Текст книги "Трезуб-империал"

Автор книги: Эд Данилюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Так… Прочное династическое здание… Которое не могло рухнуть, но рухнуло… Ага, вот. «Оба брата – Андрий  и Лев – в мае 1323 года по непонятной причине оказались в один день на одном и том же поле боя…»

Чего их вообще туда понесло? Да еще и вместе?

«С военной и политической точки зрения это было глупо и бессмысленно. Но, как бы там ни было, братья оказались там вместе и одновременно погибли…»

В дальнем конце сквера появились две девушки. Они, о чем-то болтая, неспешно прошли по дорожке мимо Сквиры.

– …Да, платье… – говорила одна. – Пригласили ведь на «скромненько посидеть». В ежедневной одежде не придешь. Я была в комиссионке, на базаре, в универмаге, конечно. У подруг спрашивала. Можно на толкучку в Ковель съездить, но…

Сквира глотнул еще немного кефира.

Взгляд одной из девушек, той, которая молчала, на мгновение задержался на капитане. Он посмотрел ей вслед. Симпатичная. Где-то он это лицо видел.

– …Вот такое, только цвета слоновой кости. А есть еще блузочка черно-оранжевая. И классный свитер. Пойду утром в субботу с деньгами…

Девушки дошли до конца сквера. Та, которая рассказывала про наряды, крикнула что-то веселое, помахала рукой и убежала. Вторая, смеясь, постояла в конце дорожки и направилась обратно. Облака в очередной раз разошлись, и яркий солнечный свет залил ее, создав на мгновение сияющий ореол вокруг развевающихся на ветру волос.

Сквира тут же ее вспомнил.

– Вы ведь из фотоателье? – сказал он, поднимаясь.

Девушка остановилась.

– А я думала, узнаете вы меня или нет, – улыбнулась она. – Богдана.

– Северин Мир… Северин, – неуклюже промямлил Сквира. – Как Квасюк?

– Супер! – улыбка Богданы стала еще шире. – Еще не появлялся.

– Он полночи был с нами. Наверное, теперь отсыпается…

Богдана глянула на часы и без лишних церемоний села на скамью.

– Я только на минутку вышла. Я ведь сегодня одна в фотоателье. Посетителей нет, да и телефон с утра молчит. Здесь здорово, правда?

– Правда, – кивнул Сквира, присаживаясь рядом. – Одноклассница? Девушка, с которой вы только что разговаривали?

– Светка? Сменщица из фотоателье. Просто мимо приходила. А одноклассницы мои все разъехались кто куда. И большинство одноклассников. Четверо нас осталось – я, Игорь, Серега и Костя…

– Любите Володимир?

– Люблю? – удивилась девушка. На мгновение задумалась, смешно сморщив нос, а потом решительно рубанула: – Конечно, люблю. Только готова рвануть отсюда без оглядки. Здесь тоскливо.

– Так почему же не уехали?

– А я в институт не поступила. Профилирующий экзамен на четверку сдала. У меня и мысли не возникало, что я могу завалить биологию. Оказалось – могу. Так что теперь я с восьми до трех с Квасюком в фотоателье. Там интересно, правда?

– Не знаю, – развел руками Сквира. – Я как-то не задумывался… А вы постоянно с одним мастером работаете?

– Чаще всего с Квасюком, – кивнула Богдана. – Когда он не на халтуре… Ой, то есть, не на объектной съемке… Фотография – очень интересная штука, правда? Не мечтай я стать генетиком, стала бы фотографом.

– Ого! – рассмеялся капитан. – Генетиком!

– Именно, – Богдана серьезно посмотрела на него, а потом, не выдержав, заулыбалась. – А что, не похожа я на ученого, создающего в пробирке глубоководных воробьев? Ничего. Не пройдет и пятидесяти лет, как стану похожа…

Сквира снова рассмеялся.

