Текст книги "Звезда королевы"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Ничего, – пробормотала Маша, – пусть помокнет, постирается. Чище будет!

Отбежав в тень изгороди, чтоб ее нельзя было увидеть из окна в сиянии луны, она огляделась, пытаясь определить, куда теперь держать путь. Она уже давно слышала краем уха какие-то вздохи и позвякивания, напоминавшие звуки, которые обычно доносятся из конюшни, и, дождавшись, пока глаза вполне освоились с темнотой, прокралась в ту сторону, но через несколько шагов замерла, недоверчиво уставясь перед собой.

Там была не конюшня. Там стоял ее дормез, все так же запряженный четверкою любавинских лошадей!

Это было похоже на чудо!.. Маша замерла, глазам не веря, быстро, но с опаскою крестясь: а вдруг сие – лишь наваждение нечистой силы, которое вот-вот рассеется?!

Но ничего не рассеивалось, и громоздкие очертания дормеза не растворялись во тьме. Маша подошла, осторожно коснулась его бока – и с трудом сдержала счастливый всхлип. Ее карета! Ее! Как бы часть дома! Вещей, привязанных к задку, конечно, и след простыл, да и Господь с ними со всеми. Нырнула в карету, дрожащими руками нашарила задвижку тайника, открыла – и снова перекрестилась, узрев нетронутым заветный груз Егорушки.

Вот это повезло так повезло! Выскочив наружу, Маша ринулась на радостях обнимать, целовать лошадей – они были тоже как родные – и с негодованием заметила, что лошади стоят неразнузданные, некормленые, непоеные. Эти скоты, ее похитители, даже не позаботились о них, мерзавцы! Она с ожесточением плюнула в сторону освещенного окошка, за которым все еще спал Вайян, да тихо присвистнула сквозь зубы: звезды на небе начали меркнуть… близился рассвет! И хотя по-хорошему коней следовало первым делом напоить, Маша могла только шепотом попросить у них прощения: сейчас прежде всего надобно было спасаться!

Она бесшумно обежала двор, выведывая, где ворота, и, к своему счастью, скоро нашла выезд на мост. Да уж, удача – птица такая: коли далась в руки, улететь не спешит! Сначала Маша повела коней под уздцы, понукая их шепотом, но копыта так застучали, колеса так загрохотали по мостовой, что стало ясно: бесшумно отсюда не выбраться – выбраться бы вообще! Помолившись всем богам странствий и путешествий, чтоб задержали при ней удачу, Маша взобралась на козлы, подобрала поводья, прищелкнула кнутом – кучерская забава была ей не в новинку – и закричала от счастья, когда упряжка с места взяла рысью. Карета пролетела меж полуразрушенных башен ворот, потом по мосту – он дрожал на ржавых цепях, будто вот-вот грозил рухнуть, – а потом по каменистой, тряской дороге резко свернула на запад. Замок остался позади, и Маша даже не удосужилась оглянуться, чтобы послать ему прощальный взгляд.

* * *

Часа через полтора беспрерывной гонки, когда уже почти совсем рассвело, измученные жаждою и голодом лошади начали сбиваться с шагу. Конечно, за ней могла быть погоня, но Маша не видела во дворе замка других лошадей, а потому уверила себя, что у Вайяна и Жако их нет вовсе. Когда от дороги пролегла удобная тропка к реке, она остановила упряжку и из кожаного ведра, которое лежало под кучерским сиденьем, напоила всех лошадей по очереди, не распрягая их, а сама тем временем думала, что же делать дальше. Однако ничего путного в голову не шло. Маша не выспалась, ее познабливало, хотелось укутаться потеплее и вздремнуть хоть полчасика. Отчаянно зевая, подняла сонные глаза на небо – да так и замерла.

