Текст книги "Сомнительная полночь (сборник)"

Автор книги: Эдмунд Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

– Я дала им имена, которые ты когда-то любил, – продолжала Джуно. – Я назвала их Блейк, Байрон и Шелли, Марло, Теннисон, Элиот и Томас…[58]58
  Имена английских поэтов.


[Закрыть] – Она слабо улыбнулась. – А первый из них – Джубал.

– Где они? – спросил Дайон. – Где мои сыновья?

– Подожди, я только позову их. Ты понимаешь, я… Я хотела сначала сказать тебе… Я хотела знать, что… – Ее голос дрогнул.

На несколько мгновений туман, застилавший разум Дайона, рассеялся. На несколько мгновений он ощутил, что эта незнакомка вовсе не была ни незнакомкой, ни призраком, но кем-то, с кем он делил вместе лучшие дни – прежде чем его имя было навеки вытатуировано у него на запястье.

– Спасибо, – сказал он просто. – Прости меня. Есть что-то такое, что я знаю, но не могу припомнить… Прости. И позови моих сыновей.

Джуно заговорила в крохотный микрофон, прикрепленный к ее летному комбинезону. И тогда где-то на юге появились восемь черных точек и устремились вниз, приобретая размеры и форму. Описав на небольшой высоте круг над Витс-Эндом, они все вместе приземлились прямо перед Джуно и Дайоном.

Старик пристально всматривался в их гордые молодые лица. Он видел блеск в их глазах и ощущал биение энергии в их руках. Да, это были настоящие мужчины.

И тогда, кратко и отрешенно, он подумал о тумане забвения и одиночества, в котором прожил так много лет. И слова, которые на протяжении стольких лет доставляли ему смутное наслаждение, снова ожили у него в душе:

Хотя они были виновны в глазах людей,

Осталась еще их надежда, полная бессмертия.

И, даже казненные,

Они будут щедро вознаграждены…

Дайон Кэрн, переживший так много и помнивший так мало, осознал наконец, что жить стоило.

– Добро пожаловать, – сказал он. – Добро пожаловать, все мои сыновья.

Стояла поздняя осень, и в воздухе витало дыхание морозов.

Но чувствовался также необычный, осенний аромат свершения.

ТРАНЗИТ

ГЛАВА 1

Застывшее, неподвижное, как у привидения, лицо пристально смотрело на Ричарда Эвери. Бледное и бескровное, подумал он, как у человека в преддверии ада. Человека с таким лицом вы не заметили бы в подземке, как если б его уже не было среди живых.

Эвери пошел прочь от серебристо-серого зеркала лужи. Он шел и слушал, как его ноги хлюпают по пропитанной влагой земле. Он бездумно смотрел на обнаженные вытянувшиеся деревья, на хмурую пустоту Кенсингтон-Гарденс. Издалека слабо доносился шум воскресного Лондона; но февраль, казалось, окутал весь парк мягким влажным безмолвием. Медленно и терпеливо догорал печальный свет дня, и казалось, что Кенсингтон-Гарденс самое безлюдное и заброшенное место на свете.

Беспокойство и тревога Эвери объяснялись очень просто. Он выздоравливал после гриппа. Унылый пейзаж только усиливал его и без того угнетенное состояние. Пожалуй, ему надо было остаться дома – смотреть телевизор, читать или хотя бы просто бессмысленно скользить глазами по привычному узору обоев. Но после недельного заточения в своей двухкомнатной квартире, после сотни бессонных часов пребывания наедине с мучительными воспоминаниями, ему казалось, что все что угодно было бы лучше, чем неведомые голоса и никогда не высказанные обвинения.

В свои тридцать пять лет Ричард Эвери был неудачником. Не просто неудачником, а неудачником-профессионалом. Он сделал это своим главным занятием. А пятнадцать лет назад он вполне мог стать художником.

Не обязательно выдающимся, но во всяком случае одним из тех, кто мажет холст красками, будто действительно понимает, что делает.

Но тогда, пятнадцать лет назад, он был молод и по уши влюблен. Ее звали Кристина. У нее были каштановые волосы, карие глаза, большой чувственный рот и упругая грудь – красивая и соблазнительно невинная. А еще у нее была лейкемия и склонность радостно прожить отпущенное ей время. Но самой сутью ее натуры была нежность. Она любила Эвери и жалела его. Его, а не себя. Такая вот штука. Она знала, что он нуждается в нежности, бесконечно нуждается в нежности.

