Текст книги "Дочь самурая"
Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Глава X. День петуха
Через год после возвращения брата письма от его американского друга стали приходить чаще. После каждого письма бабушка, брат и матушка подолгу беседовали, и не все их беседы оказывались приятны. Порою я смутно чувствовала, что их разговоры как-то связаны и со мной, однажды даже встревожилась, когда после долгого обсуждения брат вдруг резко вышел из комнаты, поклонившись наскоро, почти грубо. Он направился было к двери, но опомнился, вернулся, приблизился ко мне и впился в меня пристальным взглядом. Но потом, не сказав ни слова, ушёл.
Через несколько недель пришло пухлое тяжёлое письмо с множеством марок, и после очередного долгого разговора в бабушкиной комнате брат послал Дзию с длинной лакированной шкатулкой, перехваченной шнуром, с «обходным письмом» ко всем нашим родственникам. В каждом доме Дзие полагалось дождаться, пока письмо прочтут, и нести его в следующий. Днём я заметила, что матушка задумчива и тиха, а бабушка, строгая и молчаливая, сидит с длинной изящной курительной трубкой подле хибати. Трубка была маленькая, всего на три затяжки, бабушка наполняла её дважды, после чего убирала, но тогда, видимо, позабыла и долго сидела с трубкой в руке.
Назавтра собрался семейный совет.
В Японии принято решать важные семейные вопросы, созывая совет старших родственников. Сколько я себя помню, у нас всегда собирались семейные советы, но я, как младшая в семье, к тому же девочка, в них никогда не участвовала и разве что смутно гадала, что будет на этот раз: продадут ли очередной кусок земли или одну из наших картин-свитков. Всю мою жизнь мы что-нибудь да продавали. Мы с сестрой настолько привыкли видеть, как перекупщик со старым Дзией входят в большое оштукатуренное хранилище, что даже играли, кто угадает, что унесёт перекупщик на этот раз – свёрточек в руке или большой мешок на плечах. Мама смущалась, когда группа мужчин приходила к нам осматривать вещи, отец же смеялся и говорил: «Бесполезной красоте было место лишь в прежней жизни, а новой жизни нужна неприглядная польза».
Но было такое, над чем отец не смеялся. Всякий раз, как велись переговоры о продаже земли, отец проявлял бдительность. По ту сторону садовой стены от наших некогда обширных владений давно уже не оставалось ничего, и с каждым годом граница всё ближе подступала к дому, но отец нипочём не расстался бы даже с клочком земли, на который выходили окна бабушкиной комнаты. После его кончины брат поступал не менее осмотрительно, и бабушка до самой смерти, как в прежние годы, любовалась садом, ручьём и пологим склоном, поросшим азалиями и перистым бамбуком.
Нынешний семейный совет был самым многочисленным после смерти отца. Прибыли два седовласых дядюшки с жёнами, ещё две тётушки и молодой дядюшка из самого Токио. Они надолго закрылись в комнате, я же сидела у себя за столом и писала, как вдруг за спиной моей сказали негромко: «Прошу прощения!» На пороге моей комнаты стояла взволнованная Тоси.
– Юная госпожа, – начала она с непривычно глубоким поклоном, – ваша досточтимая матушка просит вас выйти к гостям.
Я вошла в большую комнату. Брат сидел подле токономы, рядом с ним двое седовласых дядюшек и молодой дядюшка из Токио. Досточтимая бабушка, четыре тётушки и матушка расположились напротив. Подали чай, у всех были чашки – или в руках, или стояли рядом. Я раздвинула двери, и все посмотрели на меня так, словно видели впервые в жизни. Я насторожилась, но, разумеется, по обычаю, отвесила низкий поклон. Мама жестом подозвала меня, и я скользнула к ней на циновку.
– Эцуко, – очень мягко сказала мама, – боги были к тебе добры, твоя судьба невесты решена. Твой досточтимый брат и почтенные родственники серьёзно обдумали твоё будущее. И тебе подобает выразить благодарность всем досточтимым собравшимся.
