Текст книги "Следы ведут в Караташ"
Автор книги: Эдуард Зорин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Рахим был очень растроган, узнав в старом профессоре того самого молодого комсомольца Викентия Югова, который отослал его за подмогой в сторону Голубых озер, а сам с горсткой бойцов остался в городе отбиваться от Аламбека.
Они и после той памятной ночи встречались еще не раз. Два года работали бок о бок: Югов – в горкоме партии, Рахим – в земельном отделе. Но потом Югов уехал учиться в Москву, а Рахима потянуло в горы – стал егерем, изъездил все Междугорье вдоль и поперек. Югов тоже хорошо знал Междугорье – но вели его другие тропы, другие дела – и пути их надолго разошлись...
И вот теперь они снова вместе – сидят во дворе, пьют густое, терпкое вино, вспоминают молодость. Рахим, устроившись на толстом обрубке урючины, постукивает ложкой о край котла; покачиваясь в такт своей неторопливой речи, рассказывает о работе, об охоте, о том, как выследил орла и нашел летчика Беляева.
– Весь он был черный – обморозился, шел через перевал. А в эту пору на перевале, сам знаешь, – морозы, да вьюги... Да-а, трудно пришлось парню, нелегко ему было...
Рахим вспоминает, как тащил летчика на своих плечах, как думал, что сам не дотянет и как их потом подобрали пограничники. Слушая Рахима, Югов смотрит в огонь, мысленно уточняет маршрут, по которому пробивался Беляев – тысячу раз он был прав: путь Беляева лежал через Безымянное ущелье и шел он со стороны пещер. Кстати, массагетских сокровищ в них не оказалось?..
– Да. Но, верно, это не те пещеры, – задумчиво отвечает Рахим. – Вверх по ущелью есть еще несколько – в тех люди не бывали...
Югов берет сухие ветки, ломает их о колено, бросает в огонь, посасывает потухшую трубку.
– Ты, конечно, помнишь Аламбека, – говорит он, играя на ладони красным угольком и пытаясь прикурить от него. Но уголек слишком горяч и жжет ему руку.
– Еще бы не помнить!
Югов все-таки разжигает трубку, блаженно улыбаясь, затягивается и выпускает клуб дыма.
– Понимаешь, говорят, он знал тайну Караташа и даже ходил в ущелье... Правда?
Глаза Рахима смеются.
– В Караташ ходил?.. Ну, нет. То, что он побывал в пещерах, это верно. Но не в Караташе. А в пещерах нашли много награбленного золота. Это было давно. Лет двадцать тому назад. И Аламбек погиб – он не вернется за своим золотом. Аламбек был страшный человек. Все боялись его, и нукер, убивший Аламбека, был, наверное, очень смелым джигитом...
– Верно, верно, – соглашается Югов. – Но Беляев побывал в Караташе... Как он шел, где?..
Рахим напряженно морщит загорелый лоб:
– Много вопросов задаешь, разве на все ответишь?
– Ты, Рахим, горы знаешь лучше всех.
– Э, вот куда клонишь. Горы-то знаю, а в Караташе не бывал. Никто еще не бывал в Караташе.
– Беляев был, – упрямо повторяет Югов.
Он смотрит в огонь, помешивает палочкой угольки и снова, в который уже раз, рассказывает о бугском шаре, о походе Кихара, о находке Хаузена, о космонавтах и о том, что нужно искать; он обязан искать и Рахим должен помочь ему в этих поисках.
...Они уходят под вечер, договорившись через два дня встретиться в Узунабаде. Рахим провожает их до переправы. Югов машет рукой с «качелей» – трос прогибается, и пенистые брызги, ударяя в перекладину, вспыхивают на солнце разноцветными крохотными фонариками...
В кузове грузовика было холодно; пронзительный ветер свистел в ушах, забивался в рот и в нос. Свет фар выхватывал то белые столбики на краю шоссе – они тянулись у самого обрыва, то уродливо изогнутые стволы каких-то фантастических деревьев, приткнувшихся на склоне крутой горы, уходящей над их головами в самое небо; то красные отвалы охры, то желтые глыбы известняка, нависшие над дорогой. Иногда выныривала из ночной тьмы горбатая тень верблюда; кося кровавым глазом, он проплывал мимо, как в кадре немого кино. Изредка попадались встречные автомашины.
Уклон становился все круче, теперь машина шла на второй скорости, тяжко покряхтывая на глубоких ухабах, выбитых весенними дождями...
