Текст книги "Следы ведут в Караташ"
Автор книги: Эдуард Зорин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Кихар ткнул рукояткой плети в отвесную скалу, вершина которой тонула в снежном мареве, – там, на недоступной высоте, подобно пустым глазницам выклеванного воронами черепа, чернели две пещеры.
– В этих пещерах мы сложим наши трофеи, а следующей зимой вернемся за ними. За перевалом нас ждет сказочный Караташ – бугских сокровищ хватит на всех...
Тысяцкие недоуменно переглянулись. В этих пещерах?.. Да туда и птица долетит с трудом – а человек, да еще с тяжелой ношей?!. Кихар усмехнулся: жалкие псы – у них и на это не хватает смекалки. И он приказал бить верблюдов и лошадей, а горячее мясо кусками прикладывать к камням. Лютый мороз накрепко приковал их к скале... Все ущелье перед пещерами обагрилось кровью. Люди работали, не покладая рук, – грязные, обросшие щетиной, злые. Чудовищная лестница росла все выше и выше и вот, наконец, уперлась в черное отверстие пещеры. Воины расположились лесенкой и стали передавать тюки из рук в руки.
Освободившись от обоза, Кихар налегке двинулся к перевалу. Еще день пути – и перед изумленными воинами предстала величественная картина.
Дорога круто уходила вниз. Она извивалась серпантином в темном лесу – стройные ели гордо вздымались над опасными кручами... Горная речка, прозрачная, как слеза, ниспадала сверкающим водопадом. Над водопадом в белом облаке водяной пыли висела радуга. А еще ниже начиналась светлая зелень садов. Весеннее солнце стояло над Караташем.
В садах виднелись постройки из разноцветного камня, а за несколькими террасами, перевитыми виноградной лозой, лежал город, рассеченный на ровные квадраты голубыми строчками каналов. В разных концах его возвышались стройные башни с усеченными зубчатыми вершинами. На вершине самой большой башни вспыхивало желтое солнце...
– Караташ! – воскликнул потрясенный Кихар.
– Караташ! – воскликнули тысяцкие.
Старый жрец не солгал – Кихар стоял на пороге своего могущества. Он обнажил меч и построил войска в боевом порядке. А манивший их таинственный Буг досматривал в эту минуту последний мирный сон...
Кихар хорошо знал, что произойдет дальше: так бывало уже много раз. Обгоняющая ветер конница разворачивалась у городских ворот – с холма, на котором стоял полководец, все было видно, как на ладони. Вот и ворота позади – разбившись на небольшие отряды, воины растекаются по широким улицам. Из дворов выскакивают люди – отсюда, с возвышенности, они кажутся маленькими и беспомощными. В руках воинов вспыхивают мечи. С гиком и посвистом конница проходит дальше, позади ее лежат черные неподвижные комочки. Город спит, город не знает о страшной беде – а Кихар уже торжествует победу. Сейчас он поднимет руку, и, выставив перед собой большие кожаные щиты, двинется к воротам пехота...
Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее приближались воины Кихара к стенам объятого пожаром города. На кольчугах и шлемах лежат красные и багровые блики. Воины идут, прикрываясь кожаными щитами... Не трогают их ни мольбы о пощаде, ни жалобные стоны раненых. А конница между тем с двух сторон охватывает городской центр. Потухло на высокой башне желтое солнце. Башня приняла беглецов и наглухо затворила все входы. Яростная волна атаки захлебнулась у ее белой, как снег, стены...
В шатре, разбитом у подножья белой башни, отмечал Кихар небывалую победу – до самого утра слышались здесь пьяные крики, хохот, хвастливые песни... Всю ночь полыхали костры – в городе и на склонах гор. Уставшие воины пожинали плоды победы. Зарыли в большой могиле павших, закололи пленных, чтобы умилостивить богов, ниспославших такую удачу... В больших походных котлах варили рис, прямо над кострами жарили жирные бараньи туши.
