Текст книги "Джон Сильвер: возвращение на остров Сокровищ"

Автор книги: Эдвард Чупак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Эдвард Чупак
Джон Сильвер: возвращение на остров Сокровищ

Посвящается Марии – одной ей навсегда

Большое спасибо Дженнифер Гейтс и Мэри-Бет Чаппел из «Захари Шустер Хармсуорт» за советы и наставления,

Особо признателен Джону Парсли из «Томас Данн букс» за то, что он не дал мне сбиться с дороги.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Я – СИЛЬВЕР

Я – Сильвер, и никто в этих водах не смеет тягаться со мной. Никто, сэр. Ни ты, ни Квик, ни Смит и ни Ганн, Бонс или Черный Джон. Ни чертов Пью. Ни Кровавый Билл. Ни Соломон и ни Джим Хокинс.

Ты пустил Смоллетта и моих людей на корм рыбам – что ж, весьма милосердно с твоей стороны, ведь позже они перемерли бы от лихорадки.

Я знаю, что ты скажешь своему Георгу, этому горе-корольку, который платит тебе жалованье за кровавые рейды. Доложишь, будто захватил меня врасплох на каком-нибудь райском острове, и нипочем не признаешься, что Смоллетт, рухнув с марса-рея, на полпути к кабестану зацепился за ванты и узрел твой корабль, идущий на нас. Смоллетта тогда подвесило вверх тормашками. Ему, наверное, привиделось, что твой фрегат бороздит рулем небо, полоща в волнах паруса.

А мы наскочили на риф.

Слышал, Георг любит романы, так расскажи, что Смоллетт увидел корабль-призрак, – порадуй убогого.

Нет, это не рай. Это – Южные моря. Рай там, где шторм сотрясает весь корпус и сдирает обшивку, плещет морской пеной тебе в глаза. Рай не знает пощады. Дождь лупит так, словно хочет стереть в порошок, и заставляет бояться за жизнь. Мокрый шкот выскальзывает из рук, обдирая в кровь ладони. Идешь галсами против ветра и перекидываешь паруса до тех пор, пока руки не начинают отваливаться. Виснешь на планшире, чтобы не оказаться в пучине. Там, в глубине, рая нет ни на йоту – только Старый Ник [1]1
  Одно из прозвищ дьявола. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]и его подручные с кнутами, горящими головнями и пучеглазыми отпрысками.

Что может быть лучше, чем карабкаться по снастям или седлать бушприт? Последний соленый бродяга, достойный своей серьги, предпочел бы отправиться рыбам на корм, нежели застрять на суше.

Я сверился с картой и готов порадовать тебя новостью, что «Линда-Мария» наткнулась на рифы острова Роз, когда ты возник перед нами из дождя и тумана. Ты наверняка захочешь отметить его название в судовом журнале для представления отчета королю. Так что своим поражением я обязан не вам, сэр, а рифу – его заслуга. Дело было, между прочим, в январе, а год шел тысяча семьсот пятнадцатый. Мне это не важно, а тебе скажет о многом. Ты так долго меня искал… хотя и не дольше, чем остров Сокровищ.

Ах да, Библия. Надо было начать все с нее. Что это будет за рассказ, если я не упомяну о книге, которую Эдвард мальчишкой принес на корабль? Она прокладывала нам курс; за ней мы следовали с юности до седых лет, пытаясь разгадать ее тайны.

Мне сразу стало ясно, что в ней сокрыта загадка – едва я открыл первую страницу и увидел слово «кровь», написанное прямо под заголовком. Не каждому придет в голову писать в Библии «кровь», да еще красными чернилами. Прочие заметки были сделаны черными, как душа писца – на мой вкус, славнейшего малого в мире.

Я взвесил книгу в руке, забрав у Эдварда прежде, чем тот затребовал ее обратно. Она не умещалась на ладони, зато оттягивала руку – столько хитрости и обмана в нее заложили, Переплели ее основательно, в кожу, чтобы сберечь тайны, сокрытые на страницах. Такая вот старая Библия – хотя почти столетней давности, местами потертая, с истрепанными от частого разглядывания страницами, но упорно хранящая проклятые секреты.

К бурным проявлениям чувств я не склонен, но Библию Эдварда держал бы у сердца за ее подлость – даже если бы не раскрыл всех загадок.