Они прожили вместе чуть больше года (теперь, по прошествии многих лет, это время казалось Эвери романтической идиллией), и он много раз писал ее. Он писал ее одетой, обнаженной, на пленэре, дома и даже в постели. Ему хотелось запечатлеть на холсте все, что он знал о ней, потому что времени оставалось слишком мало.

И все-таки главное – ее нежность – он выразить не смог. Нежность, слишком огромную для холста, слишком яркую для обыкновенных красок.

Она была не вечна. Она угасала вместе с Кристиной. И когда все кончилось, у Эвери не осталось ничего, кроме разочарования, страха и невыразимого одиночества, как у брошенного ребенка. Все это время он не отходил от нее. Он видел, как ее личность растворяется в море разрушения и как маленькое любимое тело неотвратимо превращается в жалкие обломки, которые прибой безжалостно и равнодушно выбросит на берег.

Потом Эвери долго и тяжело болел. Это было и понятно, и неизбежно. Но когда он оправился, оказалось, что он не в состоянии без дрожи взять в руки кисть, и он понял, что никогда больше не будет писать. Если б он был великим художником, ничто не остановило бы его – даже смерть сотни Кристин. Отсюда следовал неопровержимый вывод – он неудачник.

Оставалось лишь найти удобную нору, заползти в нее и ждать, пока время и смерть сделают свое дело. Одно он решил твердо – избегать любых привязанностей. Его первый опыт должен остаться последним. Он страшился пережить такое еще раз – не упоение любви, а страх и ужас потери.

Он притерпелся к бесцельно проходящей жизни, обучал живописи детей, чьи представления о культуре определялись киноафишами и рекламой дезодорантов, чьи боги обитали в черных дисках, бесконечно и бессмысленно повторяющих их дикие вопли, вызывающие дурноту и нервное расстройство, чьи жизненные ценности выражались в платежных чеках, скоростных автомобилях, наркотическом кайфе и балдежных загородных поездках. Он притерпелся к тупому, безнадежному, однообразному существованию и заботился лишь о том, как убить время в свободные вечера.

Он не жил прошлым. Он не жил и настоящим и ничего не ждал от будущего. Время от времени он помышлял о самоубийстве, но ни разу не решился исполнить свое намерение.

И вот теперь, когда он стоял в одиночестве в Кенсингтон-Гарденс и поздний февральский вечер окутал его пеленой, полной ожидания, в нем вдруг шевельнулась надежда: может быть, эта бессмысленная жизнь длится уже достаточно долго, и, может быть, что-нибудь произойдет.

Но, к сожалению, он знал, что ничего не случится. Просто ему не хотелось возвращаться в свою мрачную двухкомнатную конуру, и он, как уже бывало, просто старался как-то оттянуть время. Через некоторое время он будет вполне здоров (во всяком случае физически), чтобы снова забыться в привычной бессмысленной работе.

И вот тут, когда Эвери, погруженный в свои мысли, повернулся и медленно побрел обратно по мокрой, пожухлой, примороженной траве, он вдруг увидел кристаллы.

Они лежали на траве – крошечные, белые, блестящие. Сначала Эвери подумал, что это льдинки или иней. Но льдинки и иней не сияют, словно кристаллы холодного пламени.

Внезапно он понял, что в жизни не видел ничего прекраснее. Он наклонился и тронул их пальцами. И вдруг в мгновение ока все исчезло. Все, кроме темноты и беспамятства. Так в какую-то долю секунды разрушился мир Ричарда Эвери.

ГЛАВА 2

Через некоторое время – может быть, прошли минуты, а может быть, и годы – сознание стало понемногу возвращаться к Эвери, и он понял, что спит. Неясные образы смутно мерцали, словно отражения на темной водной глади.

Он видел звезды. Он действительно видел звезды. Водовороты звезд – ярких, сверкающих, холодных – в пенистом великолепии гигантских туманностей. Его медленно влекло по темной реке пространства. Его влекло в бездонные глубины космоса; крохотные островки вселенных – невообразимые светящиеся пылевые шары – проносились мимо в ледяных стремнинах мирозданья.

Он ощущал страшный холод – холод не физический, а духовный. Его полудремлющий разум отвергал это внушающее ужас великолепие, жадно пытаясь понять, что происходит. Он двигался к какому-то солнцу; это солнце давало жизнь планетам. Он увидел одну из планет – с белыми и голубыми облаками, зелеными океанами, красными, бурыми, желтыми островами.

– Это дом, – прозвучал голос. – Это сад. Это мир, в котором ты будешь жить, взрослеть, учиться. Это мир, где ты узнаешь достаточно, но не слишком много. Это – жизнь. И все это – твое.

