Текст книги "Трезуб-империал"

Автор книги: Эд Данилюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Бодлер? – уточнил Северин Мирославович.

– Бодлер, – снова кивнул Дзюба и замолчал, задумчиво глядя перед собой. Потом вздохнул и добавил: – Я написал эту картину для себя. Никому не продам. Точка. Как бы ни просили. – Он наблюдал, как к их столику приближается официантка с подносом. – Впрочем, никто и не попросит. Где им понять! Братья по цеху, эти бездарные завистники, конечно, поахают. А куда им деться! Пару раз свожу картину на вернисажи. И все. Покупатели такие сюжеты не замечают. Оно и понятно – какой-то двор, какие-то люди. Кому это нужно!

Перед ним появилась тарелка с антрекотом.

– Мне кофе, – обернулся к официантке Сквира. – Я не голоден.

Женщина молча забрала из его рук меню и ушла.

Дзюба испытующе посверлил капитана взглядом. Потом стал резать кусок мяса.

– Знаете, Орест часто бывал у меня на Дзюбинских раутах, – произнес он уже совсем другим тоном. – Был их украшением. Жаль, что умер…

– Что за рауты? – осторожно спросил Сквира.

– Это еще мой отец начал, – Валентин Александрович весь надулся от гордости. – Собирал всех друзей, знакомых, знакомых знакомых, поил их чаем и читал свои стихи. – Он пригладил шейный платок, и его пальцы наткнулись на каплю капустняка. Дзюба покосился на собеседника, сорвал платок с шеи, смотал и спрятал в карман. – Я поэтом не стал, свои стихи читать не могу, так как не имею. Зато могу часами цитировать Бодлера. Он божественно звучит на французском. Я долго считал, что именно это и привлекает моих гостей, пока не понял, что рауты нужны им просто для того, чтобы решать свои вопросы. Это, конечно, покоробило мое самолюбие, но зато дало ключ к сбыту картин. Теперь я меньше читаю Бодлера и чаще демонстрирую Андреевскую церковь со своего конвейера…

– Орест Петрович заходил на ваши рауты тоже для того, чтобы решать вопросы?

– Конечно! Вы думаете, он мог бы отличить Бодлера от де Эспронседы? Или восхититься глубиной лессирующего пигмента? Его интересовали только мои гости!

– Для пополнения коллекции?

– А для чего же еще!

Сквира с подозрением уставился на Дзюбу.

– А вы ведь тоже нумизмат?

– Естественно, – загоготал тот. Он как раз намазывал масло на хлеб, и руки его заходили ходуном. – Только не «тоже»! Я нумизмат сам по себе! Коллекцию я унаследовал от отца. Сколько себя помню, вокруг меня всегда были монеты, коробки, альбомы. И разговоры велись об аверсах и реверсах, поверхности, детализации, окислах, сохранности поля. Это сыграло со мной злую шутку…

Сквира молчал, продолжая глядеть на Дзюбу. Тот пожал плечами.

– Я пришел в нумизматику, так сказать, по отцовским стопам. У меня, грубо говоря, не было выбора. Это сказывается, когда нужно побороться за какую-нибудь монету. Я ненавижу рисковать. Не люблю обмениваться, предпочитаю покупать. А у таких бойцов, каким был Орест, внутри горит огонь. Они избрали, сами избрали нумизматику. Свободный выбор взрослых людей, которые соприкоснулись с монетами и стали их поклонниками. Конечно, такие люди далеко не столь рассудительны, как я. А в нумизматике это важно – не быть рассудительным…

– Рева часто показывал вам свои монеты?

– А иначе какой смысл в собирательстве?

– И какие монеты он чаще всего привозил?

– На продажу? Обычную дань любителям-непрофессионалам. Хорошо идут серебряные рубли девятнадцатого века. Стоят они достаточно дорого, чтобы был смысл ими заниматься, но достаточно дешево, чтобы начинающие могли их себе позволить.

Появилась официантка. Она поставила чашку кофе перед Сквирой, улыбнулась Дзюбе и ушла.