А утром, едва взошло солнце, на башне зашевелились неясные тени. Длинные голубые фигуры вытащили на верхушку что-то круглое и большое, как серебряное блюдо. Воины со смехом пустили в них несколько стрел, но голубые фигуры были так заняты своей странной работой, что не обратили на них внимания. Они повернули серебряное блюдо в сторону восходящего солнца и приладили к нему тонкие светлые трубки. Потом вытащили еще одно блюдо и тоже поставили наверху.
Это было смешно. Воины, не таясь, стояли перед башней, и, размахивая руками, издевались над теми, что возились у своих нелепых тарелок. Кихар тоже вышел из шатра и тоже стал посмеиваться.
Тогда один из тех, что возился с трубками, оперся рукой о выступ стены и крикнул вниз несколько слов на непонятном певучем наречии.
– Может быть, они хотят откупиться? – предположили тысяцкие.
– Откупиться?! – сурово переспросил Кихар. – Ни за что! Не успеет солнце подняться над Караташем, как эти подлые псы будут ползать у моих ног!..
Тысяцкие покорно замолчали.
Он приказал срубить в горах деревья и сделать лестницы.
Скоро все было готово, и дюжие воины подтащили тяжелые лестницы к стене, а могучие тараны ударили в обитые металлическими пластинами ворота.
В тот же миг что-то треснуло на башне. Голубые фигуры отпрянули от краев, а серебряные блюда засветились ровным зеленоватым светом. Свет становился все ярче, блюда постепенно краснели, желтели и вдруг сразу потухли. А через секунду от них оторвались и потянулись к подножью башни тугие огненные струны...
Бросив лестницы, воины в ужасе отпрянули от башни, но было уже поздно. Сотни позеленевших трупов устлали разрушенный город. Огненные струны рыскали по улицам и переулкам; словно живые, они заглядывали во дворы и в подвалы. Они плясали над долиной и, расходясь кругами, постепенно приближались к перевалу... Теперь все небо над Караташем стало желтовато-красным, как расплавленное золото.
Почти никто не ушел за хребет. Только одной сотне удалось выбраться из этого ада. Воины заблудились, около месяца рыскали по горам, питаясь чем попало, пока не наткнулись случайно на разведку Вахшунвара. Они рассказали о случившемся, но Вахшунвар поднял их на смех. Он был старым человеком и бывалым воином – пусть они лучше расскажут эти небылицы другим. Просто Кихар разгромлен – молодой, зазнавшийся любимчик повелителя...
И когда следовавший за ним в обозе историк попробовал записать рассказ об удивительном походе Кихара, Вахшунвар собственными руками порвал рукопись и бросил ее в костер...
...Гроза отшумела в полночь. Югов уговаривал их остаться, но Ляля сказала, что у нее неотложные дела.
– Ничего, дойдем до станции пешком, а там на такси, – успокоил профессора Серебров. – Да и прогуляться после дождя одно удовольствие...
– Так-так, – понимающе улыбнулся Югов. – Только не заблудитесь...
– До свидания, Викентий Александрович!
Ночь была темная. Тучи все еще тяжко ворочались над притихшим мокрым лесом.
Серебров и Ляля шли не спеша. Сначала они поднялись на пригорок, где росла малина, а потом спустились в овраг – к небольшому озерку, на берегу которого стоял детский санаторий. В озерке плавали темные листья и между ними отражалось несколько заблудившихся звезд.
– Хорошо, – сказала Ляля.
Прямо против них, на даче Каракозова, светилось на втором этаже большое окно. Взлохмаченная бородатая тень, скрестив руки на груди, быстро ходила по комнате.
Вдруг Ляля не то вскрикнула, не то охнула и быстро схватила Сереброва за руку.
– Смотри, – прошептала она.
Лохматая тень Каракозова исчезла, и на ее месте у окна появилась другая – поджарая, с прямой плоской спиной и острым носом.