«Кровь», – нацарапал в ней первый из негодяев. «Кровь» – оставил он в завещание потомкам. «Кровь» – точно семя плевела посадил в Эдемском саду. «Кровь», – вывел он бережно, как эпитафию самому себе.

А над этим багряным словом красовалась заставка из вензелей, которую я привожу здесь по памяти, поскольку не в силах забыть зловещего шедевра.

Ниже, под заставкой и кровавым словом, писец оставил число «1303», которое я сначала принял за дату рождения или смерти владельца, а может, год, когда он замыслил свое злодеяние.

Затем, еще ниже, насмешник оставил признание, бесконечно коварное в своей простоте. Он написал: «В 41 метре от основания я спрятал 6 деревянных ящиков, крытых слоновой костью, целиком пустых, и одно примечательное сокровище, завернутое в грубый холст, на глубине менее 2 метров и, самое большее, 87 метров в разбросе». Небывалая добыча: золотая россыпь в 87 метров шириной! Конечно, мы исходили все моря вдоль и поперек, разыскивая ее, побывали в краях, где живут людоеды, и в краях, где свирепствует лепра, проплыли сквозь бури и шквалы, сквозь ливень и град, и, куда бы ни держали курс, смерть неслась за нами по пятам, Она даже сейчас крадется следом – вон, Притаилась за кормой и ждет..

Для начала я вспомню только одну загадку из тех, что хранит и себе книга. Загадка эта как нельзя лучше подходит к первой главе моего повествования и в переводе с латыни призывает читателя быть благосклонным к новым начинаниям. «Audacibus annue coeptis». Наш затейник начертал ее дважды: один раз – на последней странице Библии, другой раз на обугленном стволе дерева с острова Сокровищ, расколотом молнией. На все руки был мастер.

* * *

Я болен и почти ослеп. Шкура покрылась нарывами, кости ломит. Меня бьет такой кашель, что голова вот-вот отвалится. Однако не обманись моей хворью, дружище. Когда придет час, я не упаду, не кувыркнусь кверху килем, пока не убью тебя. Поставь меня на ноги, чтобы я мог глотнуть рому за свою поправку.

Ненавижу англичан. Хотя и не так, как португальцев. Но больше всех презираю испанцев. И нет у меня родины, кроме Северного моря, потому что я – Сильвер, Долговязый Джон Сильвер. Так начинается правдивый рассказ о моих странствиях, о добре, зле, благодати и проклятии моряцкой жизни.

Мне впору упокоиться на дне, но ты пожелал отвезти меня в Лондон, чтобы подвесить там, на Ньюгейтской площади. Уж лучше бы это сделали французы – они хотя бы кормят перед казнью кое-чем посытнее морских сухарей. Верно, родился я в Англии, но уйти предпочту по-французски.

Я не твой пленник.

Мне доводилось топить капитанов от Тортуги до Гаттераса. Я отведал яства всех краев и заливал их добрым испанским вином. Коли речь зашла об Испании, кроме вина, там и взять нечего, разве что резвых коней, причем заслугу в этом деле я отношу на их, конский, счет.

Ты меня здесь не удержишь. Я не вожусь с трусливыми англичанами.

Дьявол швырял в меня шторма и сажал на мели, но я не поддался ни ему, ни его бесам. Кто же ты в сравнении с ним? Он столько раз пытался утянуть меня на дно, но я всегда перерубал тросы и наступал ему на копыта. Мой план прост. В день, когда мне суждено будет потонуть, я вызову его на бой, а потом обману. Он поскачет на меня во весь опор, а я поплетусь ему навстречу, будто с испугу. А как только он соберется меня схватить, подставлю ему костыль. Ник рухнет за борт, и все его чертово племя склонится передо мной. Я приговорю его к палубной службе – заставлю каждый день драить «Линду-Марию» от гальюна до кормы. Или отошлю в Лондон трубочистом – пусть каждый день любуется пламенем сверху, а нырнуть в него – ни-ни. Еще, конечно, можно посадить его в парламент – глядишь, наведет там шороху. Хотя это было бы благодеянием, а я не любитель их творить.

