Текст книги "Джон Сильвер: возвращение на остров Сокровищ"

Автор книги: Эдвард Чупак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Да, так я его и назвал, – произнес морской пес.

– А Пью запомнил, – поддакнул тот, щипая себя за подбородок. – И что же? Если Квику, к примеру, захочется еще трески – мальчишка откликнется? – по обыкновению, пропел Пью.

– Пусть кликнет Долговязого Джона Сильвера, – ответил Пил, наливая ему эля в стакан. Тот обрадовался бы, не дери Пил за эль втридорога.

– Верно, так Пью и запомнил, – повторил он.

– Не ты один, – проговорил Квик, проводя пальцем по носу. Пил наполнил стакан и ему. – Все запомнили будущего юнгу. Мы взяли б его на борт, не будь он так остер на язык. Надо было его укоротить еще в прошлый раз. Мальчишка попал бы в юнги, как хотел, а мы избавились бы от его дерзости. И овцы целы, и волки сыты.

– Так зови его, Пил, – приказал Черный Джон. – По имени, которое я ему дал.

И Пил меня позвал.

– Все так же упрям? – спросил Черный Джон.

– Не то слово, – честно ответил Пил.

– И хитер?

– Как никогда. – Пил даже не обмолвился о моих успехах, зная, что ему от этого выгоды не будет.

Пью меня позвал, и я явился на зов.

– Как насчет сапог, парень? Где черные сапоги, которые я просил, Долговязый Джон? Прошел ровно год с тех пор, как я велел тебе их добыть.

– Вас дожидаются, – ответил я.

– Я поразмыслил о твоем будущем, Долговязый Джон Сильвер, – произнес Пью, щурясь, В скором времени я узнал цену этому прищуру. Пью тоже прищурился.

– Спасибо, сэр, – произнес я и замолчал, заранее решив быть осторожным в словах. Квика я не боялся, так как был уверен, что найду способ его одолеть. Из истории с пальцем торгаша я успел открыть некоторые стороны его характера и могу сказать, что он собой представлял: простое быдло с заплатой на куртке. Нет, осторожничал я лишь потому, что «Линда-Мария» позвала меня снова и упросила молчать.

– Капитан еще не открыл того, что тебя ждет, – произнес Квик с ухмылкой. – Может статься, ты умрешь страшной смертью.

– Все в твоих руках, Долговязый Джон Сильвер. Что скажешь? – спросил морской пес.

– Ничего, – ответил я.

– Никаких «ничего», Сильвер, – вмешался Пью. – Не смей «ничегокать» своему капитану – так говорит Пью. Никогда.

– Своему капитану?

– А он стал еще глупее, – усмехнулся Квик.

– Мне нужен кок, трактирщик Пил. Только я сегодня же отплываю.

– Пью его одобряет, сэр, – ответил Пью. – Треска была неплоха.

– А ты, Квик? – спросил капитан.

– Пожалуй, да, – кивнул тот, после чего неуверенно добавил: – Я как все.

Отлично. У меня появился враг. Будущее обещало быть еще веселее.

– В таком случае, Пил, твой парень нынешним же вечером вступит в мою команду – если захочет. Пока я от него мало что слышал.

– Я хочу! – воскликнул я.

– Коли так, собирайся, Джон Сильвер. На закате мы отплываем.

С этим Пил извлек из кармана передника четыре гинеи – все мое жалованье, согласно его учетной книге.

– Я ваш должник, сэр, – сказал я ему. Огонь в очаге лизнул решетку, и на стену упала тень – точь-в-точь как плащ старого Тома. – Я бы всячески отблагодарил вас, как положено воспитаннику, но мне пора уходить. Поэтому скажу только то, что сказал: я ваш должник.

– Что есть, то есть, парень, – ответил Пил кратко, как только мог.

– Стало быть, собирай вещи, – произнес Черный Джон.

– Они на мне, сэр.

– И не забудь захватить мои сапоги, – добавил Черный Джон.

