Текст книги "Звезда королевы"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
Ноги Марии подгибались. Она почувствовала, как Корф подхватил ее под руку.
– Если вы решили упасть в обморок, то, умоляю, не в моем кабинете, – раздался по-прежнему холодный, исполненный презрения голос, а потом Корф с силой встряхнул ее: – Возьмите себя в руки, ну! Выпейте вот это, слышите?
Он поднес прямо к ее лицу янтарный бокал с вином. Рубиновые искры перебегали по гладко отшлифованным стенкам, и какое-то мгновение Мария, будто завороженная, следила за их игрою, а потом с трудом взяла бокал, поднесла к губам, глотнула… и, выронив кубок, схватилась за горло, ибо ей показалось, что она отхлебнула расплавленного металла.
Она не могла вздохнуть и только смотрела на Корфа неподвижными, огромными глазами.
Корф поднял брови:
– Что с вами? Ну вот, вы разбили… – Он не договорил, кинулся вперед и успел подхватить Марию – она падала. Ноги вдруг онемели, она их перестала чувствовать. Бессильно повисли руки, голова запрокинулась. Странный, какой-то потусторонний холод медленно овладевал ее лицом, потом пополз по телу. В глазах все кружилось, кружилось; на миг из этого водоворота выплыло искаженное ужасом лицо Корфа, из гробовой тишины вырвался его голос:
– Мария! Нет, нет, Мария!
Она не могла вымолвить ни слова онемевшими, похолодевшими губами, и вся душа ее, казалось, выразилась во взгляде. Но этот взгляд потребовал столько сил… последних сил, их больше ни на что не оставалось, осталось лишь опустить ресницы и погрузиться в сон… возможно, в вечный сон.
Глава XX
ДУЭЛЬ НА УЛИЦЕ КАРУСЕЛИ
– …Я нашел у нее в комнате вот это.
Голос возник так внезапно, словно у нее над ухом выстрелили из пистолета. Мария хотела схватить голову руками, но не смогла даже шевелить ими и тогда громко, пронзительно закричала.
– Что это?! Мне показалось или она тихонько стонет? О Боже!
– Да. Да. Чуть-чуть, еле слышно, но она застонала. Наконец-то!
– Доктор, я…
– Успокойтесь, ваше сиятельство. Ваши волнения позади.
– О Господи… Я-то уже думал… Я уже… J'ai perdu mon Eurydice: rien n'gale mon malheur? [163]163
Я и простился с Эвридикой: с горем что моим сравнится? ( фр.) – ария из оперы Глюка «Орфей и Эвридика».
[Закрыть]
– Безутешный Орфей? Я понимаю. Две недели в полном беспамятстве и неподвижности, почти бездыханная!.. Еще хуже, чем в прошлый раз. Тогда хоть причины были естественные – кровопотеря, а теперь… подумать только! Удивительно, как она вообще не умерла на месте. Такое количество яду могло и силача-циркача спровадить на тот свет.
Голоса уже не казались раздражающе-пронзительными. Они звучали то громче, то тише, то наплывали, то удалялись. Это было забавно, Мария слушала даже с удовольствием.
– Доктор, вы обещали мне!..
– Да, я обещал молчать и сдержу слово. Один Бог знает, почему я это сделаю! Нет, я помню, что обязан вам своим благосостоянием и честным именем, но разве мог я допустить, что мой благодетель решится когда-нибудь на такое?..
– Говорю вам, я не делал этого!
Ну вот, опять крик. Мария вновь застонала: как адски болит голова.
– Снова этот стон. Вы слышали?
– Я-то да. Мне кажется, и она слышит нас. – Она в беспамятстве, но, говорят, люди и в таком состоянии могут воспринимать окружающее.
– Вы хотите сказать, в глубину ее бесчувствия могут проникать наши слова?
– Это не исключено.
– Ну, если так… Если так, пусть услышит: я не убивал ее. Я не давал ей яду. Я не знаю, что все это значит! Из этой бутылки я уже пил, она стояла открытая не меньше недели. Любой мог…
– Любой? Барон, у вас по дому что же – отравители гурьбой расхаживают? К тому же в вине не было яду, во всяком случае, я его там не нашел. Яд оказался лишь в том бокале, из которого пила ваша жена. Дно было щедро им смазано, он мгновенно растворился в вине и сделал его смертоносным.
