355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эд. Арбенов » В шесть тридцать по токийскому времени » Текст книги (страница 10)
В шесть тридцать по токийскому времени
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 03:55

Текст книги "В шесть тридцать по токийскому времени"


Автор книги: Эд. Арбенов


Соавторы: Моисей Писманик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Интерес к амурской казачке пробудился вновь после намека Янагиты на какую-то близость ее к Сунгарийцу, «давнюю дружбу», как сказал полковник. Мне захотелось узнать, откуда все-таки появилась черноволосая официантка «Бомонда». Объяснить это свое любопытство теперь мне трудно, но какое-то объяснение, наверное, существовало. Задела меня, должно быть, Катя красотой своей или судьбой необыкновенной. Правда, рвения особого и торопливости в поисках истины я не проявлял. Так, при случае выспрашивал эмигрантов, ловил случайно брошенные фразы, связанные чем-то с историей «Бомонда» или прошлым генерала Семенова. Но вот дела миссии привели меня как-то в Дайрен. Я оказался рядом с атаманом на одном банкете. За вином и закусками разговорились. Я выразил сожаление, что не знаю его дядюшки, по слухам, весьма любопытного и, главное, оригинального человека. Вина было выпито немало, и я разрешил себе некоторую вольность, восхитился красотой дочери генерала. Атаман сделал удивленное лицо:

– Не послал бог. Все сыновья!

Сказано это было просто и искренне. Мне ничего другого не оставалось, как смущенно примолкнуть. Атаман, наливая новую рюмку, заметил мое смущение и усмехнулся:

– Небось полковник Кратов просветил вас?

Я не слышал прежде такой фамилии, но догадался, что атаман говорит о лысом господине из «Бомонда».

– Он чего не наплетет, – продолжал атаман. – Эту Катьку-Заложницу всем сватали, даже управляющего КВЖД Хорвата не обошли…

– Не было, выходит, у нее папеньки?

– Здесь не было… Папенька ее расстрелян большевиками в Зее в двадцать втором году. Отец Фотий, может, слышали? Хотя вряд ли! Не так уж знатен и велик, чтобы сюда его славу занесли. Выдал он нам подпольных коммунистов, ну мы их и порубали под рождество. Большевики потом дознались, кто выдал, и засудили батюшку. Без нас уже… А Катька вроде младшая дочь. У Фотия их было пять или шесть… Красавицы все.

– Вроде?

– Что вроде?

– Вроде бы дочь…

– Ах, да! Так ведь в Зее кто ее видел? – Атаман поправил свои нафабренные усы и молодцевато вздернул большую угловатую голову: – Среднюю помню. Тоже черноволосая с этаким бюстом. – Он хихикнул и изобразил руками что-то объемное. – Ольгой, кажется, звали. Да, Ольгой. Другой Ольги не знаю… Рождество-то у батюшки справляли. Ольга все плакала, просила взять ее с собой: «Вы, говорит, уедете за Амур, а нам как здесь? Пропадем». А куда взять, если жен и тех едва спасли…

– Младшую все же прихватил кто-то?

– Не мы… В двадцать третьем князь Астахов привез девчонку. Назвал дочерью отца Фотия. Ну назвал, кто спорить станет. Мог и наследницей русского престола назвать, тут всякие были. А отец Фотий известен. Великомученик! Дочь приняли во всех домах Харбина. Князь при ней как жених. Помолвлен вроде бы. Князь мне, честно говоря, не по душе пришелся. Ветрогон, картежник. Мы все грешны, любим и винцом и картишками побаловаться. А тот из-за стола не выходил. Пока не просадит все – не встанет. Иногда выигрывал, конечно, но редко. Мой дядька тоже картежник, азарта ему не занимать, но против Астахова – дитя. Тот играл запойно, до черноты в глазах. Страшновато смотреть было, как он метал банк. Руки тонкие, белые, трясутся, словно в лихорадке. От колоды, кажется, так к пистолету и потянутся. Жизнь-то его была постоянно на волоске, с такой страстью по земле не ходят.