«Линда-Мария» – вот мой корабль. Соленые бродяги, что ходят на ней, кличут ее матушкой, ведь она им дорога не меньше. Кто ты такой, чтобы держать ее штурвал? Разве ты драил палубу, как я, день-деньской по приказу Черного Джона? Никак нет, сэр. Разве чинил паруса, сплеснивал канаты дюжину дюжин раз, пока те не становились до того крепки, что юнга мог на них виснуть? Ты ли скреб ее днище, избавляя от наростов порядочности, случайно прилипших в порту? Нет, сэр. Зато я о ней пекся. Разве выводил ее из торосов и рифов, где она могла получить пробоину? Разве ты приводил ее в гавань при свете луны, чтобы она показала себя с наилучшей стороны? Нет. Я мечтал о ней с самого первого дня, едва мальчишкой взошел на ее борт, и до того часа, как стал капитаном. Даже сейчас мечтаю, пока ты топчешь ее шканцы. Обшивка скрипит и ноет. «Линда-Мария» знает, что ты ее не стоишь.

Это – моя история, и если я пишу ее чересчур подробно, то лишь потому, что приятно вспомнить старые времена. Перо у меня в руке с английского корабля, который я взял на абордаж у берегов Акадии. Твой король должен был его хватиться. Помню, я обогнул Ньюфаундленд и нашел судно сидящим на мели после бури. После краткого нашего знакомства большая часть команды отправилась кормить рыб, а остальных я препроводил в трюм и впоследствии обменял караибам на орехи и сахар. У караибов своеобразные вкусы – им, должно быть, по нраву рагу из англичан.

Перо, которым я пишу, из павлиньего хвоста, а пергамент добыт на том же корабле. Раз он достоин твоего королька и его декретов, значит, и мне сгодится, Откуда чернила – не помню, но уверен, что их прошлое гоже примечательно. Они жидковаты, как английская кровь, и текут, но тут уж писец виноват.

У меня в каюте есть карты всех морей, которые я исходил, и всех берегов, какие грабил. С гордостью сообщаю, что все они мною украдены. Эту вот балестилью я позаимствовал у твоего соотечественника в прошлом сезоне, да сгниет он там, где потонул, – на берберийском побережье. На случай, если решишь его разыскать, он на корме, сообразно рангу, а его подопечные – много глубже. Здесь, внизу, балестилья бесполезна, но это ничего, потому что очень скоро я выберусь наверх, и все изменится. Твои горизонты меня не влекут. Они скучны и серы, друг мой. Скучны и серы.

Мой рассказ о времени и расстоянии.

Одни капитаны отсчитывают время по приливам, другие – по пройденному пути. Они определяют скорость, а расстояние находят из карт. Я предпочитаю бросать в воду водоросли, а еще лучше – пленных, особенно испанцев – разницы никакой. Твердолобые типы вроде Черного Джона бросали лаглинь с вертушкой и находили скорость по нему. Для меня и моей братии – слишком большой труд. Мы узнаем время по солнечным часам или склянкам. Если забудем их перевернуть, считаем, что оно остановилось, хотя никто особенно не задумывается на сей счет. «Линда-Мария» никогда не опаздывает к убийству.

Теперь о расстоянии. Кое-кто из капитанов меряет его по Солнцу и Полярной звезде. Некоторые заставляют марсовых высматривать ориентиры. Есть и такие, кто ходит вдоль берега и замечает путь по его очертаниям. Я же высчитываю расстояние по правой руке. Указательный палец, если ткнуть им в небо, составит два градуса к горизонту, а запястье – восемь. Вся ладонь – восемнадцать градусов, если поднять ее к облакам, звездам и черному флагу. Рука меня никогда не подводила, разве что в туман или, как сейчас, в лихорадку. Впрочем, скажу я, и расстояние не важно. Оно бежит у тебя между пальцев, как гитов, только ни к чему не крепится. Его через блок не пустишь и паруса им не подберешь.

Да, а еще это рассказ о Библии, золоте и сокровищах. И о предательстве.

Я начал его записывать в тот самый день, друг мой, когда ты запер меня в каюте. В правой руке у меня перо, в левой – кинжал. Я прокляну тебя в своих записях. Будь уверен.

Ты не сказал мне ни слова с тех пор, как убил моих людей. Ни единого слова – и это после стольких лет! Запер меня в моей же каюте, но я веду счет дням и, как настанет час, буду втыкать кинжал тебе в сердце по числу этих дней. Я засек время, когда твой прихвостень повернул ключ в замке.