Славные были сапоги, которые я отдал Черному Джону в вечер отплытия на «Линде-Марии». Я стащил их у Пила. Насколько я знаю, Пил, мой благодетель до того дня, даже не огорчился по поводу пропажи.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. НА БОРТУ «ЛИНДЫ-МАРИИ»

Весь следующий день – мой первый день на корабле – Черный Джон не отходил от меня и между командами и рывками за бороду рассказывал о «Линде-Марии». Он разобрал ее для меня на кусочки – брус за брусом, от якорной цепи до топ-тимберсов, хотя она значила куда больше, нежели все ее части по совокупности. Я оглядел ее обводы и сразу понял, что передо мной – дама, несмотря на пушки, замки и гвозди. Да, Черный Джон ею порядком гордился, но описывал он ее топорно, как плотник выстругивает портрет жены. Проще было бы сказать, что у его половины две руки, две ноги и голова, да прибавить про туловище для порядка. Я уже видел ее изгибы и прелести, пока Черный Джон только сколачивал костяк.

Несправедливо было давать ей такое убогое описание. Равным образом я мог бы сослаться на Библию Эдварда как на стопку пергамента под обложкой или сказать, что на каждой странице там проставлены числа и каждый стих пронумерован. Я бы согрешил, если б стал так рассказывать о книге сокровищ, которая была мне благословением и проклятием. Заметь, я даже не назвал всех ее тайных посланий, поскольку не хочу опускаться до медвежьей услуги. Я еще не писал ни о шифровальных кругах, ни о том, как один из них появился у меня на глазах между закатом и рассветом. Было бы неправильно и даже подло писать об этом прямо сейчас. Нет, такие открытия надо смаковать понемногу. Пока что я вспоминаю первый день на «Линде-Марии». Черный Джон ее не заслуживал. Есть ли на свете другая красотка из дерева и латуни, столь же верная своему капитану?

Чертов Маллет! Надо же было ему притащить твое зелье как раз тогда, когда я выводил портрет дамы! Свеча почти прогорела, и олух появился, ступая медленно, но верно, как гробокопатель.

Ты, должно быть, уже прочел те страницы, которые я просовывал под дверь перед его приходом, и наверняка ждешь продолжения. Что ж, тем лучше.

– Откуда ты родом, Маллет? Неужели в ваших краях все такие же репоголовые? – спросил я твоего юнгу.

– Нет, насколько я знаю, хотя на полях у них растут овощи всех мастей, Репоголовые, говорите? Хотел бы я на таких посмотреть. А вместо рук и ног у них – ботва?

– Это просто фигура речи, Маллет. Точнее, ругательство. Ты что, не понял, что я тебя обозвал? Разве тебе не хочется ворваться сюда и всадить в меня нож? Или твой капитан разрешает тебе носить только палки?

– Я принес вам поесть.

– Сколько раз тебе говорить: я не стану есть его варево. Угощайся, Маллет.

– Почему бы нет. Это с капитанского стола, – ответил Маллет в перерывах между чавканьем. Он и говорил-то с набитым ртом. Как я понял, происходил он из колониальных земель, далеких от английских берегов. Впрочем, можно было и не уточнять: не важно, к какому графству или герцогству он принадлежал и каким титулом именовался. Дурней везде хватает.

Следующие слова он произнес вполне четко.

– Капитан прочел то, что вы мне передали. – Он перестал жевать.

– Ну и, парень?

– Он назвал вас лжецом. Лжецом и… транжирой, – выговорил он не без труда.

– Таки знал. Это чтобы ты не придал значения моим россказням. Чтобы ты не поверил тому, что я напишу о сокровище. Ты ведь читал мои записи, верно? Прежде чем передать капитану?

– Читал.

– Начинаешь хитрить, Маллет.

– Вовсе нет.

– Надо будет поработать над твоим характером.

– Нет уж. С меня и этого хватит.

– Вот-вот. А надо, чтобы не хватало. Мне вот всегда хотелось большего. Да и можно ли знать о богатствах этого мира и не попытаться прибрать их к рукам?

– Вы о сокровище? – спросил он рыгнул.

– Именно. Вскоре, мой Маллет, я напишу тебе о первом шифровальном круге. Работе непревзойденного мастера. Можно читать его, начиная с любого места и думать, что просто повторяешь алфавит. Буквы расположены по ободу колеса.

– Как у телеги?

