Текст книги "В шесть тридцать по токийскому времени"

Автор книги: Эд. Арбенов

Соавторы: Моисей Писманик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Подавить бесцеремонность Фына было не так-то легко. Он умел не замечать чужого протеста или чужого недовольства. Все так же старательно поглаживая свою больную ногу, он пояснил подъесаулу:

– Кому надо, тот денег не пожалеет.

Позже, спустя год, это пояснение Фына было подкреплено действием. Поярков получил заказ очень богатого и щедрого человека. Спустя год. А в тот день хвастовство Фына прозвучало комично.

Год Фын посещал мастерскую Пояркова, посещал как будущий заказчик, присматриваясь к мастеру и изучая товар. Можно было выставить нагловатого клиента, указать на дверь просто, не заботясь о том, как воспримет это Веселый Фын. В другом месте, например в магазине Чурина, с хромым китайцем так бы и поступили. Но Поярков не увидел в Фыне клиента. Что-то загадочное нес в себе китаец и это загадочное скрывал самым тщательным образом. Не особенно искусно, правда, – игра в заказчика была примитивной. Не верил ей Поярков, да и кто мог поверить. Сам Фын и тот, пожалуй, не преувеличивал собственных возможностей. Но играл весьма вдохновенно, старательно, главное.

Раз, а то и два в неделю Фын открывал дверь мастерской и, объявив о своем появлении знакомой фразой: «Вот пришел Веселый Фын», опускался на циновку.

Он приносил с собой кучу новостей – где он их находил, одному богу известно – и выкладывал все перед Поярковым.

Начинал обычно с пустяков, с какого-нибудь скандала в одном из игорных домов или опиумокурилен и кончал пикантной историей из жизни харбинского «Бомонда». Ведомы были Фыну и международные дела, например, кто из иностранных послов и когда посетил императора в его дигуне и какие подарки преподнес сыну неба. Главной темой Фына были, однако, «ужасы красного берега». Тут он мог говорить без конца, и скудный запас русских слов его не смущал. Он прибегал к помощи рук, которыми изображал и страх, и удивление, и возмущение. Впрочем, эмоции занимали незначительное место в рассказах Фына, так же как и комментарии. Выводы должны были делать слушатели, к этому стремился Фын, и, если его усилия не достигали цели, он огорчался и смолкал. Смолкать обычно заставлял Фына Поярков. Слушать слушал, а вот удивляться или возмущаться не хотел. Вообще ничем не выказывал своего отношения к новостям. Оторвется на минуту от своего недошитого сапога, посмотрит на Фына, и все. А вот что думает – неизвестно.

Так они скрывали друг от друга свои мысли. А время шло. Терпелив был Фын, а Поярков еще терпеливее. Однажды китаец сказал:

– Веселый Фын все знает.

– Так уж? – усомнился Поярков.

– Веселый Фын все знает! – повторил упрямо китаец. – Вчера Борис ходил мало-мало Большой проспект и говорил господином Кислицыным. Важный господин. Шибко важный.

Близость свою к эмигрантским кругам Поярков не скрывал, даже, напротив, афишировал иногда. Но осведомленность Фына его поразила. Хромой китаец не входил в общество русских офицеров, он просто не имел на это права. Ясно, что Веселый Фын пользовался чьей-то информацией, причем точной информацией и получал ее от человека, хорошо знавшего Пояркова. Только почему человек этот делился с Фыном? Что между ними общего?

Поярков более внимательно, чем когда-либо, посмотрел на Веселого Фына и отметил для себя, что китаец весьма удовлетворен тем впечатлением, которое произвел на сапожника.

В другой раз Фын попытался усилить впечатление.

– Красиво пишешь, – сказал он.

Фын, не знавший ни одной русской буквы, да и вообще никакой буквы, и ни разу в жизни не заглянувший в газету и тем более в книгу – не было надобности, – вдруг принялся судить о литературных опытах Пояркова.

– Читал? – съязвил Поярков.

Фын ответил своей стереотипной фразой, годной в любом случае:

– Веселый Фын все знает

– Так где же Веселый Фын узнал?