– Все в живой природе подчиняется генам, – принялась объяснять Богдана. – В них заложено, что из нас получится – каракатица или человек разумный. Много миллиардов лет назад в океане плавали нуклеиновые кислоты и белки. Они никак друг с другом не были связаны, и от этого не было пользы ни тем, ни другим. Нуклеиновые кислоты могли воссоздавать себя, но не умели строить что-либо другое – организмы, например. Белки могли бы организмы построить, но не умели воспроизводить себя. Сотрудничество между ними напрашивалось само собой, но его так и не случилось…

              – Не случилось? А мне казалось, что белки… э-э-э… синтезируются на генах… – Разговор с девушкой заставлял капитана нервничать. Непонятно, почему. Но как-то… Да, приятно нервничать…

– Так и есть, – На щеках Богданы играли очаровательные ямочки. – Белки синтезируются на генах. Но это не сотрудничество, это рабство. В какой-то момент нуклеиновые кислоты обнаружили, что на их молекулах можно синтезировать белки. Это был конец тех, самых первых, белков. Они не могли воспроизводить себя, и их, в конце концов, съели организмы, созданные из второго поколения белков, белков-рабов, белков, считываемых с генов. Независимости больше не было. Понимаете?

– Понимаю, – несколько растерянно промямлил Северин Мирославович.

– Дальше – хуже. Началась эволюция, и, казалось бы, теперь все должно было происходить в интересах организмов. Самым сильным надлежало выживать, слабым – гибнуть, и роль генов могла бы свестись только к тому, чтобы протоколировать победу наиболее приспособленных. Но не тут-то было. Гены подмяли под себя и эволюцию. Выживали не самые сильные, а самые сильные из тех, кто выполнял команды генов, нужные и ненужные…

– Заговор какой-то, – рассмеялся Сквира.

– Так получилось, – пожала плечами Богдана. – Какому организму нужно стареть, дряхлеть и умирать? Никакому. А гены настаивают на своем. Нужно это тебе или не нужно – старей и умирай. Выполняй команды генов, даже если тебе от этого только вред.

– Следует освобождать место для следующего поколения, – заметил Сквира. – Без этого и эволюция невозможна.

– Конечно, – девушка тряхнула головой. – Никто и не говорит, что команды генов были бессмысленными. Конечно, в них имелся смысл. Но для биологического вида, а не для конкретного организма. Теперь же и того смысла уже не осталось.

– Нет?

– Нет. Эволюция в наше время не касается некоего конкретного вида организмов. Этот вид не эволюционирует. Он и не может эволюционировать. Он не хочет эволюционировать. Догадываетесь, о ком я говорю?

– О человеке?

– Да. Мы, люди, чтобы взлететь в воздух, не должны отращивать крылья и терять на это миллионы лет – мы просто строим самолеты. Нам не нужно покрываться густой шерстью, чтобы пережить зиму – мы прокладываем линии центрального отопления. Мы сами можем сделать все, на что способна эволюция. Только делаем это быстрее и при том остаемся собой. Мы остаемся гомо сапиенс, даже взлетая в воздух, пересекая по воде океан или разговаривая с кем-нибудь через тысячи километров. А гены этого не заметили. Они продолжают диктовать нам свое. И заставляют нас стареть.

– Смерть одного поколения позволяет следующему поколению двинуть культуру и науку дальше, – возразил Сквира. – Смерть не требуется для биологической эволюции, но нужна для эволюции цивилизации…

– Точно! – с энтузиазмом перебила Богдана. – В смерти смысл остался. А вот в старости и дряхлости его нет. Почему за несколько лет до смерти мы обязательно должны стать седыми, морщинистыми и хромыми? Почему мы не можем оставаться молодыми и энергичными до самой последней своей минуты?

– Э-э-э… – Северин Мирославович попытался найти какой-то аргумент, но быстро это сделать не получилось, а девушка долго ждать не собиралась.

– Вот видите! Смысл старения пропал. А раз так, нужно победить гены, прекратить выполнение тех генетических команд, которые были составлены несколько миллиардов лет назад и теперь утратили свое назначение! И жить без дряхлости! Генетика становится самой важной наукой. Фактически в создании этой науки и была суть развития человека с момента, когда проснулся его разум. С момента, когда эволюция перестала работать. Теперь понимаете, почему я хочу стать генетиком?

– Очень ясно, – серьезно ответил Сквира.