Малиновое, яркое солнце поднималось из тумана, заливая горы и лес живительным теплом. Сверху медленно наползло облачко и накрыло верхнюю половинку солнца своим неровным краем, так что над туманной серой полосою, над горами, над Машей, замершей, восторженно глядевшей на небо, над розовой быстрой рекою, над всем миром замер как бы малиновый полумесяц, напоминающий широкую улыбку – улыбку утра, да такую веселую, что нельзя было не улыбнуться в ответ!

Маша, забыв обо всем на свете, смотрела на это чудо рассвета. Но вдруг слуха ее достиг некий звук, заставивший содрогнуться. То был конский топот.

Топот копыт!.. И враз вспомнила: Вайян и Жако были верхи, когда нагнали в лесу карету, – как можно об этом забыть?.. И сейчас они, конечно, очнулись, обнаружили бегство своей пленницы – и бросились за ней в погоню.

Маша взлетела на козлы, хрипло, испуганно крикнула, вскинула кнут, но упряжка пошла неохотной, вялой рысью, и она поняла, какая это была глупость: напоив изнуренных лошадей вволю, ждать от них прыти! Маша удивилась, как быстро отвратила от нее свои глаза изменница-удача, но еще больше удивилась, когда увидела четырех всадников, выехавших из-за поворота и перегородивших ей дорогу.

Так значит, у Вайяна и Жако были не только лошади, но и сообщники?! Вот те на! Где ж они прятались, интересно знать? И каким таким путем обскакали Машу на этой скалистой, неудобной дороге?! Ладно, что ей до их хитростей! Сейчас только одно нужно и важно – прорваться! Или она сломает себе шею на незнакомой дороге, или эта четверка уступит, уступит ей! Она села поудобнее, откинулась назад, покрепче уперлась спиной в стенку кареты, зажмурилась – и представила себя Елизаветою, которая мчится верхом на золотисто-рыжем Алкане по калмыцкой степи, спасаясь от камышового тигра, подгоняя и ободряя коня особенным криком-посвистом, которому она шутки ради потом попыталась научить и сына, и дочь.

И получилось, получилось!.. Крик бился, клокотал в Машином горле, кони мчались как угорелые, грохоча копытами по камням, ветер хлестал в лицо, выбивая слезы даже из зажмуренных глаз, а когда Маша все-таки решилась разомкнуть ресницы, она взвизгнула от счастья: дорога впереди была пуста!

Однако тотчас оказалось, что радоваться еще рано: всадники хоть и вынуждены были пропустить бешено мчавшийся дормез, но начали преследование.

Стоило оглянуться влево, вправо ли – как Маша видела их пригнувшимися к лошадиным шеям. Дормез мотало туда-сюда, и это какое-то время не давало возможности обогнать его, однако через несколько мгновений Маша заметила, что один из всадников вырвался вперед, что-то крича во весь голос, но ветер уносил его крик, и Маша разобрала только одно слово:

– Стойте! Стойте же!..

Да, конечно! Куда там! Ждите!

Она хлестнула лошадей, но пожалела вложить в свой удар всю нужную силу, и те ощутили только слабый щелчок. Вдобавок что-то обеспокоило ее в этом крике… что-то непонятное, неосознанное, но очень озадачившее. А между тем всадник поравнялся с Машей и перегнулся со своего седла, силясь ухватиться за упряжь взмыленной, загнанной четверки.

Маша обрушила удары кнута – на сей раз без малейшей жалости! – на спину всадника, обтянутую синей бархатной курткой, однако помешать не смогла: он ловко перескочил на спину одной из лошадей, повернулся, поймал конец кнута и вырвал его из Машиных рук, а потом с поразительным проворством перескочил на кучерское сиденье и выхватил поводья из Машиных рук, натянув их с такой силою, что лошади стали как вкопанные, выбив копытами искры из камней. И хотя Маше сейчас больше всего хотелось накинуться на разбойника с кулаками, она ринулась соскочить с козел и бежать прочь, да беда, не успела: преследователь ухватил ее за юбку и мощным рывком вернул на место, яростно крикнув:

– Да погодите же!