– Ну что ты испугалась, чудачка, – сказал Серебров. – У него гости.
– Гости? – она покачала головой. – Ты помнишь этого поджарого типа?
– Первый раз вижу... Ну и что из этого?
«Вот смешная какая!» Он погладил ей руку.
– Хорошо, я зайду к Каракозову.
– И не смей!
Ляля сжала его ладонь.
– Почему?
– Я боюсь...
– Ничего страшного, – сказал Серебров. – Каракозов еще на той неделе обещал мне книгу Хаузена о культуре народов майя. Если хочешь, пойдем вместе.
– Нет.
– Ну ладно. Так ты жди меня.
Он легко взбежал по темной лестнице.
Было похоже, что Каракозов ждал его у порога. Он сразу открыл дверь.
– Вы ко мне?
Голос у него неприветлив:
– Чем могу быть полезен?
Серебров окинул взглядом холостяцкую комнату – никого.
– Я вас оторвал от работы?
– Нет-нет...
– У вас гости?..
– Вы по делу? – не отвечая на вопрос, спросил Каракозов.
– Да, – сказал Серебров. – То есть, нет...
Каракозов насмешливо рассматривал позднего посетителя. Он даже не пригласил его войти в комнату.
Пауза затянулась.
– Не нравитесь вы мне, Серебров, – сказал Каракозов. – Ну да ладно. Раз пришли – входите, садитесь.
– Спасибо... Только я ведь к вам правда по делу. Вы мне книжку обещали. Был в гостях, проходил мимо, вижу – свет...
– Ах книжку! – вспомнил Каракозов, словно бы чему-то обрадовавшись. – Сию минуту.
Он вышел в соседнюю комнату, и Серебров слышал, как поскрипывала под его ногами старенькая стремянка.
«Неужели показалось?»
Но тут же отбросил эту мысль – он не мог ошибиться: и освещенное окно, и лохматая фигура Каракозова, и поджарая тень – все это было. Почему Каракозов хитрит?
Он прислушался. За дверью разговаривали шепотом... Потом появился хозяин дачи – он вышел стремительно, держа в полусогнутой руке книгу в синем переплете. Дверь оставалась открытой одно мгновенье, но взгляд Сереброва успел сфотографировать внутренность кабинета: слева стеллажи, справа стол, над столом картина Айвазовского. Чернильный прибор, на вешалке – светло-серый плащ и... чьи-то ноги в коричневых туфлях с большой медной пряжкой – у самой двери.
– Вот вам Хаузен, – неодобрительно хмурясь, сказал Каракозов.
На улице опять стал накрапывать дождь. Ляля стояла под сосной.
– Он ушел, – торопливо проговорила она и показала в сторону леса. Там лежала непроглядная тьма.
Смена декорацийРедакция помещалась у широкого моста через залив в большом двадцатиэтажном здании, похожем на серый утюг, который, повинуясь властной руке хозяина, казалось, готов был ринуться на соседние дома и на людей, беспомощно копошившихся у его массивного основания.
Джеферсон вышел из скоростного лифта на площадке десятого этажа. И тут же его подхватил стремительный поток вечно спешащих и вечно опаздывающих куда-нибудь служащих. У всех был такой вид, будто их долго и весьма тщательно пережевывали, прежде чем выкинуть в этот унылый, бесконечно длинный коридор, – мятые пиджаки, мятые желтые лица, мешки под глазами, мешки на щеках, мешки на подбородках... Но зато деловитости в них было столько, словно судьба целого поколения зависела от того, успеют ли они вовремя добежать до конца коридора или нет. В руках у одних были исписанные разноцветными чернилами рукописи, у других – ленты корректур. Третьи оживленно прохаживались у дверей, за которыми суровый редактор или не менее суровый заведующий отделом решали тем временем их судьбы – быть может, и еще одну ночь придется коротать в ночлежке или в парке, накрывшись пухлой газетой.