– Вот олух. Нет, это колесо чья-то лукавая рука начертила на пергаменте, а буквы были расставлены по ободку. Их можно увидеть только при лунном свете, и даже тогда ничего не понять, поскольку круг – лишь единственный ключ…

– К шести деревянным ящикам?

– Маллет, никогда не перебивай того, кто вот-вот откроет тебе тайну. Теперь тебе придется подождать. Я писал о своем корабле, «Линде-Марии», и намерен продолжить – для твоей же пользы.

– А по-моему, чтобы избежать петли, – ответил мальчишка и ударился об дверь, когда корабль качнуло. Не знаю чем – головой или задом. Думаю, они примерно равновесны и равноценны.

– Я еще не уплатил по счетам.

– Надеетесь избежать виселицы, – повторил Маллет. Почти угадал.

Она славная, моя «Лиида-Мария», слушается руля что в бриз, что в ураган. Построили ее в Англии, а все английские корабли просты, как кружка чая, и «Линда-Мария» такая же, если не считать носа. На носу у нее – фигуры святых с печальными глазами. Никакой англичанин так не сработал бы. Их вырезал один пленный испанец, которому за труды выдали целую пинту рома, а потом вздернули на рее. Нет, простота «Линды-Марии» в другом. Она скромных размеров, и киль у нее невысок, но на удивление быстроходна, когда попутный ветер надувает ее паруса. Тут уж она перестает скромничать. Черный Джон в первый же день рассказал мне, что тот испанец долго и страшно проклинал своих палачей перед смертью, и его проклятия до сих пор подгоняют «Линду-Марию» вместо ветра.

Моя шхуна начала жизнь в английском порту, под английским небом, и плавала только вокруг Англии, пока Черный Джон не показал ей мир. Одним прекрасным днем, говаривал морской пес, она попала к нему и с тех пор слушалась его от и до, куда он ни поверни.

Черный Джон рассказал еще, что отправил ее первого капитана на дно со связанными ногами.

– Но сперва прихватил вот это, – прихвастнул он, дергая себя за серьгу – золотое сердце, пронзенное кинжалом. – Бережет от морской болезни. – И звонко щелкнул по ней. – Тому парню она теперь ни к чему. – Потом Черный Джон рявкнул: – Зюйд-зюйд-вест! – И «Линда-Мария» кивнула бушпритом, делая Бристолю прощальный реверанс.

Подул фордевинд. Черный Джон вцепился толстыми пальцами в планширь и объявил, где нам предстоит побывать. Как только он убрал руку, я погладил планку борта и в тот самый миг понял, что «Линде-Марии» суждено стать моей, – так же как понял, что Библия Эдварда должна быть у меня, едва заглянул в нее и увидел странные надписи. Я положил руку на обложку и вздрогнул. Вот и борт «Линды-Марии» вызвал такую же дрожь при первом прикосновении. Ни один каннибал не дорожил так высушенной головой своего врага, как я – той книгой и своим кораблем. Да и что проку в голове, болтающейся на поясе? Непрактичные ребята эти каннибалы. Корабль может увлечь тебя хоть на край света. Книга загадок может занимать до конца жизни.

Люди Черного Джона носились по палубе. Мне, непривычному к судовой жизни и моряцким обязанностям, казалось, что все посходили с ума и кинулись делать то, что им вздумается. Они дергали за канаты, бранились и подтягивали паруса, карабкались на мачты от вахты к вахте, а я силился разобраться в этом хаосе.

Бристольский берег таял на моих глазах. Паруса заполоскали на ветру, нас относило то вперед, то назад. Моя «Линда-Мария» словно колебалась вместе со мной – остаться или уплыть, и Бристоль показывался мне то с правого, то с левого борта, то исчезал и снова появлялся за кормой. Домики и трактиры утонули в сизой дымке, корабль повлекло вперед, и берег совсем пропал. Вокруг меня простиралось свинцово-серое море. Некоторое время в воде еще попадались обломки топляка, а потом и они исчезли. Я навсегда оставил Бристоль позади. Не было больше Слепого Тома. Не было Пила. Мы направлялись в открытое море. Вода темнела. Мы привелись к ветру, выровняли грот и дали течению себя подхватить.