Но Маша его не слышала: тут уж она дала волю своей ярости, страху, отчаянию! И масла в огонь ее злости подливало то, что разбойник не отвечал на ее удары, а только загораживал лицо руками да коротко, как бы захлебываясь, выкрикивал:

– Стойте!.. Погодите! Стойте!

Господи, да он же хохочет, задыхается от смеха! Проклятый Вайян, вечно он смеется!

Маша от ярости почти ослепла и молотила кулаками куда ни попадя, уже даже не нанося врагу никакого чувствительного урона, и он смог наброситься на нее – стиснул так, что она не то что пошевелиться, вздохнуть почти не могла – и на сей раз не крикнул, а прошептал в самое ухо:

– Ну, тихо, тихо, моя дорогая!

И она замерла в его объятиях, ибо только сейчас до нее вдруг дошло: да он же говорит по-русски!.. И кричал ей… кричал по-русски!

Маша как бы окаменела, потрясенная, а супротивник, не разжимая тисков своих рук, вдруг ткнулся лбом в ее плечо и зашелся в приступе хохота – громкого, от души! Нет, это не был тихий, ехидный смешок Вайяна – Маша узнала бы его вмиг… И тут она испытала еще одно потрясение: сотоварищи нападавшего нагнали карету, окружили ее, подъехав совсем близко. Маша, стиснутая крепкими руками хохочущего человека, увидела через его плечо их встревоженные, озабоченные лица, – одно было ей незнакомо, а два других… о Господи! Нет, быть того не может!.. Да ведь это же Егорушка и Данила!

Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным, остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами, и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу, легонько встряхнул ее, и голос – этот берущий за сердце голос! – произнес:

– Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придется что-нибудь поджечь!

И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увидела лицо своего мужа.

Он здесь! Так это он преследовал ее – вернее, спасал! Он искал ее – и нашел. Он здесь!

Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, эти синие глаза… смех и нежность струились из них… Он склонился к Маше, его губы были так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам, прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губах Вайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… И Маша враз ощутила себя грязной с ног до головы – грязной и оскверненной.

Что же она натворила! Что натворила!

Она с ужасом отшатнулась от Корфа и едва не разрыдалась, увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжались так внезапно, что Маша чуть не упала.

– Итак, сударыня, – произнес он безразлично, сухо, таким чужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, – чему я обязан новым удовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского – когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам, так вы увлечены были своим приключением!

Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваного платья – Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взгляд барона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словно разглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже не презрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвала взор.

Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лица Данилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение так внезапно встретившихся мужа и жены.

– Данила… – слабо улыбнулась Маша. – Слава Богу… и вы, граф… а добро ваше, подарки французам не тронуты!

И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, снова подставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней было в плену – просто с маху, с плеча осудившего, отвергнувшего! – на всех этих мужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, а теперь не сказавших ни слова привета, более того – смеющих глядеть с презрением, такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:

– Берегите свои шляпы, господа! Ветер может унести их!

Данила и молодой граф, спохватившись, сорвали шляпы, кланяясь Маше, но она это едва ли заметила: мстительно усмехнулась, увидев, как залилось краскою лицо Корфа, когда он медленно, как бы нехотя, потянул с головы шляпу, украшенную белыми перьями. И, отвернувшись, не дождавшись его принужденного полупоклона, уставилась на дорогу, унимая расходившееся сердце.

Ничего не изменилось, ничего! Они ненавидели друг друга по-прежнему, что в России, что во Франции, ненавидели… ну и пусть!

Глава XIII
ЛЮТЕЦИЯ И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

– Вот вам и Лютеция Паризиориум, – вежливо и сухо, словно представлял случайную знакомую, произнес Корф, и перед Машей открылась обширная равнина, а на ней, вдоль извилистой реки, исчерченной тенями мостов, – невообразимые громады зданий в тени деревьев.