– Самое удивительно, что вы не нашли его следов в других бокалах. Как можно было предвидеть, что она будет пить именно из этого?
– А разве не ясно? Он ведь самый красивый, женщина по природе своей любит красивое, из сотни вещиц выберет одну – самую изящную и привлекательную. Перед нею шесть янтарных кубков, но один – особенный: он горит самоцветным рубиновым огнем, сверкает и переливается. Она взяла его – это естественно.
Послышался тихий, недобрый смех, заставивший Марию насторожиться.
– Ах, доктор, вы так хорошо знаете женщин! Все верно, все верно, однако и мужчины способны ценить красоту. И мужчина прежде всего обратит внимание не на тусклую, матовую желтизну, а на игривый рубиновый блеск!
– Что вы этим хотите сказать?
– Только одно. Не Мария взяла этот бокал. Я дал его ей, когда увидел, что она побледнела и вот-вот лишится сознания.
– Значит, вы…
– Доктор, да вы в своем уме?! Вы что, не способны сложить два и два? Вы так уверены в том, будто я злоумышлял против Марии, что не видите дальше своего носа?
«Ну как же он кричит! О чем это, зачем?.. Может быть, если попытаться понять, в чем суть спора, голова будет не так болеть?»
– Еще раз повторяю: я раньше пил из этой бутылки. Но янтарным бокалом воспользовался впервые. И то лишь потому, что он выпал на пол, то есть подвернулся под руку, а хрустальные, из которых я обычно пью, остались стоять. Я поднял янтарные кубки, безотчетно взял самый красивый, налил вина, поднес к губам…
– Что?!
– Что слышите! Я хотел пригубить, а потом увидел, что Мария сейчас упадет, и протянул бокал ей. Что было потом, известно.
– Иисусе… Господи Иисусе! Но ведь это означает…
– Наконец-то до вас дошло! Я понимаю, проще допустить, что барон Корф решился убить свою жену, чем поверить, что он сам лишь случайно, по прихоти судьбы, остался жив.
– Но это означает…
– Да что вы заладили: означает, означает! То и означает, что Мария – случайная жертва, а яд был предназначен мне.
«Яд был в бокале? Яд предназначался Корфу?!»
Мария содрогнулась, хотела закричать, но сковывающая ее немота и неподвижность были по-прежнему неодолимы.
– Вам?! Но зачем? Почему? Кто это сделал?
– Верно, тот, кто преподнес мне эти бокалы. Небось он дивится, что я до сих пор жив. Они у меня уже более полутора лет. Странно, что яд не потерял своих качеств.
– Он и через двадцать лет их не потеряет, тем более если смешать его с винным спиртом. Удивительно, однако, почему вы не обратитесь к властям, не прикажете арестовать того, кто сделал вам столь «бесценный» подарок!
– Я бы давно уже сделал это, когда бы знал, кого обвинять. Но полтора года назад как раз приехала моя жена. Вскоре после этого, по случаю своих именин, я получил довольно много подарков; были и присланные по почте или с нарочными – с горячими поздравлениями от самых разных, порою мало знакомых или даже вовсе незнакомых людей. Благодарили за какую-то помощь, искали моей протекции… Я уж и не помню, кто и какие подарки прислал. Среди прочих – и эти кубки. Я был восхищен ими, но почему-то мне и в голову не приходило пить из них. Я воспринимал их как произведение искусства. Помню, как раз накануне дня моего ангела курьер, прибывший из России, граф Комаровский, бывший спутником моей жены по пути в Париж, рассказывал, как они рассматривали кенигсбергские янтари, какое это богатство, какая красота, и, получив эти янтарные кубки, я еще подумал: не Мария ли прислала их мне?
– Ну, сударь! С чего бы это баронессе делать вам подарки тайком?
– Неточно выражаетесь. Следовало бы сказать: с чего бы это моей жене вообще делать мне подарки?
Глаза Марии ожгло слезами. «Я хотела подарить их тебе, но их у меня похитили! И все же бокалы дошли до тебя. Но кто это сделал? Ах, если бы знать! Тогда бы я все смогла понять».