– Вот в этой бумаге…

И Фын вытянул из-под своей видавшей виды рубахи сложенный вчетверо субботний номер «Восхода». В этом номере была напечатана статейка Пояркова. Изредка он выступал с призывами к русским офицерам помнить, что их родина на той стороне Амура. Эта последняя статейка была подписана псевдонимом «Казак». Псевдонимы Поярков менял постоянно, настоящую его фамилию знала лишь редакция. И вот теперь узнал Фын.

– Красиво, значит?

– Шибко красиво.

– Научился читать по-русски! Трудно, поди, было?

Неспособный смущаться, Фын произнес свое:

– Веселый Фын все знает. – И добавил: – Любишь Амур… Домой хочешь… Русский Китай плохо.

Поярков почувствовал провокацию. Слишком уж откровенно высказывался о настроениях собеседника Фын.

– А китайцу в Китае хорошо?

– Где Китай? – вопросом на вопрос ответил Веселый Фын. – Фын здесь, Китай далеко. Китай – Янцзы.

Провокационный настрой сохранился.

– Ты родился в долине Янцзы? Там твой дом?

Фын вдруг вспылил:

– Веселый Фын родился в Фуцзядяне!

Это прозвучало как вызов. Надо было все-таки прекратить разговор. Поярков пожал плечами и принялся накалывать в подошве сапога отверстия для деревянных шпилек. Фын понял, что хозяин отходит от разговора, и бросил в угасающий костер смоляную веточку.

– Харбин – русский город, однако не Россия… Фуцзядянь – китайский город, однако не Китай.

Смоляная веточка ярко вспыхнула.

– Что же здесь за царство? – спросил изумленно Поярков. На лице Фына изобразилось огорчение – он сам хотел задать такой вопрос, и вот задали ему, и надо отвечать. Хитер, однако, был Веселый Фын, он сказал:

– Царство императора Сюань Тун из династии Цин…

Пристроив в отверстие первую шпильку, Поярков прицелился и уверенно вогнал ее молотком в подошву. Белая квадратная точка закрасовалась на темно-коричневой коже. Он полюбовался ею, хотя любоваться было незачем – не новичок был в сапожном деле Поярков. Ему просто надо было протянуть время и решить для себя вопрос: добивать Веселого Фына или пощадить его? И он решил добить. Надоел ему этот нагловатый «клиент».

– Династия Цин, между прочим, китайская династия. И царство императора Айсинцзюэло Пу И – китайское царство. Не только Янцзы, но и Сунгари протекает в Китае.

Почти детская обида застыла в глазах Фына, он готов был, кажется, заплакать с досады – перехитрил его сапожник. Глотнув судорожно воздух, он, как тонущий, выкрикнул:

– Да дарует бог многие лета императору! Слава сыну неба!

Все-таки он утонул, этот Веселый Фын, и Пояркову стало жаль его. Несчастный человек, непосильную работу взял на себя. Впрочем, нужда и не такое заставит делать.

– Ты хоть видел своего императора? – спросил мягко Поярков.

Веселый Фын плакал. Слез не было, но в голосе звучали плаксивые нотки.

– Разве китаец видит своего императора! Бога нельзя видеть.

Притворщик Фын! Он не чтил бога и тем более его сына. Он продался дьяволу. Причем за небольшую мзду. Какое-нибудь серебро. Поярков представил себе, как Фын протягивает сухую, морщинистую руку, чтобы получить заработанное, и как потом торопливо считает мелочь. Сколько ему дадут за сегодняшний разговор с хозяином сапожной мастерской? Пожалуй, ничего. А может быть…

– Говорят, император молодой… Совсем молодой, – шутливо заметил Поярков. Ему вздумалось подразнить сникшего Фына.

Это была бесплодная затея. Обиду Фын сохранял долго, внутри у него все замирало в каком-то мучительном полусне, и он не способен был очнуться. Так могло продолжаться и минуту, и две, и час даже. Мысль в это время работала и работала напряженно, отыскивая средство для нанесения ответного удара обидчику. Поэтому новые уколы Пояркова Веселый Фын не ощущал, он не замечал их просто.

– Фын должен это знать, – продолжал колоть «клиента» Поярков. – Веселый Фын все знает.