– Сами по себе монеты, – продолжал разглагольствовать Валентин Александрович, – это лишь кусочки металла. Как гвозди или пуговицы. Вам же не приходит в голову коллекционировать гвозди! Ценными монеты делает история – эпоха, правители, герои, какая-нибудь примечательная легенда… Что видит нумизмат в рубле Александра Третьего? Для нумизмата рубль Александра Третьего – не кусочек серебра. Нет. Это упразднение автономии университетов, управление школ Синодом, страх перед «Народной волей», разрыв дипломатических отношений с Болгарией, тройственный союз, Великая Сибирская железная дорога, крушение царского поезда под Харьковом… – Валентин Александрович посмотрел на Сквиру, проверяя, понимает ли тот. – Если хотите, монеты вообще не имеют какой-либо ценности. Вообще! Ценными их делает лишь воображение. – Дзюба откинулся на спинку стула и уже будничным тоном добавил: – Поэтому серебряный рубль нужен больше тем, у кого буйная фантазия.

– А какова ценность какой-нибудь монеты, которая не может существовать?

Дзюба, отправив в рот кусок антрекота, с недоумением воззрился на капитана.

– Ведь бывают же монеты несуществующих государств? Например, монета с трезубом на реверсе и королем Украины на аверсе?

Сквира пристально глядел в лицо Дзюбе. Но тот даже не вздрогнул.

– Король Украины! – хмыкнул художник. – Ну у вас и воображение! Эта монета была бы просто кусочком металла с необычным рисунком. Чтобы стать ценной, она должна обрести свою легенду. К ней необходимо приложить историю о сумасшедшем ювелире, если это шутка какого-нибудь ювелира. Это одна цена. Если это проделки какого-нибудь украинского правительства в изгнании, то к ней следует привязать историю о буржуазных националистах, которые построили Украину в одном отдельно взятом виннипегском подвале. Это другая цена. Понимаете? Ценность монеты зависит не от того, что изображено на круглом кусочке металла. Ценность монеты зависит от ее ауры. От легенды. От картин, встающих перед глазами, когда прикасаешься к металлу. Ценность монеты зависит от человека, который держит ее в руках…

Сквира кивнул. Интересные рассуждения. Чипейко они понравятся.

На улице стал накрапывать дождик. Окна покрылись мелкой сеточкой капель, которые не скатывались вниз, а так и висели на стекле, подрагивая под порывами поднявшегося ветра. В скверике напротив одинокая бабушка накрыла платком детскую коляску и продолжила свою неспешную прогулку по асфальтированной дорожке.

– У Ревы была хорошая коллекция? – спросил капитан.

– Ну, это сложно сказать, – пророкотал Валентин Александрович.

– То есть как это?

– А «Волга» – хорошая машина? – развел руками Дзюба. – Один скажет, что да. Другой – нет. Это весьма субъективный вопрос. У Ореста коллекция была довольно полной в определенных направлениях. Ее трудно сравнивать с моей, конечно. Все-таки у нас два поколения собирателей, сто лет коллекционирования. Но… – Дзюба широко улыбнулся.

– Вы специализируетесь на галицко-волынских монетах?

– На чем? – удивился Валентин Александрович. – А разве такие вообще существовали? Нет, абсолютно нет. Мою коллекцию кое-кто называет музейным эталоном монет царской России, от первого царя, Ивана Грозного, до первого императора, Петра Великого. У меня полторы тысячи единиц хранения. Каждая, заметьте, уникальна в своем роде. Отдельно у меня есть небольшая подборка европейских средневековых монет.

– Вы часто с Ревой менялись? Может, продавали ему или покупали какие-нибудь редкости?

– Менялся редко, – Валентин Александрович отодвинул от себя опустевшую тарелку. – Я же вам говорил: не люблю обмениваться. А покупать… Да, покупал. Частенько. – Он нагнулся к Сквире и подмигнул ему с заговорщицким видом. – Надеюсь на вашу порядочность. Я не знаю, как к этому отнесется советское законодательство.

– Оно не поощряет отклонения от своей буквы, – мрачно сказал капитан.

– Я так и думал, – самодовольно рассмеялся Дзюба. Потом махнул рукой официантке и крикнул ей: – Мне тоже кофе! И стакан кипяченой воды! Только холодной!

Официантка кивнула и исчезла за занавеской.

– Орест Петрович был богатым человеком?