– Боже мой… Нет, не может быть!
– Что с вами, доктор? Вы побледнели!
– Нет, нет.
– Говорите. В чем дело?
– Простите, барон. Страшная мысль пришла вдруг мне в голову. Нет, это дьявольское наваждение… Но стоило вам связать имя вашей жены с этим подарком… Я хочу сказать, стоило лишь предположить, что бокалы были посланы ею (в конце концов, такие роскошные янтари могли быть куплены только в Кенигсберге или Мемеле, словом, на берегу Балтийского моря), как вдруг я вспомнил, с чего начался наш разговор.
– Да, вы говорили, что нашли в спальне Марии вот это. Кусок смолы, пахнущий травами. Какое-то лекарство?
– Нет. Это пернак.
– Впервые слышу.
– Неудивительно. Вам, смею думать, до сего времени не приходилось иметь дела с ядами, а значит, и с противоядиями. Так вот, пернак – сильнейшее противоядие, какое только известно современной науке. Свойство его – предохранительное. Вам приходилось что-нибудь слышать о царе Митридате?
– Разумеется. I век до Рождества Христова; Митридат Евпатор, царь Понтийский… Вел борьбу со скифами, подавил восстание рабов под предводительством Савмака в Боспорском царстве. Подчинил своей власти все побережье Черного моря, однако в войнах с Римом был побежден и покончил с собой.
– Все верно. Однако вы привели факты его политической биографии. А с точки зрения медицины гораздо более интересно, как именно Митридат покончил с собой.
– Ну, если вспомнить предмет нашего разговора… очевидно, он отравился?
– В том-то и дело, что нет! Предпринял несколько попыток – и бесполезно! Митридату пришлось прибегнуть к кинжалу, чтобы лишить себя жизни. Видите ли, всю жизнь он боялся быть отравленным – в ту эпоху яды были в большой моде! – и спасался от них тем, что каждое утро добавлял минимальное количество различных ядов в свою пищу. И в конце концов уже не существовало отравы, которая могла бы его убить. То же и пернак: если каждое утро выпивать малое количество его настоя, организм приобретает способность сопротивляться отраве. Я-то недоумевал, как баронесса ухитрилась остаться жива. Теперь мне все ясно. Объяснение может быть только одно! Она знала, что в доме есть яд, и хоть он предназначен не ей, но по несчастной случайности – вроде той, которая и произошла! – она может быть отравлена, госпожа Корф предприняла меры предосторожности. Взгляните: пернак не засохший. Он мягкий, рыхлый. Кто-то каждое утро настаивал его в горячей воде. Ох, как все теперь понятно!.. Satan [164]164
Сатана ( фр.).
[Закрыть]!
– Доктор, вы в своем уме?!
– Вы это уже говорили сегодня, барон! Да, я в своем уме. И я знаю теперь, что произошло: не вы хотели отравить свою жену. Она хотела отравить вас! Она послала вам эти бокалы. Один из них был отравлен. Она терпеливо ждала, когда стрела судьбы настигнет вас, а сама тем временем расчетливо старалась обезопасить свою жизнь. Она целилась метко… но не рассчитала направления ветра! Стрела ее ненависти поразила ее же саму. Она угодила в собственную ловушку.
– Я не верю в это. Нет. Она не смогла бы…
– Я понимаю. Но вы подумайте – и поймете, – все сходится. Мой вам совет – как можно скорее снеситесь с тем курьером, который путешествовал с баронессой.
– С Комаровским?
– Вот-вот. И если он подтвердит, что она покупала янтарные кубки, значит… Но смотрите, чтобы это известие не пришло слишком поздно. Будьте осторожны, барон. Умоляю вас, будьте осторожны!..
Мария открыла глаза. Темно – лишь светится ночник; и никого нет в спальне. Стоял предрассветный час – самое томительное время, когда властвуют демоны зла и смерти, навевая тяжкие сны. Что ж, выходит, этот разговор ей приснился? Или он все-таки был? Во сне или наяву доктор обвинил ее в попытке отравить мужа?