Тебе следует бояться, потому что я за тобой приду.

В дверь стучат.

Кто это? Ты, капитан, или кто из моряков? Нет, я обознался. Это всего лишь твой увалень-юнга, которого ты послал меня истязать.

– Вам нездоровится, сэр? – спросил увалень.

– Это, знаешь ли, оскорбление со стороны твоего капитана – присылать тебя вместо того, чтобы прийти самому, – ответил я. – Так и передай. А еще передай, что он покойник. Не забудешь?

– Этого я ему не скажу.

– А если это приказ?

– Вы здесь больше не капитан. Капитан там, наверху.

– Невежа, открой дверь, я угощу тебя элем.

– Капитан велел никогда не открывать ее.

– У меня тут женщина.

– Неправда.

– Правда.

– Нет.

– Ну и зануда же ты.

– Капитан запретил мне говорить с вами. Он сказал, вы злодей.

– Я? Да я кроткий, как овечка.

Я не стал говорить увальню, что убью его, если он повернет ключ в замке, поскольку этим отпугнул бы навсегда. Хотя от увальней можно ждать чего угодно.

Между прочим, сомнительного удовольствия лицезреть его мне не выпало, он, наверное, болтался на марсе, когда ты на меня напал, но отчего-то его черты знакомы, словно мозоль на левой ноге: бесцветные водянистые глазки, за которыми – ни крупицы ума, лоб прямой, как подъем борта, приплюснутый нос и толстая шея, в самый раз для петли. Волосы черные и прилизанные – единственное, что придает ему значительности. Вот он – каприз природы: чего недостает внутри, то проявляется снаружи. Волос у твоего юнги в избытке, а вот ума – ни на грош.

Мне отсюда хорошо слышно, как он шастает взад-вперед по палубе, словно на ногах вместо пальцев обрубки. Пальцы рук у него толстые, как у всякого увальня: верно, у него не грудь, а бочонок. У него даже ремень есть, чтобы не сваливались портки и рубаха на пузе не расползалась. Он почти кругл, этот коротышка. Кузнец бы расплющил его, оказав тем самым услугу обществу. Впрочем, мне до этого дела нет…

– Капитан сказал, что я могу обсуждать с вами только одно, – произнес увалень. – Ваше питание. Чтобы вы не голодали и дожили до повешения.

– Он хочет меня отравить, – просветил я юнгу.

– Вас – никогда, – отозвался тот. – Иначе король не отдаст ему награду за вашу голову, как обещал. Вас повесят. В Ньюгейте. Капитан сказал, вам даже выделили местечко на площади. Две недели – и мы будем там. И тогда вас повесят. В Ньюгейте. На закате.

– Тьфу на тебя. Таких, как я, вешают в полдень – спроси у любого зеваки.

– Вот бы посмотреть.

– Хочешь увидеть повешение? Я это устрою, – сказал я увальню. – Сначала вздерну на рее твоего капитана, а потом тебя. Так что насмотришься вволю, пот будешь висеть на марлине.

– Вы и впрямь злодей, – пискнул он.

– А ты – сущий чурбан. Тупой, как кофель-нагель. – Я сказал ему правду для его же блага. Всегда так поступал со своими юнгами. – Поди сюда, парень, и отведай моего мушкета. Я был чуть старше тебя, когда прикончил его хозяина.

Поразмыслив, я решил отправить твоего увальня за борт на корм каракатицам. Должна же быть от него хоть какая-то польза миру.

– Зови капитана, чурбан. Нам надо потолковать. – Я ударил по полу башмаком для пущей убедительности. – Твой капитан боится со мной говорить. Это мой корабль. Поэтому делай, что велено. Или я не Джон Сильвер?

– Я спрошу капитана, – отозвался юнга.

Хорошо бы этот мальчишка прилип ко мне, словно портной, который однажды подшивал мне штаны на ходу. Я бы рассказал ему о своих странствиях. Хотя, боюсь, тратить на него слова все равно, что бросать корабль на рифы.

– Вот невежа. Я здесь капитан.

– И нам за вас дорого заплатят.

– Сколько же? Скажи, для меня это вопрос чести. Дорогой дорогому рознь. Открой дверь, и я удвою награду.

Мальчишка сказал, что мне нельзя верить.