У Маши дух захватило – Париж ведь, Париж простирался пред нею! – но ни в коем случае не хотелось предстать пред Корфом этакой обалдевшей от счастья простушкою, а потому она небрежно проговорила:

– Если не ошибаюсь, это название означает «селение на воде»?

Маша была прекрасно осведомлена о том, что в III–II веках до Рождества Христова небольшой остров Лютеция на реке Секвариуме стал главным поселением галльского племени паризиев. Кроме того, Маша читала в «Записках о Галльской войне» у Юлия Цезаря, что римские войска покорили Галлию и построили на левом берегу Секвариума, или Секваны, новый город по римскому образцу. Теперь Секвариум звался Сеной, Лютеция – Парижем, а потомки паризиев были, очевидно, теми самыми людьми, мимо которых громыхал дормез. Маша также знала, что в течение нескольких лет город был резиденцией императора Юлиана, центром всей Римской империи. Она тоже могла бы кое о чем рассказать барону: например, о том, как свирепая армия гуннов во главе с Атиллой не дошла до Парижа, что и было предсказано христианской монахиней Женевьевой – она после этого стала святой покровительницей Парижа. О, Маша много читала и много могла бы поведать Корфу, приятно удивив его своими знаниями, – но было ясно, что он не желает быть приятно удивленным своей женою, – и она молчала, глядя по сторонам.

Многолюдье, пестрота, шум! Прекрасные дома не меньше чем в шесть этажей, разноцветные витрины богатых лавок. Карета мчится за каретою, беспрестанно кричат возницы: «Gare! Gare! [102]102
  Берегись! ( фр.)


[Закрыть]«Вокруг волнуется море людское; и все спешат куда-то – звенят голоса, будто в огромном, шумном птичнике! Маше казалось, что она, как маленькая песчинка, попала в ужасную пучину и несется, несется куда-то, кружась в водном вихре… Она уже ничего не различала вокруг, насмерть перепуганная одной мыслью: да так же здесь жить-то?! У нее и впрямь закружилась голова, и тут же карета остановилась у трехэтажного серого дома с башенками – стены и решетка сада были увиты белыми вьющимися розами.

– Прошу вас, – послышался спокойный голос Корфа, и Маша с невольным испугом взглянула на него. – Это улица Старых Августинцев. Здесь вы будете жить.

– А вы? – жалобно, как заблудившаяся девочка, вскрикнула Маша, до дрожи боясь остаться одна в этом кипении людских судеб и лиц.

Корф задумчиво смотрел на нее. Глаза у него сейчас были светло-серыми, непроницаемыми.

«Никогда я еще не видела такого красивого, величавого лица, никогда еще сердце мое не следовало так охотно за взором», – с тоской подумала Маша.

Нет, думать об этом было слишком печально, однако ответ Корфа:

– Я тоже живу здесь, – вселил некоторую бодрость, и Маша без дрожи смогла принять его руку и выйти из кареты.

Она успела только окинуть дом беглым взглядом, отметив его красоту и соразмерность пропорций, как вдруг сердце ее замерло: из приотворенной двери показалась женская фигура.

Мелькнувшая было надежда на то, что тетушка Евлалия Никандровна явилась встретить любимую племянницу, тотчас же рассеялась: слишком высока, стройна, молода и красива была эта дама в платье цвета beige [103]103
  Бежевый ( фр.).


[Закрыть]с кружевной отделкою тоном светлее – враз скромной и богатой, с продернутой сквозь узор золотой нитью. В этом платье, в каждой его складке была та самая неуловимая и необъяснимая французская элегантность, перенять которую безуспешно пытаются все женщины мира, в то время как всякая француженка с рождения одарена ею от Бога.

Дама в очаровательном платье с высоты крыльца не мигая смотрела на Машу своими агатовыми глазами. Все черты лица ее были правильны, даже красивы, но не милы: это была красота без обаяния и нежности – слишком много было суровости во взоре и улыбке, слишком много твердости в голосе, проговорившем:

– Добрый день, сударыня. Счастлива видеть вас в добром здравии!