Мария невесело рассмеялась. Собственный смех показался таким же нереальным, как только что услышанный спор. А впрочем… все очень логично. Если барон и впрямь отправит запрос Комаровскому, тот ведь непременно подтвердит покупку бокалов.
Уж наверняка он не забыл того эпизода! И тогда все встанет на свои места: злодейка, развратница, обманщица Мария Корф смазала бокал ядом, чтобы сгубить своего супруга и унаследовать все его состояние. Рано, поздно ли, кубок из красного янтаря попал бы ему на глаза, так что… Так что…
«Нет! Все не так!»
Мария резко села, но тотчас вновь откинулась на подушки, сраженная слабостью. Ее даже в испарину бросило, сердце заколотилось в горле. Однако голова была необычайно ясна, и мысли – страшные догадки – спешили обогнать друг друга.
Что же она там под диктовку Вайяна писала пером, на котором еще не высохла кровь проклятого Мердесака? Все движимое и недвижимое имущество баронессы Марии Корф, урожденной графини Строиловой, отходит Евдокии Головкиной – так, кажется. Вот именно! Все имущество баронессы Корф!.. Не имение на Волге и деревня Любавино, не кирпичный завод, не угодья в Малороссии, а еще и лифляндское имение Корфа, и его богатство, и золотые рудники на Нижнем Урале, и доля в пушном промысле всей Тобольской губернии… немалые, ах, совсем немаленькие богатства! Мария вышла замуж за человека весьма состоятельного, который мог бы обойтись и без государственного жалованья, а век жить бездельным барином. И в случае смерти Корфа все его движимое и недвижимое имущество отойдет жене… которой потом наследует неведомая Евдокия.
Так что переведи дух, Мария! У тебя есть время пожить, ведь не ты намечена первой жертвой. Прежде чем умереть, ты должна сделаться богатой, очень богатой вдовой. Прежде чем умрешь ты, должен умереть твой муж!
Какое-то время Мария оцепенело смотрела в темноту, а потом губы ее тронула улыбка. Страшноватое, должно быть, зрелище являла собою она, полуоткинувшись на подушки, исхудавшая, измученная, едва вернувшаяся с того света, сидя с недоброй улыбкою на бледных губах, и если бы Евдокия Головкина, где бы она ни находилась, могла проницать взором ночное пространство и увидеть сейчас Марию, ее наверняка дрожь пробрала бы – дрожь весьма неприятного предчувствия.
Говорят, литература – это искусство совпадений. Чем более талантлив писатель, тем меньше натяжек в нагромождении невероятных случайностей ощущает читатель. Однако жизнь тоже состоит из совпадений и случайностей, а тот, кто управляет ими, способен управлять судьбою своей – и других людей. У проклятущей Евдокии теперь, когда замысел ее раскрыт, осталось только одно преимущество перед Марией: инкогнито. Немалое преимущество! Враг неизвестен. С ним придется бороться вслепую. Однако известна его ближайшая цель. И еще кое-что известно: он – вернее, она! – не в силах влиять на поступки Корфа; Евдокии приходится полагаться только на случай, который даст ей в руки желанную добычу. Вот ведь сколько времени пришлось ждать, чтобы Корф взял наконец отравленный бокал! Кроме того, Евдокии неведомо, что срок ей отпущен очень маленький: всего месяц, а то и короче. Никак не более месяца – и то в самом лучшем случае! – потребуется нарочному гонцу, чтобы добраться до графа Комаровского, передать ему вопрос Корфа – и привезти обратно ответ. А после этого уже никакая сила не спасет Марию от гнева барона. Да еще тут замешался доктор, который убежден в ее виновности и будет подзуживать Корфа. То есть у нее всего месяц на такое устройство случайностей и совпадений, чтобы в них, как в сеть, непременно попалась некая алчная, но крайне осторожная дама. Если она будет знать, что замысел ее под угрозой, что время крайне ограничено, она поторопиться, утратит осторожность. Например, если она узнает, что Мария при смерти, то попытается сделать все, чтобы Корф скончался прежде. Или если Корф предпримет какие-то шаги к разводу… Надо вынудить ее сделать выпад, броситься в расчетливо расставленную засаду! Но прежде…
Какие полезные нынче в голову воспоминания идут!