Я часами стоял у борта как зачарованный, пока Пью, шныряя позади, не предложил забраться на ванты – оттуда вид получше. Команда к тому времени переводила дух. С каждого ручьями лил пот, рожи раскраснелись, руки-ноги вздулись от натуги, ребра ходили ходуном, будто их владельцы все еще тянули канаты. Они ждали, что я расшибусь насмерть о палубу им на потеху.

Я же был намерен развлечь их иначе и заодно доказать, что кое-чего стою. Поэтому я взобрался по вантам наверх, ухватился за кренгельс, невозмутимо, что твой граф, поднялся на марс и выше, чуть не к самому флагу – можно было рубаху вместо него повесить. Потом схватился за трос, свисающий с вант, уцепился за выбленки другой рукой. Внезапно поднялась волна. Я крепче сжал снасти. Пью и команда смотрели на меня во все глаза, когда на палубу вышел капитан с картой под мышкой. Он решил посмотреть, чем все так увлечены, увидел меня и велел немедленно спускаться.

Я ослушался первого в жизни приказа. Повис вниз головой на вантах, держась за трос, и засмеялся. Потом взялся за выбленки и не спеша спустился вниз, как по веревочной лестнице. Вид оттуда и впрямь был отличный. Вокруг меня во все стороны простиралось море, снизу толпились моряки, и ничто и никто не мог меня остановить. Мне открылась перспектива, друг мой. Я спрыгнул Пью на закорки и спросил, не желает ли он взобраться со мной на марс. Пью попятился и наткнулся на Квика, который немедленно зашептал что-то ему на ухо.

Черный Джон спросил меня, хорошо ли я расслышал приказ. Я солгал, сославшись на ветер. Потом поинтересовался, как я сумел забраться так высоко, если ни разу на корабле не бывал. Я ответил, что Пью мне все объяснил, и добавил: «Он сказал, вы велели мне это сделать». Черный Джон тут же выпорол Пью ремнем, и команда нашла-таки над кем потешиться.

Матросы оценили мою выходку и по очереди представились, говоря, что никто еще не сумел забраться по вантам с первой попытки. Билли Бонс спросил, не было ли мне страшно на такой высоте, а я ответил, что с рождения лишен этого чувства.

Даже Кровавый Билл протянул мне клешню, хотя такого за ним никто раньше не замечал, ибо злобен он был как дьявол. Билл изрядно смял мне ладонь, с чем и удалился на свое место у кормы – смотреть на море. Я ни разу не видел, чтобы он занимался палубной работой, но стоило вложить ему в руку саблю, и он делался само усердие. Капитан разговаривал с ним медленно и осторожно, точно с диким зверем, покорным ему одному. Никто больше на это не отваживался. Все боялись Кровавого Билла, и недаром, если учесть, скольких он положил.

Один только Квик отказался со мной говорить. Вместо этого он сказал мистеру Эрроу обучить меня корабельной службе. Эрроу, конечно, был не такой законченный пропойца, как Бонс, но умело ему подражал. Вот он-то и научил меня всему, что я должен был знать о кораблях и морском деле. Я усвоил все это еще раньше, чем выведал имя мистера Эрроу. Однажды – так рассказывал Квик – беднягу смыло за борт. Мистер Эрроу, как оказалось, сообщил мне даже больше, чем требовалось. Кроме прочего, он дал мне хороший совет – перед тем как отправиться кормить рыб: наказал обходить Квика стороной и никогда не злить его, ибо тот начал мне завидовать. Я выразил недоумение. Эрроу объяснил, что Черный Джон взял меня под крыло, а такие, как Квик, терпеть не могут, чтобы кто-то еще – кроме них самих, разумеется, – ходил у капитана в любимчиках.

Последнее, чему научил меня Эрроу, – пиратским морским обычаям. Ты, может, и позабыл их, а я буду рад напомнить. Честные флибустьеры, знаешь ли, твердо держатся устава. Без него они мало чем отличались бы от простых моряков. Бедных моряков. Сделай милость, дружище, выслушай капитана, пока он напоминает тебе этот устав.

Перво-наперво: ни один пират не имеет права обкрадывать товарища. Наказание за это – смерть, если помнишь. Не важно, что ты украл – долю от добычи или черствый сухарь. Пострадавший может потребовать твоей смерти, если не захочет проявить милосердие, что вряд ли. Нашему брату оно несвойственно.