– Вам об этом судить, – пожал плечами Дзюба. – Вы следователь.

– А вы как думаете?

– Нумизматика – занятие не для нищих, – он снова откинулся на спинку стула и сложил руки на животе. – Кроме того, Орест был шишкой на каком-то местном заводе…

– А с кем еще из нумизматов Рева поддерживал отношения?

– Да со всеми! А как иначе? Монеты ведь не спрашивают, нравится тебе их владелец или нет. Круговорот тщеславия в природе не терпит исключений. – Дзюба стал постукивать пальцами по скатерти.

– Когда вы с Орестом Петровичем в последний раз общались?

– Когда же это было? – задумался Валентин Александрович. – В Киев он приезжал почти месяц назад. Заходил продать пару монет: неаполитанское джиглиато четырнадцатого века и прованский сол коронат девятого века. Я стиснул зубы и купил.

– А конфликты… э-э-э… – Сквира запнулся, мучительно подбирая слова.

Дзюба хитро прищурился.

– Вам еще не нашептали? – проворковал он. – Или вы меня проверяете?

Сквира сделал глоток из своей чашки. Кофе оказался на удивление вкусным. Похоже, действительно натуральный.

– О тех джиглиато и сол коронате мне по большому секрету сказал Гущенко, – начал объяснять Дзюба. – Он наткнулся на одного умника, из молодых и горячих. Гущенко поторговался и сбил цену. Сбил до грабительского уровня, буквально, до грабительского. Но и такой суммы у него не было. И он пошел ко мне. Конечно, а к кому же еще? В общем, в какой-то момент я получил и адрес молодого и горячего, и записку к нему от Гущенко. Приезжаю я туда, а там… – Дзюба сделал театральную паузу. – …А там сидит Орест. Уже предложил на четвертной больше и уже купил. Деньги перешли из рук в руки, ничего сделать нельзя.

– А Рева-то как узнал об этих монетах? – удивился капитан.

– Вынужден напомнить, что продавец был молодым и горячим. Не умел, несмышленыш, держать язык за зубами.

– Вы с Ревой поссорились? – понимающе кивнул Сквира.

– Пару слов друг другу сказали, – проурчал Дзюба. – Он даже крикнул мне, что ноги его отныне не будет на Дзюбинских раутах. Но не делайте поспешных выводов! Подобные вещи совершенно обыденны, часть профессии, так сказать. Мы все друг с другом периодически ссоримся, но точно так же быстро миримся – деваться-то некуда. С Орестом мы уже к вечеру снова стали друзьями. Он даже встречи назначал на мой следующий раут…Кстати, милости прошу! В семь вечера двадцать восьмого октября в моей студии!

– Ого! Вы настолько далеко планируете?

              – Нет, просто подогнал свой раут под крупную нумизматическую выставку… – Валентин Александрович поерзал, устраиваясь в кресле поудобнее.

– И что же? – спросил Сквира. – Чем та история кончилась? Про Гущенко?

– Ничем. Через пару дней мы с Орестом договорились о новой цене, а потом я купил у него те монеты.

Володимир, фотоателье, 14:15.

– Я хотел бы поговорить с мастером, – сказал Северин Мирославович.

Девушка за столом оторвалась от своей книги и посмотрела на посетителя. Это юное создание с симпатичным лицом и большими карими глазами было окружено потоком света, лившегося из огромных витринных окон. Аура солнечных лучей оттеняла длинные темные волосы. Несколько великоватая волынская челюсть девушки показалась капитану скорее изюминкой, чем недостатком.

              – А вам кто именно нужен? – приемщица качнула головой, и ее волосы пушистой копной закружились в воздухе. – Сейчас на смене Квасюк. Сурмило на халтуре… – Она бросила быстрый взгляд на Сквиру и поторопилась исправиться: – …на объектной съемке. – Последние слова она произнесла по-русски. Выяснилось, что у нее сильный «забужский», как его часто называли в Луцке, акцент. И акцент этот девушке тоже шел. – Сурмило до конца недели не будет, – перешла она опять на украинский, – а Квасюк есть. Позвать?

– Я сам, – Сквира перешагнул через какой-то толстый кабель, пересекавший комнату наискосок, и нырнул за черную занавеску.