Еще когда страшными, тревожащими показались слова Николь о смерти мамаши Дезорде: «Ничего не скажешь: тетушка была особой предусмотрительной, и, хоть кровной родней я ей не приходилась, по завещанию все мне отказала…» Тогда промелькнул в ее словах какой-то след… но только теперь Мария готова была идти по этому следу.
Ах, хороша ночь нынче! Кровь буянит, сердце веселит! Сейчас Мария меньше чем когда-либо намеревалась умирать. Ее nature tardive [165]165
Натура с замедленной реакцией ( фр.).
[Закрыть]наконец-то проснулась! Предчувствие напряженного, целенаправленного действия, решительной схватки, правила которой наконец-то будет устанавливать она сама, а не судьба, придавало силы. Болезнь как бы улетучилась в одно мгновение, будто порча, снятая умелым знахарем.
Она от роду была лишена способностей к сочинительству, но сейчас весь сюжет ближайшего месяца чудился ей четко выписанным в уме, и она ощущала себя одной из тех героинь романов, судьбы которых так волновали ее прежде. Нет, она лучше, она интереснее, ведь героини романов не способны видеть в жизни смешное. А Марию заранее разбирал неудержимый смех, когда она воображала, какое лицо сделается у этой Евдокии Головкиной, когда злодейка будет публично разоблачена; и у Корфа, когда он узнает, кто спас его жизнь. Ну и много чего еще навоображала Мария, отогнав упоительные мечты, лишь напомнив себе, что цыплят по осени считают.
Мария еще посидела какое-то время, уставившись во мрак невидящими глазами и задумчиво покусывая губы, а потом схватила колокольчик и затрезвонила так требовательно, что вмиг распахнулись две укромные двери, ведущие в каморки, где спали вполглаза, сторожа свою барыню, Глашенька с Данилою – оба, необутые, со свечками в руках, они вбежали в спальню Марии, ожидая увидеть ее по меньшей мере умирающей, и враз лишились дара речи, узрев баронессу с пером в руках, что-то лихорадочно строчащей на бумажном листке.
– Господи милостивый! – вскрикнула Глашенька. – Барыня… Жива, здорова!.. Встанем на колени и возблагодарим Бога!
– Не время сейчас, – отрывисто бросила Мария, не поворачивая головы. – Собирайтесь, вы, оба, только тихо! Ни одна душа ничего не должна знать! Глашенька, ты отправишься домой к господину посланнику Симолину – это не столь далеко, а что время ночное – так и дело неотложное! А ты, Данила, друг дорогой, – Мария на мгновение оторвалась от письма и ласково, но строго взглянула на всклокоченного со сна волочеса, – собирайся в иную, долгую дорожку.
– Опять в Фонтенбло прикажете? – брякнул еще не проснувшийся Данила и тут же, спохватившись, прихлопнул рот ладонью.
Однако барыня, против ожидания, не прогневалась, а от души расхохоталась в ответ:
– В другую сторону, Данила! И куда дальше! В Россию путь тебе ляжет. Домой, в Любавино!