Окаменел Фын. Теперь не только иголкой коли, но и шпагой его пронзай, не шелохнется. Щели глаз до того сузились, что походили на тонкую нить, и сквозь этот просвет Фын разглядывал Пояркова. Ненависти во взгляде не было и злобы тоже, обида только. И еще любопытство: «Кто ты такой, русский сапожник? С какой стороны тебя можно взять? Ударить нельзя, убить тем более. А что-то надо делать. Может, отложить месть. Ждать, ждать, покуда не придет минута расплаты. Ведь она придет. Мир так устроен, что все приходит. Оступается человек, даже самый осторожный оступается… Впрочем, не за тем прислали сюда Фына. Не за тем! Что его глупая обида?»

С навязчивым «клиентом» было покончено. Поярков пододвинул к себе коробку со шпильками и принялся за работу. Левой вставлял в отверстие белый колышек, правой ударом молотка вгонял его в кожу. Так шпилька за шпилькой, шпилька за шпилькой потянулась ровная цепочка по краю подошвы. Любил Поярков вот эту завершающую процедуру. Сапог уже вроде готов, и можно оценить и красоту его линий, и искусство мастера.

Фын понял, о нем забыли. И еще понял, что он просто Фын, что его не уважают, и не любят, и не боятся к тому же. Он поднялся, придерживая рукой свою больную ногу:

– Веселый Фын все знает…

Это было отчаяние. И это была угроза.

Глянул как-то странно на Пояркова и ушел.

Поярков кивнул вслед. Попрощался. Подумал: больше Фын не придет в его мастерскую. Незачем. Была у него какая-то задача, бился он над ней почти год, да так и не решил. Любопытно, конечно, узнать: что это за задача и кто ее задал? Не сам же Фын затеял знакомство с сапожником с Биржевой улицы. Слишком беден и слишком жалок Фын, чтобы искать друзей среди эмигрантов. Только величайшая наивность способна толкнуть нищего на подобный шаг. А Фын не наивен. Он хорошо знает цену себе и окружающим. Пришел на Биржевую по чужой воле, не по своей и ушел. По воле Пояркова, возможно. А вот тайна осталась.

Поторопился Поярков проститься с Веселым Фыном. Через неделю, в обычный день и в обычный час, явился Фын в мастерскую. Все было обычным. Необычным было лишь поведение Фына. На циновку у порога не сел, так, стоя в дверях, сказал:

– Сошьешь сапоги для важного господина. – Сказал так, будто сам был этим важным господином и сапоги заказывал на собственные ноги.

Смешным показался Пояркову Веселый Фын в новой роли, и он воспользовался случаем, чтобы вышутить «важного клиента». Пододвинул стул, широким жестом предложил сесть:

– Прошу! Будем снимать мерку.

Брови Фына, вернее, те полоски кожи, на которых они обычно растут, полезли на лоб. Впервые он открыл широко глаза и этим выказал свое крайнее изумление. Он пришел расплатиться за обиду, а получил новый удар. И еще какой!

– Что будем шить? Сапоги, штиблеты? – не останавливался Поярков.

С большим трудом Фын выговорил:

– Сапоги… И не мне, а начальнику миссии…

Тайна начинала обретать какие-то контуры. Смутные пока, но все же по ним можно было кое о чем догадаться.

– Мерку снимать с тебя, а шить для начальника миссии?

Выдержка, никогда не покидавшая Фына, вдруг улетучилась. Он понял, что теряет силы. И завизжал в отчаянии:

– Иди! Иди за мной! Начальник ждет…

Поярков сделал серьезное лицо: ну, если сам начальник миссии! Встал со скамейки, снял фартук, поискал в кармане пиджака ключ, вынул его и стал вертеть в руках – дескать, пошли.

Веселый Фын вышел первым из мастерской и, не дожидаясь Пояркова, засеменил, прихрамывая, по тротуару в сторону Цицикарской улицы. Поярков двинулся следом. «Странный вызов, – подумал он. – Похоже на арест…»

Его встретили подчеркнуто учтиво. И не в самой миссии, а в особняке, что стоял недалеко от французского консульства на противоположной стороне улицы. Чугунная изгородь отделяла особняк и окружавший его парк от тротуара. Слуга-китаец поклонился Пояркову и открыл небольшую калитку рядом с воротами, жестом показал на дорожку, по которой следовало добираться до крыльца.