Он оказался в пустом темном помещении. У противоположной стены белел большой экран, перед которым стояла табуретка. В центре располагались массивный фотоаппарат на треноге и с полдесятка осветительных ламп, сейчас выключенных.

– Есть кто живой? – крикнул Северин Мирославович.

– Здесь! – ответил приглушенный мужской голос откуда-то сбоку.

Сквира обернулся на звук и тут же заметил тонкую полоску света, пробивавшуюся из-под двери в углу. Капитан пошел на свет, повернул ручку. В этой комнате тоже не было окон. Единственная лампочка под потолком после сумрака студии ослепляла. У огромного стола, придвинутого вплотную к стене, сидел худощавый молодой мужчина в расстегнутом рабочем халате.

– Вы Квасюк? – спросил Сквира.

Парень развернулся на стуле и вскочил.

– Кто к Квасюку? – весело гаркнул он. Лицо его расплылось в широкой улыбке.

Симпатичный. Сангвиник и оптимист. Таких подполковник Чипейко любит…

– Капитан Сквира, – ответил следователь. – Я по поводу Ревы.

– Ого! – воскликнул фотограф. – Вот что значит наши доблестные органы! Элегантно, быстро, эффективно!

Квасюк сделал широкий жест в сторону стула, на котором только что сидел, сам присел на стол и слегка откинулся на стоявший у боковой стены приземистый деревянный шкаф с огромным количеством ящичков. Скорее всего, там хранились светочувствительные пластины и готовые отпечатки.

              – Я фотографировал монеты Ореста Петровича. Часто бывал у него дома. Так что, если бы вы не пришли ко мне сегодня, завтра я сам бы к вам пошел… – Он рассмеялся.

              Северин Мирославович кивнул.

– Вы фотографировали… э-э-э…

Квасюк решил, что вопрос задан, и заговорил, не ожидая, пока капитан закончит:

– Да, да, для выставок, каталогов, книг, газет, журналов – все и не вспомнишь. А сфотографировать монету – это вам не карточку на паспорт слепить. Фокусировка, глубина, фактура, цветопередача… Нужны специальные подставки, свет, фильтры, объективы. Не говоря уже об особой фотобумаге. Я иногда вижу свои работы в каталогах и газетах. Аж злость берет – ну подписал бы этот Рева хотя раз: «Фотограф О. С. Квасюк»… – Парень приподнялся и протянул Сквире руку: – Олег Сергеевич.

Капитан пожал ее и в свою очередь представился:

– Северин Мирославович.

– Да, да, – закивал Квасюк, опять присаживаясь на стол. – Наслышан. Знаменитый сыщик из Луцка. Весь город гудит.

В комнате остро пахло реактивами. Стол был загроможден всякой всячиной, о назначении которой Сквира мог только догадываться – фотоувеличители, несколько фонарей, множество ванночек, коробки с торчащими трубками… Здесь же валялись бухты свернутого кабеля, удлинители, металлические пластины, щипцы, столики с горизонтальными ножами, пара паяльников, приборчики с линзами и шкалами. За спиной Квасюка скрывалось странное приспособление в виде двух окрашенных в защитный цвет и соединенных толстым кабелем коробочек: большей – с двумя шкалами и меньшей – с пластиковой ручкой. Над столом нависали полки, плотно заставленные банками с порошками и растворами. На стене на огромном полотне оргстекла сушилось несколько готовых фотографий.

– Есть уже ниточки? – поинтересовался Квасюк.

– Трудно сказать. Мне тут, кстати, поведали об одном инциденте, произошедшем весной между Ревой и неким Рыбаченко. Говорят, драма разыгралась прямо здесь. Вот, зашел разузнать подробности у зрителя из первого ряда…

Фотограф пожал плечами.

– Я бы не сказал, что был какой-то особый инцидент. Очереди у нас иногда собираются просто неимоверные, особенно перед праздниками…

Сквира невольно улыбнулся.

– Вы не смотрите, что сейчас никого нет, – рассмеялся Квасюк. – В городе всего одно фотоателье. Второе, в доме быта, на ремонте который год. Так что если вам нужны художественные фотографии, гравировка, траурные таблички, копии снимков, – это все к нам. Точнее, ко мне. Мой сменщик только портретами занимается. Ну, и карточками на документы. Иногда выездами на объекты. А так – все я. Отсюда и очереди…

– Понятно.