Конечно, спросить у Вайяна, кто такая Евдокия Головкина, было бы куда проще, чем гнать Данилу в Россию, искать то, не знаю что. Однако где его взять, Вайяна того? Не выйдешь же на балкон, не кликнешь молодецким посвистом: «Встань передо мной, как лист перед травой!» Сильвестра найти оказалось куда как проще, Мария не ошиблась в сердечной расположенности к ней и проницательности Ивана Матвеевича Симолина, который, едва прочитав ее отчаянное послание, тотчас сообщил Глашеньке фамилию и адрес господина Сильвестра, к которому преданная горничная той же порой, еще до наступления утра, отнесла письмо баронессы. Воротясь, она сообщила барыне, что все исполнила, а также, что звание господина Сильвестра – маркиз Шалопаи; услышав это, Мария принялась хохотать так, что снова обессилела. Впрочем, она и так решила для приличия провести еще хоть денек в постели, нетерпеливо поджидая визита доктора или Корфа, но так и не дождалась: видать, глубокое впечатление произвели на обоих их нелепые измышления! Что ж, тем лучше: Мария вновь получила право на полную свободу действий, а ей только того и надо было. И уже на другое утро она (не забыв на всякий случай выпить несколько глотков спасительного пернака) ни свет ни заря села в седло и по утренней свежести поскакала в Булонский лес, отгоняя воспоминания о недавней слабости и мысля, как о наилучшем для себя примере, о легендарной красавице, которой безраздельно принадлежали сердца Генриха II и Генриха III Французских, – Диане де Пуатье: та всякий день вставала в шесть часов, умывалась самой холодной ключевой водой, не знала притираний, никогда не румянилась, часто ездила верхом, много ходила – не терпела праздности! Такой рецепт сохранения красоты вполне подходил Марии. Собственная телесная хилость стала ее немало раздражать, вдобавок что-то подсказывало ей, что в интригах, которые она собиралась сплести, ей могут понадобиться не только крепкие нервы, но и какие-никакие мускулы. Несколько лет назад, еще в Любавине, еще в компании с братом и недоброй памяти Григорием, она брала уроки фехтования и даже делала успехи, пусть и уступая юношам в выдержке, однако озадачивая их внезапностью и непредсказуемостью своих выпадов. Не худо вспомнить былые уроки. А господин Шалопаи – дал же Господь фамилию? – насколько он-то силен в игре со шпагою? Надо думать, не окажется слабее Корфа, а то весь блистательный план Марии полетит к черту…
Впрочем, сейчас она сама у него все вызнает. Вот уже видны озера, тенистые аллеи и лужайки Булонского леса; показалась впереди и старая мельница, где, тоже с видом праздного любителя утренних верховых прогулок, ждет ее Сильвестр.
Что за любезный господин? Всегда готов прийти к даме на помощь!
Марии захотелось заплакать, когда она вспомнила, чем обернулась для нее «помощь» Сильвестра в прошлый раз, однако она только покрепче натянула поводья, заставляя своего игривого коня встать как вкопанного, а заодно – крепко взнуздав и свое волнение, так что когда трепещущий, едва живой от стыда маркиз подъехал к баронессе, взор ее светло-карих глаз был незамутненно спокоен.
* * *
Дипломатические агенты иностранных государств, как правило, состояли под негласным надзором французской полиции. Для каждого из этих привилегированных шпионов имелся свой филер [166]166
Полицейский, который занимается слежкой.
[Закрыть], который очень неплохо знал все привычки и образ жизни своего поднадзорного. Так, некий месье Перикл, опекавший русского министра [167]167
Все русские дипломаты, работавшие за границей в XVIII веке, могли именоваться министрами, кроме курьеров.
[Закрыть]Корфа, был вполне осведомлен о его неладах с женой, а также о том, что барон открыто держит у себя дома весьма привлекательную любовницу. Как бы ни относился Перикл к дипломатической деятельности Корфа, он от души завидовал способности этого русского так ловко устроить свою частную жизнь. Иногда Перикл даже ощущал себя в некотором роде пособником Корфа, ибо не сомневался: ни жена, ни любовница барона представления не имеют о том, что каждую среду, около пяти часов, тот украдкою, через черный ход, выходит из дому, чтобы пешком проделать довольно далекий путь и по узкому и крутому мостику, переброшенному через тихий, спокойный канал Сен-Жартен, пройти к уединенно стоящему доходному дому, где весь второй этаж занимала самая хорошенькая актриса Французского театра Ноэми Тарте. Эта лакомая штучка была известна тем, что разорвала свою связь с одним молодым и красивым графом, который не смог купить ей новую карету для прогулок в Булонском лесу, кое для