Текст книги "Следы ведут в Караташ"
Автор книги: Эдуард Зорин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Что ж, выводы Каракозова выглядят тоже довольно убедительно, – согласился Югов.
– Вы отказываетесь от своей гипотезы?! – удивился Серебров.
– Зачем же так сразу? – успокоил его Югов. – Я хочу только сказать, что страсти накалены до предела и что снаряжение экспедиции необходимо форсировать всеми силами. Пусть войдут в нее и сторонники Каракозова. Да, да. Не удивляйтесь. И привыкайте. Борьба мнений питает науку...
Они встретились и по-деловому обсудили детали. Вчерне утвердили состав экспедиции. Правда, Каракозов посмеивался, когда Югов предложил включить в нее, кроме археологов, также физиков и астрофизиков. Но Югов был упрям: не исключено, что по ходу работы придется столкнуться с необыкновенными явлениями, разрешить которые археологам будет не под силу – ведь речь шла не только о раскопках...
Буря разразилась после, когда на заседании ученого совета решено было начальником экспедиции назначить Югова, а Каракозова – его заместителем. Тем самым подчеркивалось особо важное значение, которое придавалось гипотезе Югова.
Каракозов не выдержал. Он ударил кулаком по столу и хлопнул дверью. А на следующее утро улетел на раскоп в Каракумы, в район Большого такыра.
Каракозов был упрям – это знали все. И бесполезно было уговаривать его остаться в Москве. Сереброва, явившегося к нему тем же вечером для переговоров, он даже не пустил на порог своей дачи. У Югова тоже не выдержали нервы – он накричал на вернувшегося ни с чем Сереброва и заявил, что «этот ужасный старик переходит все границы».
Каракозов прилетел на Большой такыр в скверном настроении. Он пытался убедить себя, что ничего в сущности не случилось, что Югов просто восточный деспот и что ему, Каракозову, все равно: он знает, что прав, и экспедиция только лишний раз подтвердит его правоту. И пусть Югов сам себе набрасывает петлю на шею...
Но втайне он завидовал Югову – очевидно, самому ему очень не хватало юговского темперамента. Однако признаться в этом он мог только себе – и, может быть, оттого в нем накипало раздражение не только против Югова, но и в еще большей степени против себя самого.
Несколько раз Каракозов пытался убедить себя, что занят самым важным, самым необходимым делом, что раскопки в Каракумах и есть тот ежедневный кропотливый труд, блестящих результатов которого все ждут с нетерпением. Действительно, богатейшие находки в районе Большого такыра обратили на себя внимание широкой научной общественности, но, что греха таить, они не шли ни в какое сравнение с той захватывающей перспективой, которую разворачивал перед изумленным миром профессор Югов.
«В Москву, только в Москву!» – рвалась каждая клеточка Каракозова.
Неожиданная телеграмма решила все:
«Срочно выезжайте институт. Ждем пятнадцатого утром. Стекольников».
Стекольникова Каракозов не знал, но в институте всякое могло случиться за те полтора месяца, что он провел на Большом такыре.
Итак, лететь. Через сутки он был в Ташкенте. Еще через сутки в Москве.
На Внуковском аэродроме, как всегда, было много народу. Люди стояли на широкой лестнице, толпились в просторном светлом вестибюле, сидели в удобных обитых кожей креслах, прохаживались по перрону, разглядывая подруливающие и отлетающие по маршруту самолеты.
Каракозов быстро пересек зал и свернул направо – багаж выдавали в небольшой пестро раскрашенной пристройке за автобусной остановкой. «Не нужно было сдавать чемодан, – подумал он с раздражением. – Теперь проторчишь тут с полчаса, а то и больше...»
Длинная очередь прилетевших с ним пассажиров выстроилась на асфальтированной дорожке.
– Берегись!.. Берегись!..
Автокар с прицепом проехал рядом, едва не задев замешкавшегося Каракозова. Он посторонился и толкнул локтем человека, что-то внимательно разглядывавшего в витрине, где были выставлены сувениры.
Человек повернулся, и Каракозов увидел его не то испуганные, не то обрадованные глаза.