Я вновь поклонилась, коснувшись лбом пола, вышла, вернулась к себе, села за стол и продолжила писать. Мне и в голову не пришло спросить: «Кто он?» Я не воспринимала помолвку как исключительно моё личное дело. Это дело семейное. Как все японские девушки, я с младых ногтей сознавала, что однажды выйду замуж – так уж заведено, иначе и быть не может, – но до этого далеко, а следовательно, ни к чему раньше времени об этом заботиться. Я не ждала с нетерпением той поры, когда стану невестой. Я не боялась этого. Я вообще об этом не думала. И вовсе не потому, что мне шёл только тринадцатый год. Так к браку относились все девушки.
Через несколько месяцев состоялась официальная помолвка. Церемония была несложная, в отличие от свадебной, однако важная: в семьях, державшихся старых взглядов, помолвка считалась такой же священной, как брак, и разорвать её было не проще, чем брачные узы.
В доме в тот день царило тихое оживление. Слуги, неизменно проявлявшие интерес ко всем семейным делам, развесили на кусте нандины у крыльца бумажных куколок[33]33
Речь о тэру-тэру-бодзу.
[Закрыть], чтобы день выдался погожим, и радовались солнцу; даже матушка, в минуты волнения казавшаяся ещё спокойнее, чем обычно, ходила по дому и раздавала служанкам совершенно лишние указания. «Будешь пудрить лицо Эцуко-сама, смотри, аккуратнее, – наставляла она Иси. – Чтобы белила легли ровно». А когда прибыла мастерица делать мне причёску, матушка во второй раз заглянула ко мне в комнату, чтобы отдать указание как можно туже затянуть волосы Эцуко-сама.
Когда меня одели, я пошла к бабушке пожелать доброго утра. Она улыбнулась мне ласковее обычного, и, пока не позвали завтракать, мы мило беседовали. Когда мы выходили из комнаты, бабушка напомнила мне, что сегодня День Петуха.
– Я знаю, – ответила я. – Помолвку всегда устраивают в День Петуха. Но почему, досточтимая бабушка?
– Вовсе не из тщеславия! – с улыбкой сказала бабушка и взяла меня за плечо. Мы спустились с крыльца. – Этот день выбрали твои родственники, поскольку желают тебе добра и чтобы удача благословила твою жизнь шелками и парчой – чтобы их было столько же, сколько перьев у птиц.
Несколькими днями ранее из Киото прибыл пожилой дядюшка Мацуо, господин Омори, и остановился в доме свата и свахи. Церемония должна была состояться, когда день прибывает, а не убывает, так что часов в десять утра, когда я вошла в нашу лучшую комнату, все уже собрались. Дядя Мацуо сидел на подушке близ токономы. Держался он очень прямо, лицо у него было приятное. Мне он понравился. Ещё там были бабушка, брат, матушка, сват и сваха; я уселась рядом с матушкой. Сваха принесла мне белый столик, накрытый креповым платком с гербом семьи Сугимото – подарок на помолвку от его семьи. Я впервые увидела герб, который мне предстояло носить всю мою жизнь – правда, тогда я этого ещё толком не сознавала. Остальные подарки лежали на подносе; там, помимо прочего, была пара складных вееров – пожелание бесконечного прибавления счастья.
Тоси внесла два подноса и поставила их перед господином Омори. Это были подарки моей семьи для Мацуо.
Разумеется, мне дали точные указания, что делать; я подняла креповый платок, под ним обнаружился свиток роскошной парчи для широкого пояса. На столиках господина Омори лежала непременная пара вееров и широкие брюки-хакама – одежда, которую подобало носить японскому аристократу. То и другое с незапамятных времён дарили на обручение.
Я церемонно поклонилась в знак благодарности, и господин Омори ответил на мой поклон. Подарки разместили в токономе, и все, включая бабушку, чуть поклонились и прошептали: «Поздравляем!»
Чуть погодя служанки внесли столики для обеда; те, что для мужчин, поставили в одном конце комнаты, для женщин – в противоположном. Тоси с подносом села с краю обоих рядов, и гости с лёгким поклоном принялись за еду. Разговор шёл на общие темы: гостям, кажется, нравилось, я же, разумеется, скромно молчала.