С генералом он последнюю колоду распечатал. Гол был князь, без копейки. Дядька поднялся из-за стола – конец! А Астахов кричит: «На движимое ставлю!» В шутку, а может, всерьез пустил кто-то слух, будто у князя рысак чистопородный, не то выигранный в карты, не то полученный за долги. О рысаке подумали тогда все, и генерал тоже подумал. Сел на место и стал тасовать: отчего не рискнуть на коня? Забава, да и деньги немалые. Кто был в комнате, сгрудились у стола. Ждут. Азарт неописуемы». Секунды, однако, ожидание только и длилось.

Сгорел князь на четвертой карте. Думали, застрелится тут же. Нет. Побелел лишь. «Прости!» – прошептал. Кому? Генералу ли, чести своей. Утром всё выяснилось. Приехал к дядьке с невестой. «Вот, говорит, генерал, проигранное. Бери!» Ну, дядька в амбицию. Обман! Как смел играть на живого человека? Бесчестье! Прогнал князя. Что бы, вы думали, тот сделал? Заложил невесту владельцу «Бомонда» и расплатился с генералом. Весь Харбин ахнул. Каков Астахов! Он и верно был бесподобен. Девку продал, как при Екатерине…

Атаман опять поправил усы, придавил кончики к щекам, серым, одутловатым, словно прилепил к стене обветшалой.

– Выкупить обещал через месяц. Ей ли или тому же хозяину «Бомонда», бог знает. Только не выкупил. Сгинул. В ту же ночь. Видели, как он на французский пароход садился в Порт-Артуре. Подался куда-то на юг. В Европу отсюда французские суда не ходили. Или в Сайгон или самое дальнее до Реюньона и Мадагаскара. Думаю, зацепился где-то на островах. Оттуда уже не возвращаются. Так Катька и осталась в «Бомрнде»…

Конечно, не будь у генерала семьи, может, и взял бы выигрыш. Но не те времена. За Амуром все наши свадьбы кончились. А теперь… – атаман притуманил томно взгляд, – теперь уж поздно… Хотя… – Он засмеялся как-то утробно, и все грузное тело его затряслось. – Выпьем, капитан, за это «хотя»…

Выпили. Я заметил как бы между прочим, без интереса, справедливости ради:

– Настоящее имя ее Любовь?

– Любовь?! Ах, да… Это в «Бомонде» придумали Катьку – иностранцам легче выговаривать. В Маньчжурии все официантки Катьки и Нюрки: «Катька, иди сюда! Катька, принеси! Катька, подай…»

Иностранцев атаман напрасно приплел. Не слышал я ни разу, чтобы англичанин, или француз, или тот же немец называл официантку Катькой. Мы, японцы, верно, так называли, но в моем присутствии Семенов постеснялся бросить тень на хозяев Маньчжурии.

– Теперь она выкупилась, – сказал я.

– Да-да… с вашей помощью. Благородное дело… Благородное дело…

Слова свои атаман подкрепил улыбкой, неопределенной весьма: она означала одновременно и сочувствие, и одобрение, и намек. Знаем, мол, зачем выкупили девку. Все знаем.

Конечно, Семенов знал. Он занимался слежкой и тайны наши разгадывал легко: ведь половина, а то и больше сотрудников секретной службы состояла из членов всяческих белогвардейских организаций, которые возглавлял атаман Семенов Это была общая торговля тайнами. Продажа и перепродажа «товара» не считалась чем-то запретным и тем более зазорным. Секреты сбывали в два-три адреса.

В зал вошел высокий сухой старик в казачьей форме.

– Генерал, к нам! – помахал рукой атаман. – Сюда, сюда!.. Сейчас я представлю вас, капитан, – повернулся ко мне Семенов, – своему дядюшке, или, как вы изволили его назвать, папаше Катьки-Заложницы, простите, Любови Фотиевны… – Атаман опять засмеялся, и обрюзгшее тело его снова заколыхалось.

Старик прошел между столами, гордо неся свою маленькую голову, украшенную редкими волосиками, старательно зализанными на левую сторону и таким хитрым способом прикрывающими плешь. Впрочем, плеши, возможно, и не было, просто мне показалось, что сквозь волосяную драпировку просвечивает что-то бледно-розовое. Возле нас старик остановился и, как ворон с ветки, посмотрел на меня, определяя, что я собой представляю и как ко мне следует относиться.

– Вот, генерал, – сказал улыбаясь атаман, – прошу любить и жаловать – капитан Сигэки.

Я поднялся и склонил голову в поклоне.