– Вот и отлично! – рассмеялась Богдана. – Но мне уже нужно бежать. Договорим как-нибудь в другой раз…

Она вскочила со скамьи, махнула капитану рукой и быстро зашагала по дорожке в сторону фотомастерской.

Северин Мирославович с изумлением смотрел ей вслед. Он поверить не мог, что все это только что наговорила ему восемнадцатилетняя провинциалка из тонущего в болотах городка…

Когда фигура Богданы скрылась за листвой, Сквира откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Вокруг царили тишина и покой… Легкий шелест кустов. Шорох шагов одиноких прохожих где-то на улице. Скрип тормозов редкой машины…

– Товарищ капитан!

Он открыл глаза. К нему бежал Козинец. Что-то случилось…

Северин Мирославович вскочил со скамьи.

– Звонил подполковник Чипейко, – еще издали стал говорить лейтенант. – Из Киева к нам едет представитель республиканского КГБ. Он уже под Володимиром…

– Как… э-э-э… под Володимиром! – пытаясь подавить приступ паники, крикнул Сквира. – Они что, не могли нас раньше… ну… предупредить?

Володимир, райотдел милиции, 12:45.

– Геннадий Рыбаченко зимой-весной этого года пережил… э-э-э… тяжелый психологический кризис, – говорил Сквира по-русски. – Он осознал, что зарплата рабочего не может обеспечить ему тот уровень жизни, которого он желал. Перспектив быстро и значительно увеличить свои доходы он не видел. Стал пить. Приблизительно в конце апреля он решился… ну… на некое преступление. Отсюда слова, сказанные Реве: «Хватит игрушками заниматься. Пора начинать взрослую жизнь». Это преступление принесло ему значительное количество денег. Речь может идти о четырех-пяти тысячах рублей. Мы отправили запрос на нераскрытые преступления, совершенные в это время… – Сквира остановился, чтобы вдохнуть побольше воздуха. – Пока ответа не получено… В конце августа средства начали иссякать, и Рыбаченко решил ограбить дом Ревы. Целью была коллекция монет. Как ученик Ореста Петровича, он представлял себе и ее ценность, и основные пути сбыта. По-видимому, он планировал продавать по одной-две монеты крупным коллекционерам. Поэтому, проникнув в дом Ревы, он в первую очередь похитил записную книжку, где были номера их телефонов. По словам эксперта, вполне возможно сбыть коллекцию мелкими частями так, чтобы никто при этом… э-э-э… не связал продаваемые монеты с конкретным нумизматом. Кроме телефонной книжки Геннадий ничего брать не намеревался. Одежда и хрусталь заняли бы место в сумке, предназначенное для гораздо более дорогих нумизматических альбомов. Несколько вещиц он просто сунул в карманы – золотого ангелочка, серебряную пепельницу, немного наличности, паспорт Ревы, его сберкнижку… – Северин Мирославович осторожно покосился в сторону окна, у которого стоял гость из Киева. – Последние несколько недель перед ограблением Рыбаченко следил за домом Ревы, убедился, что хозяин если и выходит, то лишь на час-два. Этого было недостаточно, чтобы найти коллекцию. Геннадий дождался, когда Орест Петрович пойдет на юбилей Часныка, проник в дом и обнаружил один из тайников. Однако Рева вернулся домой слишком рано, буквально через час после ухода. В панике Рыбаченко ударил его ножом и бежал… О причастности Геннадия к убийству… э-э-э… свидетельствуют несколько фактов. Во-первых, пакет с паспортом и сберкнижкой Ревы, спрятанный на дне большой кастрюли в ванной. Во-вторых, на столе мы обнаружили украденный у Ореста Петровича нумизматический альбом. В-третьих, признанием вины могут служить слова Рыбаченко, сказанные им Ващенко: «Я совершил непоправимое». В-четвертых, самоубийство произошло на третий день после преступления, психологически наиболее тяжелый период, как раз в те часы, когда, как знал Геннадий, убитого им человека хоронили. И, в-пятых, он осознал, что мы ведем его активные поиски и уже не отстанем… – У Сквиры пересохло во рту. Подобные доклады всегда выбивали его из колеи. – О психологическом состоянии Рыбаченко свидетельствуют прощальный звонок бывшей девушке и лежавший на столе нумизматический альбом Ревы, который Гена по понятной причине просматривал перед смертью, а также выпитая в одиночку бутылка водки… – Северин Мирославович лихорадочно перебирал в голове факты и предположения, пытаясь вспомнить, не упустил ли он чего-нибудь. – Чтобы ему не помешали, Рыбаченко заперся на ключ и… ну… подпер изнутри дверь… э-э-э… стулом. Все окна в доме были закрыты. Более того, по ржавчине эксперты установили, что окна не открывались в доме… э-э-э… уже несколько месяцев. Бритва лежала на полу, прямо под рукой погибшего. На рукоятке – отпечатки пальцев самого Рыбаченко. Поверх них – потеки его крови. На лезвии налип волосок с его головы. Следов борьбы в доме и следов насилия на теле Геннадия не обнаружено. Следов пребывания других людей – тоже.