Самое интересное для меня началось, когда все разошлись и Иси меня раздевала. Внимательно оглядев мои волосы, она произнесла:
– Ма-а! Ма-а! Эцубо-сама, как хорошо, что сегодня холодно и сухо. Из причёски не выбилось ни волоска!
В кои-то веки мои непослушные волосы не осрамили мою семью; со вздохом облегчения я аккуратно положила голову на деревянную подставочку и, довольная, уснула.
После помолвки началось моё обучение: я словно репетировала роль жены. Меня уже выучили и шитью, и стряпне, и другим домашним делам, равно как и искусству икебаны, чайной церемонии и прочим женским премудростям, теперь же мне предстояло применять полученные знания на практике – так, будто я уже в доме мужа. Я должна была самостоятельно выбирать нужные цветы, подобающие картины-свитки и украшения для токономы, следить, чтобы всё в доме шло по установленным правилам.
Каждая минута моей жизни была подчинена учёбе и подготовке. Цель мне не объясняли, ибо такое обучение было непременной частью каждой помолвки, а в моём случае объяснения и не требовалось – разве что мне дали понять, что отныне я должна как можно уважительнее относиться к кислице, изображённой на гербе Мацуо. В целом помолвка не изменила моего меню, мне лишь пришлось привыкать есть тунца, любимую рыбу Мацуо, к которой я всегда была равнодушна. Обучение моей сестры длилось долго, в наречённых она проходила целых пять лет, ведь из-за смерти отца свадьбу отложили на год. На гербе её будущего мужа была изображена слива, и сестра в эти пять лет ни разу не ела сливу, даже в виде желе, чтобы не выказать неуважения к гербу жениха.
Труднее всего в тот год оказалось выучиться шить подушки. Я обожала шить и иголкой владела довольно искусно, но ещё не сшила ни одной вещи сама. Мне всегда помогали Тоси или Иси. Но каждая японская хозяйка была обязана уметь шить подушки, ведь они заменяли нам стул и постель, и матушка велела мне сшить подушку полностью самостоятельно. Дело это непростое для любого человека, и рукава мои вымокли от глупых слёз, когда я в четвёртый раз перерезала нитку и вывернула наизнанку огромную подушку, чтобы переделать углы – как я ни старалась, они постоянно получались кривые.
Другая моя обязанность заключалась в том, чтобы на празднества и годовщины готовить «угощение для тени»[34]34
«Угощение для тени» (кагэдзэн), как правило, готовили для отсутствующего члена семьи (того, кто в отъезде или скончался). – Прим. науч. ред.
[Закрыть] для моего отсутствующего жениха. В такие дни я лично готовила блюда, которые, по уверениям брата, любил Мацуо. Его стол ставили рядом с моим, и я следила, чтобы блюда сначала подавали ему, а потом уже мне. Так я училась заботиться об удобстве будущего мужа. Бабушка и матушка всегда разговаривали так, будто Мацуо с нами, а я следила за своим нарядом и поведением, словно мой жених здесь, в комнате. Так я привыкла уважать его и уважать своё положение жены.
Большинство воспоминаний той поры ныне уже поблекли, призраки давних волнений, но одно я не забуду никогда. Оно связано с днём рождения. В Японии не принято отмечать личные дни рождения. Вместо этого празднуют Новый год – как общий день рождения. Этот праздник обретает двойное значение, и поэтому его отмечают бурно и весело. Но в нашем доме всё-таки отмечали один день рождения. А именно Мацуо. Но не из-за меня. С тех пор как матушка узнала о том, что Мацуо был добр к моему брату, каждое 8 января у нас устраивали пиршество в его честь, причём для Мацуо, как для почётного гостя, ставили отдельный столик. Этой традиции мама не изменяла, и впоследствии, уже уехав в далёкие края, я не раз с затуманенным взором вспоминала тот праздничный столик в доме матушки, в горах Японии.