Джеферсон не числился в штате. Сегодня с утра он обегал уже не одну редакцию в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Но с ним особенно не церемонились. Небритое лицо, рыжий потертый пиджак и шляпа, похожая больше на безухий башлык, нежели на изящное изделие из фетра, ботинки, с необыкновенной жадностью требующие каши, руки, черные с огрызанными ногтями, – все это производило далеко не приятное впечатление, и Джеферсона, как правило, не пускали дальше порога.
Но сегодня он почему-то верил, что здесь, именно здесь ему повезет. Это было странное чувство, но оно почти никогда его не обманывало. И в лифте, и в толпе мятущихся журналистов на десятом этаже, и у дверей, обитых желтой кожей, где люди с малокровными лицами и грустными голодными взглядами ждали, не имея почти никакой надежды на удачу, всюду Джеферсон ощущал себя совсем иным человеком – человеком, которому сегодня непременно повезет.
Он верил так страстно, что пренебрег очередью у двери, оттолкнул какого-то астеничного молодого человека, пытавшегося заглянуть через замочную скважину в святая святых, и смело вступил в кабинет главного редактора...
В комнате было сильно накурено, столы и стулья расставлены в полном беспорядке, всюду кипы бумаг, старых газет и брошюр; здесь же, на книгах и на газетах, сидели люди с воспаленными глазами и желтыми от никотина пальцами – все вместе они о чем-то громко кричали, обращаясь к тучному человеку с тростью в одной руке и шляпой в другой. Очевидно, он собирался уходить, но его задержали – лицо его было покороблено гримасой недовольства, рот делал жевательные движения, а глаза сразу же тупо уставились на вошедшего Джеферсона.
– Что?!. А?!. – воскликнул он, внезапно оживляясь и тыкая Джеферсона в грудь толстым набалдашником.
Джеферсон растерялся.
Толстяк залился веселым смехом.
– Работу, не правда ли?..
Весело засмеялись и все остальные, восседавшие на столах и стульях в этом необычном кабинете.
Толстяк обошел Джеферсона со всех сторон, словно не сотрудника брал в свой штат, а покупал раба на черном рынке. Джеферсон даже приоткрыл рот, готовясь продемонстрировать свои великолепные зубы, но редактор снова залился смехом и громче прежнего прокричал:
– Ваша взяла!.. По рукам. Езжайте в Бруклин на место автомобильной катастрофы. Двадцать строчек минимум. Живо!..
У Джеферсона сердце екнуло от радости. «Вот так повезло!» – подумал он, распахивая дверь и врываясь в густую толпу, бежавшую по коридору. Теперь и сам он уподобился тем чиновникам, над которыми только что снисходительно посмеивался. «Ну, да все это чепуха!.. А вот – бывают же на свете счастливчики...»
На улице зевак было столько, что из пушки не прошибешь.
Две автомашины столкнулись на бешеной скорости, одна опрокинулась, начался пожар, в образовавшийся огромный костер врезались еще две машины.
Джеферсон с трудом вышел из автобуса. Ловко работая то локтями, то кулаками, протиснулся почти к самому месту катастрофы.
Набросать основные, самые интересные детали будущего репортажа – дело нескольких минут. Двадцать строчек – совсем мало, а рассказать в них о случившемся так, чтобы заинтересовать читателя, далеко не просто...
Джеферсон изнывал от бессилия выдумать что-нибудь оригинальное. Мыслей было много, но двадцать строчек!.. Они отбивали всякую охоту писать. Двадцать строчек!.. Смешно. И заплатят какую-нибудь мелочь. Так, что даже и на ужин, возможно, не хватит.
Но он фанатически верил в удачу – недаром это чувство не покидало его весь день. И, глядя на приближающегося к нему человека, Джеферсон вдруг снова подумал, что именно сейчас должно случиться нечто очень важное.
Ему показалось, что он уже где-то видел этого мужчину: узкий пиджак в мелкую клетку, красный галстук в белый горошек, шляпа с высокой тульей, широкое лицо с белесыми глазами.