– Очень рад, – машинально произнес генерал и кивнул коротко. Будто клюнул. Как ворон.

Мы сели. Атаман разлил вино. Теперь троим.

– Очень рад, – повторил генерал. Это прозвучало тостом, и мы выпили.

– Капитан интересуется прекрасным полом, – сказал атаман, теперь без улыбки, однако тон его был игривым и произнесенное следовало считать как вступление к шутке.

– Очень приятно, – кивнул-клюнул генерал. Он не понимал, чего от него хотят, и ждал пояснений. В противоположность своему племяннику дядя не был настроен игриво и, кажется, вообще не обладал веселым нравом. Лицо было сосредоточенно-холодным, взгляд надменным и пустым. Все больше и больше Семенов-старший напоминал мне ворона, только не мрачно-черного, а серо-розового, потертого, облезлого, старательно приглаживающего свои скудные перышки.

– И какой из представительниц прекрасного пола, как бы вы думали, интересуется господин Сигэки? – продолжал атаман.

– Вот именно – какой? – не пытаясь отгадать, машинально повторил генерал. Он явно пренебрегал обязанностью думать.

– Дочерью отца Фотия!

– Очень приятно, – кивнул дядюшка, полагая, что вопрос решен и надо выразить к этому свое отношение.

– Но вы не спрашиваете, какой из дочерей интересуется капитан.

– Полагаю, что нетактично любопытствовать насчет чужих симпатий. Это дело личное. Так сказать, мужская тайна.

– Не совсем, генерал, – вмешался я. – Меня ввел в заблуждение слух, пущенный завсегдатаями харбинского «Бомонда».

– «Бомонд» неплохой ресторанишко, – изрек генерал, будто разговор шел не о дочерях преподобного отца Фотия, а о злачных местах Маньчжурской империи. – Вина там настоящие… Французские.

– А официантки? – подсказал атаман. – Особенно эта, Катька, амурская казачка… Поведет глазом…

– Катька? Какая Катька?… – генерал сморщил лоб. И без того узкий, тот стал совсем ничтожным, вроде полоски гофрированной бумаги.

Племянник все же понудил бедного дядюшку к размышлению:

– Ну Катька, младшая дочь покойного отца Фотия… Морщинки мгновенно расправились, и лоб принял свой обычный вид. Только матовость не вернулась. Над бровями заблестели бусинки пота – трудную работу задал племянник дядюшке. Генерал церемонно вытянул из кармана платок и вытер лицо.

– Никакой Катюши у отца Фотия не было.

– А Люба была?

– Люба была, но не из «Бомонда». Придумал Астахов и Фотия, и дочь его, и самого себя.

– Как же так, генерал! – взмолился атаман шутливо, правда, и изобразил на лице деланное огорчение. – Князь Астахов известен.

– Князь Астахов, верно, известен, а вот сын его… Не помню сына… Если вот только побочный.

– Когда метали банк, вы признавали его прямым.

– Так за карточным столом все прямые: король и слуга равны. Было бы на что играть.

– Вот, господин капитан, – развел руками атаман, – изничтожил всех генерал. Строг и недоверчив. Упаси бог попасть под его начало!

– А откуда такое убеждение, что Люба из «Бомонда» – не дочь отца Фотия? – спросил я генерала. Что-то смутило меня в сумбурных утверждениях атаманова дядюшки.

Морщинки снова набежали на узкий лоб генерала. Снова ему приходилось думать.

– А потому, – после долгой паузы объяснил генерал, – что дочь должна знать своего отца… Спросил я однажды ее: «Была, говорю, у дражайшего батюшки твоего занятная родинка на щеке, и рос из нее черный волос. Батюшка как взволнуется, так принимается крутить его. Только вот запамятовал, на какой щеке. Вроде бы левой рукой крутил…» «На правой, – ответила Любка, – на правой».

– А родинка-то была на левой! – захохотал атаман. – Хитрец генерал… Хитрец…

Генерал выждал, пока племянник утихнет, налил себе вина в рюмку. Посмотрел сквозь золото напитка на люстру, полюбовался, выпил и сказал:

– Не было никакой родинки у отца Фотия.

Потом поставил рюмку, твердо поставил. Звонко стукнула она о стол и тем как бы завершила рассказ.

– Ну, генерал! – прошептал восхищенно племянник. – Кто бы мог подумать!

