа? Значит, у тебя очень крепкая матка. Видно, придется мне с тобой повозиться!
Мария только и могла, что слегка растянуть губы в подобии улыбки и пробормотать:
– Пожалуйста, прошу вас… сделайте это скорее!
– Trop d'empressement gâte tout! [115]115
Чрезвычайная поспешность все портит! ( фр.)
[Закрыть]– важно изрекла мамаша Дезорде, и Мария бесконечное мгновение пыталась сообразить, что может значить эта фраза, – а потом провалилась в сон.
Но сколь ни крепко было усыпляющее питье, сколь ни обессилила ее усталость, она все время ощущала, как с усилием ворочаются в ней ловкие руки мамаши Дезорде, причиняя тупую боль, от которой Мария иногда глухо стонала, но тут же вновь проваливалась в забытье. Потом вдруг настал ужасный миг, когда ей почудилось, будто чужие руки взяли ее за самое сердце и пытаются выдернуть его… но даже и эта мучительная боль не смогла разбудить ее.
* * *
Мария очнулась от того, что кто-то довольно свирепо хлестал ее по щекам, прикрикивая:
– Проснись! Да проснись же ты!
Ужасная догадка пронзила мозг: Корф все вызнал, нашел ее! Она с испуганным криком открыла глаза – и облегченно вздохнула, увидев перед собой широкое лицо повитухи. Та испустила ответный вздох:
– Ну и напугала же ты мамашу Дезорде! Никак не могла разбудить тебя.
Мария чуть повернула голову. Она помнила, что, когда ложилась на кухонный стол, солнце светило прямо в окошко, – там же оно было и сейчас. О чем же беспокоится мамаша Дезорде? И неужто все так быстро закончилось? Похоже, ей удастся воротиться домой в срок, и, даст Бог, ее отлучка сойдет незамеченной.
– Всякое бывало у меня, – проворчала мамаша Дезорде, – но чтоб девка провалялась сутки в беспамятстве…
– Сутки?! – привскочила Мария, не веря своим ушам. – Да вы шутите?
– Больно надо! – буркнула повитуха. – Знала б ты, какого страху я натерпелась. Думала, придется ночью… – Она не договорила; отошла от стола и подала какой-то знак своему мальчишке, тихо сидевшему в уголке. Тот покорно поднялся и поволок из комнаты заступ с налипшими комьями земли. Маша пригляделась и увидела, что земляной пол в углу немного разрыт.
Мамаша Дезорде поймала ее взгляд и сконфуженно улыбнулась, пытаясь загородить угол своей высокой, костистой фигурой, но Мария вдруг все поняла и похолодела от страха. Здесь рыли яму… могилу для нее! Мамаша Дезорде решила закопать бесчувственное тело, чтобы скрыть следы смерти в своем доме – ведь если бы Мария не очнулась, выходило бы, что мамаша Дезорде прикончила ее своими стараниями. Ох, Боже мой… Надо бежать, бежать отсюда!
Мария рванулась, но тут же вновь рухнула на подушку от сильнейшего головокружения. Пот необоримой слабости прошиб ее, однако у нее хватило сил отвернуться, когда мамаша Дезорде очутилась рядом и подсунула к самым губам кружку, над которой курился парок.
– Лежи тихо! – приказала она. – Это крепкий мясной бульон. Выпей – сил сразу прибавится. Да пей же ты! – прикрикнула она, разглядев ужас в глазах молодой женщины. – И ничего не бойся. Зачем мне твоя смерть, ну сама подумай! Я тут волосы на себе рвала, когда думала, что ты так и не очнешься!
В подтверждение своих слов она чуть сдвинула свой la vieille [116]116
Круглый чепец, который носили старухи ( фр.).
[Закрыть], и Маша увидела почти лысую голову. Выходило, будто мамаша Дезорде и впрямь с перепугу выдрала свои последние волосы! Это было так смешно, что страх оставил Машу, и она с удовольствием глотнула из кружки горячего, крепкого, соленого питья, от которого кровь сразу быстрее побежала по жилам.