Незнакомец сделал неопределенный жест – поднял руку к груди, потом к галстуку – торопливо нащупал узелок и, оттопырив тонкие нервные пальцы, затянул его потуже. Он отвернулся и снова с серьезным и озабоченным видом склонился над витриной. Но Каракозов чувствовал напряжение, исходившее от его полусогнутой спины, от его руки, упершейся в никелированную трубку ограды, от его взгляда, который ничего не видел, – да, да, Каракозов мог поклясться, что незнакомец ничего не видел за отражающим улицу стеклом.
Незнакомец был в узких зеленых брюках с широкими обшлагами, из-под которых выглядывали тонкие шелковые носки с затейливым узором; в куртке, застегнутой на многочисленные «молнии», в темно-синем берете и с дымящейся сигареткой в углу лениво поджатого тонкогубого рта. Через плечо у него был переброшен фотоаппарат, из кармана торчала рукоятка какого-то непонятного прибора.
Сначала Каракозов подумал, что это корреспондент, но вскоре понял, что ошибся – скорее всего иностранный турист.
Между тем человек оторвался от витрины, и Каракозов снова увидел его глаза – обыкновенные глаза обыкновенного скучающего богатого путешественника.
– Хэлло, – проговорил незнакомец по-английски,– мистер Каракозов?..
– Вы меня знаете?..
– Не удивляйтесь, – улыбнулся турист и вынул из кармана куртки сложенную вчетверо газету. – Вот вы, вот ваш портрет... Отличное фото!
– Ах да, – сказал Каракозов. – Ваши издатели были настолько любезны, что...
– Наши издатели всегда любезны, – осклабился незнакомец. – Разрешите представиться: Гарри Тодд, коллекционер знаменитостей.
Он хохотнул, показывая широкие белые зубы, и ловким движением жонглера извлек из бокового кармана целую пачку фотографий – Тэйлор, Монро, Черчиль, Понтекорво, Гагарин, Гленн...
Его нервные пальцы быстро перебирали открытки: лица, лица, лица – смеющиеся, строгие, задумчивые.
– Что вам от меня угодно? Фото? – спросил Каракозов. Ему не нравился этот нагловатый малый.
– Одну минутку!
– Я не люблю позировать...
Незнакомец снова засмеялся. Он попятился в сторону, присел, привстал, повертел фотоаппаратом во всех направлениях и, наконец, щелкнул затвором.
– Благодарю, благодарю, – произнес он нараспев и тут же скрылся в толпе. Каракозову показалось, что он увидел его куртку на «молниях» у входа в аэровокзал. Но встречный поток тут же захлестнул его, и через минуту Каракозов со смутным чувством досады вспоминал, как только что позировал перед этим развязным бездельником. Однако скоро стали выдавать вещи; Каракозов получил свой чемодан и, забыв обо всем случившемся, отправился к стоянке такси...
А незнакомец между тем сел в первую попавшуюся машину и попросил как можно быстрее ехать в Москву.
– Ключ Дэвидсона, – сказал незнакомец, появляясь в гостинице и уверенно подходя к администратору. Он очень торопился и даже не ответил на обычное приветствие. Лифт поднял его на пятый этаж.
Дэвидсон вошел в номер, плотно закрыл за собой дверь. Только теперь он почувствовал, что весь взмок от волнения.
В светлом желтом чемодане, под ложным днищем, хранился портативный радиопередатчик. Дэвидсон нетерпеливо выбрасывал из чемодана белье – прямо на пол: грязные сорочки, галстуки, носки... Затем он вынул из платяного шкафа черный баул и втиснул в него передатчик. Теперь как-будто все было в порядке.
Дэвидсон подошел к окну, оттолкнул тяжелую штору. Город раскинулся под балконом. Внизу извивалась светлая лента большой, ярко освещенной улицы. Бесшумно проносились автомашины; в свежем воздухе сладко пахло жасмином.
Цветы... Дэвидсон вздохнул. До сентиментов ли теперь?! Вот поправит свои дела, вернется в Штаты – там и подумает о цветах. В конечном-то счете все эти вздохи, цветы, поэзия – удел слабых личностей. Деловой человек должен быть суховат. Всегда подтянут. Внешний вид должен внушать уважение. И если человек настоящий бизнесмен, на него смотрят даже с некоторым трепетом. Так есть. Так должно быть.
Дэвидсон потоптался перед зеркалом, одернул куртку, поправил сбившиеся волосы: в общем не так уж и плохо. Он взял саквояж и закурил еще одну сигарету...