Веселый Фын куда-то исчез. Шел, шел рядом – и вдруг растаял. Он умел исчезать незаметно и, главное, неожиданно. Фын тоже знал порог, через который ему нельзя было переступать.

Пожилая японка в кимоно, расшитом белыми хризантемами, встретила Пояркова у двери и, церемонно кланяясь, проводила в гостиную. Поярков не бывал до того в японских домах и несколько удивился, увидев европейскую обстановку. В комнате стояли обитые желтым плюшем кресла, полированный стол с узкой длинной дорожкой из прозрачной ткани вместо скатерти и на нем ваза с подчеркнуто скромным букетом цветов – две белые лилии на высоких стеблях… Простенки между окнами были заняты пейзажами, выполненными на шелке черной и красной тушью. Конечно, тут были изображены вершины потухших вулканов и одинокие сосны. Была Япония, без которой не могли существовать хозяева дома.

Поярков осторожно прошел по пушистому ковру и сел в одно из кресел. Пожилая японка поклонилась еще раз и, пятясь, скрылась в боковой двери. Соблюдались все церемонии. Они удивляли Пояркова и, признаться, радовали: не так-то часто в Харбине приходилось пользоваться таким вниманием.

Ему предоставили возможность побыть одному, осмотреться, оценить богатство хозяина и его вкус. Почувствовать себя свободным. Последнее, видимо, играло немаловажную роль во всей церемонии. Позже его оставляли одного в кабинетах с открытыми столами и даже сейфами. Надо полагать, не случайно. Поярков не шелохнулся, не поддался соблазну изучить обстановку гостиной хотя бы взглядом. Он разрешил себе единственное – полюбоваться издали, из угла, где стояло его кресло, пейзажами. Ему казалось, будто еще кто-то находится в комнате, невидимый и неслышимый, но чуткий, как лесная птица.

Прошло минут десять, а то и больше, прежде чем боковая дверь отворилась и в гостиной появился хозяин дома – так следовало считать, судя по наряду: на нем была юката, легкое кимоно для прогулок по саду. Поклонившись, он, однако, не подошел к Пояркову, а остановился в дверях, дав понять этим, что сократить расстояние между ними должен сам гость. Поярков поспешно поднялся и подошел к двери.

– Мистер Поярков? – произнес хозяин не то по-английски, не то по-русски. Должно быть, по-русски, потому что следующая фраза была уже точно русская. – Рад видеть вас!

Русское давалось ему не так-то легко – он говорил с японским акцентом, чеканя каждый слог, – но давалось. Поярков, например, не смог бы произнести то же самое по-японски.

Пожав друг другу руки, они снова разъединились, хозяин сел под пейзажем, воспроизводящим вершину вулкана и одинокую сосну. Поярков чуть поодаль, в углу слева.

– Мистер Поярков хорошо переносит жару? – спросил хозяин и тронул рукой свой невысокий белый лоб, как бы смахивая пот.

Поярков не знал, как он переносит жару. Он никогда не задумывался над этим. Но кивнул – жара его не беспокоила.

– Да-да, привычка, – понимающе поднял брови хозяин дома. – Вы ведь старожил, давно живете в Харбине…

– С двадцать первого года.

– С двадцать первого года… – задумчиво повторил хозяин. – Это много. Мы еще не успели свыкнуться с необычным для нас климатом. У нас прохладнее в это время. В Благовещенске тоже…

«Все, как по нотам, – разочарованно отметил про себя Поярков. – Барин повторяет слугу». Он вспомнил Веселого Фына, досаждавшего ему своими расспросами о России.

– Когда как… – не дал Поярков в руки хозяина нить для продолжения разговора. Но тот и не добивался ее, программа беседы у него была составлена заранее.

– Амур защищает Благовещенск от этих ужасных пыльных бурь Гоби. Нет, Приамурье – благодатный край. Никакого сравнения! – Хозяин откинулся на спинку кресла и мечтательно закатил глаза, словно ощущал в эту минуту прикосновение прохладного амурского ветра.