За месяцы моей помолвки мы с матушкой сблизились как никогда. Она не делилась со мной сокровенным – это было не в её привычках, – но, казалось, наши сердца связала незримая нить взаимопонимания. Я всегда восхищалась матушкой, но к восхищению моему примешивался трепет. Отец был мне другом, товарищем, мудрым советчиком, и я всей душой любила мою дорогую, терпеливую, бескорыстную Иси. Матушка же была высоко, точно солнце: спокойная и безупречная, она наполняла дом теплом, что дарует жизнь, но при этом была слишком далека, чтобы сообщаться с нею запросто, без церемоний. И я удивилась, когда она тихо вошла в мою комнату и сказала, что хочет поговорить со мной кое о чём, прежде чем обсуждать это с бабушкой. До нас дошли вести, что Мацуо перебрался в город в восточной части Америки и открыл своё дело. В Японию он теперь приедет нескоро, а потому просил отправить меня к нему.
Мать всегда с тихим смирением принимала неизбежное, но этот случай был настолько из ряда вон, что поставил её в тупик. Японские матери верили, что дом суженого для каждой девушки выбирают боги, а потому веками бестрепетно отправляли дочерей-невест в отдалённые провинции, и предстоящая мне поездка в Америку матушку не смущала. Загвоздка была в другом: в доме будущего мужа не было ни свекрови, ни опытной старшей сестры, чтобы выучить его нареченную премудростям нового обихода. Семейный совет по такому поводу не созовёшь, ведь я считай что жена Мацуо и в его делах род Инагаки права голоса не имеет. В этой непростой ситуации матушка обратилась ко мне: впервые в жизни со мной советовались по семейным вопросам. Наверное, за тот час, что мы с матушкой беседовали, я из девушки стала женщиной.
Мы решили, что – по крайней мере, пока – перед нами стоит всего одна задача. А именно – подготовить меня к неведомой жизни в чужой стране. Родственники мне в этом помочь не могли. Разумеется, все волновались и каждый что-то да предлагал, но единственный полезный совет дал мой брат. Он сказал, что я должна получить образование и выучить английский язык. Это значило, что меня следует послать учиться в Токио.
Всю зиму домашние собирали меня на учёбу. Смысла этих приготовлений я толком не понимала – как, пожалуй, и остальные. Матушка вечер за вечером просиживала, склонив горделивую голову над чудесными вышитыми нарядами, распарывала шов за швом тонкую работу тех, что давным-давно упокоились с миром. Потом Иси красила шёлк и шила из него обычную одежду для моей школьной жизни.
Многое продали. Бабушка и матушка соглашались на любые жертвы, хоть порой их лица туманила грусть; брат же, казалось, ничуть и не дорожил драгоценными старинными вещами и расставался с ними без малейшего сожаления.
– Ценности – пустые хлопоты, – говаривал он. – В таком бедном доме, как наш, нет нужды хранить дюжины сундуков с доспехами для вассалов. Они были полезны в прошлом, ныне же сыновьям наших предков подобает сражаться на поле торговли. Коммерция – ключ к достатку; в новом мире богатство – единственная сила.
Тогда я об этом почти не задумывалась, теперь же мне больно вспоминать украшения рукоятей мечей[35]35
Речь о цуба – аналоге гарды у японского клинкового оружия. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], золотые, серебряные, бронзовые, изящной работы, проданные за бесценок, и я до сих пор вижу, как широкие чаши старинных железных весов перекупщика опускаются под тяжестью мечей, некогда бывших гордостью наших смиреннейших вассалов.
Однажды морозным вечером я пришла к бабушке в комнату и устроилась подле её подушки рядом с котацу, как в былые дни, ныне казавшиеся мне давним прошлым. За этот год мы с бабушкой несколько отдалились друг от друга. Я уже не была тем ребёнком, которого она радовала сластями, которому прививала понятия о вежливости и рассказывала фамильные предания, тем самым преподавая важный урок; я понимала, что, как бы бабушка ни любила меня, она человек старых взглядов и новые условия, которые ставит передо мной будущее, выходят за пределы её понимания. Но в тот вечер из нашей беседы я поняла, что самурайская выучка готовит человека к любому будущему.