Голос звучал проникновенно и нежно, но Эвери испугался. Казалось, этот голос шел к нему сквозь непостижимые тоннели вечности. Этот нежный шелест оглушал, а слова, такие ласковые, звучали как приговор за неведомое преступление.

Эвери испугался. Страх, словно кислота, прожег его сумеречное сознание, и он проснулся. Мучительное пробуждение…

Эвери обнаружил, что лежит на кровати. В комнате с металлическими стенами. Без единого окна. Потолок светился. Приятное спокойное освещение.

Наверное, это больница. Он потерял сознание в Кенсингтон-Гарденс, и его отвезли в больницу. Но больница с металлическими стенами…

Он резко сел, в ушах у него зазвенело, а перед глазами поплыли крути. Эвери терпеливо ждал, пока это пройдет, и пытался собраться с мыслями.

Он поискал дверь.

Двери не было.

Он поискал кнопку звонка.

Звонка не было.

Он искал спасения.

Спасения не было.

Его заперли в металлической комнате, как зверя в клетке. Кто-то посадил его сюда. Кто?

В нем всколыхнулся ужас, но он справился, с ним. Ужас охватил его снова, и он опять заставил себя успокоиться.

Может, с ним случился нервный припадок, и эта больница – что-то вроде сумасшедшего дома? А может, ему только кажется, что он проснулся, а на самом деле он все еще спит. И это сон, такой же фантастический, как те картины космоса, что проносились в его подсознании.

У него появилась идея. Абсурдная, но все-таки идея. Эвери ущипнул себя за руку и почувствовал боль. Он ущипнул сильнее – боль стала сильнее. Однако это его не успокоило – ведь иллюзию боли можно испытать и во сне.

Тогда он решил действовать так, чтобы это годилось и для сна, и для реальности. Если он все еще спит, ничто не мешает ему по мере возможности исследовать обстановку. А если нет, тогда такое исследование просто необходимо.

Эвери встал с кровати и огляделся. Он увидел умывальник – несколько странной конструкции, но вполне приемлемый. А также крошечный туалет – по крайней мере, он решил, что это туалет, – и зеркало.

Посередине комнаты стоял стол, и около него – стул. Стул оказался необычайно легким – Эвери запросто мог поднять его одной рукой. Пол был покрыт каким-то темно-красным пластиком. Его шершавая на вид поверхность приятно пружинила под ногами.

Но из всей обстановки особенно удивил Эвери ночной столик возле кровати. На столике стояла какая-то штуковина, похожая на маленькую и необыкновенно изящную пишущую машинку. В нее был заправлен рулон бумаги.

Однако это и в самом деле оказалась пишущая машинка. Потому что, пока он разглядывал ее, она начала печатать. Сама по себе. Без стука и движения клавиш она напечатала какой-то текст, быстро и аккуратно.

Эвери изумленно уставился на машинку, будто она вот-вот взорвется. Потом он взял себя в руки, присел на краешек кровати напротив машинки и начал читать.

«Не тревожьтесь, – гласило послание (он горько усмехнулся). – Вы в безопасности, и о вас будут хорошо заботиться. Несомненно, у вас возникло множество вопросов, но, к сожалению, на многие из них ответить нельзя. Все необходимое для удобства вашей жизни будет обеспечено. Пища и питье будут предоставлены вам по вашему желанию. Ваши пожелания сообщите при помощи клавиатуры».

Машинка перестала печатать. Эвери подождал еще немного, но, по-видимому, это было все, что ему собирались сообщить на этот раз. Некоторое время он задумчиво рассматривал послание, а потом двумя пальцами – он умел печатать только двумя пальцами – застучал по клавишам.

«Где я?»

Эвери удивился – его собственное послание не отпечаталось на бумаге, он даже подумал, что что-то не в порядке. Но как только он закончил, машинка тотчас напечатала:

«Нет доступа».

Эвери со злостью уставился на бумагу. Безжалостно молотя по клавишам, он напечатал еще один вопрос.

«Кто вы?»

И опять ему немедленно ответили:

«Нет доступа».

«Как я сюда попал?»

«Нет доступа».

Тут Эвери впервые заговорил вслух:

– Что и говорить, чертовски полезное приспособление!

Собственный голос поразил его. Такой тонкий, жалобный. Кто бы там ни был за этой металлической стеной, они, должно быть, сейчас очень довольны. И он решил немного поубавить им веселья.

Он отстучал вопрос:

«Почему шустрая рыжая лиса перепрыгнула через ленивую собаку?»

И получил ответ:

«Какую лису вы имеете в виду?»