Табак был противен – и так накурился за день до тошноты.
Утром Каракозов с удивлением узнал: телеграмма из института ему не отправлялась. Стекольников?! О нем никто не слышал. Да такой фамилии и в списке сотрудников никогда не значилось...
– Чудит старик, – посмеивались за его спиной. – Просто наскучило на Большом такыре.
Вечером Каракозов позвонил Югову и сухо сообщил, что предложение о совместном снаряжении экспедиции принимает и с завтрашнего дня приступает к исполнению своих обязанностей.
– Конечно, это не капитуляция...
– Я вас понимаю, – сказал Югов.
Джон Сноу– Вот вы и снова мой пленник, – проговорил, улыбаясь, Ратте.
Презрительно поджав губы, Хаузен отвернулся.
– Зря, зря, – продолжал все в том же миролюбивом тоне Ратте. – Поверьте, мы не хотим вам ничего дурного. Напротив, именно здесь будут созданы все необходимые условия для вашей работы.
Хаузен молчал.
Они находились в номере гостиницы – Ратте, Джон Сноу и Хаузен. На маленьком полированном столике посередине комнаты стояли три тонкие рюмки и бутылка отличного французского вина. Но никто не пил. Джон Сноу сидел, подперев кулаком подбородок, и слушал радиоприемник. Он и раньше, еще будучи студентом, был большим почитателем джазовой музыки. Носки его модных лакированных туфель выстукивали по паркету в такт мелодии.
Ратте с рассеянным видом курил сигару, и, казалось, был занят только тем, чтобы вогнать одно кольцо дыма в другое. Но цепкие глаза его видели все.
Додымив сигару, он снова заговорил:
– Мы же не дети, Хаузен. Не будем играть в прятки. Жизнь – штука чрезвычайно сложная, и с ней как-то нужно мириться. Иначе не проживешь. А вы всегда были прямолинейны. И если тогда, в концлагере... Понимаете, я выполнял распоряжения командования... Не более.
Ратте развел руками в стороны, как бы подчеркивая этим жестом свою полную непричастность к тому, что происходило в те мрачные годы.
– А теперь? – сухо сказал Хаузен.
– Теперь – совсем другое дело, – быстро проговорил Ратте, и глаза его оживились. – Теперь мы с вами по одну сторону баррикады. Идет борьба. Борьба между коммунизмом и свободным миром...
– А при чем здесь я, археолог, гуманист? – удивленно спросил Хаузен.
Ратте усмехнулся.
– Все вы, ученые, наивны. Ну и что ж – гуманист? Вы и тогда были гуманистом, помните?..
– С тех пор многое изменилось. Я ушел от политики, – Хаузен отвернулся.
– Зато политика пришла к вам...
Глаза у Ратте были с хитрецой.
– Знаете, что послужило причиной ваших треволнений?..
– Нет, а что?..
– Ваша профессия, Хаузен.
– Моя профессия?
– Да-да, не удивляйтесь, – ваша профессия...
Хаузен с сомнением покачал головой.
– Точнее, находка, сделанная вами в Сьерра-Мадре.
– Шар?
– Вот видите, вы обладаете незаурядной проницательностью, Хаузен. Из вас вышел бы неплохой разведчик.
В торжествующем голосе Ратте звучала издевка.
– Бросьте морочить мне голову! – возмутился Хаузен.
Ратте встал, спокойно посмотрел на часы.
– К сожалению, мне пора...
Он налил в свою рюмку вина и взял шляпу.
– Так вы подумайте, доктор...
Поникший Хаузен, сидя у стола, вспоминал, как все это случилось.
Сначала они долго ехали в автомашине. Хаузен вырывался, но Ратте знал разные приемчики. Он дал ему почувствовать свою силу... Так продолжалось что-то около часа, потом они въехали в широкие ворота загородной виллы. Ратте сказал, что сопротивляться бесполезно, да и не нужно – Деламбер собирался совершить над Хаузеном насилие, а друзья спасли его. Теперь он в полной безопасности. Если угодно, доктор может пройти в виллу и принять там душ. Джон Сноу проводит его... Хаузен осмотрелся и пришел к малоутешительному выводу, что пытаться бежать отсюда бессмысленно. Вилла была под постоянным наблюдением. Неизвестные в штатском бродили между деревьями сада и вдоль высокой каменной ограды.