Сквира остановился и медленно выдохнул. Вот и вся версия.

– Мы закрываем дело по… э-э-э… убийству Ревы, – неуверенно добавил Сквира, – но продолжаем выяснять происхождение монеты с трезубом. Неясным также остается история получения денег Рыбаченко…

Они находились в Ленинской комнате. Сквира устало прислонился к стене у бюста Ильича. Козинец сидел за столом. Человек, приехавший в этот городок из Киева специально, чтобы поговорить с ними, не отходил от окна.

Подполковник Сурат Бахтиерович Икрамов из отдела по борьбе с незаконным оборотом драгметаллов и натуральных драгоценных камней республиканского КГБ за все время их знакомства едва ли проронил десяток слов. Понятно, что, приехав в Володимир, он нанес молниеносные визиты первому секретарю горкома, городскому прокурору и начальнику райотдела милиции. Там он наверняка был более многословен, но сейчас лишь молча вертел в руках золотую монету Ревы, то поднося ее к глазам, то разглядывая на ладони. Его палец постоянно натыкался на треугольную выемку за затылком короля Максима – эксперты «отщипнули» кусочек для исследований.

– Интересная версия, – сказал он наконец. Он говорил по-русски, причем с едва уловимым среднеазиатским акцентом.

Северин Мирославович молчал. В ушах у него шумело. Сердце в груди колотилось.

Сурат Бахтиерович присел на подоконник.

– Вы знаете, товарищ капитан, – начал подполковник ровным тоном, – первый секретарь местного комитета партии совершенно уверен, что дело об убийстве Ревы раскрыто. Просил передать вам свою благодарность. Впрочем, он приглашает вас зайти к нему, чтобы он мог сказать вам это лично…

Сквира, чувствовавший подвох в этих словах, сохранял каменное лицо.

– Многие следователи, – тем же несколько отстраненным тоном продолжал Икрамов, – несомненно, нашли бы изложенную вами версию интригующей… – Он спокойно глядел на Сквиру. – Не хотите ли присесть, товарищ капитан?

Северин Мирославович покорно сел за стол.

– Почему Рыбаченко не написал прощальную записку? – спросил подполковник. – Ведь самоубийцы обычно не звонят, они пишут прощальные записки. Самоубийцам хочется объяснить свой поступок, но они не желают, чтобы их перебивали или отговаривали.

Капитан пожал плечами.

– А если на другом конце провода скажут: «Погоди минутку, у меня молоко на плите сбежало»? Или: «Извините, ее срочно вызвали в местком»? Это несколько разрушит торжественную атмосферу, не правда ли? Да и как нанести себе удар бритвой под трезвон телефона? А ведь кому бы вы ни позвонили с известием, что собираетесь совершить самоубийство, тот человек сразу же начнет вам перезванивать. Вы что по этому поводу думаете, товарищ капитан? – Киевлянин подождал ответа, но Сквира молчал.– Телефонная связь была плохой, разговор – очень коротким, так что звонить вполне мог не Рыбаченко. Не говоря о том, что после того, как звонивший назвал Ващенко «Корчагиным», а потом сказал то, что сказал, она уже не могла критически относиться к разговору. Вы согласны, товарищ капитан? Прозвище девушки Рыбаченко не являлось тайной. Да, его редко употребляли, но друзья вполне могли о нем помнить. Не так ли?