– Тех, кому можно верить, немного. Как думаешь, юнга, твой капитан из их числа?

– Меня зовут Джим, сэр.

– Только не говори мне, что ты – Хокинс.

– Не скажу, сэр, отозвался он глухо, как булыжник.

– Так ты не родня юному Хокинсу?

– Я Джим Малетт. Так меня зовут. Маллет, [2]2
  Кефаль (англ.).


[Закрыть]сэр.

Значит, тебе при рождении повезло больше, чем мне. У меня имени не было – даже такого дурацкого, как у тебя. Открой дверь, Маллет.

– У меня приказ, сэр. Я лучше посмотрю, как вас повесят в полдень, если вы предпочитаете это время суток.

– Передай капитану, что я пока еще жив. Передай, что это мой корабли, а я его капитан. Передай, что его ждет та же судьба, что и кружку эля у Уайта на Пэлл-Мэлл: я проглочу его одним махом. Так ему и скажи.

Юнга затопал, уходя прочь. На этом наш разговор оборвался, если не считать кашля, приглушенного носовым платком. Маллет оказался не только тупицей, но еще и джентльменом. Какая жалость! Я научил бы его уму-разуму.

Негоже парню вот этак плестись по жизни. Он должен уверенно топать по ней тяжелыми башмаками. Черными башмаками, начищенными до блеска. Должен пить забористый ром, а не разбавленное вино. Пить, пока не выкашляет всю печенку где-нибудь между двух Индий, травя байки о Долговязом Джоне Сильвере, в особенности о его сокровище. Об этом рассказывать – особое удовольствие, все равно что попивать бренди долгим вечером, полным неожиданностей и случайностей, обещающим алый рассвет. Главное – чтобы рассказчик не упустил ни одной толики крови.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЧЕРНЫЙ ДЖОН

Прознай о моем сокровище Черный Джон – примчался бы из самой преисподней. Прискакал бы ради одного взгляда, а там пусть хоть еще семьсот лет его черти жарят. Клянусь своей косицей.

Черным Джоном звали морского пса, который был моим капитаном. Вся команда звала его так, покуда я не отправил его на тот свет.

Теперь моряки и портовые дамочки уж не вспоминают этого прозвища. Нет больше Черного Джона с тех пор, как мне случилось его уложить. А я уложил его – глубже некуда, на самое дно, где он обретается и поныне, если только черти не уволокли его в свои владения. Сто против одного, что так и было. А может, он теперь держит вахту где-нибудь на Грейт-стрит – бродит там призраком, гремит цепями. Черный Джон всегда был неугомонным. Ему сама судьба велела поселиться в каком-нибудь мрачном углу. Что говорить, мой капитан это заслужил. Да, и если он впрямь попал к чертям в приказ, то скоро я с ним встречусь, потому что и мне суждено судьбой жить во мраке.

Только мое время еще не пришло, и пока я напишу о годах своей юности, как обзавелся преступными наклонностями и порочными привычками – всем тем, что славит нашего брата.

Черный Джон, бывая в Бристоле, любил отобедать в «Трех козах", где и состоялось наше знакомство. Я готовил, прислуживал и таскал провизию для Дика Пила, владельца трактира. Трактирщик, сухопутная крыса до мозга костей, был, однако же, отъявленный пройдоха, так что мы быстро нашли общий язык.

Когда Пилу было угодно подать на ужин яичницу, я таскал для него яйца, а хотел он побаловать постояльцев дичью – воровал дичь. Если же дичь была не к столу, случалось мне таскать и баранину. До сих пор помню, как бежал по Хай-стрит с бараньей ногой под мышкой. Но я всегда знал, что рожден для большего, нежели мелкое воровство.

Пил тоже был малый не промах. Подаст постояльцу бифштекс, и не успеет тот дожевать его – убирал тарелку, а из остатков готовил рагу. Или какая бабенка закажет эль, да не допьет вовремя, а трактирщик осадком дополнял следующую кружку. Старый Пил все умел обратить в дело. Это он научил меня из каждого пенни выжимать фартинг прибытку.

Слепой Том, у которого я рос, передал меня Пилу, когда мне стукнуло двенадцать, потому что не мог более обо мне заботиться. Здесь надо рассказать о том, как в двенадцать лет я раздобыл для морского пса Джона черный камзол. Камзол этот я снял с одного старого моряка. Тот соленый бродяга стал первым, кого я укокошил, а камзол, помнится, был с серебряными пуговицами. Как они сияли в свете бристольской луны!