«Зачем я им нужен?» – мучительно думал Хаузен.
Утром, часов в пять, его разбудил голос Джона Сноу. Джон Сноу стоял у кровати и подавал доктору одежду.
– К чему такая спешка? – спросил Хаузен.
– Нас ждут внизу, – коротко бросил Сноу.
Они спустились в небольшой полукруглый зал с черным роялем в углу. От стен отделилось человек пять или шесть в темных непромокаемых плащах. Доктора окружили, и все двинулись через сад к потайному выходу за беседкой.
Доктор услышал шум прибоя. Внизу, под скалами, вздымалось море.
Они сошли по гладко отшлифованным ступеням. Сноу все время поддерживал Хаузена под руку и предупредительно шептал:
– Осторожно, здесь поворот... Прошу вас, осторожно.
Недалеко от берега болтался в воде длинный черный предмет.
Один из сопровождавших посигналил фонариком. С моря ответили. Из мрака вынырнула легкая лодка на бесшумно работающих винтах...
– Субмарина-батискаф, – сказал Сноу. – Эта штука может погружаться на глубину до пяти километров...
Хаузен бессмысленно смотрел в полированную поверхность стола...
– Хотите прогуляться? – предложил Сноу.
– Послушайте, Джон, – сказал Хаузен. – Какую роль играете вы в этом гнусном деле?
Непроницаемый Сноу мягко улыбнулся:
– Роль вашего ученика, профессор...
– Бросьте дурачиться.
– Честное слово.
– Вы ходите за мной, будто надсмотрщик...
– Я приставлен к вам.
– Кем?
– Ратте.
– Ратте – бывший нацист.
– Это меня не касается.
– Он был комендантом концлагеря.
– Впервые слышу.
– Ратте сжигал людей в крематориях...
– Может быть.
– Он расстреливал...
– Вероятно.
– Ратте – садист...
– Ну и что ж?..
– С вами невозможно разговаривать!
– А вы молчите, профессор. Так будет лучше, – и для вас, и для других. Зачем тревожить старые раны?..
– Вам меня не понять, Сноу, – горько сказал Хаузен. Сноу промолчал.
– Так вы не хотите прогуляться? – снова предложил он.
У него было спокойное, невозмутимое лицо.
– Ладно, – сказал Хаузен. – Гулять так гулять...
Сноу отлично вел машину.
Хаузен соображал: «Закричать?.. Выброситься?..»
Сноу предупредил, не поворачивая головы:
– Будьте благоразумны, профессор... Хотите биться об заклад, что не позднее, как через час вы бы раскаялись в своем поступке?..
– Н-не понимаю, – произнес Хаузен.
– Скоро поймете.
Они выехали за городскую черту. Справа, за покосившимися хибарами рабочей окраины, дымили еще высокие трубы заводов, а слева уже тянулась лиловая береговая полоса, за которой маячили в море безмятежные силуэты кораблей.
– Вот вы и на родине, – задумчиво проговорил Сноу.
– Увы, – сказал Хаузен. – Хоть я и на родине, но не ощущаю от этого особой радости.
Сноу круто свернул на проселок. Хаузена прижало к сиденью. Он выпрямился и снова стал смотреть в окно. Небольшая деревенька с красными черепичными крышами промелькнула и скрылась в глубокой зелени. Впереди раскачивался присадистый зад голубой гоночной автомашины.
Сноу поморщился – он не выносил конкуренции на дорогах. Ожесточенно нажал на газ. Теперь все за окном слилось в сплошную зеленую полосу. Асфальтированный проселок стремительно нырял под колеса.
Несколько секунд гоночная автомашина и машина Сноу шли рядом. Хаузену показалось, что он узнал профиль человека, сидящего за спиной шофера. Человек двумя пальцами приподнял занавеску. Ратте.
Сноу с ожесточением выжимал из двигателя все новые и новые километры. Гоночная осталась далеко позади.
Они пересекли большой луг с высокой сочной травой, свернули с асфальта и спустились в глубокий овраг. Сюда не доставало солнце; по самому дну, виляя в кустах, журчал прохладный ручей.