– Ну вот. Прибежал Генка, стал рваться ко мне… Генка – это как раз ваш Рыбаченко и есть. Его зовут Геннадий.

Северин Мирославович кивнул.

– Так вот. Генка стал рваться ко мне, игнорируя очередь. А в той очереди как раз был Орест Петрович. Рева обиделся. И – на Генку, и, что самое интересное, на меня. А я-то тут причем? Пришлось потом извиняться…

– А зачем Рыбаченко к вам приходил?

Квасюк замялся, потом махнул рукой.

– Черт его знает. Он пьяный был.

– Но что-то же он говорил?

Фотограф смутился уже сильнее.

– Сказал, что хочет прикупить у меня чего-нибудь из одежды. – Квасюк виновато покосился на капитана и стал нехотя пояснять: – Родственники из Хелма  как-то привезли мне шмотки. А я по глупости приятелю предложил. И попался. Конечно, либо будь специалистом, либо не лезь не в свое дело! – Он стиснул зубы, отчего на его лице заиграли желваки. – Мне особенно стыдно. Меня ведь из милиции иногда приглашают фотографировать места преступлений, а я на фарцовке попался! Стыдно! Я после того раза, конечно, больше ни-ни…

– А Гена?.. – подсказал Сквира, пытаясь вернуть Квасюка к теме разговора.

– А Гена был пьян. Чего ко мне рваться? Денег у него не было к тому моменту уже месяца три. Да и вообще – кто же с такими делами прорывается через очередь?

– Загадка…

– Да какая там загадка! – повеселел Квасюк. – Пьяный Генка был и злой. Вот и искал приключений. Мне потом сказали, что с Ревой это у него вроде как продолжение было. Они еще накануне повздорили. Я, чтобы не устраивать сцен, завел Генку сюда, в проявочную. Он вот тут сидел, прямо на том месте, где я сейчас сижу. Сумку свою на этот шкаф с фотоматериалами бухнул, сам к нему прислонился, чуть ли не лег, перегаром воняло, что дышать было невозможно. А он сидит и всякую ахинею несет. Мол, дай шмоток поприличнее. В долг! Ну, я поговорил с ним, дал отдышаться да и выпроводил…

В комнату заглянула приемщица.

– Звонила Шимко, – сказала она извиняющимся тоном. – Будет минут через десять.

– Хорошо. Кстати, ты помнишь ту историю в мае? С Генкой?

– Я же тогда еще тут не работала, – пожала плечами девушка.

– Точно! Предыдущую приемщицу пришлось попросить. Безалаберная была девица! Могла одним движением угробить работу всего ателье.

Приемщица бросила взгляд на Сквиру и тихонько исчезла. Фигура у нее была именно такой, какие бывают у девушек, измученных недавними школьными уроками физкультуры и польскими журналами мод.

– И чем кончилась та история? – капитан вновь повернулся к фотографу.

– Черте чем! Генка у меня сидел и что-то канючил. Рева обиделся и ушел. Очередь бунтовала. И для всех крайним, вы удивитесь, был я! Потом я Ореста Петровича встретил в городе, все объяснил, извинился. Он понял, оттаял. Спустя какое-то время пригласил меня на празднование своей новой награды, престижного нумизматического приза.

– Но вы и до этого у него дома бывали?

– Ну, как не бывать! Я фотографировал монеты Ревы много лет. Плюс ему нравились натюрморты, которые я иногда пишу. Так что да, Орест Петрович, когда собирал у себя друзей, приглашал и меня. И, бывает же такое совпадение, я любил у него бывать! Интересные собеседники, по-настоящему приятные люди…

– А откуда вы знаете Рыбаченко?

– Так мы с ним в одной школе учились! В разные годы, конечно…

Квасюк похлопал себя по карманам и вытащил пачку «Винстона». «Двадцать рублей на базаре. А может, и все двадцать пять», – отметил Сквира.

– Пойдем, покурим? – предложил фотограф.

Они прошли через студию и оказались в холле для посетителей. Там все еще никого не было, кроме приемщицы.