Человек приблизился, вежливо коснулся пальцами полей шляпы и попросил Джеферсона следовать за собой...
Харди с удовольствием разглядывал своего позднего гостя. Что за колоритная фигура! И какое безграничное спокойствие!.. Кажется, поиски были не напрасны.
А Джеферсон думал о том, почему он все-таки оказался здесь. Конечно, последовав за своей удачей, он готов был на все что угодно.
Джеферсон сразу смекнул, в какое учреждение он попал. И это его ничуть не смущало.
Хорошо там, где пахнет деньгами.
А раз так, Джеферсон согласен был все стерпеть.
Харди сел в кресло, милостиво улыбнулся и жестом пригласил Джеферсона занять кресло напротив.
– Итак, – сказал он, – вас не удивляет эта смена декораций?..
Джеферсон недоуменно повел бровью.
– Я собственно не знаю, чему обязан... Извините, с какой целью меня пригласили в этот дом?
Харди задумчиво надкусил вынутый из вазочки толстый карандаш.
– Действительно не знаете?
– Не знаю.
– Вы положительно мне нравитесь, – заметил Харди.
Джеферсон сдержанно кивнул:
– Спасибо. Чем могу быть полезен?..
– Вот это мужской разговор.
Харди извлек из стола прямую капитанскую трубку, набил ее табаком. Потом снова сунул руки куда-то вниз и выбросил перед Джеферсоном несколько старых фотографий.
– Узнаете?..
Джеферсон провел рукой по глазам.
– Аламбек?!
– Вот и отлично, – сказал Харди. – А теперь перейдем к делу. Конкретно – что вам известно об Аламбеке?
Узунабад. Год 1924Аламбек восседал на высоком помосте, окруженный телохранителями. На нем был полосатый шелковый халат, на широком кожаном ремне – сабля с одной стороны и тяжелый маузер в деревянной кобуре – с другой. У дувала, связанные по рукам, стояли пленные кзыл-аскеры. Их взяли на краю кишлака, в густых зарослях серебристой джиды[2]2
Джида – широко распространенное в Средней Азии дерево с характерной серебристого цвета кроной и съедобными ягодами. – Прим. Tiger’а.
[Закрыть].
– Разведчики? – с угрозой в голосе спросил Аламбек.
Пленные молчали.
– Чей отряд стоит в Узунабаде? Сколько штыков?
Аламбек чувствовал, как жаркая волна гнева перехватывает ему дыхание.
Мулла Зияддин приблизился к пленным.
– Я бы не советовал вам молчать, – предупредил он. – Если будете упрямиться, наш командир посадит вас на кол...
Зияддин засмеялся, и смех его был похож на скрип отворяющейся двери.
– Так как же? Или языки проглотили?!
Аламбек подал знак. Несколько нукеров подхватили пленных под руки и поволокли их к столбам, специально врытым посредине площади.
Аламбек не пожелал смотреть на казнь – у него было скверное настроение. На широкий двор, куда он удалился, принесли кувшин вина.
С улицы доносился шум взволнованной толпы и резкие крики – Аламбек знал, что они означают.
Во двор ввели перепуганных бродячих музыкантов. Аламбек приказал им петь... Верные нукеры быстро соловели. У Аламбека тоже закрутились в голове веселые искры. Он вытянул из кобуры маузер и стал стрелять в воздух. Все нукеры вытащили маузеры. Все палили в воздух. Пальба заглушала крики, несущиеся с площади.
Потом крики стихли. Толпа несла на шестах головы замученных кзыл-аскеров. Головы перебросили через дувал, и они подкатились к ногам Аламбека.
Музыканты забились в дальний угол двора. Руками, красными от вина, Аламбек снова вцепился в скользкую рукоятку маузера.
– Почему перестали играть?!
Музыкантам казалось, что руки у него в крови. Они прижались к стене, напряженно следили за каждым его движением.