Моряка я приметил в переулке рядом с «Тремя козами». Судя по тому, как он кренился при каждом шаге, в брюхе у него не было ничего, кроме рома и трюмной водицы. Я подкрался к нему сзади и дернул за камзол. Моряк даже не обернулся.

– Отдай камзол, – сказал я ему. Тогда ничего умнее мне в голову не пришло – в деле грабежа-то я был совсем новичок.

– Не дождешься, – ответил дед и добавил: – Я тебя знаю. Ты поводырь у Слепого Тома. Я сегодня не подаю – ни тебе, ни ему. Ступай куда шел.

– Тома больше нет.

– Тем лучше. И тебе, и ему, и Бристолю.

– Отдай камзол, говорю.

– Тот слепой только мешал городу, как прыщ на видном месте. Тоску наводил своими причитаниями. И ты с ним заодно.

– В последний раз говорю: отдай камзол, или я сниму его с твоей туши.

Заметь, как скоро я смекнул, что к чему.

– Что, убьешь меня за камзол? Поищи себе другое занятие, щенок, или позову констебля.

– Уже нашел, – произнес я и снова схватил моряка за полу, но тут старый хрыч заарканил меня петлей из шарфа. Пришлось наподдать ему локтем в живот, чтобы вырваться. Тут уж он на меня всерьез бросился, да промазал на морскую сажень. Он бросился снова, но в этот раз споткнулся и рухнул на землю. Я схватил палку и ну дубасить его, пока он не распрощался с камзолом, Бристолем и своей дрянной жизнью. Иные не умеют сговориться по-хорошему.

Убить этого пьянчугу оказалось не жальче, чем стащить яйца для Дика Пила. Юный Сильвер – чертовски приятно его вспоминать – твердо знал, что путь его лежит отнюдь не туда, где бренчат на арфах и носят венцы.

Будь у меня мать, она удавила бы меня в награду за предприимчивость, хотя большинство матерей воздерживаются от подобных мер. Итак, я шел по пристани в том самом камзоле, и он спасал меня от ночной стужи. Какая мать так сумела бы? Предприимчивость – сама себе награда, так-то. Да, я еще кое-что испытал после пережитого: гордость. Я не скулил и не лаял, выпрашивая подачку, а сам ее взял. Это далось мне так же легко, как воровство для Пила. Дорожка-то была одна, стоило лишь пройти по ней чуть дальше.

Вернувшись в трактир, я застал там Черного Джона и его головорезов. Мне всегда нравилось действовать напрямик, так что я подошел к нему и предложил:

– У меня есть для вас славный камзол, Черный Джон.

– Как тебя зовут, парень? – спросил он.

– У него нет имени, – сказал Пил морскому псу. Так и было. Слепой Том не позаботился меня назвать. Для него я был просто «парень», и все.

– Как же ты его подзываешь? – поинтересовался Черный Джон у Пила, почесывая единственный клочок физиономии, не заросший бородой.

– То так, то сяк, отозвало* Пил. – Главное, он приходит. Слепой Том он привел мне мальчишку – не сказал мне об имени. Можете звать его как заблагорассудится. Ему все едино. Правда, – добавил трактирщик, – он малый с норовом.

– Это можно исправить. Главное – твердая рука и тугой ремень. С ними любой мальчишка станет как шелковый, – объявил мой будущий покровитель.

– Ему это будет не по нраву, капитан.

– А ты не спрашивай, Пил. Тут ремень должен говорить за обоих. Мальчишка, стало быть, своевольный?

– Своевольный, зато смышленый.

– Значит, провиант для тебя таскает? – Черный Джон так яростно дернул себя за бороду, что я уж решил, у него челюсть отвалится. Как бы не так: челюсть Черного Джона сидела крепко. С таким же успехом он мог выдернуть клок бороды – та тоже не поддавалась. Черный Джон вечно с ней воевал.

– Иногда, – отозвался Пил. – Я это терплю только из-за его аппетита, капитан, а он у него отменный. Любого матроса объест.