Нашу тихую комнату освещал только отблеск углей в печурке; бабушка рассказала мне, как в этот самый день шестьдесят лет назад покинула свой дом в далёкой провинции и отправилась к жениху в Нагаоку. Большинство женщин её положения каждый год навещали родительский дом – то были длинные, величественные процессии, – но с той самой минуты, как бабушка села в свадебный паланкин, она никогда уже не увидела ни родных, ни родительский дом, хотя в Новый год и летние праздники посылала к ним гонцов с весточками и подарками. В те годы медленных путешествий расстояние измеряли временем, а не километрами, и путь её длился долго. Она оставила отчий дом в ночь полнолуния, а когда её паланкин внесли в ворота дома её мужа, в небе снова стояла полная луна.
– Мне было столько же, сколько тебе – четырнадцать, – сказала бабушка, – и когда наша процессия шагала по незнакомым провинциям, переваливала через горы, переходила широкие реки, я задумывалась о многом. Я заехала дальше Киото, и у въезда в каждую провинцию пришлось подолгу ждать, пока чиновники обменяются документами и получат для нас пропуска. В такие минуты моя няня всегда приходила и сидела со мной в паланкине, к тому же с нами были копьеносцы и шестеро носильщиков: бояться мне было нечего. Но мир казался мне большим и очень странным. И люди, среди которых мне предстояло жить, отличались от моих родных. Их обычаи были мне внове, и даже язык: их выговор и слова отличались от наших. Я будто попала в чужую страну. И в последнее время я часто думаю о тебе и о том, что судьба ведёт тебя в неведомую страну. Помни, Эцубо, – с непривычной нежностью в голосе проговорила бабушка, – не так важно, где ты живёшь. Жизнь самурая, будь то мужчины или женщины, везде и всегда одинакова: нужно хранить верность господину и храбро отстаивать его честь. В далёких краях, предначертанных тебе, помни слова своей бабушки: храни верность мужу и храбро отстаивай его честь. Это принесёт тебе мир.
Глава XI. Моё первое путешествие
Та зима в Нагаоке, как обычно, выдалась долгой. Пять месяцев мы не видели ничего, кроме снега. Ранней весной наши токийские родственники написали нам, что устроили меня в школу. С той минуты я с нетерпением ждала, когда же сойдут лавины и по горным дорогам можно будет проехать без угрозы для жизни: ведь тогда брат сразу же отвезёт меня в столицу.
Наконец дамбы[36]36
Речь о реке Синано. – Прим. науч. ред.
[Закрыть] высохли – там снег всегда таял раньше всего, – и на прощанье мы с моими подружками из Нагаоки отправились на пикник собирать первую зелень. Солнечным утром наша компания, повязав на голову лиловые платки[37]37
Речь о о-косо-дзукин. – Прим. науч. ред.
[Закрыть] и надев яркие юбки и нижние кимоно[38]38
Речь о нагадзюбан. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], усыпала склоны дамбы, у каждой девушки была с собой корзинка и бамбуковый нож; наш смех и весёлые крики звенели в воздухе, мы бегали по берегам каналов, соревновались, кто больше соберёт разной зелени. Впоследствии я часто вспоминала тот день как последний счастливый день моей девичьей домашней жизни.
Наконец почтальоны донесли, что все снежные утёсы, нависавшие над дорогами, обрушились и склоны свободны от снега. Вскоре настал день отъезда. Радость мешалась в моём сердце с печалью, слёзы туманили взор; я попрощалась с матушкой и досточтимой бабушкой, и Иси усадила меня в рикшу. Две наши повозки и лошадь с поклажей – её вёл под уздцы работник – миновали наших друзей (выстроившись в два ряда, они кланялись нам на прощанье) и отправились в восьмидневное путешествие в Токио.
Большую часть пути мы проделали в рикшах, меняли их от города к городу, но иногда ехали верхом. Седло у меня было высокое, формой напоминавшее короб; брат и работник приладили на спину моей лошади двойную корзину и закрепили верёвками. С одной стороны сидела я, с другой крепился багаж. Когда мы поднимались по крутым и извилистым горным дорогам, я могла, наклонившись в седле, любоваться рыбацкими деревнями вдали, на побережье. Но куда интереснее было по пути смотреть на расположенные за глубокой долиной пологие холмы с рисовыми террасами, участками необычной формы, напоминавшими узором кашаю, шёлковое одеяние буддийского монаха. В каждой деревушке с крытыми соломой хижинами было синтоистское святилище, установленное высоко среди деревьев, а в низине подле ручья крутилось большое узкое колесо рисовой мельницы. День был такой ясный, что я видела, как неуклюже кивает головой буйвол, влекущий деревянный плуг по бороздам рисового поля, я даже видела алый цветок меж складками полотенца, которым повязал голову шагавший за буйволом работник. В те дни украшать себя живыми цветами было не принято, их приносили разве что мёртвым, и я догадалась, что работник отнесёт цветок домой, в святилище. Интересно, какой у него дом.