Аламбек в бешенстве оттолкнул ногой отрубленные головы, запутавшись в полах длинного халата, упал в кусты роз... Нукеры подхватили его, осторожно отвели в кибитку. Аламбек был неподвижен. Пена застыла на его губах, глаза были пусты и небо отражалось в них, как в мутных лужах, оставшихся после грозно отшумевшего дождя.
Мулла Зияддин вытолкал музыкантов со двора.
– Ступайте, ступайте... Да не прогневите аллаха! – каркал он заплетающимся языком.
На площади, где только что вершилась казнь, стояли бочки с вином, и виночерпий, потрясая большой касой[3]3
Каса – большая пиала, плошка. – Прим. Tiger’а.
[Закрыть], щедро одарял всех, кто тянулся к нему со своей посудиной... Тут же, у дувалов, в глубокой серой пыли, смешанной наполовину с конским навозом, валялись те, что оказались попроворнее и уже не раз получали свою долю.
По широкой дороге, подымающейся к Голубым озерам, скакали гонцы во все отряды, подчиненные бесстрашному Аламбеку. Строгий приказ гласил: на заре всем быть в ущелье Кампыррават. Оттуда главные силы двинутся на Узунабад. По сведениям перебежчиков, из города только что оттянули на юг единственный отряд, составлявший его гарнизон, на поимку Аламбека. А хитрый Аламбек нагрянет с севера.
Город он отдаст на разграбление бесстрашным воинам ислама; пленных приказано не брать...
Ночью в Узунабаде заспанные жители были подняты по тревоге. Дутарист и отчаянный охотник Рахим, украв коня у заснувшего сигнальщика, пробился сквозь басмаческие патрули и ровно в полночь постучал рукояткой камчи в окно комсомольского вожака Викентия Югова.
Времени для раздумий не было ни минуты. Как нарочно, никого из руководства в городе не осталось – в центре проводилось совещание по вопросам хлопководства. И Югов решил действовать на свой страх и риск. Он перевел часть женщин, стариков и детей во двор комитета партии, обнесенный высокой кирпичной стеной. Другую часть разместил в соседних каменных домах... Оружия в подвалах было много, патронов тоже хватало. Был еще старенький «максим». Его установили на чердаке, откуда хорошо простреливалась вся главная улица и северная сторона примыкающих к ней переулков.
За каких-нибудь два часа было сделано почти невозможное: люди размещены, продукты и вода припасены, оружие роздано.
Время тянулось медленно. Дети, разбуженные внезапной суматохой, кричали; матери, как могли, успокаивали их; все переговаривались вполголоса. А когда наконец над лиловыми горами забрезжил рассвет, все встали по своим местам – к дверям, к бойницам, к окнам, забаррикадированным мешками с песком.
Югов первый увидел со своего чердака в бинокль, как у петли, что делает дорога, уходящая к Голубым озерам, появилось белое облачко пыли... Облачко все росло и вытягивалось вдоль дороги; потом из него вынырнули первые всадники. Югов узнал Аламбека по его ярко-зеленому халату.
Вперед вырвался небольшой отряд и стал обходить город по каменистой пойме Кызылдарьи. Югов подумал, что своевременно отослал Рахима с донесением на юг – замешкайся он еще на полчаса, и все пути были бы отрезаны.
Скоро другой отряд басмачей показался у Кампырравата. Не останавливая коней, бандиты достигли первых домов города и рассыпались по его многочисленным улочкам и переулкам. Тем временем и Аламбек с основными силами подошел к Узунабаду. Однако город встретил их тишиной, дворы и дома были пусты; со всех сторон спешили к Аламбеку джигиты с нерадостными известиями.
Югов внимательно наблюдал за тем, как развивались события. Все шло по задуманному плану и все-таки он очень волновался – впервые сам принимал решение, впервые отвечал за жизни доверившихся ему людей. Это заметно было и по всей его ссутулившейся, напряженной фигуре, по тонким нервным пальцам, вцепившимся в полевой бинокль.