– Да, – согласился я, – ловко…

В ту минуту вся эта сценка показалась мне искренней и, главное, остроумной. Только позже впечатление изменилось. Я подумал, что господа Семеновы разыграли передо мной спектакль. Хорошо разыграли. Что стоил восхищенный шепот атамана: «Ну, генерал!» Сколько раз, поди, они повторяли рассказ о родинке отца Фотия и сколько раз восхищался талантом своего дядюшки атаман.

А в самом деле, была ли Люба дочерью священника из Зеи? Существовал ли сам отец Фотий? Правдой из всего сказанного племянником и дядюшкой была, видимо, лишь история с проигрышем князем своей невесты. И еще донос отца Фотия и расправа с подпольщиками в Зее.

Множество всевозможных загадок вынес я из встречи с господами Семеновыми. Самой трудной и мучительной для меня была загадка самой Катьки-Заложницы. Связали почему-то Катю с отцом Фотием, с князем или псевдокнязем Астаховым, с дядюшкой атамана Семенова, с Комуцубарой и, наконец, с Сунгарийцем. С Сунгарийцем связал уже я, шагая в ночном Сахаляне по следу «гостя» с левого берега. В тот момент мне не было известно, что Катька-Заложница имела какое-то отношение еще и к пресловутому тайному агенту второго отдела итальянцу Амлето Веспе. Все эти точки соприкосновения официантки «Бомонда» с самыми разными событиями и самыми разными людьми собирались в какой-то страшно запутанный узел противоречий. Любовь Шелунова была необъяснима.

И вот в такой момент прозвучал приказ ликвидировать Катьку-Заложницу! Ликвидировать загадку. Для меня загадку.

Она находилась в Сахаляне.

Всю дорогу я сидел у окна вагона и смотрел на мелькавшие за стеклом унылые картины осенней Маньчжурии: поблекшие склоны сопок, чахлые рощицы, серые селения. Может быть, все выглядело иначе – светило солнце, зеленели холмы… Может быть! Не помню. Не видел ничего. Была осень, это знаю, потому и говорю об унылом пейзаже. Все казалось грустным и тревожным. Я пребывал в каком-то мучительном оцепенении.

У меня было много времени, чтобы подумать о смысле происходящего. Катю убирали, потому что она знала Сунгарийца. Убирали вслед за Идзитуро Хаяси. Значит, ночная встреча Маратова и Янагиты явилась началом целой серии смертных приговоров. Я тоже знал Сунгарийца, знал Идзитуро, знал Катьку-Заложницу. Не нужно быть слишком догадливым, чтобы понять, какова моя судьба. Янагита еще не нащупал нить, связывающую меня с Идзитуро, не предполагал о существовании нашей дружбы. Но поиск приведет его к этой нити, и он нащупает ее. Потребуется лишь время, какие-то месяцы или недели. Когда не станет агента по имени Катька-Заложница или агента номер такой-то, на конвейер стану я. Своим путешествием в Сахалян я сам подталкиваю себя к конвейеру, взбираюсь на него. Он движется, как этот противный сахалянский поезд!

Меня удивляло, почему Янагита не убирает Маратова. Логично было бы прежде избавиться от источника, от первого звена, которое начинает цепь, а потом уже крошить остальные звенья. Может быть, не понадобится столько жертв? Достаточно одной.

А Янагита не трогал Маратова. Или не мог тронуть, не имел силы, или боялся вызвать этим интерес к событию. Вернее всего, не мог. Маратов находился под защитой генштаба, защитой всей секретной службы, пришлось поэтому заключить союз с перебежчиком, добиться у него заверений, что ни одно слово, произнесенное в особняке, не будет повторено еще где-нибудь. Никогда. А свидетели смолкнут. И не только те, что слышали Маратова, но и те, что знали истину.

Видимо, Катя знала.

В Сахалян поезд прибыл днем, часа в три. Стоянка длилась минут сорок, затем поезд возвращался назад. Мне этого было достаточно, чтобы позвонить в город и переговорить с Катей. Я надеялся, что она уже в отеле и подойдет к телефону. План мой был построен именно на этом разговоре.

– Я слушаю!