– Мы сейчас, – сказал ей на ходу Квасюк. – В проявочной вдвоем не выживешь…

Девушка кивнула. Взгляд ее больших глаз снова на мгновение замер на Сквире.

Капитан и Квасюк вышли из ателье и остановились под старым дубом у входа. Светило солнце. Вокруг царили спокойствие и безмятежность. Несколько прохожих неспешно прошли мимо.

Квасюк протянул капитану пачку сигарет. Сквира покачал головой. Фотограф закурил. Вместо тривиальных спичек он использовал импортную одноразовую зажигалку.

– Говорят, с тех пор Рыбаченко… ну… разбогател? – продолжил расспросы капитан.

– Это да! – хмыкнул Квасюк. – Везет же некоторым!

– А откуда у него… э-э-э… деньги?

– Родители, наследство бабушки… – Он затянулся, медленно выпустил дым. И добавил, посмеиваясь: – Генка говорит, что сделал научное открытие…

– А где Рыбаченко бывает? Где его можно найти?

– Вон там! – фотограф махнул рукой в сторону видневшейся вдали центральной площади. – Гастроном, вино-водочный отдел.

– А если его там нет?

– Тогда он с какой-нибудь девушкой, – пожал плечами Олег Сергеевич.

Невдалеке раздались звонкие детские голоса. Пионеры парами заходили в расположенный поблизости кинотеатр. Вокруг них суетились двое вожатых, тоже в пионерских галстуках. По-видимому, кинотеатр им. Т. Г. Шевченко давал сегодня что-то патриотическое, обязательное для просмотра.

Квасюк затянулся, стряхнул пепел на землю и выпустил дым через нос.

              – Никак не научусь кольца ртом пускать, – пожаловался он. – Говорят, девчонкам нравится. Вам легче – еще больше, чем дым кольцами, девчонки любят военную форму… – Он махнул рукой какой-то даме, которая как раз открывала дверь фотоателье. – Я сейчас! Только докурю. Пока причесывайтесь.

Дама улыбнулась в ответ и слегка наклонила голову.

– Кстати, – вдруг оживился фотограф, – вы обязательно должны сделать портрет в форме. Я уверен, она вам идет. Представляете – огромный снимок на стенку? Для эффекта я его сделал бы черно-белым, несколько выцветшим, пожелтевшим, будто очень старым.

– Да я своим фотоаппаратом обхожусь…

– Вы шутите? Разве может домашний снимок сравниться со студийным? Это будет произведение искусства. Я не шучу. Серьезно. Поверьте! В конце концов, я же художник! Посмотрите мои работы. Нет, нет, сегодня же приходите!

– Сегодня вряд ли. Я ведь убийство расследую. Может, потом как-нибудь…

– Да, да, обязательно зайдите, – Квасюк положил ладонь на ручку двери и обернулся к Северину Мирославовичу. – Слушайте, я уже вижу, как это будет. Бравый майор отдыхает после службы… Портрет в колониальном стиле.

– Я не майор, я капитан, – рассмеялся Сквира. – И колониальный стиль вряд ли подходит советскому офицеру.

– Не страшно! – Квасюк тоже засмеялся. – Что-нибудь придумаем. Что-нибудь патриотичное и соцреалистическое.

Володимир, центральное городское кладбище, 15:30.

Сквира стоял, прислонившись плечом к какому-то старому дереву. Кора была шершавой и влажной. Наверняка потом на пиджаке останутся следы.

Над головой колыхалась густая ветвистая крона. Ветви одного дерева переплетались с ветвями другого, и сотни деревьев образовывали над могилами что-то вроде огромной зеленой крыши. В вечной тени здесь росли кусты, закрывая собой оградки, кресты и полустертые надписи.

В дальнем от главного входа конце центральной аллеи виднелся холмик свежевырытой земли. Будущая могила Ревы.

Было пустынно, одиноко и холодно. Вечная сырость города здесь превращалась в физически ощутимую влагу. Где-то далеко, наверное, кварталах в трех-четырех отсюда, звучала траурная музыка. Она медленно, еле уловимо приближалась, но все еще была тихой, едва различимой.