Кажется, на третий день пути я осознала, что мы покинули снежную провинцию. В городках над тротуарами не было навесов, а на соломенные крыши домов не клали тяжёлые камни, чтобы уберечь от лавины. Да и дома здесь были непривычно голыми, как лицо замужней женщины, которая только что сбрила брови. Но всё-таки снега ещё виднелись вдали; обходя гору Мёко, мы заметили немало снежных участков и заносов. Рикши сказали нам, что снег здесь лежит до июля.
– А с вершины, – добавил мой брат, – видна Фудзи-сан…
С замиранием сердца я повернула голову: мне на миг показалось – такая глупость! – что я возле священной горы, которую и не чаяла увидеть своими глазами. Но брат добавил: «…и тогда, если повернуться и посмотреть в противоположную сторону, увидишь равнины Этиго».
Душу мою наполнил глубокий и пылкий трепет.
– Мы так далеко от дома, – ответила я еле слышно.
Брат скользнул взглядом по моему угрюмому лицу и рассмеялся.
– А если посмотришь вдаль, за Этиго, увидишь остров Садо. И если Мацуо не оправдает твоих надежд, вот тебе мой совет.
И брат весело пропел старинную песенку:
Меня поразило, что брат осмелился спеть песню простых слуг, и вдвойне поразило, что он позволяет себе шутить серьёзными вещами, и когда наши рикши продолжили путь, лицо моё оставалось таким же угрюмым.
Некогда на остров Садо высылали преступников; простые люди считали его краем света. Эта шуточная песенка, популярная у крестьянских девушек, – угроза подарить неугодному ухажёру не хакама, обычный дар невесты жениху, а одежды каторжника; девушка как бы говорит: «Я молю богов отправить немилого по бурному морю на край света».
Пятую ночь мы провели в Нагано, в храме Дзэнкодзи, там жила монахиня из императорской семьи[40]40
Третья дочка принца Кунииэ Фусими-но-мия, в 1835 году стала монахиней под именем Кога Сэйэнни. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], под чьей высоко поднятой бритвой я много лет назад шагала в толпе нарядно одетых девочек на буддийской церемонии пострига.
Наутро мы тронулись в путь, но вскоре брат остановился и, дождавшись, пока мой рикша приблизится, спросил:
– Эцубо, а когда тебя передумали отдавать в монахини?
– Не знаю, а что? – удивилась я.
Брат насмешливо хмыкнул и поехал дальше, оставив меня в задумчивости и молчании.
Я ответила ему правду: я действительно этого не знала. Я всегда воспринимала своё обучение как само собой разумеющееся и не задумывалась о результате. Но братнин смешок меня озадачил, и пока повозка моя катилась по горной дороге, я задумалась о многом и, кажется, догадалась, в чём дело. Я знала, что отец никогда не одобрял, чтобы меня готовили к монашеству, хоть и вынужден был уступить желанию досточтимой бабушки, но после печального отъезда брата отец негласно начал обучать меня тому, что может мне пригодиться, если я стану его преемницей, и досточтимая бабушка, видимо, всем сердцем жалея своего гордого сына, чьи надежды оказались разбиты, смирилась, отказалась от заветной мечты, и о замыслах отдать меня в монастырь позабыли.
В провинции Синано, примерно в часе езды от Нагано, мой рикша указал на невысокую, покрытую лесом гору за рекой.
– Это Обацуяма[41]41
В переводе буквально гора (яма), где выбрасывают (сутэ) старух (оба). – Прим. науч. ред.
[Закрыть], – пояснил он.
И я тут же вспомнила историю о материнской любви, которую рассказывала мне Иси. Давным-давно у подножия этой горы жил бедный земледелец и его вдовая старуха мать. Принадлежавший им клочок земли обеспечивал их пищей, и жили они хоть и бедно, однако мирно и счастливо.