Несколько минут ожидания: пока взяли трубку, пока искали официантку, а она, конечно, не отыскивалась, пока она шла к телефону, я стоял у аппарата и подавлял нервный озноб, который явно осиливал меня. Не помню другого случая, когда бы так мучительно долго длилось пустяковое время. От двух этих слов: «Я слушаю!» – зависела и моя, и ее судьба.

Даже жизнь, пожалуй. Не окажись сейчас Кати в отеле, я вынужден был бы принять к исполнению план Янагиты.

– Это Катя? – спросил я приглушенным голосом. Волнение мне мешало не только говорить, но и дышать.

– Да, – ответила она, и мне почудилась в тоне тревога. Едва-едва уловимая.

– Мне нужно быть уверенным, что это действительно вы. Назовите свое настоящее имя!

В трубке, кроме неясного шелеста, ничего не улавливалось. Катя молчала.

– Настоящее имя! – повторил я.

– Кому это нужно? – спросила Катя после раздумья.

Если бы я знал ее кличку или агентурный номер, то легко бы вызвал ее доверие к себе, но я не знал ни того ни другого. Не дал мне этих ключей Янагита, умышленно, наверное, не дал, чтобы потом не всплыли улики. Катя не должна была знать, что исполняющий приговор – сотрудник секретной службы.

– Нужно Маратову…

– Как?

Она вскрикнула, или мне так показалось. Испуг, во всяком случае, звучал в ее вопросе.

Я оглянулся: нет ли кого рядом, способного услышать фамилию перебежчика? Произнес четко:

– Маратову!

Что-то щелкнуло на другом конце провода, и послышались гудки. Катя бросила трубку. Сумасшедшая! Она убила себя этим. Себя и меня.

Растерянный, я стоял перед аппаратом и слушал отбойные гудки. Что делать? Что можно было вообще делать, когда в самом начале план действий разлетался в прах?

Я снова набрал номер отеля. Наивная попытка задержать или догнать звонком убегавшую Катю. Она убегала, в этом не было сомнения. Убегала, охваченная паническим страхом.

Видимо, я не рассчитал удара. Заряд, заложенный в фамилию Маратов, оказался сильнее, чем можно было предполагать. Он сразил Катю. А мне казалось, что сообщение о Маратове лишь заинтересует ее, возможно насторожит. И только.

На звонок не ответили. Или у аппарата никого не было, или Катя нарочно не брала трубку. Скорее всего, никого не было. Катя поняла, что говорит не Маратов – акцент легко выдавал во мне японца. Вот это-то и напугало официантку. Ей подавали сигнал бедствия. Кто именно – не играло роли.

Важное, чрезвычайно важное открытие сделал я для себя. Катя, оказывается, имела отношение не только к Сунгарийцу, но и к Маратову, вернее, к тому, что знал Маратов. Невероятное сплетение обстоятельств. Нити сходились в один огромный узел. И его пытался разрубить Янагита.

Что же все-таки делать? План мой, продуманный еще в Харбине, состоял из довольно простых элементов. Я должен был проверить звонком официантку и в зависимости от ответа решить: вернуться ли мне в Нуньцзян этим же поездом или остаться в Сахаляне. Зачем возвращаться? Да из соображений конспирации. Мне нельзя было показываться в городе, особенно в центре, чтобы агентура Комуцубары не засекла, меня и потом не связала мое появление в Сахаляне с переменой в судьбе Кати. Остаться же я мог лишь в том случае, если официантки международного ресторана не окажется в городе и ее придется поджидать.

Ни первое, ни второе не совпадало с конкретной ситуацией. Катя находилась в Сахаляне, но уехать я не мог. Разговор по телефону ничего не дал. По существу он не состоялся. Единственное, что я выяснил: Катя в городе, голос ее звучал по телефону. И в то же время ее могло уже не быть здесь. Она исчезла, точнее, исчезала, причем самым фантастическим способом. Растворялась.

В течение часа я обстреливал звонками город, пока наконец не услышал голос портье:

– Да-да… Международный отель.

Тщедушный голосок, произносящий громкое, претенциозное название: международный!

– Попросите Катю!

– Ее нет, господин.

– Найдите!

– Как же я найду ее, если час назад она уехала.

– Что?

– Уехала.

– Она не могла уехать час назад, потому что именно час назад я разговаривал с ней по телефону.

– Вот после вашего звонка она и уехала. Вы же сами сказали Кате, что сестра ее при смерти.