Зажатое со всех сторон городом, старое кладбище отгородилось от улиц и парков высокой кирпичной оградой. Оно задыхалось от нехватки места. Здесь хоронили поверх старых гробов, слой за слоем. Солидные плиты и траурные таблички несли на себе отпечатки по крайней мере семи языков и четырех религий.

На центральной аллее появился Козинец. Он был, против своего обыкновения, в свитере, надетом на рубашку. В руках держал какую-то газету. Некоторое время Василь Тарасович растерянно озирался. Потом, наконец, заметил Сквиру.

– Становитесь рядом, – буркнул Северин Мирославович, когда Козинец подошел.

Лейтенант прислонился к дереву с другой стороны. Прямо у его ног находилась ржавая оградка какой-то могилы. Среди разросшегося кустарника виднелся каменный крест, над ним грустный ангел распростер свои крылья. У основания креста было что-то написано на польском языке, но надпись давно стерлась и заросла травой.

– Чего новенького? – спросил Сквира, кивая на газету.

– Некролог в сегодняшнем номере, – ответил Козинец. – В киоске по дороге затарился.

Это был печатный орган местного горкома, горсовета и чего-то там еще. Назывался он просто и незатейливо: «Слово правды». «Четыре полосы текста – и лишь одно слово правды!» – подумал капитан, но тут же мотнул головой, отгоняя мысли, совершенно не подобающие офицеру госбезопасности.

На первой странице был напечатан портрет Ревы. Орест Петрович на фотографии выглядел серьезным и официальным. Две колонки текста сухо описывали его жизненный путь, лишь вскользь упоминая о нумизматике.

– Я звонил во Львов и Луцк, – говорил тем временем Козинец. – Кранц-Вовченко на выставке была, но со вчерашнего вечера испарилась.

Сквира свернул газету и отдал ее лейтенанту.

– На фига вам старуха? – спросил Василь Тарасович.

Северин Мирославович пожал плечами.

Звуки траурного марша стали заметно громче.

– Только что был у Рыбаченко, – сказал Козинец. – Хата заперта. Повестка ваша так и не тронута. Мотора нет и не было…

– Хотел бы я этому удивиться… – пробормотал Сквира.

Из кустов на дорожку вынырнула дворняга неопределенной масти. Присела на минутку, почесала задней лапой за ухом и побежала дальше. По дороге, не сбавляя темпа, оглянулась на мужчин у дерева, но не издала ни звука.

Откуда-то сверху тоскливо крикнула птица.

– ОБХСС уже на кирпичном… – продолжал рассказывать лейтенант. – Я успел опросить соседей этого вашего Руденко. Никто ни разу не видел его в обществе Ревы…

В конце аллеи показались двое мужиков с лопатами в руках. Они подошли к свежевырытой могиле и закурили.

– Подтягиваются, – заметил капитан. – Уже скоро.

              – Да, – ответил лейтенант и замолчал. Потом, спустя минуту, добавил: – Приходил кадр, у которого Рыбаченко прикупил колеса. В конце июня как раз. Гена, типа, не торговался, но аж пищал – так хотел, чтобы обязательно была скидка, хоть какая. В конце концов сошлись на двух шестисот. Платил старыми и новыми бумажками разного достоинства, от пятерок до соток. Все рубли прошли через сберкассу, так что они точно настоящие. Оформили как дарение – Гену ломало светиться. Получилось дороже. Классно, в общем, получилось – хотел, чтобы скинули, а потом переплатил… – Василь Тарасович выглянул из-за дерева. – Вы нацелились на Рыбаченко всерьез?

– Нужно с ним поговорить, – Сквира стряхнул листик, спланировавший прямо ему на голову. – Почему он после убийства исчез? Откуда у него так много денег? Из-за чего они с Ревой на самом деле поругались?

В дальнем конце аллеи началось какое-то движение. Похоронная музыка зазвучала намного громче. Среди кустов что-то заблестело, и на дорожке появился пожилой человек с большой фотографией Ревы. Траурная лента охватывала один из углов снимка. Мужчина медленно двигался, глядя прямо перед собой. За ним, метрах в трех позади, катился грузовик с откинутыми бортами.

– Думаете, Генкиных рук дело? – спросил Козинец.

– Не знаю.

Василь Тарасович вздохнул.

– А причем тут монета с трезубом?