Поярков вздохнул. Грустно. Он знал, что хозяину нужен этот вздох, что ради этого простого выражения человеческих чувств он вел трудный, конечно трудный, разговор. Слова-то выстраивались, будто колышки вколачивались. Небось речь свою учил со вчерашнего дня, а то и с прошлой недели.

– Что ж, судьба… – завершил тему хозяин дома и сочувственно взглянул на Пояркова.

– Да, судьба.

Хозяин встал, поправил на себе юката, плечи его при этом чуточку поднялись – он хотел выглядеть внушительнее, крупнее, чем на самом деле. А был он маленьким и кругленьким, с весьма приметным жирком на животе. В широком кимоно он казался пингвином, расправившим крылья. Приняв надлежащий его положению вид, хозяин зашагал по гостиной из конца в конец, как бы собираясь с мыслями и что-то решая.

– Мистер Поярков, – начал он опять не то по-английски, не то по-русски, – мы хотели бы иметь в вашем лице человека, способного сделать жизнь нашей семьи более красивой и удобной…

Поярков слушал. Руки его легли на подлокотники, грудь чуть подалась вперед, шея вытянулась. Он был весь внимание. Наступил вроде бы решающий момент разговора. Неужели начальник миссии, или бог знает кто он там, все-таки повернет дело к сапогам?

Повернул. Самым элементарным образом перескочил с благодатного Амура на туфли своей жены. Правда, витиевато несколько преподнес это, но тут уже стиль высокопоставленного лица.

– Мы знаем, какие у вас руки, мистер Поярков, вы все можете. Будем надеяться…

Поярков тотчас полез в карман за карандашом, листком бумаги и сантиметром. Прощупывание предварительное окончилось, наступает пауза для выполнения обязанностей, ради которых он, собственно, и вызван в дом важного господина.

Хозяин дома посмотрел внимательно на сапожника и сказал: – Я позову жену и дочерей… Сначала – им.

Он покинул Пояркова и буквально через несколько секунд вернулся в сопровождении сравнительно молодой полной японки и двух девочек-подростков, очень похожих на мать, но только худеньких. Пояркову показалось, что семья находилась за дверью и только ждала приглашения хозяина – слишком быстро они впорхнули в гостиную. Мадам первая опустилась в кресло и легким грациозным движением выпростала из домашней сандалии ногу, маленькую, тонкую, очень белую.

– Что будем шить? – спросил Поярков и улыбнулся хозяйке.

Та повернула голову в сторону важного господина и посмотрела растерянно. Хозяин тоже улыбнулся, перевел ей слова мастера, застыл в торжественной позе, что должно было подчеркнуть важность момента.

Хозяйка схватила со стола какой-то журнал с английским названием, перелистала его и, найдя нужную страницу, ткнула Пояркову.

– О!

Он увидел фотографию женской ноги в модной туфельке. Это был очень сложный фасон. Браться за подобный заказ не хотелось. Да и где взять товар? Харбин – не Лондон и не Париж. Однако начинать с отказа нельзя. Поярков принялся внимательно изучать фотографию.

Хозяин через плечо гостя глянул на страницу и покачал отрицательно головой:

– Это потом. Сначала японские. Вы можете шить японскую обувь?

– Да.

– А это – потом…

Огорчение на лице хозяйки было великим и, главное, непритворным. Она прикусила губу и с тоской посмотрела на мастера. Ей хотелось услышать от него что-то способное переубедить мужа. Поярков охотно откликнулся на призыв:

– Модель прекрасная! У госпожи изумительный вкус… И если вы разрешите, – он обратился к хозяину, – я позже попытаюсь сшить такие туфли. Позже…

Он остановился, чтобы дать возможность хозяину перевести сказанное.

Хозяин замешкался. Ему не особенно хотелось поощрять желание супруги и дочерей быть похожими на европеек. Он прежде взвесил все, нашел, что комплимент сам по себе не опасен в этом смысле, напротив, как бы возвышает японку, способную проявить тонкий вкус, и перевел слова мастера. Женщина зарделась, польщенная, и тут же согласилась с рекомендацией мужа: пусть прежде сошьют японскую обувь. Ей и дочерям.