В ту пору провинцией Синано владел деспотичный правитель: он, хоть и был храбрый воин, боялся всего, что напоминало ему о слабеющем здоровье и силе. И поэтому он издал жестокий указ. Всей провинции было строго-настрого велено немедленно отправить стариков на верную смерть.
Время тогда было варварское, жестокое, и обычай бросать стариков умирать был в ходу. Но это не был закон, и многие беспомощные старики жили столько, сколько им отведено, дома, в радушии и уюте. Бедный земледелец питал к старухе матери любовь и нежное почтение, и указ наполнил его душу печалью. Но ослушаться даймё никому в голову не приходило, и молодой человек, вздыхая горько и глубоко, приготовился к тому, что в ту пору считалось самой лёгкой из смертей.
На закате, окончив дневные труды, он взял меру нешлифованного риса, главной пищи бедняков, сварил, высушил, завязал в платок, повесил узел себе на шею вместе с бутылью из тыквы, полной прохладной пресной воды. Потом взвалил беспомощную мать к себе на закорки и начал трудное восхождение на гору.
Дорога была долгая и крутая. Молодой человек, не останавливаясь, брёл вперёд, тени сгущались, наконец над вершиной горы взошла ясная круглая луна и с жалостью глянула сквозь ветви деревьев на несчастного крестьянина, который с трудом тащился вперёд, склонив голову от усталости. Узкую дорожку пересекало множество тропок, протоптанных охотниками и дровосеками. Порой тропки превращались в настоящий лабиринт, но молодой человек не обращал на них внимания. Какая разница, по какой идти, по той или этой. Он бездумно шагал всё дальше и дальше к голой вершине горы, которую ныне зовут Обацуямой, – «гора, где оставляют стариков».
Мать его, хоть и полуслепая, всё же заметила, что сын бредёт, не разбирая дороги, и любящее сердце её встревожилось. Здешние тропы сын её знает плохо, а значит, вернуться ему будет трудно; старуха принялась ломать веточки деревьев, мимо которых они проходили, и молча бросала их на дорогу, так что узкая тропка, по которой они карабкались, была вся усеяна кучками веток.
И вот добрались до вершины. Измученный, удручённый молодой человек осторожно положил свою ношу на землю, безмолвно подготовил удобное место – последний сыновний долг. Устроил любимой матери подушку из опавших сосновых игл, ласково уложил старушку, плотнее укутал её сутулые плечи в стёганое кимоно и со слезами на глазах и болью в сердце попрощался с нею.
С беззаветной любовью мать дрожащим голосом напутствовала его напоследок:
– Пусть глаза твои будут зорки, сынок. Горные тропы полны опасностей. Смотри в оба, иди по той тропинке, на которой рассыпаны кучки веток. Они выведут тебя к знакомой дороге.
Сын перевёл удивлённый взгляд с тропинки на бедные старые морщинистые руки, все в царапинах и грязи от трудов, продиктованных любовью, с сокрушённой душой поклонился матери до земли и воскликнул:
– О, досточтимая матушка, твоя доброта пронзила моё сердце! Я не оставлю тебя здесь. Мы вместе спустимся по тропинке, усеянной ветками, и вернёмся в нашу хижину в долине.
Вновь он взвалил на спину свою дорогую ношу (какой лёгкой она показалась ему теперь!) и поспешил прочь по тропинке, сквозь тени в свете луны, в хижину в долине.
Под полом кухни, скрытый от глаз, располагался погреб для припасов. Там-то сын и спрятал мать, снабжал её всем необходимым и со страхом следил, не узнал ли кто его тайну.
Время шло, молодой человек успокоился, но деспотичный правитель, словно чтобы похвастаться своей властью, снова отправил во все концы вестников с неразумным и бесполезным указом. Он потребовал, чтобы подданные смастерили ему верёвку из пепла. Вся провинция дрожала от страха. Приказ надлежит исполнять, но кто же во всей Синано сумеет смастерить верёвку из пепла?
Однажды вечером сын в великом отчаянии шёпотом рассказал матери о случившемся.