Столь независимо держалась эта особа, что Маша даже решила, что это хозяйка дома, который барон лишь снимает… да, прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что перед нею стоит Николь!

Вот это превращение… Да, немалый путь проделала вчерашняя субретка с той достопамятной санкт-петербургской ночи! Держится она совершенно как хозяйка… точнее, как экономка, осчастливленная особенным расположением хозяина. И это платье с его тщательно продуманной простотой… ужасный все-таки цвет beige, такой безжизненный! Кто это решил, что кареглазым непременно должны идти все оттенки коричневого? Beige еще больше огрубляет черты, если они и без того грубоваты… как у Николь!

Между тем пауза затягивалась. Маша вдруг осознала, что вид у нее не только растрепанный, а, наверное, слишком уж растерянный. Она ведь совсем забыла об обещании барона держать при себе Николь! Ну, со стороны Корфа это было слишком – вот так, лицом к лицу, вдруг свести их, выставить свою жену в таком неприглядном свете перед любовницей! Ну хорошо, он не может простить Маше обмана и расчетливости, однако она пыталась спасти свою честь, а Николь… Николь-то поступила как обыкновенная проститутка! Ее же в постель к барону силой никто не тащил, она продалась за немалую плату – такую, что, не сложись ее судьба столь выгодно, прожила бы и на собственные средства, коими обзавелась благодаря Машиной трагедии!

Маша с гневом обернулась к барону, уверенная, что увидит на его лице издевательскую ухмылку, довольство унижением жены, – и была немало поражена, встретив его равнодушный взгляд. Или его и впрямь мало интересовали обе эти женщины, с которыми он так или иначе оказался связан, или… или он ждет, как дальше развернутся события. Может быть, он предполагает, что они сейчас вцепятся друг дружке в волосы, начнут драку за счастье обладания этим сокровищем, имя коему – барон Корф?!

Машу затрясло от возмущения. Если она сейчас же не поставит Николь на место, то уже не сделает этого никогда!

– Николь? – звонко, равнодушно произнесла она, приподняв брови. – Не ожидала увидеть тебя вновь… ты, кажется, собиралась открыть шляпную мастерскую на те деньги, которые тебе заплатила в Санкт-Петербуре моя матушка?

А ведь верно!.. Очень кстати придумалась эта шляпная мастерская: субреточка-француженка не распространялась о своих планах, – но что еще могло прийти в ее убогую, жадную головку, кроме тряпок и шляпок?

Лицо Николь вспыхнуло, да и у Корфа вид стал менее замороженный. Можно пари держать, что он и слыхом не слыхал о деньгах, полученных Николь. Неужто он так наивен, что считал ее добровольной жертвою во всей этой истории?! Если так, ему полезно немного изменить свое мнение! Похоже, Машин супруг не так уж и умен, как ей казалось: учат его женщины, учат, а он снова и снова делает ошибки, доверяет им! Во всяком случае, можно не сомневаться, что этим двоим, барону и его метрессе, найдется о чем поговорить сегодня вечером… tét-á-téte [104]104
  Наедине ( фр.).


[Закрыть]! Ну а сейчас главное – не останавливаться.

– Ты чего-то ждешь, Николь? – тем же подчеркнуто нелюбезным тоном продолжала Маша, нарочно говоря по-русски. – Хочешь помочь мне переодеться? Очень жаль тебя огорчать, однако я бы желала и впредь пользоваться услугами только моей горничной… надеюсь, она уже здесь? – Маша обернулась к барону и чуть не подавилась от смеха, когда тот чуть заметно, неохотно кивнул: чудилось, кто-то силой пригнул ему голову! – Очень рада, ибо я к ней привыкла и отдавать себя в чужие, неумелые руки мне было бы просто противно. Небось, моя милая, ожидаючи меня, ты отвыкла от простой работы? – Маша устремила взор на белые, ухоженные ручки Николь, которые нервно стиснули платок. – Прежде тетенька тобою нахвалиться не могла: ты и мывала ее, и врачевала, и платья гладила, и белье латала при надобности… горшки носила с охотою…

Николь побелела, и Маша мысленно поздравила себя с новой победою. Она знала, что люди холопского звания полагают участь свою унижением и позором; позором же вдвойне будет публичное перечисление их черных обязанностей.