Все складывалось как нельзя лучше. Мастер вел себя умно, даже очень умно, и это было отмечено хозяином. С таким сапожником можно поладить. В конце концов, дело не в сапогах и не в туфлях.

Поярков снял мерки с ног жены, дочерей и попросил сесть в кресло хозяина:

– Вам тоже японские?

Понадобилось время, чтобы тот ответил утвердительно. Видимо, в простом «да» таилось противоречие. Хозяин хотел иметь сапоги, обыкновенные, а может, и не совсем обыкновенные офицерские сапоги, какие носят командиры почти всех армий. Японские ли они? Почему бы им и не быть японскими, если их носит японский офицер.

– Японские, – сказал твердо хозяин и подставил ногу Пояркову.

Когда Поярков обхватил ее ленточкой сантиметра, последовал вопрос хозяина:

– Вы, кажется, шили сапоги Чжан Цзолину?

Поярков вздрогнул, Он не пропагандировал последнее время свою связь с маньчжурским диктатором, убитым японцами.

– Я шил всем господам, – обобщил Поярков.

– Да, о вас хорошо отзываются влиятельные люди Харбина, – кивнул одобрительно хозяин.

– Значит, будем шить сапоги?

– Сапоги, – снова кивнул хозяин. И, переждав немного, уточнил: – Как у Чжан Цзолина…

Он заставлял Пояркова вздрагивать. Умышленно, видимо, повторялось имя диктатора.

– В них не было ничего особенного, – повел недоуменно плечами Поярков. – Только материал…

– Их помнят в Маньчжурии, – заметил хозяин и тем как бы отдал дань таланту мастера. – Материал можно потратить и на солдатские ботинки, если, конечно, не жаль денег.

– Вы правы, – согласился Поярков. – Я обычно берегу материал.

– Не скромничайте, мистер Поярков. Сапоги Чжан Цзолина – легенда. Вы способны ее повторить?

– Если прикажете.

– Зачем же приказывать? Прошу.

Прицепился этот чертов хозяин к сапогам Чжан Цзолина. Хорошо, если к сапогам только.

– Сделаю лучше.

– О-о! Вы кудесник… – Хозяин как-то нарочито весело рассмеялся и даже прижал руки к своему толстенькому животику. – Но я хочу точно такие же, как у Чжан Цзолина. Точно такие.

– Ваша воля. Но японский офицер может предложить свой собственный фасон.

– Может… но в свое время… – полушутя-полусерьезно ответил хозяин. – В Китае любят высокие голенища. Консерваторы, ничего не поделаешь.

Из этой шутливой фразы Поярков выбрал всего три слова «в свое время». Значит, в свое время подлаживаться под китайские вкусы надобности не будет, их просто перечеркнут как анахронизм. С этим понятно. Непонятно, зачем хозяин акцентирует внимание Пояркова на Чжан Цзолине. Или пытается выяснить отношение мастера к китайцам, его связи с окружением бывшего диктатора? Ведь сын Чжан Цзолина находится в оппозиции к японцам и даже пытается выступать против них.

– Мода меняется, – с умыслом подчеркнул Поярков. – И надо идти с ней в ногу.

Посмеиваясь, все еще будто не улавливая подтекста в ответе Пояркова, хозяин сказал:

– Вы настоящий мастер. Вы все понимаете.

– Пытаюсь.

– И не безуспешно. Я порекомендую вас высшим офицерам штаба.

– Благодарю.

– Заказов будет много. Мой дом – только начало. Вы не пожалеете, что приняли наше предложение. Надо идти в ногу с модой, верно сказано.

Веселый Фын больше не появлялся на Биржевой улице. То ли надобности не было во встречах с сапожником, то ли обида мешала ему переступить порог мастерской.