Мамаша Дезорде наблюдала за нею с умильной улыбкой, вовсе не шедшей к ее толстощекому хитроватому лицу, однако вполне искренней.
– Извини, я не хотела, чтоб ты видела это… – Она почти виновато кивнула в разрытый угол. – Это я от страха, понимаешь? Дома-то, в Париже, у меня все устроено как надо, все остается шито-крыто, случись неладное; а здесь надобности пока не было, ну, я и растерялась.
Мария понимающе кивнула. Уж конечно, у такой проныры, как мамаша Дезорде, все должно быть предусмотрено. Наверняка в ее конуре на улице Венеции есть какой-нибудь подвал, куда она спускает тела несчастных женщин, которые умирают во время avortemente, а потом, под покровом ночи, уносит их из дому и закапывает ли где-то, сбрасывает ли в Сену – Бог весть, однако репутация мамаши Дезорде не страдает.
Странно, от доверия, которым к ней прониклось это чудище с руками по локоть в крови невинных, Мария совсем перестала бояться. Что ж, существует ведь множество женщин, которые возносят за мамашу Дезорде благодарственные молитвы, вот и она сама будет вечно поминать ее добрым словом, – так стоит ли судить sage-femme за то, что она заботится о собственной безопасности?
– Я никому не скажу, – твердо пообещала Мария. – Будьте спокойны, клянусь!
Лицо старухи прояснилось:
– Спасибо, голубушка. Сказать по правде, я уж подумывала покончить с этим ремеслом: больно уж хлопотное, ненадежное… хотя знала бы ты, как играет кровь, когда эти глупые девчонки молят меня о помощи, а потом благодарят, целуют руки, называют благодетельницей! Право слово, никакая мать не делает столько для своих дочерей, сколько я – для этих grues [117]117
Распутницы ( фр.).
[Закрыть]! А ведь частенько приходят ко мне и знатные дамы… вроде тебя! – Она лукаво усмехнулась, и Мария невольно улыбнулась в ответ, понимая, что маскарадом своим не смогла ввести опытную повитуху в заблуждение.
Мамаша Дезорде нравилась Марии все больше – своей простотой, бесхитростностью и полным отсутствием сословных предрассудков. Она держалась с Марией как равная – она бы и с королевой держалась точно так же, понимая значимость и жизненную важность своего ремесла.
– Вот скажи, как мне быть. – Подсев на край кровати, мамаша Дезорде озабоченно свела на переносице брови. – Сватается ко мне один тут… сосед. Не пойти ли мне за него? Он вполне зажиточный человек. Да и поля наши, и виноградники – все рядом. Вот бы объединить их! У него родни никакой, и я одна, как перст… правда, есть племянница, да она в Париже отменно пристроена. А я бы и фамилию сменила, и забыла бы о прошлом начисто… ходила бы каждый день к обедне, жертвовала бы на храм… а занималась бы только замужними роженицами, никаких тебе тайных дел! Руки у меня золотые, глядишь, и зачлись бы мне добрые дела… я ведь все-таки немало безгрешных душ загубила… pauvres petites [118]118
Бедные малютки ( фр.).
[Закрыть]! – Она несколько раз торопливо перекрестилась.
Мария глядела на нее во все глаза. Ей приходилось слышать, что падшие женщины больше всего на свете мечтают на склоне лет вести жизнь добропорядочных буржуа; верно, общение с ними подействовало и на мамашу Дезорде.
– Что сказать вам, милая мадам? – задумчиво говорила Мария. – Поступайте, как велит вам сердце, однако же, думаю, очень многие женщины окажутся несчастны, если вы решите не возвращаться в Париж, – ведь вы спасаете их честь, а может быть, и жизнь!
Мамаша Дезорде едва не прослезилась от этих лестных слов, но тут же расплылась в широчайшей улыбке:
– Да уж! Иной раз кажусь себе всемогущей, словно… Господь Бог! – Она опять перекрестилась, словно извиняясь перед Господом. – Ты и не представляешь, чего только я ни делывала! – Она игриво шлепнула Марию по руке. – Однажды я даже сделала девственницу из шлюхи!
Мария недоверчиво вскинула брови.