дамочек полусвета, а проще – содержанок, такое же священнодействие, как для монаха – паломничество; Ноэми предпочла ему старого маркиза, который заложил все бриллианты своей жены, чтобы купить ей самую дорогую карету. Среди любовников Ноэми были весьма разные люди, от дипломатов и военных до придворных повес; неудивительно, что и русский министр пал жертвою ее чар и хоть раз в неделю, однако все же таскал ей в клюве золотые «перышки» для содержания ее гнездышка в подобающей роскоши. Так думал многоопытный Перикл, не находя ничего дурного в любовных шашнях своего «подопечного»: в тот бурный век и кавалеры, и дамы не только не скрывали, но даже оглашали свои похождения; вдобавок Перикл вполне разделял вкусы своих современников, которые считали достойными внимания только светловолосых женщин с голубыми глазами – таковой была и Ноэми Тарте, темноволосые – вроде любовницы Корфа Николь – успехом мало пользовались, рыжих или русых, как покинутая баронесса, почти вовсе не замечали. Однако Перикл был бы немало изумлен, когда бы узнал, что барон Корф и пальцем не прикоснулся к m-lle Тарте, а если деньги он ей и впрямь приносил исправно, то лишь в обмен на весьма разнообразные и порою ценные сведения о тех нюансах, мельчайших на первый взгляд, даже незначительных, политической и частной жизни французского двора, которые позволяют человеку шумному и наблюдательному задолго до наступления бури предугадать, откуда ветер дует: предвидеть событие государственной, а то и международной важности задолго до его наступления, да и просто иметь более полное представление о тех фигурах, которые играют важные роли в шахматной партии «Россия – Франция». Вся светская болтовня, которая влетала в хорошенькие маленькие ушки Ноэми, потом мило извергалась ее розовыми губками. Корф искренне наслаждался общением с мадемуазель Тарте, ибо она, мало что была очень хорошенькая (изящная, точно саксонская фарфоровая куколка, блондинка), вдобавок обладала по-мужски цепким умом и неким шестым чувством умела понимать, что именно может заинтересовать этого загадочного и щедрого господина, причесанного волосок к волоску, напудренного, с длинною шпагою на бедре, в черном кафтане, в облике почтенном, но с дерзким взором, этого d'un homme irreprochable [168]168
Безупречного человека ( фр.).
[Закрыть], коего Ноэми, как ни тщилась, не в силах была искусить своими прелестями, а потому уважала его и смутно побаивалась.
В описываемый нами день Перикл незаметно сопроводил своего подопечного по известному адресу и, по опыту прежних свиданий зная, что Корф остается у Ноэми не меньше часу, приготовился слегка вздремнуть на скамье в тени платана, на противоположной стороне улицы, как вдруг покой его нарушил некий всадник, на бешеной скорости подскакавший к подъезду и ворвавшийся в дом, грубо оттолкнув консьержа. Перикл не поленился перебежать улицу, где и узнал, что «сей безумец» прямиком устремился к дверям Ноэми Тарте. Перикл разом встревожился и позлорадствовал: публичный скандал – что может быть позорнее для «почетного шпиона»?! Ему до смерти хотелось тоже подняться на второй этаж и хоть краешком глаза подсмотреть, хоть издалека послушать, каковы события разворачиваются в квартире прелестной Ноэми, не звучат ли там пощечины или крики о помощи; и он был немало озадачен и даже разочарован, когда барон Корф и незнакомец вышли из подъезда, хохоча во все горло, пожали друг другу руки, раскланялись, а потом разошлись: всадник отправился восвояси; барон – в русское посольство, на улицу де Граммон. Перикл караулил его там дотемна, когда и счел свою миссию на сегодня завершенной: частенько бывало, что Корф оставался на ночь в особняке Леви.
Перикл был бы в очередной раз немало изумлен, когда б узнал, что в черной, с завешенными окошками карете посланника Корф выехал со двора посольства не более чем через полчаса; что вскоре он покинул карету на бульварах и, затерявшись в шумной толпе, пешком дошел до улицы Карусели, на углу которой, в глубине заросшего сада, стоял двухэтажный дом, уже давно назначенный для продажи, но никак не находящий покупателя из-за дурной своей славы: ходили слухи, что прежний хозяин убил свою жену, застав ее с любовником, и призрак сей дамы частенько бродит по саду или комнатам. Здесь, во внутреннем дворике, Корфа уже поджидал тот самый господин, с которым он весьма дружески распрощался совсем недавно возле дома Ноэми Тарте.
Но повод для новой встречи был вовсе не дружеский. Им предстояла дуэль!
* * *
Что же произошло? Что осталось скрыто от глаз проницательного господина Перикла?