«Миссия китайца завершена, – решил Поярков, – и он не нужен теперь ни мне, ни важному господину». Поярков ошибался, но выяснилось это позже, когда Веселый Фын был уже почти забыт. Почти забыт…

Спустя неделю после приема заказа Поярков снова навестил важного господина. Он показал товар, из которого собирался шить сапоги, и получил одобрение. Естественно, что одним осмотром материала дело не ограничилось. Хозяин распорядился подать чай, а, как известно, чайная церемония у японцев занимает не один час. За то время, пока жена и служанка сервировали столик, хозяин успел задать гостю не один десяток вопросов и получить на каждый исчерпывающий ответ. Вопросы были с подкладкой, как любил говорить Поярков, таили в себе вторую мысль, зашифрованную и старательно скрываемую, но все же угадываемую собеседником. Это напоминало харагей, манеру японцев изъясняться намеками, использовать подтекст, когда смысл отдельных слов менее важен, чем контекст всей фразы. Поярков отвечал так же. И собеседники остались друг другом довольны.

Пока это была разведка важного господина, и Поярков представлял собой объект для исследования, всего лишь. Очень удобный объект, поскольку давал возможность «потрошить» себя, не упрямясь и не сопротивляясь. И вместе с тем, чтобы не казаться уж слишком наивным, ставил перед исследователем преграды, сложные и простые, в зависимости от обстоятельств. Если они, эти преграды, оказывались слишком высокими и маленький важный господин не в состоянии был их одолеть, Поярков сам подрубал их, раскачивал, чтобы исследователь все же повалил их и добрался до цели. Иначе он не испытывал бы удовлетворения в этой, затеянной им борьбе за тайну.

Каждый раз, готовясь к беседе с важным господином, Поярков анализировал предыдущую встречу, намечал примерную схему «боя» и определял, где, в какой именно момент он должен отступить или сдаться в «плен». Последнее тоже планировалось.

Накануне таких, ставших традиционными встреч, когда Поярков был занят разработкой схемы «боя», произошло событие, вдруг нарушившее традицию. В мастерскую пришла женщина и заказала туфли.

Женщины вообще редко заглядывали в мастерскую Пояркова. В Харбине было несколько известных мастеров, специализировавшихся на изготовлении дамской обуви. Наконец, магазин Чурина выполнял заказы модниц, выписывая туфли из Франции и Германии. И вот заглянула. Она была молода и красива. Она была богата – так показалось Пояркову. Во всяком случае, медальон на золотой цепочке с тремя крупными рубинами, который заказчица так небрежно отбросила к плечу, наклонившись, чтобы снять туфлю, мог принадлежать только очень состоятельному человеку. О том же говорили бриллиантовые серьги и широкий золотой браслет.

Она была русской. Больше того, амурской казачкой, родным чем-то для Пояркова человеком. И следовательно, приносящим радость. Он понял сразу, что она с левого берега, и заволновался. Ему хотелось поговорить с ней, подольше поговорить, и не об этих дурацких туфлях, которые она пришла заказать, а о чем-то другом, душевном, близком им обоим.

Он смотрел, как она садилась на стул, старый, потертый стул, совсем не для нее, для амурской красавицы, предназначенный, как стягивала с головы газовый шарфик, оберегающий лица харбинок от противной желтой пыли, как улыбалась смущенно, возясь с туфлей, которая никак не хотела сниматься с ее смуглой, чуть полноватой ноги. Смотрел и тоже улыбался, но не смущенно, как она, а восторженно и счастливо.

Потом он так же, не отрывая от нее глаз, стал опутывать ее ногу сантиметром и повторял это десять раз, никак не запоминая цифры и не зная, какая цифра что означает. Тогда она взяла из его рук сантиметр, сама смерила и потребовала, чтобы он записал.

Он записал. Стал ждать, когда она назовет свою фамилию.

Она засмеялась:

– Нет у меня фамилии. Да и не нужна она. Катька я!

Поярков принял это за шутку. Написал – «Екатерина» – и снова замер в ожидании. Она поправила:

– Катька, а не Екатерина. Так зовут все…

– Адрес?

– «Бомонд»… Ресторан «Бомонд»…

Его передернуло. Как-то пошло прозвучало все это. Он посмотрел на заказчицу с обидой и укоризной:

– Мне надобен адрес. Где я найду вас, чтобы показать товар?

– Я же сказала: ресторан «Бомонд», Или вы никогда не были у нас?