– Вот те крест святой! – запальчиво выкрикнула матушка Дезорде. – Жизнью своей клянусь, чтоб мне глотать раскаленные уголья на том свете, если лгу! Племянница моя – я говорила тебе о ней, – с малолетства была девка горячая. Ей не было еще двенадцати, когда она легла с богатым дворянином – тот любил только маленьких девственниц, – а потом вошла во вкус плотской любви. Я уж счет потеряла, сколько раз опрастывала ее, а она как сучка – одернет юбку и снова бежит в кусты с первым встречным. И вот лет пять-шесть назад, когда она едва не истекла кровью у меня на столе, я и говорю: «Николлетт, еще один avortemente – и ты сойдешь в могилу, поняла?» Ну, девка испугалась и решила взяться за ум. А через некоторое время вдруг прибежала ко мне и говорит…
– Неужто опять забеременела? – с живым интересом воскликнула Мария.
– Да что ты! – отмахнулась матушка Дезорде. – Ничуть не бывало! Она нашла себе хорошее место… Николлетт моя – отменная модистка, и причесать умеет, и в парфюмерных снадобьях сведуща! Так вот, нашла она место у какой-то богатой дамы, которая положила бы ей очень приличное жалованье и даже обещала взять с собой в путешествие, однако она очень строга по части морали, а Николлетт за себя никак не ручалась.
Что было делать? Пораскинули мы мозгами, взяла я кривую иголку с бараньей кишочкой вместо нитки – да и зашила кое-что у своей племянницы. Аккурат девица, ну не отличишь! Мало ли, вдруг выгодная партия представится, так вот вам, пожалуйста – полная невинность, на простыне после брачной ночи кровушки будет – лужа! И что ты думаешь? – возбужденно взвизгнула она, награждая внимательную слушательницу увесистым фамильярным тычком в бок. – По-моему и вышло! Николь попалась на глаза какому-то богачу-москвитянину, который был охоч до девственниц, и вот уже три года согревает его постель, ну а на жену свою он и не смотрит!
И она зашлась счастливым смехом, даже не замечая, что слушательница лежит недвижимо и смотрит расширенными глазами куда-то вдаль.
Николь! Она сказала – Николь!
Ну да, можно было бы сообразить и раньше: ведь Николлетт – это уменьшительное от Николь…
О Господи! Так вот в чем дело!
Марии хотелось враз смеяться и плакать. Ну и хитрюга! Вот почему эта девственница оказалась столь порочно соблазнительной, что Корф не захотел с ней расстаться. За ее плечами богатейший опыт любовных игр. Она обманула их всех: и опытную графиню Строилову, и наивную Елизавету, и глупую Машеньку, и, конечно, Корфа, для которого главным в любви была только кровь на простыне.
Ну и ну! Девственница Николь! Как бы не так! Вот так история! Однако же крутенько придется этой шлюхе, когда Мария, вернувшись, поведает барону эту пикантную историю… О, несомненно, он будет просто в восторге от того, каким дураком его выставили! Пожалуй, обман, учиненный Машенькой, покажется ему сущей безделицей, детской шалостью в сравнении с грандиозной аферой, затеянной Николь!
Внезапно расхохотавшись, Мария приподнялась и стиснула руки мамаши Дезорде!
– Вы и представить себе не можете, как я вам благодарна, милая, милая мадам! – воскликнула она. – Если бы вы только знали…
Она умолкла, удивленная тем, что лицо sage-femme не расплылось в довольной ухмылке от этой безудержной похвалы, а как бы враз полиняло, и в агатовых – точь-в-точь, как у Николь! – глазах проступило выражение раскаяния.
– Ох, зря ты радуешься, ma mie [119]119
Душенька ( фр.).