Сквира кивнул.

– Если позволите, версия с самоубийством оставляет множество вопросов. Почему Рева сбежал с юбилея столь внезапно? Куда подевались остальные два альбома с монетами? Ведь пропала целая группа монет, которую в доме Рыбаченко так и не нашли. Равно как и ангелочка с серебряной пепельницей. Где они?

 Икрамов слегка нагнулся, и на его лице вдруг вспыхнул безжалостный огонь черных глаз сурового Узбека, предводителя неисчислимых монголо-татарских орд. У Сквиры по спине пробежал холодок.

– И, наконец, главный вопрос, – Подполковник четко выговаривал каждое слово, – откуда взялась золотая монета с трезубом?

Капитан с трудом заставил себя пошевелиться.

– Мы это как раз… ну… выясняем.

– Прекрасно, – киевлянин выпрямился. – Но вы этого не выясните, если будете исходить из неправильных предположений. Вы уверены, что Геннадий не был убит?

– Запертое изнутри помещение, отсутствие следов борьбы, отпечатки пальцев Рыбаченко на бритве…

Икрамов склонил голову, скептически глядя на Северина Мирославовича.

– Да, гипотетический убийца мог быть близко знаком с Рыбаченко, поэтому и не осталось следов борьбы, – буркнул Сквира. – Но отпечатки пальцев на бритве? Как оставить отпечатки пальцев зарезанного человека так, чтобы поверх них были потеки его же крови?

– Как? – задумчиво переспросил Икрамов. – Вы в перчатках или обмотали руку платком. Берете бритву, втыкаете ее жертве в шею. Что сделает тот человек?

– Вытащит бритву из раны… – пробормотал капитан, холодея.

– Да, именно так он и поступит, – кивнул подполковник. – На бритве окажутся отпечатки его пальцев. А поверх них натечет его же кровь. Кстати, это объясняет глубокие порезы на пальцах Рыбаченко. Когда вытаскиваешь бритву из своей шеи, не до того, чтобы беречь пальцы. Хватаешь лезвие, как придется, лишь бы побыстрее…

Северин Мирославович растерянно оглянулся на Козинца.

– Но брызги крови! – воскликнул он, пытаясь как-то опровергнуть эту нелепую, абсурдную версию. – От них при порезе сонной артерии невозможно увернуться. Вся одежда и обувь были бы в крови! А кровавых следов в доме не было. Да и невозможно идти по улице в залитой кровью одежде! Умыться же и почиститься там просто негде – водопровода нет, в тазах мокло белье…

– Как увернуться? – По тону Сквира сразу понял: подполковник прекрасно знает, как. – Вы заходите сзади и бьете бритвой спереди назад, оставаясь при этом за спиной у жертвы. А чтобы тот человек не встал, не обернулся или еще как-то не забрызгал вас своей кровью, вы держите его, нажимая другой рукой на голову. Держать нужно всего несколько секунд, пока он лихорадочно пытается вытащить бритву из шеи. Потом у него уже не будет сил встать.

– Но у убийцы как минимум одна рука при этом была бы в крови! – торжествующе объявил капитан и тут же понял свою ошибку.

– Мы же договорились, что он был в перчатках или обмотал руку платком, – все также медленно и рассудительно сказал Икрамов. – Потом он их снял, как, впрочем, мог снять и верхнюю одежду, если на нее попала кровь. Он даже мог разуться. И вообще переодеться, полностью, с головы до пят…

Сквира беспомощно смотрел на подполковника. Потом, подчиняясь мгновенной вспышке решительности, довольно зло произнес:

– Всему этому есть более простое объяснение. На бритве остались отпечатки пальцев Рыбаченко, потому что он сам себя ударил. Кровавых следов в доме не найдено, и по улице никто в окровавленной одежде не бегал, потому что во время самоубийства никого рядом не было. Следов борьбы не осталось, потому что Гена находился в доме один… – Северин Мирославович тяжело дышал. Решительность его иссякла, он сник и уже без прежней уверенности добавил: – Ну почему нужно притягивать… э-э-э… за уши версию с… ну… убийством! Ничего в пользу этой версии…э-э-э… не говорит…

– Ангелочка не нашли, – спокойно возразил Икрамов. – Пепельницы и двух альбомов нет. Прощальной записки не обнаружили. По возможному участию Рыбаченко в убийстве Ревы множество вопросов… – Он помолчал несколько секунд. – Да и на кухне у Геннадия творилось множество загадочных вещей… Чистый стакан и две чистые тарелки среди грязной посуды в мойке. Можете их объяснить?