Далее, членам команды положено участвовать в схватках. Нож разрешает все споры.

Теперь: если честный пират теряет в бою палец, ему полагается прибавка в доле за увечье. Однако за два пальца его лишают такой привилегии. Потерять один палец – невезение, а два – уже недосмотр.

Далее, коли речь зашла об увечьях: если пират теряет руку, ему причитаются пять добавочных долей, при условии, что упомянутую конечность отхватили одним ударом. Таким образом, каждая потерянная рука или нога окупается звонкой монетой. Правда, мало кто успевает ей обрадоваться, попросту не доживая до дележа.

Мертвецы в долю не входят – ни вдовам, ни родне ничего не отчисляют. Плата за кровь идет тем, кто ее пролил.

Если пират убивает другого пирата, его не карают, пока судно идет своим курсом. А если нет наказания, нет и преступления.

Товарищи убитого в стычке могут уладить дело на словах. Если товарищей не остается, чтобы осудить вину, значит, вины нет.

Если флибустьер оскорбляет тебя, можешь убить его. Главное здесь – опередить противника.

Правы те, у кого остер клинок и наметан глаз. Сходным образом не правы те, у кого сабля затупилась и пули летят мимо. Чем проще закон, тем он лучше, а проще нашего нет никакого.

И наконец, существует правило поведения, касающееся попоек. Если товарищ приглашает тебя разделить выпивку, лучше согласиться. В противном случае он будет вправе счесть это оскорблением.

На этом наш устав кончается. Другие правила нам ни к чему. Мы пираты, а не писцы.

Прошу особо отметить правила, касающиеся воровства. Библия, которую ты у меня отнял, принадлежала мне с того момента, когда я положил на нее руку, – так же как «Линда-Мария». Эта Библия была создана для меня. Один мерзавец оставил в ней шифрованное послание в надежде, что другой мерзавец его прочтет. Тебе, верно, пришлось поучиться, чтобы стать таким, как мы. Мне это было даровано почти от рождения. Поэтому наряду с правилами вспомни также о моей хитрости, проявленной в первый же день на корабле. Причиной тому – моя бесчестность, которой я по праву горд.

Моя служба на «Линде-Марии» началась с мытья палубы. И мыл я ее не шваброй, не дерюгой, а нижней юбкой из батиста и кружев. Юбка принадлежала графине, которую Черный Джон захватил ради выкупа месяцем-другим раньше. Мне не доставляло удовольствия трепать тонкую материю о палубные доски, но порой я ловил себя на мысли, что моим деревянным святым будет приятно узреть хотя бы намек на земные радости.

Почистив палубу, я принимался драить штурвал. Надраив штурвал, я скреб переборки. Когда же переборки оказывались чисты, шел смазывать шпиль. Смазав шпиль, я начинал чинить снасти, а починив их, вновь отправлялся тереть палубу. Вот так, сэр. Я драил, чистил, смазывал, сплеснивал, словно был рожден для этой работы. Я так гордился своим кораблем, как иные гордятся женами, выводя их по праздникам в церковь. Моей же церковью было море, а моей благоверной – «Линда-Мария», и каждый день, когда я стоял у нее на баке, был для меня праздником.

Море само по себе с характером, поэтому мы с ним быстро спелись. Иногда оно кажется совсем ручным и терпит все твои промахи, а порой топит без предупреждения. Море честно, когда не мухлюет. Оно дает заглянуть в закрома, а само тем временем лезет в твой карман. У моих деревянных святых должны быть сердца из чистого дуба, чтобы смотреть на море день и ночь.

Загляни в их глаза: они безбрежны, как океан. Может, им тоже хочется подношений?

Моей первейшей обязанностью была стряпня для Черного Джона и команды. Потом мало-помалу я начал убивать ради него. Моего рвения хватало на все. Черный Джон привел меня в камбуз, поставил рядом с Брэгом и велел запоминать все, что он делает. «Смотри хорошенько, сказал морской пес, – а потом сделай наоборот». Готовить Брэг не умел, хотя выглядел как заправский кок, особенно когда нависал над кастрюлями и котлами. Как-то раз он угостил Черного Джона треской в подливе, где было больше перца, чем трески, после чего капитанское терпение лопнуло.