[Закрыть]! – прошептала матушка Дезорде. – И не проси, и не уговаривай – для тебя я такого сделать не смогу, как бы ни хотела тебе помочь. Очень уж тяжко мне с тобой пришлось… строение у тебя такое, понимаешь? Непростое… – Она отвела глаза. – Уж и не знаю, как сказать тебе… не знаю, огорчу тебя или обрадую… – Она тяжело вздохнула, словно набираясь духу, и, конфузливо сморщившись, взглянула на Марию: – Словом, детей у тебя больше не будет… я в этом почти уверена. Разве что через много лет, да и то – каким-то чудом. Но, с другой стороны, что ж в этом плохого? Коли ты от этого ребеночка желала избавиться, так, может, и другие тебе без надобности? Зато можно больше не бояться, что забеременеешь. А то всю жизнь бояться – разве это не несчастье?
Да, правду говорят умные люди, что жизнь ничего не дает бесплатно и всему, что преподносится судьбой, тайно определена своя цена… Узнав позорную правду о Николь, Мария тут же щедро оплатила ее известием о своей бездетности. Впрочем, вряд ли так уж щедро, ибо она всю обратную дорогу пыталась понять, огорчает ли ее эта новость столь сильно, сколь должна бы огорчить. Наверное, секрет крылся в том, что обе ее беременности были следствием самых тягостных событий в жизни, тут не могло идти речи не только о любви, о желании иметь дитя, но даже о сколько-нибудь нежных чувствах к их отцам. Оба раза Машею двигала похоть – и стремление спастись. Ну никак, никак она не в силах заставить себя скорбеть о грядущей бездетности, напротив: уже промелькнула шаловливая мыслишка, что ежели вновь приведетася покупать жизнь ценою своей плоти, то разве плохо, что можно будет не опасаться за последствия?
Да, мудрейшая мамаша Дезорде тысячу раз права!
Мария огляделась. Однако припозднилась же она!.. Едва миновала дворец Фонтенбло, впереди еще путь да путь, а погода портится. Мальчишка, слуга Дезорде, предупреждал, что находят облака и дорога может быть опасной, однако Мария тогда не обратила внимания на его слова; теперь же она с беспокойством озиралась.
Горячка свершенного дела, напряжение сил оставили ее, и теперь она ощущала всем телом, всем существом своим небывалую усталость. Все-таки очень много крови потеряла, после такой операции лежать бы как минимум неделю, не вставая, однако же ни минуты роздыху Мария не могла себе позволить: и так запозднилась. Удастся ли воротиться до наступления утра? За себя она не беспокоилась: выдержит как-нибудь, женщины живучи, как кошки! – а вот бедный скакун ее так и не отдохнул: идет неуверенной рысью, и вид у него такой унылый!
Внезапно впереди небо раскололось от удара грома, и Марии пришлось всем телом припасть к гриве взметнувшегося в дыбки коня, чтобы не свалиться с седла. Это усилие наполнило ее тело тягучей болью. Да, верхи – не самая подходящая поза для женщины, все естество которой только что было вскрыто, взрезано – да что же делать? Воротиться? Столько перетерпеть, чтобы вернуться с полдороги? Ну уж нет!
Небо вновь озарилось сполохами, и прекрасные стихи Галлера, подобно молнии, вспыхнули в памяти Марии:
«Und ein Gott ist's, der Bergespitzen rothet mit Blitzen! [120]120
Бог красит молниями вершины гор ( нем.).
[Закрыть]«– хотя холмы Фонтенбло футов в двести вышиной едва ли можно было назвать горами. Впрочем, тут же и их, и довольно высокие деревья, и сам дворец, стоящий очень неудачно, в самой низине, скрывала ночь – самая темная и дождливая, какую только можно вообразить, вдобавок набросившая на мир свое кромешное покрывало часа на три раньше урочного часу.
Ветер бил Марии в лицо, и ливень скоро не оставил на ней сухой нитки. Мало того – дождь сек столь беспощадно, что глаза нельзя было открыть, а конь, сделав несколько беспорядочных, понурых шагов, начал запинаться. Марии показалось, что он сошел с дороги, и она спешилась, взяла его под уздцы и повела.