Эвери удовлетворенно улыбнулся. Это хорошо, противник вынужден задавать вопросы. Он почувствовал, что ему хоть чуть-чуть удалось перехватить инициативу.

«Ту, что перепрыгнула через ленивую собаку», – напечатал он.

Вопрос: «Какую ленивую собаку?»

«Через которую перепрыгнула шустрая рыжая лиса».

Наступила пауза.

Эвери снова сел на постель, чрезвычайно довольный собой. Пауза все еще длилась. Оказалось, они – кто бы они ни были – а) воспринимают вопрос всерьез и б) всерьез рассматривают возможность ответа. Это кое-что проясняет. Они – эти загадочные они – рассматривают это не просто как упражнение в машинописи. Это, конечно, не Бог весть какое открытие, но все-таки кое-что.

Машинка напечатала:

«На вопрос ответить невозможно, так как имеющихся данных недостаточно. Предполагается, что ответ, если он существует, не имеет отношения к самочувствию субъекта».

Эвери почувствовал, что одержал маленькую победу. Они – мысленно он выделял это слово курсивом – либо делают вид, что им это безразлично, либо им еще не все ясно. Он немного приободрился.

«Субъект угнетен, – напечатал он. – Субъект заперт, беспомощен, растерян. Субъект также голоден и хочет пить. Он полагает, что компания сумасшедших, с которой он, очевидно, имеет дело, должна, по крайней мере, из приличия обеспечить его едой и питьем».

Вопрос: «Что вы предпочитаете в настоящий момент: воду, алкогольные напитки, чай или кофе?»

«В настоящий момент, – ответил Эвери, – я предпочитаю алкоголь – большой бренди – и кофе».

В комнате, казалось, были одни сплошные стены. Эвери сел и стал смотреть на часы. Прошло почти две минуты. Послышался слабый скрип, и он увидел прямоугольную панель, которая выдвинулась прямо из стены.

За ней, в нише, располагался его заказ. Эвери подошел и посмотрел. Тарелка с салатом из цыплят (кудрявый латук, кресс-салат, свекловица и помидоры выглядели очень аппетитно), нож, ложка и вилка, маленькая бутылка трехлетнего бренди. А также кофейник, кувшинчик со сливками, сахар, кофейная чашка с блюдцем и рюмка. Все это стояло на пластмассовом подносе.

Эвери взял поднос и поставил его на стол. Панель в стене оставалась открытой.

Он быстро подошел к пишущей машинке, которая на самом деле вовсе не была пишущей машинкой, и отстучал еще одно послание: «Вы забыли хлеб и масло».

Вопрос: «Сколько ломтиков хлеба вам нужно?»

«Один. Белый. Тонкий».

Панель в стене закрылась. Секунд через десять открылась снова.

Теперь там стояла тарелочка, и на ней лежал хлеб. Один ломтик. Белый. Тонкий.

Эвери сел к столу и принялся за еду. Салат оказался очень вкусным, а цыплята – сочными и нежными. Очевидно, в «их» намерения не входило морить его голодом.

За едой Эвери попытался спокойно и трезво обдумать свое положение. Но его разум, казалось, вовсе не был расположен к подобным размышлениям. В сущности, он говорил: «Да, пока все это совершенно непонятно. Ну и черт с ним! Рано или поздно разберемся».

Но когда? Положение, в котором он очутился, противоречит всякому здравому смыслу. Сначала он вроде бы гулял по Кенсингтон-Гарденс, а потом вдруг очнулся в этом месте, которое больше всего смахивает на психушку высшего разряда или на тайное убежище спятившего миллионера где-нибудь в Шотландии.

Эвери совсем запутался: он никак не мог понять природу происходящего. Вполне может быть, это просто сон во сне – металлическая стена, диковинная пишущая машинка, салат и все остальное.

Но что-то беспокоило его немного затуманенный разум. Что-то, связанное с кристаллами… С сияющими кристаллами… Где-то он видел крошечные кристаллы, которые сияли холодным светом, словно капли замерзшего пламени. Хотя, может быть, и это тоже всего лишь сон…

Он оставил бесплодные попытки одновременно задействовать мысли, память и логику и сосредоточился на бренди и кофе. Рано или поздно что-нибудь должно проясниться. Непременно!

Бренди оказался неважным, но кофе был вполне приличным. И все-таки Эвери чего-то не хватало. Чего-то очень существенного. Ах да, сигареты! Ему захотелось курить.

Эвери пошарил в карманах и нащупал там зажигалку.

Сигарет не было. Он вспомнил, что оставил их в кармане дубленки. Он пошарил глазами по комнате, хотя уже осматривал ее раньше. Дубленки нигде не было.