– У меня теперь есть настоящий кок, – сказал Черный Джон Брэгу, пока мы петляли вокруг Девона, карауля торговые шхуны. На мачте у нас развевался «Юнион Джек», [3]3
  Британский флаг.


[Закрыть]чтобы торговцы без опаски подпускали нас поближе, пока не полетят абордажные крючья. Ветра у девонского побережья свирепые, как вдоль всей Англии, – единственное, что мне не нравилось в своей родине, не считая песен. Впрочем, отменный куплет может пробрать насквозь, словно порыв ледяного ветра. Все мы то и дело что-нибудь напевали, чтобы скоротать время, если только слова были хоть сколько-нибудь непристойными. Брэг, бывало, гудел себе под нос что-то о свинке в подливке и тому подобном, развивая кухонную тему. В некотором роде это объясняло его привязанность к собственной стряпне.

– Он – бристольский кок, – сказал обо мне Черный Джон, – а лучше бристольцев поваров нет. К тому же я за него хорошо заплатил, – признался он Брэгу под завывание ветра. «Джека» так и трепало туда-сюда, словно он стал членом команды и вынюхивал, где можно поживиться.

До тех пор пока Черный Джон не сказал Брэгу о деньгах, я не подозревал, что Пил меня продал. Впрочем, это было к моей же пользе, раз он разрешил мне уйти в море. Единственным, кто в итоге не выгадал, был Брэг.

Как сейчас помню, близился сентябрь – время брать курс на теплые воды. Девонский ветер выгнал нас всех на палубу, хотя курток не было ни у кого. Большей частью мы стояли в рубахах нараспашку, поскольку считали себя пиратами, которых никакому ветру не одолеть. Нас трясло от самых клотиков до килей, но никто не заикнулся о том, что замерз, – все привыкли к холоду. От ножа больно лишь поначалу, когда он вонзается в плоть, а потом уже все равно. Тут дело в настрое, а иногда – в выпивке.

Команде понравилась моя стряпня. Капитана особенно восхитила тушеная рыба. Перца в ней не было.

Бонс показал мне, как драться кинжалом, шпагой и саблей. В этом деле он был первейший знаток. Он так хвалился моим умением обращаться с оружием, что я испугался – как бы его не отправили повидаться с мистером Эрроу. Впрочем, о Бонсе можно было не беспокоиться: он умел постоять за себя. Поговаривали, что в пьяном виде он дрался даже лучше, чем будучи трезвым, хотя я особенной разницы не замечал. К пистолетам, однако же, Бонс был равнодушен – говорил, что из них и дурак попадет. Мне пришлось учиться стрелять самому, целя Пью между глаз, к потехе ребят, которые поднимали или опускали мне руку, если требовалось.

В один из первых дней Бонс спросил, чем меня привлекла моряцкая жизнь. Я, подумав, сказал, что пошел в море не от нищеты – как был беден на суше, так и остался, – а, пожалуй, от голода. Бонс напомнил, что в Бристоле я жил в трактире и мог есть вволю. Тогда я спросил его, почему он так много пьет. «Жажда мучит, – признался он. – Сильная жажда». Мы уже далеко отошли от девонского берега, а волосы у него все стояли торчком, словно стрелки компасов, указывая на английские трактиры. Я сказал ему, что он и так каждую ночь напивается. «Моя жажда не проходит», – сказал он мне. «Как и мой голод, – произнес я тогда. – Мне всегда мало».

Через полгода наш флаг заполоскало на непривычном ветру. «Джека» мы давно спустили и шли под «Веселым Роджером».

Я учуял этот ветер – теплый, не то что в Атлантике. Он надул нам паруса на пути к Малабару, совсем как тогда, когда мы обнаружили первую подсказку в Библии и переменили курс. Тогда наши паруса наполняла жажда наживы. Она же носила нас вокруг света, и в Малабаре мы оказались по той же причине.