Сноу остановился и, хлопнув дверцей, вышел из машины. Он сел перед ручьем на корточки и стал пригоршнями пить воду... Пил долго и жадно, шлепая губами и запрокидывая голову с острым волосатым кадыком.
– Хорошо!..
– Куда вы меня затащили? – спросил Хаузен.
– Отдыхайте, – сказал Сноу, бросаясь в мягкую траву.
Хаузен, подобрав брюки, сел возле автомашины. Он сорвал яркий желтый цветок и стал жевать стебель. У цветка был неприятный привкус. Хаузен сплюнул и снова сказал:
– Вы не ответили на мой вопрос, Сноу...
Сноу потянулся, сел.
– Знаете, что вам сказал бы сейчас мой шеф? – ответил он. – Он сказал бы так: «Вопросы здесь задаю только я...» Вы не любите природу, профессор... Ведь это Германия, ваша родина. И поселки, и рощи, и цветок, который вы жуете...
– Чепуха! – оборвал его Хаузен. – Природу я люблю. Просто я не люблю некоторых субъектов. Они портят самые восхитительные пейзажи...
Сноу насмешливо раскланялся:
– Благодарю за комплимент.
У него были узкие, злые глаза. Хаузен впервые заметил это.
Сноу встал.
– Едем, профессор, – коротко бросил он.
– Да, пожалуй...
Машина выехала на пригорок.
– Разве мы не возвращаемся в Гамбург?..
– Нет.
Казалось, Сноу собирался с мыслями.
– Понимаете, Хаузен, мне поручено сообщить вам очень приятную новость...
«Однако взгляд у тебя не сулит ничего приятного», – подумал Хаузен.
– Ваша жена, Гертруда Хаузен, урожденная Блюме, и ваш сын Себастьян...
Слова словно выплывали из тумана.
Хаузен схватил его за руку.
– Они не погибли в тридцать шестом! – выкрикнул Сноу.
Машину забрасывало на поворотах и, наверное, от этого Хаузена подташнивало.
– Да говорите же, вы!
– Не хватайте меня за рукав, – предупредил Сноу. – Право же, у вас слабые нервы...
Он посмотрел на вмонтированные в переднюю панель часы.
– Не позднее чем через четверть часа вы встретитесь...
– Ну? – спросил Ратте.
– Все в порядке, шеф. Это была очень трогательная сцена...
– Вы думаете, ловушка сработает?
– Я в этом уверен, шеф.
– Смотрите, не промахнитесь...
Сноу улыбнулся. Ратте налил в рюмки водки.
– За удачу, Джон.
– За удачу.
Ратте выпил залпом, посмотрел на свет через пустую рюмку.
– А все-таки это была гениальная затея, Джон...
– Да, шеф.
На даче у ЮговаЮгов бросил газету на стол, заваленный книгами и бумагами, пристукнул ее кулаком и возбужденно кашлянул. Он расстегнул воротник рубашки – было душно.
За окном собиралась гроза: темно-синяя туча, угрожающе подворачивая свои края, закрыла солнце над лесом – и лес тоже стал синим-синим, а речка стала черной. Утки плавали по глубокой темной воде, словно кусочки заблудившегося в половодье белого льда.
– Не знаю, что и подумать, – сказал профессор. – Доктор Хаузен – в Гамбурге. Зачем?.. Остановился в гостинице, не подпускает корреспондентов. В буржуазных листках – пространные статьи со смутным содержанием... и, наконец, вчерашнее письмо от Хаузена: все оно – внутренняя неудовлетворенность, невысказанная тревога... Как его понять?
Резким движением Югов распахнул окно – и тысячи разнообразных звуков ворвались в полутемную комнату.
– Конечно, я рад, – продолжал он. – Я очень рад удивительным находкам Хаузена. Работать плечом к плечу – теперь наша общая задача... Лишь кропотливое изучение всех материалов на самой широкой основе может привести к успешному завершению наших поисков. И все-таки...
– Вы слишком строго судите, Викентий Александрович, – вступился за Хаузена Серебров. – Не забывайте, доктор – немец...
– И вы туда же! – гневно возразил Югов. – Хаузен – антифашист. В тридцать четвертом году он был арестован. В тридцать шестом бежал из концлагеря. Жил в Швейцарии, затем во Франции. Переехал в Америку. В тридцать седьмом сражался в Испании...