– Парню надо дать имя, – изрек Черный Джон. – Не скажу, чтобы он того заслуживал, но для порядка требуется. Представь, трактирщик, что было бы, начни я звать своих людей «эй ты» и «поди сюда». Корабль пошел бы ко дну. Мир без имен был бы шатким, что твое колесо: толкни – опрокинется.

– Как он мне достался без имени, так я его и взял, – заявил Пил между прочим. – А что будет с миром, при этом не думал.

– Вот потому меня и выбрали капитаном, – произнес Черный Джон и, вздернув бороду. – Кому попало командовать «Линдой-Марией» не поручат. А для такой прекрасной дамы – и в этом всяк встречный со мной согласится – лучше имени не найдешь.

Пил кивнул с такой поспешностью, что зубы клацнули.

– Слепой Том правильно сделал, что привел мальчишку сюда, – сказал морской пес.

– Видать, чуял, что скоро отправится к Старому Пику на выселки, – поддакнул Пил. – Верно, капитан, он правильно сделал. Знал, что я всегда пожалею сироту. Все, как вы сказали, Черный Джон. – Он проводил глазами струйку дыма из очага, которая заклубилась над столами и устремилась к окну. Что говорить, Пил не отличался отвагой. Больше всего ему хотелось улетучиться, как этот дым.

– Так как же тебя зовут? – обратился ко мне Черный Джон. – Не можешь же ты быть совсем безымянным. Давай же, скажи мне. Нехорошо будет, если прибой замолчит и мир опрокинется вверх дном. Ты ведь этого не хочешь? А раз так, говори.

– Отвечай, раз капитан спрашивает, – поспешно вставил Пил. Его голос дрожал от стремления угодить Черному Джону из страха, что тот перевернет его мир, его трактир вверх дном, если я не отвечу.

– Зовите меня как вам будет угодно, – ответил я. – Хотите – буду Джоном, Эдвардом или Уильямом. Гарольдом или Френсисом. Честным или не очень, сэр. Добрым или злым – каким захотите. Правда, чаще всего я бываю голодным. Так что если у вас сыщется ломоть хлеба и кусок мяса да глоток эля – залить это все – я ваш.

– Кусок мяса, говоришь, и ломоть хлеба. Да глоток эля, – повторил Черный Джон. – Разве Пил тебя голодом морит?

– Нет-нет, он ест вдоволь, – поспешил отозваться трактирщик. – Просто аппетит у парня изрядный, капитан.

– Смотрите: отличный камзол, – сказал я Черному Джону. – Почти новый.

Я подсел к нему. Даже ладонью по столу хлопнул – в знак готовности разделить их пиратский ужин.

Трактирщик Пил кормил меня не ахти как. Он и себя-то не баловал: казалось, с него довольно одного вида стряпни. Устрица у него почиталась знатным пиршеством, мидия – целым застольем. Пил не мог взять в толк, что этим сыт не будешь.

– Здесь не садись! – одернул меня он и добавил, обращаясь к Черному Джону: – Простите мальчишку, сэр, совсем несмышленый.

Из очага вылетела еще одна струйка дыма.

Я пропустил замечание мимо ушей.

– Лучшего моряцкого камзола во всем Бристоле не сыскать.

– Он не моряк, – сказал Пил, – а капитан. – С этими словами он наполнил их кружки элем. До этого он только раз при мне так расщедрился – когда принимал одну даму, свою Джудит. Дама похоронила трех мужей и унаследовала все их состояния, что делало ее неотразимой в Пиловых глазах. Он, помнится, подал ей цесарку – целиком. Джудит в то время обхаживала другого холостяка и только много лет спустя проявила к Пилу благосклонность. Меня всегда занимал вопрос – прикончила ли она его и остальных или те сами померли – от страха. Она и смолоду была сущей ведьмой, да и манерами не блистала. У нее была привычка облизываться после каждого проглоченного куска. Наверное, она и на мужей смотрела как на еду. Не знаю, скольких еще Джудит пережила до того, как Пил попался ей в сети. Я видел ее однажды, уже спустя много лет после его кончины. Она оглохла и выжила из ума.

– Верно, такой камзол только капитану носить, – продолжил я. – Одни пуговицы чего стоят.

– И как же он к тебе попал? – спросил меня Черный Джон, вертя в пальцах пуговицу.