Молнии беспрестанно кромсали небо, однако гром грохотал как бы в отдалении – похоже было, что настоящая гроза еще впереди! В бледном свете зарниц округа приобретала диковинные очертания, меняющиеся при каждой новой вспышке. К Марии подступали фигуры людей, угрожающе тянувшие к ней руки, – а через мгновение это оказывались деревья, стоящие вдоль дороги. Ей слышались грозные крики или мольбы с помощи, – но тотчас она различала только треск сучьев да хлесткие удары дождевых струй по могучим стволам. Мария боялась оглянуться – темный дворец вселял в нее ужас. Все, что она знала о нем, это то, что в нем 10 ноября 1657 года, по приказу шведской королевы Христины, был убит ее возлюбленный, красавец и повеса Мональдески, доведший своей неверностью королеву до болезни, – тень несчастного маркиза, пронзенного тремя шпагами, чудилось, влачилась по дороге, приближаясь к Марии медленно, но неостановимо, а его предсмертные стенания звучали даже громче, чем шум ливня.
Мария перекрестилась и попыталась пойти быстрее, решив положиться на волю Божию. Дождь вымочил ее юбки так, что они сделались невыносимо тяжелыми. С каждой минутой слабели ноги, и Мария уже не шла, а передвигалась еле-еле, меленькими, неуверенными шажками.
Нет, это невозможно! Надо отыскать какое ни есть укрытие и там переждать непогоду… не может же буря длиться всю ночь!
Но не успела эта благая мысль осенить измученную Марию, как гром, рокотавший поодаль, грянул, чудилось, прямо над ее головой. Насмерть перепуганный конь рванулся в сторону; взвившись на дыбы, он вырвал из ее рук повод и тотчас канул в кромешную тьму. Мгновение Мария еще слышала шлепанье его копыт по грязи… она метнулась в ту сторону, однако через несколько шагов земля вдруг ушла из-под ее ног – и Мария заскользила по склону в бездну, туда, где при последнем высверке молнии она успела увидеть Сену, текущую футов на двести ниже дороги.
Прошло несколько мгновений смертельного ужаса, пока Мария не ощутила под руками клок травы, ветки… в своем падении она наткнулась на куст и вцепилась в него той мертвой хваткой, которой утопающий хватается и за соломинку.
Земля раскисла, и Мария ощущала, как из этой рыхлой сырости под тяжестью ее тела выдираются корни кустика. Воткнув носки туфель в склон, она принялась копать сколько могла достать выше правой, затем левой рукою, и через время, показавшееся невыносимо долгим, ей удалось вырыть несколько ямок-ступенек и по ним опять взобраться на край обрыва: по счастью, склон был достаточно пологий, и она не успела съехать по нему в самую глубь.
Полежав несколько мгновений плашмя, Мария поднялась на колени, а потом кое-как встала и побрела в ту сторону, где темнела стена леса. От слабости и страха она не могла думать, а только всем существом своим стремилась под сень деревьев, чтобы хоть как-то укрыться от дождя: так больное животное прячется в глухой чаще, чтобы там умереть… И Мария вдруг подумала, что этот вечер может стать последним в ее жизни, если не удастся укрыться от дождя, согреться, обсохнуть. Но с веток древних буков и каштанов струилась потоками вода, и земля в этих мрачных аллеях была почти такая же сырая, как и на дороге, разве что грязь не хлюпала. Благодарная судьбе и за эту малость, Мария села, приткнувшись спиной к корявому стволу, подтянув колени к подбородку, сжавшись в комок. Но тут же ее вновь пронзила такая боль, что она завалилась на бок, ощущая, что по ногам потекло что-то теплое. Кровь? Она истечет здесь кровью… несчастья не отступаются от нее!
Мария была столь изнурена духовно и телесно, что мысль о неизбежности смерти не испугала. Слава Богу, хоть не на большой дороге, а здесь, среди деревьев. Она всегда любила деревья и чувствовала всем сердцем, что они отвечали ей взаимностью. Деревья, река… они помогли бы ей, попади она в беду дома, в России, а здесь…
– Помогите мне, – шепнула она, но тут же вспомнила, что находится во французском лесу, и повторила, на всякий случай, по-французски: – Aidez-moi!..
Ей было уже не так холодно лежать на мягкой подстилке из опавших листьев; и хотя капли дождя все еще барабанили вокруг, Мария поняла, что ливень кончился. Какие-то бледные тени мелькали неподалеку, и она долго, пристально всматривалась в эти призрачные силуэты, пока не догадалась, что это лунные лучи проникли в лес: на небе, таком чистом и ясном, словно бы и в помине на нем не было никаких туч, сияла полная луна.
На душе сделалось полегче: она была не одна. Луна со своей высоты все видит… она не отвернется от Марии до самого последнего мгновения. Та же луна светит и над Россией, и, может быть, когда-нибудь ее бледный луч проникнет в спальню Любавина, коснется спокойного лица княгини Елизаветы, навеет ей вещий сон о непутевой дочери, которая опередила ее на пути в вечность…
Думать об этом даже сейчас было невыносимо, Поэтому Мария прогнала мысли о горьких слезах матушки и вообразила себе увитый белыми розами дом на улице Старых Августинцев, спальню на втором этаже, где она никогда не была… где никогда не побывает уже! Ох, если бы Господь даровал ей хотя бы еще несколько часов жизни! Если бы добраться до дома, увидеть мужа, швырнуть ему в лицо правду о его «невинной Николь», – а там, с улыбкою последнею торжества, и умереть не страшно будет!
Да нет, едва ли, едва ли… Она чувствовала, что жизнь медленно, по капле, истекает из нее.
– Ангел мой, сохранитель мой! – забормотала Мария непослушными губами. – Не оставь меня, не отступи от меня за невоздержание мое. Хранитель и покровитель окаянной моей души и тела, все мне прости, что согрешила, молись за меня Господу, да утвердит меня…
Она осеклась. Почудилось, или впрямь кто-то ломился сквозь чащу, приближаясь к ней?
Зверь? Или призываемый ею ангел? Нет, он же бестелесный, где ему столько шума произвесть!
– Помогите! – закричала Мария.
Нет, это ей лишь кажется, что закричала, на самом же деле исторгнутый ею шепот был не громче шелеста листвы.
– Мария! Где вы! Отзовитесь! – послышался голос, и она оцепенела: ей чудится, чудится, не может быть! Откуда ему взяться здесь?!
– Мария! Где… ах, вот вы где! – раздраженно выкрикнул Корф, выныривая из-под низко нависших ветвей и обрушивая на себя и на Машу водопад брызг с потревоженной листвы. – Что же вы молчите? Я так ночь напролет мог бродить по лесу!
Он близко склонился к беспомощно простертой Марии, и она увидела, как судорога прошла по его лицу.
– О Господи… – прошептал он хрипло. – Что же вы… – Он не договорил, рывком подхватил Машу на руки и ринулся к дороге, где стояла небольшая легкая карета.
– Гони! – крикнул барон, вскакивая в освещенную двумя фонарями, пахнущую духами, теплую коробочку, швыряя Марию на сиденье и принимаясь сдирать с нее мокрую, грязную одежду с проворством, выдававшим его опытность по части раздевания женщин.
Странно – именно эта мысль вырвала Марию из того оцепенелого изумления, в котором она пребывала, и дала ей силы спросить:
– Как же вы нашли меня? Случайно? Это похоже на чудо!
– Похоже, – согласился Корф, плотно укутывая ее в свой плащ, такой сухой и теплый, что Мария едва не заплакала от блаженства. – Шел-шел человек по лесу Фонтенбло, глядь – а под деревом лежит его жена. Такие чудеса случаются только в романах, да и то в плохих.
– Каким же образом? – пробормотала Маша. – Неужто Данила и Глашенька…
– О нет! – усмехнулся Корф. – Этих двух дураков можно было огнем пытать, но и тогда они упорствовали бы в своем молчании, желая лучше сгубить вашу жизнь, чем запачкать честь! – И он с брезгливой миною выбросил в окошко грязный ком, бывший некогда платьем Марии.
– Ради Бога! – простонала она.
– Что, любопытство сильнее страха смерти? – снова усмехнулся Корф. – Ну ладно, открою эту страшную тайну, а заодно предупреждаю на будущее: если что-то желаете сохранить в секрете, никогда не обсуждайте это возле камина в библиотеке!
– В библиотеке? – озадаченно переспросила Мария.
– Вот именно! Там есть такое особое устройство – что-то вроде слуховой трубы, и ее отводок ведет прямо ко мне в кабинет.
– Вы… слышали? Но ведь вас эти дни не было дома?!
– Не было. Зато Николь была. Она убирала в моем кабинете… очень кстати… и вмиг сообразила, что дуреха Глашенька действовала по вашему наущению, и кинулась ко мне, едва я воротился. Можете считать, что вы ей обязаны жизнью!
– Я?! Николь?! – Мария чуть не задохнулась от ярости, и Корф успокаивающе похлопал ее по плечу:
– Ну-ну, тише, сударыня. Это шутка. Истинные мотивы доноса Николь были не столь благородными, как вы сами понимаете. Она с огромным злорадством сообщила, что моя жена, которой я позволил разговаривать со своей любовницей столь пренебрежительно, опять беременна неизвестно от кого.
– Что?! – вскричала Мария. – Да ваша Николь… Да знаете ли вы…
– Знаю! – выкрикнул Корф, наклоняясь к ней, и его холодная, недобрая улыбка заставила ее затрепетать. – Я знаю одно, сударыня: как с вами ни встретишься, вы непременно беременны! Как говорится, к вам semper aliquid [121]121
Всегда что-нибудь да прилипнет ( лат.).
[Закрыть]!
Он наконец-то сорвал свою маску вежливого безразличия и смотрел на Марию с откровенной ненавистью:
– Что, не существует на свете мужчины, которому вы можете отказать? Ради мимолетного удовольствия в настоящем готовы пожертвовать будущим? Или скажете, что вы, подобно Роксане [122]122
Персонаж романа Монтескье «Персидские письма».
[Закрыть], заменили законы нравственности законами природы? Поистине, единственное, что пошло бы вам на пользу, это carcere duro [123]123
Строгий тюремный режим ( лат.).
[Закрыть]!
– Почему вы обвиняете, даже не выслушав?! – воскликнула Мария, заливаясь слезами. – Если бы только знали, что мне пришлось испытать, вы бы…
– Ах, бросьте ваши перемиады [124]124
То есть жалобы.
[Закрыть], – отмахнулся Корф. – Одно не пойму: почему говорят, будто мы сами делаем женщин такими, какие они есть? Ведь я-то к вам рук не прикладывал – за что же мне это наказание?
Он не прикладывал?! Мария готова была убить его на месте. Да если бы он не трясся за свою драгоценную честь, разве оказались бы они, ненавидя друг друга, по-прежнему скованы цепями брака? Она ему безразлична, он не знает и не хочет о ней ничего знать, так как же он смеет бросать ей в лицо слова, похожие на презрительные плевки?
– Неужто эти же губы произносят молитвы? – с ненавистью выкрикнула Мария – и осеклась, увидев, как вдруг затуманилось печалью лицо Корфа.
– Они даже могли произносить слова любви к вам, мадам… да, могли! – хрипло проговорил он, отворачиваясь, и раскаяние ужалило Марию в самое сердце; она тихонько заплакала.
– Зачем же… зачем же тогда вы пустились искать меня… зачем не бросили там, в лесу? – еле выговорила она сквозь рыдания.
Корф тяжело вздохнул:
– Так вы не понимаете?! Не могу же я допустить, чтобы жена русского дипломатического агента была найдена мертвой в лесу, будто какая-нибудь бездомная бродяжка, да еще с явными следами только что сделанного avortement!
Слезы Марии мгновенно высохли, и она прикусила губу, чтобы заставить себя молчать. Ох, как хотелось ответить… ответить, что ее визит к мамаше Дезорде был очень полезным и интересным. Рассказать бы ему все, что она узнала про Николь! Это сбило бы, сбило с него спесь!
Но нет. Она не откроет ему тайну Николь. Этот мужчина – таков, каков он есть! – вполне заслуживает, чтобы рядом с ним вечно была такая женщина, как Николь! И пусть уж они сами решают, кто из них виноват, чьих рук дело!