Едва Ноэми, проведя Корфа прямиком в свой будуар и изящно нюхая табак (в ту пору сия забава была весьма распространена у дам), принялась излагать ему свое беспокойство по поводу внезапной бурной дружбы легкомысленного кардинала Луи Рогана (всем было известно о неприязни к нему королевы) с великим Калиостро (а еще пуще – с четой каких-то подозрительных скоробогатых авантюристов, называющих себя потомками великого рода Валуа, то есть мадам Жанной Ламотт и ее расточительным супругом, которые сулят помирить кардинала с королевой), как вдруг их retire [169]169
Уединение ( фр.).
[Закрыть]было нарушено: за стеной раздался сдавленный писк горничной, потом громкий мужской голос, изрыгавший проклятия, а вслед за этим дверь распахнулась, и в будуар m-lle Тарте ворвался какой-то растрепанный, взмыленный человек, напоминающий породистого гнедого скакуна, проделавшего путь от Версаля до Парижа не в два часа, а в двадцать минут, – если только гнедой скакун способен потрясать обнаженной шпагой и выкрикивать: «Будь ты проклята, изменница! Где этот негодяй!» Барон, сидевший на розовом пуфике в вольной позе, без кафтана (декорум так декорум!), и Ноэми, в очаровательном неглиже раскинувшаяся на козетке, так и замерли при виде этого безумца, в котором Ноэми узнала венгерского маркиза: он только вчера, в Булонском лесу, так щедро засыпал ее коляску охапками роз, что m-lle Тарте не могла не улыбнуться в ответ – и тут же выслушала признания: будто бы ради ее благосклонности маркиз готов на все, и он назначит ей королевское содержание, купит дом в аристократическом предместье Сен-Жермен – и так далее, и тому подобное. Тронутая живейшими изъявлениями чувств, Ноэми не отвергала никаких предложений пылкого венгерца, но, верная своему принципу: «Деньги вперед!», не оказала еще влюбленному никаких милостей, а потому была чрезвычайно озадачена его появлением. Он вел себя не как робкий поклонник, а как ревнивый любовник, хуже того – ревнивый муж, хотя не имел на то вовсе никаких оснований.
Еще более был скандализирован барон, узнавший наконец в незнакомце маркиза Шалопаи, не столь давно наилучшим образом отрекомендованного ему Иваном Матвеевичем Симолиным. Сейчас же барон видел перед собою Отелло во плоти: Сильвестр переворошил все в комнате, ища некие billets dous [170]170
Любовные записочки ( фр.).
[Закрыть], словно присутствия самого «любовника» ему уже было недостаточно, потом залпом опрокинул бокал бургундского, бесцеремонно налив его себе, запил бургундское стаканом красного вина и, приведенный этой смесью в должное состояние, швырнул Корфу в лицо перчатку.
Ноэми от страха лишилась голоса; Шалопаи замер, словно испуганный собственной смелостью; и оба они с таким любопытством воззрились на барона, как если бы ожидали, что он тут же кинется на обидчика и проткнет его насквозь шпагою.
– Ради Бога, не здесь, господа! – пискнула Ноэми, всякую минуту готовая лишиться чувств и достаться любому, кто окажется победителем. Однако Корф стоял недвижим, испытующе глядя на обидчика. Он знал, что point d'honneur [171]171
Делом чести ( фр.).
[Закрыть]для него было немедля принять вызов, однако пытался понять, что же произошло с маркизом. Сведения, имевшиеся о нем у Корфа, были весьма забавны: среди прекрасных дам Шалопаи слыл милым болтуном; так их любил, что частенько устраивал для них беспроигрышные лотереи из разных драгоценных безделушек; по непроверенным слухам, у него в доме имелась секретная комната, где он собрал портреты чуть ли не трехсот дам, благорасположением которых этот веселый Шалопаи пользовался в жизни. Словом, Сильвестр Шалопаи был обычным женолюбом и волокитою, каких множество можно встретить в любом обществе; при недавней встрече в Итальянском театре он показал себя к тому же человеком вполне светским и блестящим остроумцем: его крик «вот аббат Миолан!» сделался настоящим модным bon mot [172]172
Каламбуром, остроумным словцом ( фр.).
[Закрыть]и который день повторялся в салонах и даже во дворце. Какой же белены он объелся нынче? Ведь вел себя подобно провинциальному дурню…