– И затруднять себя моей прическою у тебя не будет надобности – я привезла с собою отменного куафера, который при случае сгодится и вам, сударь, – кивнула она Корфу, указывая на Данилу, который стал поодаль, с откровенным изумлением взирая на свою разошедшуюся барышню. – Человек вольный, однако же место свое знает. Слова лишнего не скажет, воспитанья отменного!

Камушки в огород Николь летели шрапнелью, и, похоже, настал предел ее терпению: она шагнула вперед, явно намереваясь устроить свару и не сомневаясь, что будет поддержана бароном. Даже намека на такую возможность нельзя было допустить, а потому Маша нанесла решающий удар:

– Изволь отправиться за тетушкой моей – мне ее видеть надобно немедля… и вот еще что, друг мой, – она обернулась к мужу: – У нас в России супругу барона величают как ваше сиятельство… vofre excellence, – повторила она по-французски как бы в скобках, – надеюсь, здесь таковые же правила?

– О да, сударыня, – кивнул Корф, – а также говорят просто la baronne – баронесса, это тоже вполне допустимо.

Лицо его было по-прежнему непроницаемо, но в глазах что-то билось живое… то ли ярость, то ли смех?..

Маша начала подниматься по ступенькам. Николь стояла наверху, загораживая дверь, баронесса смела ее с места одной фразою:

– Потрудись довести мой титул до сведения прочей прислуги, Николь.

Корф опередил супругу, распахнул перед нею дверь… но она не была бы женщиной, если бы не выпустила в остолбенелую Николь еще одну – парфянскую [105]105
  То есть последнюю, самую ядовитую.


[Закрыть]! – стрелу:

– И вот еще что… Горничным следует носить передники, ежели этого до сих пор не заведено. Такое платье, как у тебя, жаль будет испортить, милочка, хотя это и не твой цвет!

Странные звуки послышались рядом. Маша величаво повернула голову – Корф тщетно пытался откашляться, наверное, от дорожной пыли. Все-таки проехали в этот день немало!

* * *

Забавно, что, начавшись с платья Николь, тема одежды сделалась основной в первых днях и даже месяцах Машиной парижской жизни. Представлялось, что здешние дамы живут лишь для того, чтобы обогатить свой гардероб. Даже тетушка Евлалия Никандровна – все такая же сморщенная, набеленная, нарумяненная, напомаженная и надушенная; все с таким же безумным декольте и прической дюймов в сорок вышиной, – словом, ничуть не изменившаяся, разве что сменившая несусветные фижмы на столь же несусветный кринолин со смело изогнутым турнюром, – даже она изрекла, едва завидев Машу, не слова привета, не восторг по поводу ее спасения из лап похитителей, а суровый, не подлежащий обжалованию приговор:

– Да в таком туалете тебя из дому выпускать нельзя – люди со смеху помрут!

Маша обиженно поджала губы. Что ж, ее ли вина, что нет у нее модных платьев? Почти все вещи ее оказались разграблены, ничего найти не удалось, как ни искали посланные Корфом в замок люди. Следов-то разбойников там сыскать не могли, не то что каких-то тряпок! Не сказать, чтобы Маша мечтала еще раз повстречаться с Вайяном, однако до слез хотелось вернуть памятные мелочи, заботливо собранные ей матерью в дорогу. По счастью, сбереглась в тайнике, вместе с багажом Комаровского, шкатулка с фамильными строиловскими драгоценностями, а остального багажа осталось раз, два и обчелся. Больше всего жалко было сундука с новыми туалетами, справленными накануне путешествия. В том же сундуке лежали купленные близ Кенигсберга янтари – и они оказались украдены! Маша с печалью вспоминала набор бокалов – она хотела преподнести их мужу… да о чем, собственно, печалиться? Разве нужны ему ее подарки, коли она сама ему не нужна?..