У меня чуть не сорвался возглас удивления: «Ничего я не говорил! Никакой Катиной сестры не знаю! Да и есть ли на свете такая сестра?» Но пришлось сдержаться.

– Так-так, – подтвердил я. – А где же она сейчас?

– Кто?

– Катя…

– Это вам лучше знать, господин хороший, где Катя. Сами говорили с хозяином, сами посадили ее в фаэтон и еще велели Степану гнать лошадей быстрее…

Теперь уже не удивление, а растерянность пала на меня. Исчезновение Кати было действительно фантастичным.

– Ты спутал, любезный, – сказал я. – За Катей приезжал мой друг. Мужчина средних лет в сером кепи…

Я рисовал портрет Сунгарийца. Другого у меня не было, да и не пришел другой на ум. Почему-то отъезд Кати я связал с «гостем» с левого берега.

– Средних лет, верно, но кепки не было.

– Должно быть, оставил в фаэтоне?

– Да нет, он держал в руках фуражку.

– Успел купить… Быстр… Значит, уехали уже?

– Почитай, час, как уехали. Прямо по Нань-Да-цзе к Восточным воротам…

«Зачем к Восточным воротам? – недоумевал я. – При чем тут Восточные ворота? Это где-то у мусульманской мечети. Через Восточные ворота можно попасть лишь в Айхунь. Там нет железной дороги и от берега Амура сравнительно далеко».

– Спасибо, любезный, – сказал я и повесил трубку. После разговора с портье мне стало немножко легче.

Я даже повеселел: Катя исчезла из Сахаляна, и с меня снималась тяжелая обязанность решать ее судьбу. Одно было огорчительным – необходимость сообщить генералу о случившемся. Но эту неприятную миссию я отложил на конец дня. Сколько мне подарено часов и минут? Вечерний поезд отходит из Сахаляна в десять вечера. Целых шесть часов. Богатство.

Я отправился в город. Теперь-то мне нечего было бояться агентов Комуцубары. Появление мое в Сахаляне не связано с судьбой официантки международного ресторана. Я – свободен.

Погода была отличная. Осень только что сняла свой багряный наряд, и низкорослые маньчжурские осины стояли обнаженные, словно на молитве. Облака то закрывали солнце, то распахивали настежь голубые окна, и по холмам плыли сизые и желтые полосы. Блеклая трава то вспыхивала ярко, то гасла. Я шел сначала вдоль полотна, а потом через Южные ворота, ведущие на Сандногоу, выбрался на дорогу. Сахалян у городской стены похож на околицу села: пустыри, одинокие домишки с палисадниками, огороды. Даже сквозная, пересекающая Сахалян с юга на север до самого Амура улица Ай-Дун-лу начинается с огородов, с грядок капусты, лука, картофеля.

Я не хотел ни о чем думать, поэтому отвлекал свое внимание на все, что встречалось на пути, любовался осенним пейзажем, заставлял себя, когда вокруг было пустынно и скучно поднимать глаза и следить за плывущими облаками, за игрой света и тени. И все же я не мог не думать. Не избавился я там, у телефонного аппарата, от Кати и всего, что было с ней связано.

Я не собирался ее убивать. Все эти дни до отъезда в Сахалян я только тем и занимался, что изобретал способ безболезненного ухода официантки международного ресторана из поля зрения Янагиты… Варианты были самые разнообразные, вплоть до отказа от исполнения приговора вообще. Я даже пытался заболеть и с этой целью приобрел лекарство, способное нарушить временно функции сердца, но тут же отказался от такого хода. Янагита расценил бы мою болезнь как проявление трусости или, того хуже, как саботаж. А саботаж – это уже вызов, за которым последуют меры против слишком смелого подчиненного. Какие меры? Такие же, как и против моего друга Идзитуро.

Надо было найти такой способ, чтобы Катя сама исчезла. Слово «исчезла» не совсем точно выражает мое желание. Самоубийство исключалось. В данном случае это было бы тем же убийством, только совершенным руками жертвы. Исчезнуть, то есть стать недосягаемой для меня, для второго отдела штаба Квантунской армии, для Янагиты.