Югов с зажженной трубкой присел за кабину. Серебров устроился на баллоне и подремывал под рокот мотора и однообразное поскрипывание расшатанного кузова.
Машина выехала к руслу Кызылдарьи; слева от шоссе потянулась широкая каменистая пойма реки, справа – низкие горы с какими-то непонятными фигурами, вытесанными в известняке – происхождение их очень занимало профессора.
Вдали замелькали огни Узунабада; машина круто свернула и, прошуршав старенькими баллонами о гальку, скоро остановилась перед чайханой.
В чайхане над огромным медным самоваром горела керосиновая лампа; такая же лампа висела на гвозде, вбитом в ствол карагача, раскинувшегося над заросшим хаузом[4]4
Хауз – в Средней Азии искусственный водоем, резервуар питьевой воды при мечетях, на городских площадях, в садах; обычно прямоугольный в плане, отделанный по берегам каменной облицовкой. – Прим. Tiger’а.
[Закрыть]. Несколько посетителей лениво потягивали чай, сидя на пыльном коричневом паласе и время от времени перебрасываясь двумя-тремя фразами.
Хозяин, толстый и красный, как и его медный самовар, в широченной рубахе, подпоясанной на отвислом животе цветастым платком, скрученным в тугой жгут, подскочил к машине и, суетясь больше, чем того требовал случай, помог профессору и Сереброву спрыгнуть на землю.
Забегая вперед и низко кланяясь, он провел гостей на веранду – самое почетное место в чайхане.
– Садитесь здесь... Вот сюда, пожалуйста, – говорил он, елейно улыбаясь. – Какой чай пить будете?
– Зеленый, – сказал Югов, снимая шляпу и обмахивая ею лицо. Серебров лег на живот, с удовольствием распрямил одеревеневшую спину.
Чайханщик осторожно провел по паласу тряпкой – смахнул хлебные крошки и суетливо нырнул внутрь чайханы.
Там, за ситцевой занавеской, сидел Джелял. Он был гол по пояс, пил чай и вытирался мохнатым полотенцем.
– Они, – сказал Юлдаш-ака.
Джелял подошел к окну.
– Эти?
– Они, – повторил чайханщик. Он наполнил чайники и, высоко держа их над головой на подносе с грудой желтого плавленого сахара, выбежал из комнаты.
Джелял снова удалился за занавеску. Потом он лег спать, а когда Юлдаш-ака закончил уборку и выпроводил Карабека, вышел из своего укрытия и подозвал хозяина.
– Нужен хороший конь, – сказал Джелял.
Юлдаш-ака сделал выразительный жест большим и указательным пальцем – это должно было означать, что для покупки коня необходимы деньги.
Джелял кивнул и бросил на стол пачку двадцатипятирублевок.
...Ночью Сереброву плохо спалось. Он часто просыпался от неприятного и тревожного ощущения, словно кто-то упорно смотрит на него из темноты... Несколько раз всплывало загорелое лицо Рахима – постепенно расплываясь в голубоватом тумане, оно вдруг превращалось в лицо чайханщика. Скаля зубы и лукаво улыбаясь, чайханщик кланялся ему часто-часто, как китайский болванчик... «А я что-то знаю, а я что-то знаю», – словно говорило это лицо.
Затем выскочил маленький, суетливый гном с большой чалмой на голове и маузером в далеко вытянутой, тонкой ручонке. «Я Аламбек, – говорил гномик, играя маузером. – Я тоже знаю. Знаю, знаю...»
Серебров отмахнулся от него, как от надоевшей мухи. Но гномик упрямо прыгал перед ним на тонких ножках – мелькала большая чалма и полосатые штанишки...
...Югов едва растормошил его на рассвете.
– Ну, Николай, и сон же у вас! – удивился он. – Подымайтесь!..
Серебров сел на постели, провел растопыренной пятерней по взъерошенным волосам. Неприятный осадок от ночных видений остался и после пробуждения.
В мертвой петлеПоливая водой из графина лицо и голую грудь, Сноу сказал:
– Бросьте валять дурака. Это же бессмысленно. Ну, предположим, вы скажете обо всем Югову, предположим, меня арестуют, хотя, должен заметить, что сделать это совсем не так просто, как вам кажется. Но предположим... А потом?.. Вы живете только сегодняшним днем и не видите дальше собственного носа. Потом, вместе со мной на тот свет отправятся ваша жена и ваш сын. Вы, надеюсь, не забыли договоренности?..
Хаузен протестующе поднял руку, но Сноу сделал вид, что не заметил его жеста.
– Югова, этого чудесного старика, конечно, тоже придется убрать, – продолжал он. – Видите ли, Югов стал политической фигурой... Мои ребята устроят все наилучшим образом, поверьте мне. Уж коль скоро секрету Караташа не суждено попасть в наши руки, мы сделаем все возможное, чтобы он вообще не попал ни в чьи руки. И, наконец, ваша жизнь... Ваша жизнь, милейший доктор Хаузен...
У него были вкрадчивые движения и скользящая многозначительная улыбка – о, этот Сноу умел больно ранить!..
– Вы жалкий шантажист! – воскликнул возмущенный Хаузен.
– Не устраивайте истерик, – перестав улыбаться, строго сказал Сноу. – Я бы на вашем месте поступил как настоящий мужчина и довел игру до конца. У вас нет другого выхода, поймите это. А в случае удачи?.. О, в случае удачи – почет, слава, деньги...
Он вылил на себя остатки воды из графина и, изнемогая от жары, повалился в легкое кресло, выставленное во двор гостиницы. Сидя напротив, Хаузен напряженно рассматривал носки своих туфель.
– Так как же, шеф? – сказал Сноу, быстро переходя на полушутливый тон. – Вы все еще во власти сомнений?..
Хаузен молчал.
– Бросьте расстраиваться, старина, – продолжал Сноу, закидывая ногу на ногу. От него сильно пахло табаком и водкой. – Я все вижу. Согласен – Ратте большая свинья. Его методы грубы и бесчеловечны. Но что поделать? На карту поставлена не моя жизнь и не ваша. На карту поставлена жизнь миллионов. Весь свободный мир смотрит на нас с вами, доктор Хаузен, весь мир!..
Хаузен поморщился – красивые слова, громкие фразы. Они уже надоели. Он слышал их даже из уст тех, кто травил его собаками в лагерях смерти.
– Вы повторяетесь, Сноу, – устало произнес он.
Сноу встал. Это была очень трудная игра: и пугать, и заигрывать.
– Довольно. С меня довольно, – резко сказал он.
Хаузен тоже встал. У него было бледное, взволнованное лицо. Но Сноу не прочел в нем страха – скорее всего, доктор что-то напряженно обдумывал.
Они пошли рядом по дорожке, посыпанной мелким речным песком. Со стороны могло показаться – беседуют мирно два человека.
Опасаясь, что за ними наблюдают, Сноу с любезной улыбкой протянул Хаузену руку:
– До завтрашнего утра, шеф.
Хаузен натянуто кивнул. У него были чужие, отсутствующие глаза.
– Э-э, мне это не нравится, – сказал Сноу. – Так-то вы и впрямь натворите глупостей!..
Хаузен усмехнулся:
– Боитесь, Сноу?
– Боюсь?.. – «Черт возьми, он, кажется, читает мои мысли!..»
– Боитесь.
Хаузен открыл дверь. В прихожей за круглым столиком Серебров играл в шахматы с чернявым шофером из экспедиции. Заметив Хаузена, он встал:
– Добрый день, доктор. Вам нездоровится?..
Хаузен не расслышал вопроса.
Подоспевший Сноу взял Сереброва под локоть:
– Прошу вас, не тревожьте шефа... Обычный сплин. Это у него случается.
– А вы, однако, тоже не веселы!
Сноу пожал плечами. Видимо, для этого есть причины. Серебров понял, что поступил нетактично.
– Сыграем в шахматы? – предложил он, чтобы замять неловкость.
Сноу тревожным взглядом проводил удаляющегося Хаузена. Дверь за спиной доктора захлопнулась.
– Ну что ж, – облегченно вздохнув, сказал американец.
Они молча расставили фигуры.
– Я слышал утром, вы отправляетесь в разведку? – спросил Сноу, делая первый ход.
– В разведку? Громко сказано, – улыбнулся Серебров, выдвигая коня. – Легкая прогулка на лоно природы...
– Не понимаю.
– Очень просто. Вас перебросят на базу к Голубым озерам автомашинами. А мы на лошадях перевалим через хребет – вот здесь...
Он ногтем отчертил на столе несколько параллельных линий. Обе партии будут на месте почти одновременно. Зачем это нужно?.. Исследовать все подходы к Безымянному ущелью. Югов считает, что это очень важно. Нужна система.
Сноу кивнул и сделал ход ладьей. Он, кажется, не слушал Сереброва.
– Шах.
– Вы отлично играете...
– Скорее вы никудышный игрок.
– И это правда! – весело согласился Серебров.
Внимательно изучая своего партнера, он пытался представить себе Сноу таким, каким его видела Ляля в подмосковном лесу. Резко очерченное лицо, свободные манеры, насмешливая улыбка. Сноу – и тот, с плоской спиной, Сноу – и Каракозов – что между ними общего?..
Он автоматически, почти не думая, переставлял фигуры на шахматной доске. Опять шах.
– Мат.
Сноу отодвинул доску, блестящими глазами окинул поле битвы. Неплохо сыграно!
Серебров с досадой пощелкал пальцами. Отличный игрок. Пожалуй, Ляля права: нужно быть настороже.
– Закурим?
Он вынул из кармана рубашки пачку сигарет и положил ее на стол.
– «Прима»? Крепкие сигареты, – оценил Сноу.
– Курите, курите, – пододвинул пачку Серебров.
Паренек-шофер рассказывал что-то смешное девушке-регистратору у невысокого барьера. Белокурая девушка смеялась, закидывая голову.
Сноу постукивал пальцами по столу. Серебров дымил и смотрел на шахматную доску. У него был сонливый и даже чуточку скучающий вид.
– Вы давно знаете доктора Хаузена? – спросил он, словно между прочим, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.
Сноу усмехнулся: он почему-то тоже подумал, что Серебров спросит его именно об этом. Элементарные вопросы. Кажется, он задает их уже не в первый раз.
– Я учился в Массачусетсе.
– Там отличный университет.
Сноу кивнул.
– Хаузен вел у нас эпиграфику... Он всегда был несколько чудаковат. Знаете, тюрьмы, концлагерь, эмиграция...
Серебров вспомнил недавний разговор с Юговым.
– Кажется, у Хаузена была семья?
– Жена и сын. Они погибли... Доктор предпочитает не вспоминать об этом. Но не всегда себе прикажешь, не так ли? Возможно, как раз сегодня... Эти ужасы... Ему необходимо побыть одному...
– Я вас понимаю, – согласился Серебров.
На холеном лице Сноу было написано искреннее соболезнование. Он очень уважает доктора Хаузена, а эта болезнь...
– У него случались припадки даже на лекциях.
Они помолчали. Серебров бессмысленно передвигал фигуры на шахматной доске.
– В Сьерра-Мадре с Хаузеном были еще двое, – неожиданно сказал он.
Сноу даже не пошевелился:
– Стриттмайер и Лоусон?
– Да.
– Лоусон сбежал в Мехико. Стриттмайер уехал еще раньше. Я всегда сожалел, что не смог быть в эти дни рядом с доктором. Ему необходим был настоящий друг...
– Профессор Югов очень высокого мнения о вашем шефе, – сказал Серебров.
– Это ценный комплимент, – сдержанно поблагодарил Сноу.
– Что вы! Хаузен не девушка. Просто его долгое время недостаточно ценили на Западе... Да, кстати. Вам должно быть известно, почему он так срочно выехал в Европу. Я понимаю, вопрос может показаться нескромным. Но... мы с вами, так сказать, коллеги...
Сноу рассмеялся:
– Да, коллеги...
Он стряхнул на пол пепел с обгоревшей сигареты.
– Об отъезде. Видите ли, причины мне тоже неизвестны. Шеф позвонил накануне. Все было обставлено, как в детективном романе. Мы встретились в небольшом городке на Востоке... Я приехал на автомашине, он – поездом. У него уже были куплены билеты на теплоход.
– И он ничего не объяснял вам?
– Он просто сказал, что я вправе поступить так, как считаю необходимым. И я решился. Это было не легко, поверьте мне. Оставить больную мать...
Сноу вздохнул, несколько раз молча затянулся дымом.
– Я думаю, в то время у Хаузена наверняка было предложение. Он всегда мечтал вернуться на родину... Куда-то звонил, с кем-то о чем-то договаривался. Паспорта были готовы к вечеру. Мы выехали на «Нормандии»...
– Отличный трансатлантический лайнер...
Сноу оживился:
– Вам приходилось бывать в Атлантике?
– Всего один раз – с нашей делегацией. Мы выезжали на конференцию в Мали.
Серебров посмотрел на часы.
– Извините, пожалуйста. Уже три. Через пятнадцать минут у меня разговор с Москвой.
Сноу лукаво улыбнулся:
– Та самая девушка?.. Понимаю, понимаю... Здесь, как у вас говорят, наука бессильна...
На перевалеИх маленький отряд покинул город еще до рассвета.
Кони были хорошие, так что к полудню они проделали уже около десяти километров, перевалили через два высоких холма и ехали теперь по глубокой впадине вдоль пенистой Кызылдарьи.
Здесь, в низовьях, встречались кишлаки, над арыками росли гранаты и джида; чуть повыше свисали над дорогой ветвистые кусты фисташки.
По мере того как они продвигались по ущелью, а солнце поднималось к зениту, утренняя свежесть постепенно сменялась нестерпимым зноем. Горы не давали тени, камни накалились, и, казалось, от них пышет, как от хорошо натопленной русской печи.
Дорога становилась все у́же, убегала куда-то вперед, потом возвращалась назад над их головами, и так вилась и вилась игривым серпантином все выше и выше. Тут и там по обочине топорщилась верблюжья колючка, кокетливо раскрывали красную мякоть упругие бутоны каперсов.
Иноходец мерно постукивал копытами, в желтой траве сонно позванивали кузнечики, и Югов не заметил, как задремал в седле. Ему приснился пыльный Узунабад и племянник его Колька – барабанщик. Мальчишка стоял на высоком крыльце, бойко выстукивая тревожную дробь. Глазенки его озорно улыбались; приоткрыв от удовольствия рот и озаряя Югова своими белыми зубами, он бил и бил – все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее. Вдруг барабан лопнул со страшной силой. Югов быстро открыл глаза. Первое, что он увидел, была широкая спина Рахима в стеганом халате, сбоку трусил Серебров, обеими руками вцепившись в поводья, а из-за перевала поднималась большая черная туча. Горы зловеще мерцали. Река потемнела и рокотала еще неистовее.
Югов вздумал было пришпорить иноходца, но он оказался ленивым и на редкость упрямым животным...
Вскоре ветер усилился, понес по дороге пучки сухой травы, конский навоз и густую охристую пыль. Рахим видел напрасные старания профессора и потому, из чувства солидарности, сдерживал и своего коня, готового хоть сейчас перейти на галоп.
Внезапно хлынул дождь. С каждой минутой он становился все сильнее. Дорога разбухла, стала скользкой. Мутные потоки воды устремились с гор, каждую минуту грозя сбросить наездников в бушующую Кызылдарью. Холодный ветер пронимал до костей.
Неизвестно, чем кончилось бы это путешествие, если бы не мелькнула в стороне от дороги в широкой впадине, над которой нависла причудливо выточенная дождями грибовидная известняковая скала, полуразрушенная кибитка. Рахим, очевидно, знал о ее существовании – потому-то он и натянул так решительно поводья и повел коня по целине.
Они обрадовались еще больше, когда увидели привязанную к орешине лошадь и почувствовали запах кизячного дыма.
В кибитке у небольшого костра сидел спиной к ним человек в сером подоткнутом под колени халате и грел над огнем руки. Он обернулся, и они узнали толстого чайханщика из Узунабада.
– Салом алейкум! – сказал Юлдаш-ака, вставая и с живостью протягивая руку неожиданно появившимся гостям. – Садитесь к моему костру...
Рахим, обвязав плетку вокруг ладони, не стал ждать повторного приглашения. В костре пеклась картошка... Рахим взял палочку и пошевелил угли.
– Будем обедать, – сказал он, выпрямляясь. – Юлдаш-ака позаботился и о наших желудках...
Чайханщик, осклабившись, кивнул, и Серебров почему-то вспомнил того неуклюжего и разговорчивого гномика, который приходил к нему во сне.
– Обедать, так обедать! – произнес он, вытаскивая из вещевого мешка банку консервов и буханку свежего хлеба.
Юлдаш-ака хлопнул ладонью по колену.
– Ай, начальник, богатый человек, – сказал он, стараясь улыбнуться повеселее. Но вместо улыбки у него получилось что-то совершенно непонятное – так складываются губы, когда человеку очень хочется плакать, а ему не разрешают.
Разрезая хлеб на ровные ломтики, Рахим вежливо спросил у чайханщика:
– Далеко ли ездили, Юлдаш-ака?
– Да вот, тетку проведывал... В Узгане она. Старая. Помирать собирается...
– Ай-ай, помирать? – проговорил Рахим, сочувственно качая головой.
Тем временем консервы были открыты, и все занялись обедом.
– Давно здесь отдыхаете? – снова спросил Рахим, помешивая угольки.
Чайханщик перестал жевать, старательно собрал крошки с халата и брюк.
– Да вот, как дождь пошел. С полчаса будет...
Юлдаш-ака, беспокойно ерзая, украдкой посматривал на дверь.
– И чего вам не сидится? – удивился старый Рахим.
– Если бы у вас тетка помирала, тоже, небось, не радовались бы, – недовольно проворчал чайханщик.
Долго жевали молча, уставившись в голубые языки пламени, – костер едва тлел.
Юлдаш-ака спросил Югова:
– Так и ходите по горам?
– Так и ходим.
– Ищете?
– Ищем.
– Ну и как?
– Да так...
Югов с аппетитом уплетал картошку.
– Божественная пища! – восклицал он.
– Особенно на свежем воздухе, – поддержал Серебров.
– И прямо из костра!..
Дождь за дверью не затихал ни на минуту. Крыша намокла, и крупные грязные капли уже падали в костер, срываясь с дырявого потолка.
– Кажется, плывем, – сказал Серебров, с опаской посматривая вверх.
В этот момент бесшумно полыхнула молния, а вслед за нею прогрохотал такой удар грома, будто грянула разом целая батарея.
Юлдаш-ака вздрогнул и, кося в сторону, сказал, что хочет посмотреть коня.
– Еще испугается, да сорвется с привязи...
Он вышел, и слышно было, как прочмокали за тонкой стеной кибитки его осторожные шаги... Конь возбужденно заржал, дергая повод. Чьи-то голоса. Серебров прислушался. Или это показалось?..
Югов молча чистил картошку. Рахим вытаскивал из золы черные жаркие клубни.
– Льет? – спросил он вернувшегося чайханщика.
– Видать, надолго, – сказал Юлдаш-ака. Он стер с лица рукавом халата свежие брызги дождя. – Словно взбесился... Да вот...
Не успел он договорить, как снова ударил гром. Густо шуршал за дверью дождь, ветер заплескивал его через порог. Мелкие брызги невидимой холодной пылью садились на руки, на шею, на лицо...
А в это время по дороге на перевал ехал одинокий всадник. В темноте только слышалось чавканье копыт да тяжелое дыханье загнанной лошади.
Когда вспыхивала молния, всадник оглядывался на тропу, но, убедившись, что он одни, снова склонялся к луке и с еще большим ожесточением принимался бить каблуками в тяжело вздымающиеся бока лошади.
Дорога круто шла вверх, и лошадь едва преодолевала подъем. Иногда она скользила, и тогда всадник растерянно смотрел вниз, в зияющую бездну... После этого он несколько метров ехал осторожным шагом, но нетерпенье снова брало верх, и он погонял коня сильнее прежнего.
Всадник был в кожанке. Мокрая от дождя кожаная фуражка поблескивала при свете молний. Время от времени он вытирал – прямо ладонью – лицо, по которому стекали крупные капли дождя и пота.
Поднявшись на перевал, всадник слез с коня, подвел его к роднику, от которого вел деревянный желоб к небольшому углублению в скале. Конь потянулся к воде, удовлетворенно фыркая, и стал пить долгими, полными глотками.
Потом всадник привязал его в стороне – к старой полусгнившей коряге, похожей на склонившегося в молитве человека... Присев на камень, он вынул из-за пазухи ломоть слежавшегося хлеба и, помочив его в роднике, стал есть.
Всадник не спешил. Он дал коню отдохнуть, отдохнул сам и только после этого грузно сел в седло.
Дождь к тому времени перестал, из ущелья потянулись волокна растрепанных облаков. Конь нырнул в них, и сразу стало трудно дышать. Всадник плотно запахнул кожаную тужурку, обвязал шарф вокруг шеи.
Облака поредели. На востоке, по краю неба, протянулась светлая полоска. Постепенно разрастаясь, она захватила полгоризонта. По обочинам дороги отчетливо проступили серые глыбы – они нависали над головой, а иногда сама дорога, проходя по такой скале, нависала над пропастью.
Всадник почти не смотрел по сторонам. Он чутко ловил все звуки, долетавшие из долины.
В темноте понемногу вырисовывались отлогие склоны противоположных гор, поросших орехом. Среди деревьев мелькали кишлаки, река извивалась на самом дне долины.
Конь громко застучал копытами по деревянному настилу моста...