Маша неловко себя ощущала оттого, что Корф первым делом вынужден был потратиться на ее туалеты: как ни относился он к своей жене, а все ж понимал, что даме ее чина нельзя быть кое-как одетою. Так что на некоторое время Пале-Рояль сделался для Маши основным местом ее времяпрепровождения. Здесь, под портиками трех дворцов, из которых больший, последний, был обращен в сад, было собрано все, что могло произвести ремесло из бронзы, материй, кашемиров, кожи, серебра, драгоценных камней. Средняя галерея этого дворца, соединявшая боковые флигеля, представляла собой покрытую стеклянной крышей великолепную залу, где постоянно толпился народ и где роскошь боковых кафе, магазинов и простенков между ними, занятых зеркалами, составляла чудную пестроту, когда каменья, бархат, золото сверкали и сияли тысячью лучей. Нигде не видела Маша подобного искусства размещать вещи так, чтобы каждая оттеняла и выказывала другую, а все в целом составляло бы полный, живописный узор.

В Пале-Рояль съезжалась за делом и без дела вся лучшая парижская публика и фланировала меж лавок, являя собою беспрерывную демонстрацию тех товаров, которые здесь в изобилии предлагались. Все новое, что появлялось в витринах, через самое малое время можно было увидеть на франтах и франтихах. Тетушка уверяла, что множество старинных habitués [106]106
  Завсегдатаев ( фр.).


[Закрыть]на протяжении всей жизни находили здесь удовлетворение всем своим прихотям. Гулянье, покупки, шум, разговоры продолжались до одиннадцати вечера; после последнего удара часов свист солдат швейцарской гвардии возвещал торговцам гасить свечи, а публике – разъезжаться… чтобы завтра, с полудня, начался новый круговорот покупок и продаж.

Новые моды, особенно широченные кринолины, Машу слегка шокировали. Ее поражало, сколько денег тратят теперь женщины, чтобы выглядеть посмешищем! Впрочем, кринолин, уж во всяком случае, был лучше, чем фижмы, нелепо распиравшие фигуру с боков: он-то делал бедра равномерно округлыми, а талию тонюсенькой, так что Маша с новой модой вскоре более или менее примирилась: по крайней мере, на балы или приемы она надевала кринолин, а для дома или прогулок носила нижние накрахмаленные юбки: в них было красивее и ловчее.

С прическами оказалось сложнее. Тетушка (она не была придворной дамой в полном смысле этого слова, то есть не обязана была неотлучно находиться при королеве, но в Версале, из-за дружбы с княгиней Ламбаль, наперсницей императрицы, все же бывала частенько) – так вот, тетушка клялась и божилась, что вовсе не сообщения из столицы, не письма посланников являются первейшей заботою каждого утра королевы, а туалет и прическа. Для нее творил великий куафер, великий художник причесок господин Леонар. Словно знатная особа, он ежедневно утром приезжал в карете шестерней из Парижа в Версаль, чтобы с помощью гребня, туалетной воды для волос и всевозможных помад испытать на королеве свое благородное, неистощимое на выдумки мастерство, – а значит, сделать эти модели целью всякой светской дамы. Ни Маше, ни Даниле и не снилось ничего подобного! Цветочная корзина на голове графини Строиловой, так поразившая воображение добродушного волочеса на постоялом дворе близ Санкт-Петербурга, была просто прическою деревенской простушки перед той парикмахерской феерией, которую узрел Данила, взятый однажды в Пале-Рояль! На головках знатных дам были возведены целые башни из волос, сложнейшие пейзажи, жанровые сценки, символические орнаменты. Наметанным глазом Данила разглядел, что прежде всего огромными шпильками и с помощью фиксирующих помад волосы вздымались все вверх, примерно раза в два выше, чем медвежья шапка прусского гренадера, и лишь в воздушном пространстве, в полутора локтях над уровнем глаз, начиналась собственно область творчества художника. Данила клялся и божился Глашеньке, что своими глазами видел даму, прическа коей была столь высока, что ей невозможно оказалось сидеть в карете. Она вынуждена была, приподняв юбки, стоять на коленях, чтобы не повредить драгоценное сооружение.