Поярков покраснел. Его вроде бы отнесли к низшему сорту людей, перед которыми закрыты двери богатого ресторана. Признался:

– Не был… Не хожу в рестораны.

– А-а?!

Теперь она покраснела. Сапожник поставил себя выше ее, подчеркнул, что игнорирует, а может, и презирает тот мир, где она живет.

– Если не трудно, загляните сюда на той неделе, – предложил Поярков.

Она нахмурилась, и тонкие брови ее сошлись на переносице.

– Нет.

– Как же быть?

– Да никак… В среду я в зале. Столы мои справа у эстрады. Займете! Я подойду, приму заказ, а вы покажете свой товар.

Нелепые вещи предлагала амурская казачка. Он должен пойти в «Бомонд» и заказать себе ужин. Ради чего? Веселиться – желания нет, бросать деньги на ветер – тем более. Последнее ухватила заказчица и успокоила Пояркова:

– У меня в гостях побудете…

Сказала мягко. Но была в этом какая-то издевка. Поярков вовсе залился краской.

– Я предпочел бы в другом месте.

– Другого места у меня нет.

Она надела туфлю, встала. Поярков увидел, что казачка высока, или так показалось ему, и смотрит на него откуда-то издали. Взгляд ложится поверху, не касаясь его, не замечая вроде.

– В среду, – повторила она.

– Вечером? – спросил он зачем-то, хотя считал, что не пойдет в ресторан и не станет шить ей туфли.

Она насмешливо скривила губы:

– Утром ресторан не работает..

И не только миссия интересуется… еще кое-кто

В его распоряжении была целая неделя. Он мог не торопясь обдумать все, что связано с посещением странной заказчицы и ее приглашением посетить «Бомонд».

Теперь уже ясно было, что заказчица странная. Поначалу пораженный и восхищенный Поярков воспринял визит как неожиданное, но естественное событие: женщине, молодой и красивой, понадобились туфли, и она пришла к сапожнику, чтобы заказать их. Ведь случалось такое и прежде. Поярков шил туфли мадам Кислицыной, дочери генерала Бакшеева, не говоря уже о других, менее известных в Харбине модницах. Часть из них появлялась в мастерской на Биржевой улице, и не раз. Почему бы не заглянуть и этой амурской казачке? Тем более что она явно не из высшего круга. Какая-то Катька из ресторана всего лишь.

Так представлялся визит казачки поначалу. Но только поначалу. Пояркова смутило ее отношение к «Бомонду». В среде русской эмиграции ходили разные, в основном нелестные слухи об этом ресторане. Там довольно равнодушно относились к харбинским старожилам и весьма неравнодушно к «новичкам», проще говоря, приезжим, особенно с Севера. Перед ними расшаркивались, как перед именитыми и состоятельными людьми, хотя порой они не имели в кармане даже на приличный ужин с французским коньяком или шотландским виски. Ресторан содержал японец, и говорили, что расходы его превышают доходы. Однако он не разорялся, и «Бомонд» не терял своей репутации одного из лучших ресторанов Харбина. Его охотно посещали, но в залах старались не говорить о политике. «Не принято», – объясняли завсегдатаи. В этом «не принято» было что-то загадочное, и совсем не романтического характера.

«Бомонд» насторожил Пояркова. И не столько «Бомонд», сколько приглашение посетить его в среду вечером. Возможно, это была простая любезность: у казачки не оказалось квартиры, и она, живя где-нибудь в каморке нижнего этажа ресторана, постеснялась принять сапожника у себя и назначила встречу прямо в зале.

Возможно… Но если тебя шокирует обстановка, в которой ты живешь, не зови в гости, приди сама к мастеру и посмотри товар.

Нет, ей не нужна Биржевая улица, ей не нужны даже туфли – слишком спокойно она отнеслась к выбору фасона, кивнула, и все: шейте, мол, как считаете нужным. Наконец, с комплиментами Пояркова, очень откровенными, подчеркнуто восторженными, обошлась довольно бесцеремонно. Не заметила их. Самого Пояркова не заметила, а он так упорно добивался внимания, глаз с нее не сводил. Значит, и как мужчина он не заинтересовал ее. Какого же черта она пришла сюда?