Сквира промолчал. Этот же вопрос постоянно задавал ему подполковник Чипейко.

Грузовик приблизился. В чисто вымытом кузове на коврике стоял обитый красной тканью гроб. За грузовиком шла Леся Орестовна в черном платке. Муж поддерживал ее под руку, оставаясь все время немного позади. За ними в нескольких шагах следовала довольно длинная процессия – люди парами несли венки. Ветерок трепал волосы на обнаженных головах. Развевались траурные ленточки.

Впереди двое пионеров несли венок. Лица мальчишек были серьезны, белые рубашки выглажены, красные галстуки аккуратно повязаны. Капитан подумал было, что они представляют Дом пионеров, но на ленточке мелькнули слова «от городского комитета…», и стало понятно: это официальный венок от властей.

Сразу за ними капитан увидел Игнатенко с каким-то мужчиной. Взгляд главного инженера скользнул по дереву, под которым стояли сыщики. Сквира кивнул Андрею Андреевичу, но тот тут же отвернулся и что-то сказал своему товарищу. Его напарник покосился на капитана и поджал губы.

Пара за парой проходили люди с венками. Сквира вглядывался в их лица, пытаясь понять, кто они и какое отношение имели к убитому, ловил проблески эмоций, поворот головы, непроизвольное движение. Увы, большинство здесь лишь отбывало повинность. Трудно ожидать, чтобы командированные с заводов трудяги горевали по человеку, которого при жизни едва знали.

Мимо прошел Гаврилишин. Он держал венок в паре с какой-то пожилой женщиной. Директор Дома пионеров заметил Сквиру и лейтенанта и слегка склонил голову в знак приветствия. Капитан кивнул в ответ.

Процессию с венками замыкали четверо парней, явно уже вернувшихся из армии, но почему-то в пионерских галстуках. Они несли обитую красной тканью деревянную пирамидку со звездой на вершине. По-видимому, она должна была служить временным памятником на могиле коммуниста Ревы.

За пирамидкой люди двигались уже беспорядочной толпой. Возглавлял ее пожилой мужчина с огромным пузом. Вокруг него царила суета. Прямо на ходу ему подавали пальто и разворачивали длинный шерстяной шарф.

Сквира подобрался. Это был первый секретарь горкома. С ним капитан встречался вчера, получил отеческое напутствие, пожелание скорейшего завершения расследования и грозно прозвучавшую просьбу «доложить дней через пять».

«Первый» повернул голову и встретился с капитаном взглядом. Северин Мирославович слегка поклонился. Мужчина равнодушно отвел глаза. Похоже, Сквиру он не узнал.

В толпе показался следователь прокуратуры. Рядом с ним шагал Териенко, начальник райотдела милиции. Теперь уже на всякий случай выпрямился Козинец.

Оркестр перешел на подходящую случаю советскую мелодию. Вновь замелькали знакомые лица – плотной группкой шли соседи Ревы.

– Какая отпадная старушенция! – восторженно прошептал Василь Тарасович, отвлекая капитана от невеселых мыслей.

Сквира обернулся. В конце процессии, практически перед самым оркестром, он увидел Часныка, Дзюбу и Кранц-Вовченко.

Володимир, костел Св. Иоакима и Анны, 17:55.

Перед капитаном возвышалось большое сооружение с наглухо заложенными кирпичами окнами и толстыми побеленными известкой стенами. Табличка на воротах сообщала, что это памятник архитектуры XVIII века, охраняемый государством.

Здание выглядело так, будто изначально задумывалось как крепость. Архитектор поставил толстые стены в правильное осадное каре. Но потом вдруг решил увенчать их двускатной крышей греческого храма. Затем подпер эту крышу по углам двумя многоярусными башнями, в которых пилястры сменялись арочными нишами, а арочные ниши – пролетами. На эти башни взгромоздил обитые жестью стрелы звонниц. Чтобы сохранить простую строгость храма, он не стал украшать стены завитками, фигурными фронтонами, колоннами, маскаронами, теламонами, а лишь провел вдоль здания две горизонтальные выступающие линии. Водрузил католические кресты, и получился костел, который при желании можно было отнести к виленской архитектуре, украинскому барокко или даже неоклассической школе.