– Окстись, брехун! – сердито сказала Глашенька, но Маша не сомневалась, что Данила не врет: тетушка рассказывала, будто дверные проемы во дворце делались выше, чтобы дамам в парадных туалетах не приходилось часто нагибаться, и потолки театральных лож приподнимали… Данила, немыслимый фантазер, уже готов был моделировать из Машиных волос красочный и сложный мир: целые ландшафты и панорамы с плодовыми садами, домами, с волнующимся морем и кораблями на нем, но хозяйка его поклялась, что скорее обреет себя наголо, чем допустит сие, тем более что ходили слухи, будто прически через месяц-другой сделаются ниже и проще: возвышать голову будут страусовые перья. Прихоти капризной богини Моды были слишком безумны и несообразны, чтобы Маша решилась им служить… тем более что единственному человеку, чье мнение о ее внешности для нее что-то могло значить, мужу, и она сама, и ее прически были глубоко безразличны.

Если Маша и ожидала какого-то решающего разговора об их браке, то этого не произошло. Корф не то покорно, не то равнодушно принял ту ситуацию, которую с первой минуты утвердила сама Маша своим поведением с Николь: она – la baronne, ваше сиятельство, она – хозяйка дома, пусть даже ее супружество – это фактически vie a pàrt, жизнь врозь. Весьма обыкновенны были случаи, что неполадившие супруги разъезжались, предоставляя друг другу жить как угодно. Барон и баронесса Корф тоже предоставили друг другу жить как угодно, однако не разъезжались, и великодушие, или, если угодно, суетная забота о приличиях, простерлось у Корфа столь далеко, что он даже представил свою молодую жену на улице де Граммон, где в доме Леви размещалось русское консульство в Париже.

Князь Иван Сергеевич Барятинский был некогда флигель-адъютантом Петра III, а в царствование Екатерины II служил генерал-поручиком и вот уже восемь лет, с 1773 года, был посланником в Париже. Он поглядывал на Машу с холодноватым любопытством и, сказав ей несколько вежливо-безразличных фраз, отошел, однако весь вечер Маша изредка встречала его словно бы недоверчивый взгляд и так и не поняла, что же пришлось ему не по нраву: она сама – или то, что Корф вообще женился.

А жена Барятинского, княгиня Екатерина Петровна Голштейн-Бекская, дочь российского генерал-фельдмаршала и генерал-губернатора лифляндского и эстляндского князя Петра-Августа Голштейн-Бекского, была совсем другой. Эта величественная дама с внушительной прической и в роскошном бархатном «молдаване» цвета бордо – Маша знала, что сей покрой особенно любила государыня – показалась ей воплощением приветливости. Вдобавок Барятинской приходилось встречать при русском дворе и старого, и молодого князей Измайловых, знавала она и Елизавету Васильевну и живо интересовалась жизнью этой пылкой, яркой женщины. Маша чувствовала себя с княгиней Барятинской вполне спокойно и раскованно, до тех пор, пока сия экспансивная дама вдруг не воскликнула, с восхищением взглянув на свою новую знакомую:

– Я была очень счастлива за барона Димитрия Васильевича, узнав о его женитьбе, и вдвойне счастлива, узрев вашу красоту и миловидность! Но как могло статься, дорогая Мария Валерьяновна, что вы столь долго пробыли в разлуке с супругом? Да, знаю, что для него долг превыше жизни, но что могло помешать…