– А ныне вернулся в фатерлянд, – мягко улыбнулся Серебров.
– Вот именно – «фатерлянд», – подчеркнул Югов.
Ляля, сидевшая в шезлонге рядом с Серебровым, кивнула профессору.
– И самое непонятное в этой истории то, – сказала она, – что Хаузен вернулся в фатерлянд только сейчас...
– Только после своих открытий, – продолжил Серебров. – Мало того – даже не доведя их до конца...
– Что вы хотите этим сказать? – насторожился Югов.
– Просто мне кажется, что появление доктора Хаузена в Гамбурге как-то связано с его находками в Сьерра-Мадре.
Югов неопределенно покачал головой.
– Мы чересчур подозрительны, – поморщившись, сказал он. – Хаузен – крупный ученый. И этим все сказано...
Он снова повернулся к окну. Сильный ветер поднял в саду желтую цветочную пыль.
– Гроза... – с наслаждением вдыхая влажный весенний воздух, произнес профессор.
Сильный удар грома упал где-то совсем рядом – упал и, словно железное колесо, покатился по ухабистой дороге...
На даче задрожали стекла.
– Теперь, кажется, мы у вас застряли, – сказал Серебров.
– Заночуете: не велика беда! – отозвался Югов, напряженно вглядываясь в быстро темнеющее небо.
По деревянному балкончику громко забарабанили первые крупные капли дождя.
Серебров вспомнил, как он пришел сюда с Лялей впервые. Она только что вернулась из этнографической экспедиции в район Голубых озер – вдохновенно и много рассказывала о своих впечатлениях.
– Ведь это где-то совсем рядом с Караташем... Трагическая гибель Беляева и наш бугский шар не выходили у меня из головы, – говорила она.
Много километров проехала Ляля на машине, еще больше прошла пешком. Она привезла с собой чемодан, набитый песнями и легендами. Серебров читал их целую неделю. А потом добрался до рассказа, от которого перехватило дыхание, – и побежал звонить Югову. Но Югов выехал на дачу, а на даче не было телефона... Он поймал такси, заехал за Лялей и помчался с ней вместе по Минскому шоссе.
По дороге он объяснил, что его так взволновало.
– Ничего особенного, – сказала Ляля.
– Это тебе так кажется, – возразил Серебров.
– Сказки...
– А по-моему, свидетельство очевидца.
В рассказе речь шла о крепости Буг, о немногочисленном, но искусном народе, населявшем труднодоступную котловину Караташ... Далеко за пределами Средней Азии славились изделия бугских мастеров. Лучшие клинки и кольчуги были в Буге. Удивительные сплавы знали бугские кузнецы – крепче бронзы, острее вулканического стекла...
Не раз пытались надменные полководцы покорить свободолюбивый Буг. Но, разорив окрестные крепости, они не могли преодолеть перевал – суровый Караташ был неприступен: только жрецы знали тайну горных проходов, но, попадая в плен, они умирали молча...
И вот со стороны, где заходит солнце, пришли, пыля дорогами, полчища непобедимого Вахшунвара. И Кихар, любимец повелителя, пробившись через горы, вышел к Голубым озерам.
Но не думал тогда Кихар, что именно в ту минуту имя его уже входило в историю, что через полторы тысячи лет его повторят далекие потомки в связи со странными событиями, развернувшимися после того, как последний воин напоил своего коня в лазурных водах Большого озера...
Так начиналась
Легенда об огненных струнах
...С богатой добычей шел Кихар по стране. Цветущая долина была обращена в прах; только голодные псы, завывая, бродили по пепелищам. Даже светлые, как небо, озера стали красными от крови и блеска пожаров.
Десять дней и десять ночей снаряжал Кихар богатый обоз. Были здесь и ковры удивительных расцветок, и прозрачные ткани, легкие, как горный ветерок, и парча, шитая серебром и золотом, и посуда, чеканенная знатными мастерами – кубки, подносы, блюда, жаровни, и драгоценные камни – целые мешки драгоценных камней; даже огромные алмазы величиной с кулак были в обозе Кихара. Были и бронзовые статуи, которым поклонялись эти нечестивцы, и алтари, крытые позолотой... Были и ящики с загадочными свитками – и их взял с собой ненасытный Кихар: пусть прочтут их звездочеты – может быть, и они узнают секрет, как стать богатым, как добывать золото из грязи, а серебро – из камней...