– Пришлось убить кое-кого, – приосанился я. У меня уже тогда были широкие плечи. Я здорово наловчился таскать яйца из буфета – надо было только заднюю стенку поддеть. Пил недосчитывался яиц и начинал ползать по полу, заглядывая под буфет, чем до колик меня веселил. То и дело у него пропадал ломоть овечьего сыра. Сыр он держал завернутым в бумагу и запирал на ключ. Я взломал замок. Пил был уверен, что запер дверцу, но додумайся он повернуть его в замке больше одного раза, моя хитрость раскрылась бы. Впрочем, вертеть попусту ключом в замке он не привык, за что и расплачивался. На яйцах и сыре я и раздался в плечах, а сноровка, с которой были добыты упомянутые припасы, этому только помогла.

– Убить? – переспросил Черный Джон.

Пью, безволосый краб, поглядел, как капитан тянет себя за бороду чуть не к самому полу, и, обезьянничая, потянулся к собственной голове, где сроду ничего не росло – вот болван и ущипнул себя за подбородок. Если бы Черный Джон взял палку и ткнул себя в глаз, Пью сделал бы то же самое.

– Хотел принести камзол вам, – сказал я Черному Джону. – Хорош, не правда ли? Лучше не бывает, капитан. – Последнее слово я добавил так же запросто, как он говорил «парень», обращаясь ко мне.

– Убить, говоришь? – спохватился Пил. У него аж руки затряслись. Я испугался, что он прольет эль прямо на Черного Джона или кого-нибудь из его команды. Мне не хотелось остаться без покровителя, так что я сам взялся наполнить им кружки.

– Да, именно так.

– Знакомый камзол, капитан, – произнес Пил. – Он лежал в сундуке моряка у меня на задворках. Один мой посетитель вдруг ушел в плавание…

– И оставил сундук на суше? – спросил Черный Джон.

– А может, и нет, капитан, – усмехнулся Пил. – Что-то память пошаливает.

– Даже последний олух не пойдет в море без сундука, – произнес капитан.

– Ни один, – поддакнул Пью.

– Что ж, я надену этот камзол, – проговорил Черный Джон и накинул его себе на плечи – точно как я, когда убил соленого бродягу. Камзол сидел на Джоне как влитой.

– Неплохо, – одобрил капитан, – для мальчишки без имени.

Пью повторил каждый его жест.

– Благодари капитана, – велел мне Пил. – Славный мальчуган, – добавил он, как будто ко мне это относилось. – Он оказал тебе большую честь. Великую честь. – Он запнулся и продолжил: – Не припомню, чтобы такое случалось на моей памяти.

Я так и не понял, что Пил хотел сказать и к кому из нас обращался. Впрочем, и сам Пил мог этого не знать. Он никогда не упускал случая подольститься, поскольку это было к его выгоде. Черный Джон, однако, был слишком увлечен камзолом, чтобы обратить внимание на трактирщика. Морской пес сказал, что окажет упомянутую честь и наденет камзол в ночь отплытия, в чем я смогу сам убедиться на пристани, а затем – в знак особого благоволения отломил от своей краюхи хлеба кусок и вручил его мне.

Я уставился на горбушку, которой расщедрился для меня Черный Джон.

– Ты сидишь за одним столом с Черным Джоном! – не выдержал Пил. – Делишь с ним хлеб – притом, как я слышал, самый вкусный в Бристоле!

Пил не солгал: эту краюху я стащил из лучшей бристольской пекарни. Он до того обрадовался, что закончил разговор без убытка для себя, что тут же бросился считать стаканы на столах. Ничто не приносило ему большего удовольствия, чем подведение счетов. Мой же с капитаном разговор был еще не окончен, как и его – со мной.

– Теперь ступай, парень, – сказал Черный Джон. – Мистер Пил, позаботьтесь о нем хорошенько.

– Всенепременно, капитан, – отвечал Пил с многозначительным поклоном.

– И не забудьте дать мальчишке имя.

Я был не слишком доволен подачкой Черного Джона и потому сказал:

– У вас есть корабль. «Линда-Мария». А у меня глаз на красоток. – Тут я подмигнул ему. Решил, что Черному Джону придется по душе, что его кораблем восхищаются. – «Линда-Мария», – повторил я и провел большим пальцем по носу – как-то приметил этот жест у галантерейщика, когда тот обсчитал покупателя. Ну и хитрый же вид был у шельмеца! Черный Джон и бровью не повел.