Вдалеке что-то виднелось. Я решил, что вижу рифы, но вскоре понял, что там начинался другой океан, и все, что до этого было зеленым, стало вдруг голубым. На меня дохнуло теплом второй стороны света. На этом ветру затрепетал наш флаг. Я сообщил Бонсу о перемене. Он подул в пустую бутылку, объявляя о прибытии в тропики, потом понюхал руку и как будто остался доволен тем, что запах Англии еще не выветрился с его шкуры, а потом повернулся лицом к оставшейся позади зеленой полосе и сказал, что однажды я перестану замечать эту перемену.

Кровавый Билл вдруг издал вой.

– Хоть кто-то еще понял, что мы в тропиках, – заметил Бонс. – Ума у него не больше, чем у юферса, зато такой же глазастый, – изрек он затем. – Я всегда знаю, когда надвигается шторм: тогда он воет дважды. Тройной вой означает грозу с градом, четвертной – «прямо по курсу киты». А уж если провоет пять раз – тогда конец. Тогда – залегай на дно, иначе он всех сметет на своем пути.

– Когда капитан с ним говорит, он совсем ручной, – сказал я Бонсу. – Как зверь на аркане. Это простой фокус. Я сам не раз видел. Капитан дает ему медяк или чиркает рядом огнивом, а то серебряный шиллинг подбрасывает. Биллу это нравится. Еще слышал раз, как капитан шептал ему на ухо. Они друг друга понимают. Да и я однажды пробовал, – сознался я. – Ночью. Из любопытства. Я хорошенько подглядывал за капитаном, но все же спрятал нож в рукаве на всякий случай. Я прошептал ему сказочку и чиркнул огнивом. Он посмотрел на меня, удивился, что я не капитан, и отвернулся. Потом я еще раз-другой к нему приходил. Теперь Билл меня признает и ждет зрелища или монету. Я никогда его не огорчаю. Однажды попробовал ему спеть, так Билл схватил меня за горло, пока я не прохрипел сказочку, чтобы его успокоить.

Бонс на это заметил, что мне хитрости не занимать. Тогда я спросил его, почему он прибился к Черному Джону. «Ради бочек-бутылок, – ответил он. – Для меня вся жизнь протекает от бочки к бутылке. Если удача мне улыбается, я все обращаю в пивную пену. Но больше всего мне по нраву ром и водка. Виски тоже подходит. От рома мне веселее. Будь я капитаном, – добавил он, – что вполне может случиться, за бортом у меня плескалось бы пиво вместо морской воды.

Если верить Бонсу, каждый моряк на корабле попал к Черному Джону по разным причинам, но начинали все с воровства. И поскольку самым вороватым был Черный Джон, то ему больше всего пристало капитанское звание.

– Квик тоже ворюга еще тот, – сказал Бонс. – После Черного Джона капитаном наверняка выберут его – когда старый хрыч отдаст концы. Не по собственной воле скорее всего.

– Мне тоже случалось воровать, – признался я.

– Значит, – Бонс взъерошил мне волосы, – у тебя есть будущее. Если не станешь совать Квику палки в колеса.

Мне не терпелось показать себя в чем-то кроме стряпни, поэтому я упражнялся со шпагой и ждал удобного случая.

Мы зашли в тихие воды и сидели на палубе, словно чайки в жару, когда Черный Джон вдруг гаркнул: «Двойной ром!» – что означало: «торговое судно на горизонте».

Соленые бродяги забегали, задавая свободные концы и готовя оружие, пока Черный Джон красовался на шканцах с подзорной трубой. Мы держали курс прямо на корабль – голландский торговец. На борту – вот смех – стояли офицеры при полном параде, в то время как мы шатались по пояс голые, в рваных штанах.

Не успели они сообразить, что к чему, как мы на них насели, «Линду-Марию» развернули, паруса спустили и приготовились к абордажу, в то время как на голландце все сбились у спасательного леера, дожидаясь приказа капитана. Когда он скомандовал привестись к ветру, было уже поздно: мы подрулили вплотную к борту и зацепились крюками за мачты. Этого было довольно, чтобы скрепить наши корабли, и пока они топтались на месте, мы перепрыгнули к ним на борт и обрубили снасти. Парусина сползла вниз и накрыла полкоманды. Пью, осклабив все гнилые зубы, перепрыгнул на борт голландца и стал тыкать шпагой сквозь парус, разя застрявших под ним моряков. Он скакал по парусине, коля направо и налево и упиваясь каждым воплем, пока не запыхался, после чего уселся на рифах. Но вот под парусом опять кто-то зашевелился. Пью вскочил, вонзил шпагу в бугор и услышал последний предсмертный вопль.