Это там, за хребтом, в таинственном Караташе, жили люди, знавшие тайну вещества – это они делали алмазы из черного камня: так говорили бродячие певцы.
Кихар верил старцам.
День и ночь скрипели повозки, ржали кони, кричали люди, позванивая оружием. Чадили факелы, зажженные у покинутых жилищ. Отряды Кихара, вытянувшись чешуйчатой серой змеей, ползли к вершине горы Дьявола.
Нелегок был этот путь. Срывались в пропасти повозки, падали лошади и люди, а тут подули северные ветры, и на гребне хребта замела пурга. Все смешалось в белой крутоверти. Пурга задержала обоз на семь дней.
С большими трудностями продвигался отряд все дальше в горы. Однако тропа была слишком узка, чтобы по ней мог пройти громоздкий обоз. Зимовать в опустошенной долине было и опасно, и бессмысленно. К тому же Кихара манили несметные сокровища Караташа. И он приказал пробивать колею.
Дни и ночи стучали кирки и кувалды, пылали вдоль тропы тысячи факелов. Люди трудились, не разгибая спин. Что ни день, сносили на погост все новые и новые трупы. Случалось, что воины замерзали, сидя на возах или в снегу: легкая одежда и кольчуга не спасали от морозов.
Редкие жители, уцелевшие в долине, с суеверным ужасом смотрели на гребень горы Дьявола, усыпанный многочисленными светящимися точками – казалось, звездное небо опрокинулось на землю. Это было суровое предзнаменование. Людям чудилась божья кара, они падали ниц и взывали к всемогущему господу.
Но огни на гребне не затухали. Стучали и стучали в звонкий гранит кирки, гнулись ломы под тяжелыми ударами... Кихар приказал пустить в ход мечи и кинжалы. Только личную гвардию берег он еще для жаркого дела. Оставить добычу?! Ни за что!.. Хоть половину людей положит Кихар на этом гребне, но не отступит.
Хмурый сидел он в шатре и смотрел на закат, потухающий за причудливой горой Дьявола. Солнце давно уже не было видно, и только три самые высокие вершины пылали, как раскаленные угли в раздутом мехами горне. Но Кихар не видел окружающего его великолепия природы. Он думал о том, что далеко отсюда, в долине Аму, ждут его возвращения девушки с гирляндами роз, льстивые царедворцы и поэты, сложившие в его честь, очевидно, уже не один десяток гимнов. Такой богатой добычи не брал Кихар еще ни в одном из своих походов... Не обманули его мудрейшие звездочеты, верно говорили древние старики, прокоптившие седые бороды свои над светильниками и свитками пожелтевших рукописей; он нашел эту сказочную страну, он разорит ее и повергнет под копыта своей непобедимой конницы.
Почет, богатство и слава вскружили голову Кихару. Давно уж не созывал он тысяцких, давно не беседовал с мудрыми старцами. Да и зачем? Есть ли на земле человек умнее солнцеликого Кихара?.. «Нет, один только повелитель!», – восклицали поэты. «Нет», – шептали наложницы, ласкаясь у его ног. «Нет!..» – повторяли хитрые сребролюбивые звездочеты.
Так отступит ли Кихар перед природой?.. Отступит ли?..
Прошла еще неделя. Стаял первый снег. Снова жаркое солнце поднималось над горами и опускалось по другую сторону гор. Дорога была готова, и длинный обоз потянулся в узкую горловину горы Дьявола. Черные грифы, поднятые со своих гнезд, несколько дней кружили над дикой тропой, превратившейся в столбовую дорогу.
Впереди обоза на белом коне ехал Кихар в черной бурке и черной остроконечной шапке на голове. Воины посматривали на него с суеверным трепетом – он и сам напоминал огромного грифа, спустившегося с заснеженных вершин на запах свежего мяса...
Кихар вывел свой отряд через природный тоннель и к вечеру оказался на противоположной стороне хребта.
Ночью в шатер его привели жреца. Он был согбен и страшен, седая борода его ниспадала на впалую грудь.