– Мало ли…

– Мало ли… – кивнул Сурат Бахтиерович. – А может, убийца и убитый ели и пили вместе? Убирая посуду со стола, убийца получил возможность спокойно бродить по дому, взять бритву, зайти Рыбаченко за спину… Потом он вымыл тарелки и свой стакан, чтобы не осталось его отпечатков пальцев – есть и пить в перчатках он точно не мог. Заодно уничтожил следы своего пребывания в доме. При отсутствии чистой посуды на кухне Рыбаченко ставить чистые стакан и тарелки со свежими каплями воды на полку он не мог. Решил спрятать их среди грязной посуды… Или еще одна кухонная загадка…

– Какая? – как-то уж слишком поспешно спросил Сквира и сам от этого смутился.

– Помните содержимое мусорного ведра?

– Конечно, – Северин Мирославович неуверенно оглянулся на Козинца. Тот оторопело переводил взгляд с подполковника на Сквиру и обратно. – Скорлупа яиц, очистки… э-э-э… картофеля и две пустые консервные банки из-под… ну… кильки в томате…

– У вас по-настоящему хорошая память! – вполне благожелательно отозвался Икрамов. – А что было подо всем этим?

– Газета, – капитан не мог уяснить, к чему он клонит. – С некрологом Ревы. Видно, Рыбаченко прочитал этот некролог, и это стало последней… ну… каплей…

– Когда принесли газету?

– Когда… – растерялся Сквира. – Когда? Ну, утром, наверное… – Затем вспомнил и сник: – Около двух часов дня… Почтальон встретил в это время лейтенанта Козинца, отнесся к нему с подозрением и рассказал о нем соседу.

– Значит, за три часа до предполагаемого самоубийства? Раз газета лежала подо всем перечисленным вами мусором, то Рыбаченко чистил картошку, жарил яйца и вскрывал банки с килькой после того, как получил эту газету. Теперь понимаете?

Теперь Сквира понимал.

– Кстати, Кирилл Олегович… – Так звали подполковника Чипейко, и капитан нервно дернулся. Глаза Сурата Бахтиеровича на мгновение удивленно расширились. – Кирилл Олегович передал вам целую папку заключений экспертов. Я в машине позволил себе пролистать ее, и знаете, товарищ капитан, я склоняюсь к мысли, что с бóльшей вероятностью мы имеем дело именно с убийством. – Икрамов развязал тесемки красной папки, лежавшей на столе. – «За 15-30 минут до смерти гр. Рыбаченко пил водку и ел яичницу и жареную картошку…» Куда девалась килька в томате, кстати? Картошка в желудке, яйца тоже. А где содержимое двух консервных банок?

Северин Мирославович слегка повел плечами.

– Впрочем, есть кое-что поважнее. Время обеда. Если позволите, товарищ капитан: я не могу себе представить самоубийцу, который за пятьдесят минут до смерти чистит картошку. Не для кого-то – для себя. А вы можете? – Икрамов спокойно посмотрел на Сквиру, потом на Козинца и вновь перевел взгляд на Северина Мирославовича. – Точно так же я не могу представить себе самоубийцу, который за полчаса до смерти жарит себе яичницу. Или ест ее за двадцать минут до рокового шага. Ест и обдумывает, что сказать любимой девушке во время прощального звонка. Ест и знает, что, когда дожует последний кусок, сразу же ударит бритвой по собственной шее!

В комнате воцарилась гробовая тишина.

Икрамов все еще смотрел на Сквиру. Тот поежился, однако нашел в себе силы возразить:

– Но запертое изнутри помещение…

– Согласен. Запертое изнутри помещение. Но представьте себе, что дверь была закрыта просто на защелку. Что тогда вы сказали бы?

– Тогда я сказал бы, что это точно убийство…

– Я с вами согласен, товарищ капитан. А раз все факты говорят об одном, и единственный факт – о другом, то я подверг бы сомнению именно этот, единственный, факт. И задал бы вопрос: действительно ли помещение было заперто?

Сквира стушевался.

– Кстати, на внутренней ручке передней пассажирской дверцы машины Рыбаченко нет ни единого отпечатка пальцев – ни старого, ни нового, вообще никакого. На остальных, даже ручках задних дверей, есть фрагментарные отпечатки множества людей, а вот на передней пассажирской – нет! Кстати, на наружной ручке той же двери – лишь ваши. Вы, наверное, дергали дверцу. Почему нет отпечатков? Потому, что Геннадий привез убийцу к себе домой на «Москвиче». Пока Рыбаченко закрывал ворота, его пассажир незаметно протер ручки…

Капитан слабо кивнул.

– Я думаю, это было убийство, – с невозмутимым видом подвел итог Икрамов. – Советую вам поискать способ, которым убийца покинул дом Геннадия.

Сквира снова нехотя кивнул.

– Впрочем, я проделал весь этот путь не из-за смерти Рыбаченко. Боюсь, я приехал, чтобы забрать монету. – Подполковник положил на стол золотой короля Максима III, и блики электрического света сверкнули на бронзовом бюстике Ленина. Глаза вождя вспыхнули оранжевыми искрами. – Я не совсем понимаю, зачем вы потратили драгоценное время на бессмысленные походы по местным монастырям, – капитана вновь обдало ледяным дыханием, и взгляд черных глаз впился в него, как впивается в сердце прилетевшая из безграничных степей стрела. – Не понимаю, почему поспешили с выводами по делу Рыбаченко, отчего документы, изъятые у Ревы и националистов, все еще не прочитаны. Я думаю, вам нужна помощь. Кто-то из моих сотрудников приедет сюда в ближайшие дни, чтобы вести расследование дальше. С вашей поддержкой, конечно…

Сквира почувствовал, как бессильно опускаются его руки.

– Возможно, в какой-то момент даже станет целесообразным объединить это дело с тем, которое доверено мне. До приезда моего сотрудника я прошу вас самостоятельно продолжать следственно-розыскные действия. Очень важно не отвлекаться на осмотр местных достопримечательностей, а сконцентрироваться на монете и двух убийствах. Вы со мной согласны?..

Главные слова сказаны. Отныне Сквира – помощник неизвестного киевского сотрудника Комитета. От капитана требуется лишь точно и быстро выполнять чужие указания. Больше не нужно мучительно перебирать в голове сотни фактов. Не нужно вскакивать по ночам. Думать о сроках. Бояться гнева Чипейко. Чего уж теперь его бояться…

Сквира усмехнулся. Не справился со следствием – так это называется…

– А что это за дело, которое вы ведете? – вяло поинтересовался капитан, совершая над собой усилие. Следовало что-то сказать – и он сказал это.

– Вы отдавали кусочек металла монеты на экспертизу? – спросил подполковник.

Сквира промолчал, все еще не в силах взять себя в руки.

– Так еще во вторник, – ответил за него Козинец. – Эксперты обещали дней через десять прислать результаты.

– Полную экспертизу металлического сплава быстрее провести невозможно, – благожелательно пояснил Сурат Бахтиерович. – Но проверить отдельные параметры по ориентировкам можно и раньше. Иногда всего за пару часов. Так получилось, что моя ориентировка оказалась у них перед глазами. Они и проверили. Ваша монета представляет собой сплав золота семьсот пятидесятой пробы… – Он взял с пола свой портфель и уселся за стол. – …и обладает одним интересным свойством…

Икрамов нырнул в портфель, и на столе появился окрашенный в защитный зеленый цвет прибор, точнее, два соединенных между собой проводом прибора: один побольше – с двумя шкалами и второй поменьше – с пластиковой ручкой.