Эвери подошел к клавиатуре и напечатал:

«Сигареты, пожалуйста».

Ответ пришел незамедлительно:

«Они лежат в чемодане под кроватью».

Глупо, обругал себя Эвери, что, осматривая комнату, он не догадался первым делом заглянуть под кровать.

Он вытащил чемодан – огромный, тяжелый и на вид совершенно новый, – такие чемоданы обычно берут с собой в поездки армейские дипломатические чины разных рангов. Шесть солидных медных застежек и замок оказались незапертыми. Эвери открыл крышку, заглянул внутрь. И обомлел.

Там лежало несколько рубашек, три пары хлопчатобумажных брюк, две куртки – все новое. Еще там находились две пары его старых кожаных сандалий – Эвери сразу узнал их – и пара новых, точно таких же. Кроме того – жилеты, галстуки, носки, санитарная сумка – и все совершенно новехонькое.

Он удивился еще больше, когда обнаружил, что все вещи его размера. В общем, все это выглядело совершенно фантастично. Эвери стал рыться в чемодане, вываливая вещи на пол.

Он нашел там свои туалетные принадлежности, несколько пакетиков бритвенных лезвий и мыло. Рядом лежал маленький портативный проигрыватель и стопка пластинок – Пятый концерт Бетховена для фортепиано с оркестром, токкаты и фуги Баха, а также его концерт для двух скрипок, вальсы Штрауса, музыка из «Моей прекрасной леди», несколько пьес Шопена и запись песни «Моя любовь, как роза, роза красная» – песни, которая вызывала у него множество воспоминаний, потому что принадлежала к тому особому миру, который он так недолго делил с Кристиной.

Он беспомощно уставился на пластинки. Кто-то проделал изрядную работу, чтобы прочитать его мысли. Ведь каждое из этих произведений связано каким-нибудь особым переживанием или событием, и все вместе они ясно и точно отражали жизнь Ричарда Эвери.

На какую-то долю секунды он испугался. Тот, кто узнал о нем все это, – узнал слишком много. Его невидимые тюремщики уже дают ему много очков вперед.

Но потом он сообразил, что страх его бесполезен и – по крайней мере пока – безоснователен. Ведь хоть он и был узником, но, судя по всему, – узником привилегированным. Правда, если его не просто берегут до поры до времени, как рождественского гуся…

Он наткнулся на одну вещь, которая удивила его еще больше. Это был потрепанный бумажник, где он хранил те немногие фотографии, которыми особенно дорожил, – несколько фото Кристины, выцветшие снимки родителей и свои детские карточки, фотографии времен войны, когда он служил на флоте. Рядом лежали масляные краски, палитра, кисти и холсты. Он нашел также несколько романов, свои старые дневники, стопку писчей бумаги и коробку карандашей.

И на самом дне лежали сигареты. Не пачка. И не блок. Их было наверняка не меньше пяти тысяч штук. Пачки лежали на дне в несколько слоев. И, ясное дело, его любимой марки.

Эвери распечатал пачку, сел на стул и закурил, обозревая кучу барахла около кровати.

Разбросанные по полу, все эти вещи выглядели совершенно нелепо. Казалось, что это снаряжение для какого-то абсурдного путешествия или все необходимое для человека, приговоренного к длительному одиночному заключению без надежды на помилование.

Эвери налил себе вторую чашку кофе, опустошив кофейник. Прихлебывая кофе, он вдруг почувствовал сильную усталость; казалось, она ползла в глубине его тела вверх, к мозгу, словно крохотный альпинист, неуклонно стремящийся к вершине.

Внезапно вкус сигареты показался ему отвратительным, и он ткнул ее в тарелку. Он зевнул, встал и собрался уложить разбросанные вещи обратно в чемодан, надеясь, что это хоть немного разгонит его сонливость.

Он сделал несколько шагов, еще раз зевнул и понял, что не в состоянии даже собрать вещи. Он почти физически чувствовал, как усталость и утомление словно тисками сжимают его мозг. Комната, которая по сути была камерой, поплыла у него перед глазами. Он подумал, что сейчас, пожалуй, самое лучшее – это попробовать добраться до кровати.

Это ему удалось, и вовремя. И когда он плыл в глубине длинного темного тоннеля, он точно знал, что чуть было не вспомнил нечто чрезвычайно важное. Но это воспоминание и сознание его тут же мягко растаяли.

Эвери был совершенно опустошен. Недавние переживания плюс последствия болезни истощили его силы, и восстановить их мог только сон.