– Подожди, – ответила мать, – я что-нибудь придумаю.
Назавтра она подсказала сыну, что делать.
– Сплети верёвку из соломы, – наставляла его мать, – растяни её на плоских камнях и подожги безветренной ночью.
Сын позвал соседей и сделал, как велела мать; когда пламя угасло, на камнях лежала верёвка из белого пепла, и все изгибы и волокна её были прекрасно видны.
Даймё порадовался мудрости юноши, очень его хвалил, однако потребовал ответить, кто его надоумил.
– Горе мне! Горе! – возопил молодой земледелец. – Я должен сказать вам правду, – и, низко кланяясь, поведал о случившемся.
Даймё выслушал молодого человека и крепко задумался. Наконец он поднял голову.
– Синано нужна не только сила юности, – объявил он торжественно. – Как же я забыл знаменитое изречение: «Мудрость приходит, когда голову убеляют седины!»
В тот же час жестокий закон отменили, а обычай бросать стариков на погибель ушёл в такое далёкое прошлое, что осталась одна легенда.
Мы ехали дальше. Обычаи краёв, которыми мы проезжали, настолько отличались от обычаев Нагаоки, что мне казалось, будто я уже в чужой земле. Так, в одном месте, не доезжая деревни, мы услышали хриплый крик: «Ма-кат-та? Ма-кат-та?» («Продано? Продано?») – и увидели на узкой, запруженной людьми улочке торговца, он стоял на возвышении среди дюжин бамбуковых корзин с фасолью, морковью, зеленью и молодыми побегами бамбука; вокруг него громоздились кучи фиолетовых баклажанов всех размеров и форм, а также длинных, крупных, вкуснейших корней лотоса.
Брат оглянулся и рассмеялся.
– Кто он? Что делают эти люди? – спросила я, едва мы достигли конца длинной улицы и выбрались на проезжую дорогу.
– Овощи продают, – ответил брат. – Торговцы скупают их в больших количествах, и каждое утро овощи продают корзинами. Правда, корни лотоса были прекрасны? Если бы мы не позавтракали часа два назад, я, пожалуй, перекусил бы.
В другом месте мы миновали дом, куда пришла смерть. У двери стоял погребальный паланкин, работники в широких шляпах и одеждах с гербом как раз ставили в него тяжёлую деревянную бочку с телом[42]42
В гроб-дзакан, действительно похожий на бочку, тело умершего помещали в сидячей позе. – Прим. науч. ред.
[Закрыть]. Сверху было наброшено маленькое золотисто-алое кимоно – значит, умерла маленькая дочка. Если бы сын, кимоно было бы белое. Вокруг собрались скорбящие в белых одеждах, головы их были повязаны белыми полотенцами. Когда мы проезжали мимо, я мельком заметила перевёрнутую ширму[43]43
У изголовья, согласно буддийскому ритуалу, ставится перевёрнутая основанием вверх ширма. Во время похорон всё должно происходить наоборот, так как считается, что это поможет живым людям избежать несчастий. – Прим. науч. ред.
[Закрыть] и горящие свечи в крохотном святилище.
В другом месте дорога шла вдоль широкой реки с обрывистыми берегами, и кое-где почти у самой воды мы видели множество странных плавучих рисовых мельниц с крутящимися колёсами, похожих на флотилию лодок, замерших неподвижно в безнадёжной борьбе с мощной волною. Неужели в этих горных краях живёт столько народу, что они съедят весь рис, который перемалывают на этих мельницах? Наконец дорога свернула прочь от реки, и мы очутились в местности, где разводят шелкопряда: в каждой деревне, через которую мы проезжали, имелась собственная плантация шелковицы.
До города, в котором мы полагали заночевать, оставались считаные часы, но небо вдруг потемнело: надвигалась гроза. Брат тревожно поглядывал на тучи, и наконец его рикша сказал, что в следующей деревне есть большой дом, куда порой пускают на постой путников. Мы припустили туда и добрую четверть часа, задыхаясь, мчались с тучами наперегонки. И победили: рикши подкатили к дому в тот самый миг, когда с неба обрушился ливень; застигни он нас в дороге, нам пришлось бы туго.