Кихар приказал отрубить ему голову. Но жрец бросился на колени – он говорил много и быстро, он брызгал слюной и закатывал прикрытые бельмами глаза.
Жреца оскорбили – его изгнали из Караташа, он жаждет мщенья, он готов нарушить страшный обет, данный верховному богу, и рассказать о путях, ведущих в его страну.
Кихар хорошо знал цену предательства. Он внимательно выслушал жреца, а после все-таки велел вздернуть его на самой высокой арче.
Неделю спустя, перевалив еще через один хребет, Кихар был в двух днях пути от таинственного Караташа...
Однажды он проснулся оттого, что в шатре стало очень холодно. На стенах вздрагивали голубоватые блики, а у входа торчала сгорбленная фигура задремавшего часового.
Кихар поежился и, хрустнув суставами, встал. Часовой даже не пошевелился. Приглядевшись внимательнее, Кихар увидел, что на спине его снег и на шлеме снег, и ноги его в снегу, и вся долина в снегу, и вся спящая армия в снегу.
Кихар с недоверием смотрел на горы. Их спокойствие было обманчиво. Он знал – может быть, за этими камнями стерегла его смерть, из-за этих камней следили за каждым его шагом чужие, пронзительные глаза...
Из белого савана поднялись темная фигура с широкой заиндевелой бородой.
– Повелитель, – сказал человек, и он узнал голос своего тысяцкого. – Прикажи, повелитель, подымать войско. Если мы задержимся еще на день, суровые бураны не выпустят нас из ущелья...
Тысяцкий был измучен. Сильные отеки под глазами и обвисшие щеки делали лицо его еще более неузнаваемым. Он злоупотреблял вином, и Кихар знал это. Кихар знал и то, о чем думал сейчас тысяцкий. Тысяцкий роптал. Роптали и воины. Бросить обоз, идти налегке, без добычи, спасти их ничтожные, трусливые души! Отказаться от Караташа?! Нет уж, Кихар положит тысячу воинов и еще тысячу, но он пробьется в Караташ, разорит эту сказочную страну, унесет с собой столько золота и драгоценных камней, сколько сможет унести с собой войско. Он уведет с собой мастеров и заставит их делать из черных камней сверкающие алмазы. Может быть, тогда осуществится его мечта – объединить все царства: и Тохаристан, и Мерв, и Согд, и земли массагетов – весь подлунный мир.
А обоз с добычей, отстав, тянулся еще где-то на последнем перевале; гонцы доносили, что он прибудет в ущелье не раньше утра. Верст за десять отсюда, у реки Орлиной, горцы разрушили овринг[1]1
Овринг – висячий мостик на отвесных скалах, сплетенный из ветвей кустарников или устроенный из деревянных жердей. – Прим. Tiger’а.
[Закрыть].
Узнав о случившемся, Кихар приказал одной сотне вернуться на помощь обозу. Люди ушли в полном молчании, таща за собой несколько повозок со строительным материалом.
Тем временем потянул пронзительный северный ветер. Он рвал одежду, проникал под плащи из верблюжьей шерсти. Невеселые костры зачадили в холодное чужое небо...
Кихар ждал. Он был упрям, этот безбородый угрюмый человек со сросшимися на переносье бровями. Он ждал, и тысяцкие покорно стихали под его властным взглядом.
Две ночи чадили невеселые костры. Зоркие глаза горцев следили за ними со снежных вершин. Эти люди привыкли к суровым морозам и вьюгам. Звериные шкуры хорошо согревали их. Они знали укромные места в горах, где нет ветра, где вдоволь дров и набитой дичи, зарытой в снег...
А ветер все крепчал и крепчал. Уж сдвинулись со склонов метели, закружились, завертелись в узкой горловине ущелья, опрокинули и понесли к реке шелковые голубые, красные и желтые шатры.
...Они едва пробивались сквозь пургу. Люди вязли, захлебывались в снегу, падали и больше не подымались. Почерневшие лица, промерзшие легкие, неповинующиеся, одеревеневшие руки...
На четвертый день отряд остановился в самой узкой части ущелья. Кихар безмолвно проехал на коне перед притихшим войском. Царедворец и воин боролись в нем, алчность и природная смекалка. Если он выведет обоз, то оставит в горах половину армии. А без армии?.. Без армии он снова станет беспомощным третьестепенным князьком.