Мы бились с голландцами клинок к клинку и немало их отправили на тот свет, однако пятеро наших отличились больше других.

Кровавый Билл, разинув рот и выкатив глаза, сразу ломанулся вперед. Он прошел по палубе, как лот, рассекая не волны, а врагов. Наши бросились врассыпную: никто не поручился бы, что Билл отличит своего от чужого и захочет ли отличать.

Бонс схватил по сабле в руку и дрался с двумя, а то и с тремя зараз и неизменно побеждал. Он был пьян – я уверен. От него несло ромом с корицей, да и ухмылялся он не как трезвый. Один раз к нему направились четверо голландцев. Бонс опорожнил какую-то бутыль и, не успев губ утереть, порубил всех, кто осмелился спуститься за ним.

Квик, хоть я его не переносил, дрался хорошо. Я внимательно следил за ним и запоминал: как он нападает, как парирует, как стоит и куда двигает окорока. Ему, конечно, было далеко до Кровавого Билла или Бонса, но шпагу держать он умел.

Твой капитан, Джон Сильвер, обнаружил тогда, что убивать голландцев на удивление просто. Я дрался так, как научил меня Бонс, – даже подобрал второй клинок и сражался обеими руками. Наши заулюлюкали, чтобы меня подбодрить, после того как я заколол двоих одного за другим и решил поиграть с третьим – оттеснил его к рыму, где он и споткнулся. Я велел ему встать. Он струсил, и тогда я заколол его двумя клинками.

Квик подкрался ко мне сзади.

– Мой счет – восемь, – сказал он. – Восьмерых уложил. А ты, Сильвер?

Чуть не забыл, капитан тоже отличился – тем, что командовал битвой со своего корабля. Красовался на баке, как кружево на чепчике, и отдавал приказы. По возвращении каждого похлопал по спине, а Квика удостоил чести поджечь разграбленное судно. Кое-кто из голландцев еще держался на плаву, но потом Пью позабавился с ними, бросая на воду концы и вытягивая обратно, и все, как один, утонули.

Пока Черный Джон пересчитывал добычу, мы смотрели, как полыхает голландец. Каждому досталась доля по выбору капитана. Учитывалось также и то, кто как проявил себя в бою. Я получил чуть больше двух пенсов. Морской пес сказал, что сражался я хорошо, но большая доля мне по возрасту не положена. От голландца поднялось зарево на полнеба.

Потом «Линда-Мария» снова взяла курс на тихие воды, и мы вернулись к прежним обязанностям. Мы обошли Индию, поплавали вокруг Корсики и не встретили ничего, чем можно поживиться. Так и проболтались впустую остаток сезона, пока не вернулись на Малабар. Обогнули весь свет по большой дуге и не нашли ничего, кроме ветра. Капитану и того было довольно. Команда немного поворчала в отсутствие Пью – все знали, что он докладывает Черному Джону каждое слово.

На Малабаре мы завалились в трактир с английским названием «Капитан Флинт», названным в честь попугая, который летал там и любил сидеть у какой-нибудь дамочки на плече. Был он безобиден и почти мил, когда клевал Пью в лысину, а тот прыскал на него элем, чтобы отогнать.

Эль лился рекой. Бонс, прирожденный трактирщик, стоял у бочек и после каждой наполненной кружки опрокидывал еще одну себе в глотку. Если бы он работал на Пила, тот бы вмиг разорился. Мы горланили песни, женщины и Флинт подпевали до тех пор, пока все не разошлись по другим делам. Флинт полетел за Пью и его спутницей, вереща «Пиастры, пиастры!». Пью посмотрел вниз и заметил, что у дамы деревянная нога.

– Полпиастра, – сказал он Флинту. – У нее нет половины того, что мне нужно.

Флинт снова крикнул «Пиастры!», и они сошлись на одном. Попугай слетел на стол и окунул клюв в кружку Пью, празднуя победу.