Но как исчезнуть с территории, контролируемой секретной службой? Перемена места не поможет – найдут в любом городе, любом селении Маньчжурии. Перебраться в Китай? Но там слишком мало русских, а те, что есть, хорошо известны, новый человек сразу обратит на себя внимание и будет выдан властям. Даже отбросив сложность пребывания в собственно Китае, не избавишься от сложной задачи переезда туда. Не птица ведь – подняться и улететь.

Когда в мыслях своих я доходил до момента исчезновения Кати из Сахаляна, возникала та самая каверзная задача: куда и как? Не решив ее (для себя хотя бы), я не мог применить план, разработанный мною. Он был прост. Принудить Катю к бегству. Принудить угрозой разоблачения, предупреждением об опасности, наконец, намеком на существование смертного приговора. Любая из этих угроз способна была, на мой взгляд, спугнуть агента. Но она же могла поставить его и в безвыходное положение. Куда бежать? Западня. Единственный выход – самоубийство.

Вот что меня останавливало. Отсутствие крыльев. Катя не могла улететь.

Смерть. Янагита точно знал, что ожидает агента в Сахаляне, он не строил никаких иллюзий. Убейте! И все. Так даже легче для жертвы. Она возвращается домой ночью. Она спокойна: усталый человек равнодушен ко всему. Она идет по глухой улице, ничего-ничего не ожидая. И в это время ей стреляют в затылок. Именно в затылок. «Так проще умирать и, главное, быстрее, – говорил Янагита. – Ни стона, ни крика. Единственный звук – выстрел. Только не промахнитесь!»

Впрочем, Янагита не навязывал ничего, кроме самой необходимости уничтожить. Способ – на выбор исполнителя.

Пугать Катю, следовательно, было рискованно.

Существовала еще другая опасность. Катя могла, окажись она непричастной к тайне Маратова, раскрыть провокацию перед Комуцубарой. Тогда обвинение пало бы на меня и на Янагиту, человека, давшего указание. Вообще, провокация всегда несет в себе опасность разоблачения. Надо быть абсолютно уверенным, что поразишь цель. Точно знать, какая цифра мишени уязвима. Не все ведь пробиваются. Я имею в виду наше дело…

Я избрал Маратова. О, как пришлось помучиться, прежде чем «цифра» эта раз, и два, и три выпадала при жеребьевке. Ведь доводов особых не было. Интуиция. Или предложение. «Если Сунгариец, – думал я, – то почему бы и не Маратов?» Поставил на Маратова.

Потом мысль о Кате. О том человеке, которого я хотел сохранить. Просто сохранить, без каких-либо прав на него в будущем и без надежды увидеть когда-либо. Я не знал, где она и жива ли. Крыльев все-таки у нее не было. Бежать – это еще не значит убежать. Но часы и дни ей подарены. Если даже двигаться по кругу, то возвращение к исходной точке наступит лишь через определенное время – все зависит от длины круга и скорости движения.

С Катей был кто-то – мне портье назвал мужчину с фуражкой, – это меняло положение. Хотя этим «кто-то» мог оказаться всего лишь друг, близкий друг, ни на что не способный, кроме сочувствия. Выехать из Сахаляна он поможет А дальше?

Я исключал, что друг Кати такой же, как и она, агент, скажем, агент Комуцубары или выше – второго отдела штаба Квантунской армии. Никто из людей, связанных с нами, не взял бы на себя роль гида в путешествии по железному кольцу. Роль смертника.

Все складывалось трагически. Наступал момент, когда агент не нужен или когда он мешает естественному ходу событий

Избежать гибели Катя не могла – это было ясно. Но не я прикасался к ней в критическую минуту. Кто-то другой. Или что-то другое.

В конце дня из конторы уездного управления я позвонил в Харбин. Моего звонка ждали, и я хорошо слышал в трубке грубое дыхание Янагиты.

– Мне не удалось встретить пароход из Мохэ, – сказал я. Это была условная фраза. – Он ушел за несколько минут до моего приезда в Сахалян.

На другом конце провода прозвучало что-то похожее на хрип. Так Янагита выражал свое недовольство.

– Когда вернется?

– Пароход закончил навигацию.

Теперь уже не хрип, а стон бился в трубке. Янагита едва сдерживал себя:

– Догоните!

– Не знаю расписания.