Аламбек во главе отряда осторожно продвигался вперед по главной улице городка. Верные нукеры плотным кольцом окружали своего командира.
«Ну, будет баня», – подумал Югов. Он уже лежал у пулемета и следил за улицей сквозь узкую щель прицела.
Ближе... Еще ближе... Теперь, кажется, самое время. Всадники были совсем рядом: слышался громкий разговор, фырканье коней и звон снаряжения.
Югов до боли в пальцах сжал рукоятки пулемета. Пулемет дрогнул, первая свинцовая очередь хлестнула по басмачам. Конь под Аламбеком осел и медленно повалился набок. Аламбек успел выброситься из седла... Пригибаясь, он побежал через улицу в мертвое пространство между стеной и пулеметом. Югов послал ему вдогонку вторую очередь, но пули ушли выше головы.
Басмачи понемногу оправились от страха – укрывшись, они постреливали из-за углов, с крыш соседних домов: пули чиркали по стенам.
– Эй вы, трусы, испугались горстки грязных гяуров! – кричал Аламбек, размахивая маузером.
Несколько раз пробовали басмачи перейти в открытую атаку, но откатывались назад, оставляя в пыли убитых и раненых. Югов простреливал всю улицу из конца в конец, он не давал им возможности приблизиться к Аламбеку. Сейчас очень важно было выиграть время. По его расчетам, Рахим был далеко, и помощь могла прийти с минуты на минуту. План Югова был прост: со своим маленьким гарнизоном он отрежет Аламбеку путь в долину, а красноармейский отряд нагрянет с гор, со стороны Голубых озер. Взятый в клещи, Аламбек на этот раз едва ли уйдет.
Пули басмачей изрешетили всю кровлю над головой Югова; среди обороняющихся были уже первые жертвы, женщины перевязывали раненых в глубине двора под старой чинарой.
В стороне базара взметнулось яркое пламя, повалил густой черный дым.
«Дома жгут, сволочи!» – подумал Югов.
Вскоре пламя заиграло в разных концах города. Югов разгадал план Аламбека: под прикрытием дыма отвести свой отряд назад – в горы.
И действительно в конце улицы появились бегущие факельщики. Югов нажал на гашетку. Один из басмачей упал, подмяв под себя факел. Плотный дым вырвался из-под распахнутого халата. Потом халат вспыхнул: раненый басмач вскочил, сбивая руками огонь.
Напуганные случившимся, остальные прижались к стенам. Во двор – на детей и женщин посыпались яркие искры, головни и пучки просмоленных пылающих тряпок. Пули настигали поджигателей, но их становилось все больше...
Тут и там на фоне огня беспорядочно метались темные фигуры. Югов, стиснув зубы, бил и бил по ним из пулемета.
Потом стрельба стихла. Дико ржали брошенные басмачами кони; трещали, догорая, постройки вокруг здания комитета; во дворе кричали дети...
Аламбек ушел. Но басмачи, попавшие позднее в руки красноармейцев, говорили, что после неудачной вылазки в Узунабад Аламбек потерял авторитет в глазах отряда. Говорили, что однажды ночью он бежал за Памир. Отряд сам по себе распался на мелкие банды.
Не вернулся Аламбек и на следующий год. И еще пять лет не было о нем ничего слышно. Он снова появился в тридцатом – с небольшим отрядом в двадцать человек: промчался ураганом вдоль Голубых озер и снова исчез в горах. Рассказывали, что был с ним молодой джигит, с которым Аламбек всегда советовался. Старики клялись, что это не узбек. Лет двадцать ему было – узкое лицо, нос крючком, спокойные синие глаза.
Зачем приходил Аламбек, никому неведомо. Ушел он так же неожиданно, как и появился. А через несколько лет просочились из-за кордона смутные слухи, будто погиб он от руки своего же нукера. Не поделили добычи – нукер убил его, а тело сбросил в глубокий колодец...