– Дозиметр, – удивился Козинец.

– Не совсем так. Это счетчик Гейгера, известный также как счетчик Мюллера, радиометр, или газоразрядный прибор. – Сурат Бахтиерович щелкнул тумблером. – Если не возражаете, я выберу второй диапазон чувствительности…

Козинец и Сквира непонимающе переглянулись.

Икрамов встал и отошел с прибором к дальней стене. Повернул еще один тумблер. Послышались щелчки.

              – Это радиоактивный фон. Обычно он около десяти микрорентген в час. Видите, товарищи, в этой комнате он составляет где-то четырнадцать, что нормально для здания такого типа. В строительных материалах, скорее всего, в глине, есть незначительная примесь тяжелых изотопов. – Икрамов развернулся к столу, слегка приподнял датчик. Щелчки несколько участились. – Двадцать три микрорентгена в час, – сообщил он. Потом подошел к столу. Прибор затрещал. – Сто пять. – Провел датчиком над монетой, и щелчки лавиной хлынули из динамика. – Сто сорок один. – Подполковник приложил датчик к монете. Прибор взвыл. – Сто девяносто четыре микрорентгена в час, – сообщил Сурат Бахтиерович и выключил радиометр. – Эта монета радиоактивна. По верхнему краю второго диапазона. Официально это называется «легкая радиоактивность». Недостаточная, чтобы вызывать заболевания, но заметно отличающаяся от фона.

Радиоактивность? Слово из забытых школьных учебников физики? Из нагоняющих тоску и скуку тоненьких брошюрок по гражданской обороне? Оно никак не могло быть произнесено обычными людьми в обычной Ленинской комнате райотдела милиции провинциального городка. Но ведь произнесено…

– Ничего себе! – пробормотал Козинец. – А мы эту монету разве что не целовали…

– Повторяю: это безопасный уровень, – Икрамов убрал прибор обратно в портфель. – Безопасный, но при этом гораздо более высокий, чем фон. Золото, кстати, и само по себе обладает природной радиоактивностью, но в данном случае она уж очень высокая…

Слова подполковника пробились через оцепенение, охватившее Сквиру, и он с легким интересом взглянул в сторону стола.

– Фактически дело, которое я веду, – продолжал Сурат Бахтиерович, – это десятки разных дел. В последнее время в Киеве выявлено большое количество ювелирных украшений из неучтенного золота. Мы изъяли свыше ста граммов металла. С вашей монетой будет сто сорок три. Поскольку по статистике в наше поле зрения попадает не более четверти незаконно обращающегося золота, суммарно речь может идти о пятистах – пятистах пятидесяти граммах. – Икрамов оглядел сидевших за столом. – По советской традиции в сплав нужно добавлять медь и серебро. Меди относительно больше в золоте пятьсот восемьдесят пятой пробы, серебра – в золоте семьсот пятидесятой. Есть и другие примеси. Точный состав сплавов является гостайной…

Василь Тарасович кивнул.

– В этих изделиях все выдержано точно – семьдесят пять процентов золота и двадцать пять процентов примесей. Основная примесь, как и положено, серебро. Однако его точное содержание не соответствует советским стандартам. Как и содержание остальных лигатур. Не говоря уже о том, что здесь есть примеси с высоким содержанием тяжелых изотопов, в том числе радиоактивных.

Сквира поднял голову и столкнулся с пристальным взглядом Владимира Ильича. Ленин с ехидцей оценивал, способен ли капитан и теперь вникать в материалы дела.

– А какие ювелирные изделия вам удалось выявить? – проговорил Северин Мирославович слегка охрипшим голосом.

– Кольца и цепочки – все без маркировки. Кроме того, покупатели золота видели у продавца банковского вида брусок, но вскоре выяснилось, что преступник быстро сбыл его неизвестным лицам.

– Брусок? – удивился Козинец.

– Да, слиток, брусок. А вот монеты нам пока не попадались. Ваша – первая. И мы впервые, кстати, оказываемся в маленьком городке, да еще и так далеко от Киева.

– Когда изготовлены изделия? – Весь этот разговор был Сквире неприятен. Хотелось побыть одному.