– Узнайте! Приказ должен быть выполнен

Тарабарщина, которой мы пользовались, не давала мне возможности объяснить шефу, что произошло в Сахаляне, поэтому Янагита, рисуя себе воображаемую картину, свирепел. Он отбросил условность и заговорил так, будто никакой конспирации не было и мы находились не у телефонных аппаратов, отдаленных друг от друга половиной Маньчжурии, а сидели у него в кабинете и беседовали с глазу на глаз.

– Сделайте невозможное, переверните Сахалян, достаньте ее из-под земли. Из-под земли, слышите!

– В таком случае я вынужден буду раскрыть себя.

– Запрещаю.

– Как же мне поступить?

– Выполняйте приказ.

– Не могу.

Янагита оторопел:

– Что это значит?

Я все еще пытался держаться в рамках конспирации:

– Парохода не будет. Не будет – понимаете?

– Никогда?

– Кажется…

В трубке послышалось что-то похожее на вздох облегчения.

– Хорошо. Действуйте сообразно обстоятельствам.

Я ждал конца Кати. Все зависело теперь от времени, и только от времени

Но где ждать? Приказ Янагиты забросил меня в чужой город. Он мог, конечно, мгновенно стать своим, стоило лишь объявить в любом отеле, кто я. Да и без объявления меня приняли бы, предоставили кров – везде наши агенты, везде слуги Комуцубары. Они знают капитана Сигэки. Должны знать. За что же иначе получают эти бесчисленные господа деньги?

Свой и чужой Сахалян. В эту минуту чужой.

А на улице вечер, осенний вечер с тьмой и холодом.

Я иду на вокзал, беру билет и сажусь в поезд. Сажусь не потому, что мне хочется совершить прогулку по железной дороге (это, кстати, не прогулка, если иметь в виду наши поезда и пейзаж за окном вагона), не потому, что хочу покинуть навсегда Сахалян, просто надо немного отдохнуть и согреться. Утром с этим же поездом или другим, идущим на север, к Амуру, я вернусь в Сахалян… Вернусь, чтобы бродить по его улицам. Ждать, ждать, ждать…

Недели мне показалось достаточно для завершения операции. Странной и страшной операции. А понадобилось всего три дня.

Каждое утро я сходил с поезда и звонил в отель. В одно и то же время и одним и тем же голосом произносил:

– Катя вернулась?

Мне отвечали:

– Не вернулась.

И снова:

– Не вернулась. Не вернулась…

И вдруг:

– Вернулась!

Я не поверил.

– Катя-официантка?

– Катя-официантка.

Ответ был таким невероятным, что я растерялся. Всего, всего ожидал, но не этого. Меня могли обругать, мне могли просто не ответить: назойливость кого не выведет из себя. Но такое! Тон, которым был произнесен ответ, показался мне странным. Словно не те слова говорили, которые следовало. И зло как-то все прозвучало, с досадой. Но это тонкости. Их можно не принимать в расчет, к тому же аппарат порой искажает голос. Я был ошарашен самим фактом – Катя вернулась – и второпях прибег к самому обычному:

– Попросите ее к телефону.

Теперь там, в отеле, растерялись. Или не растерялись, а просто утратили дар речи. Ни звука!

Я кашлянул, чтобы напомнить о себе, и тогда в трубке раздался всхлип. Глухой, сдавленный, который сразу не разгадаешь. Нужно вслушаться и лишь тогда поймешь: плачет мужчина.

– Что такое? – закричал я.

– Нет Кати…

– Как нет?

– Утопла… Амур ночью принес ее к берегу…

В тот же день я позвонил в Харбин и сообщил о смерти Кати-Заложницы.

Янагита выслушал донесение, ни разу не перебил меня и не задал вопроса. Когда я кончил, он сказал:

– Возвращайтесь, капитан. Вы устали, наверное…

Вот и все. Вечером я вернулся в Харбин.

Подполковник долго, очень долго молчал. Взгляд его, рассеянный и задумчивый, был обращен к шторе, заслонявшей комнату от яркого, южного солнца. Опаленная лучами ткань горела розово-оранжевым пламенем. Пламя было спокойным. Оно не пыталось охватить штору волной огня, не тревожило полосы, перечеркивающие ткань сверху вниз симметричными рядами, а терпеливо и уверенно прожигало ее. Розово-оранжевое пятно вроде бы занимало подполковника, помогало ему думать и чувствовать, собирать воедино разрозненное и противоречивое.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю