Текст книги "Дочь самурая"

Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава XIX. Размышления

В широком углу, где сходились наша передняя и боковая террасы, в тени раскидистой яблони висел мой гамак. Я клала в него большую подушку, садилась на японский манер и читала. Лежать в гамаке, как матушка, я не привыкла, но любила порой представлять, будто еду в открытом каго – повозка тихая, не качается – и наблюдаю за деревьями мельканье экипажей и деревенских телег, время от времени проезжающих по дороге за высокими вечнозелёными деревьями и каменной стеной.

Ещё из гамака я смотрела на узкую зелёную лужайку, за которой сквозь проём в изгороди из сирени, образованный подъёмным мостом, виднелся дом наших ближайших соседей. Близких соседей у нас было не много, поскольку наш пригород был довольно большой и дома стояли на значительном расстоянии друг от друга посреди кустарников и зелёных лужаек. Зачастую эти лужайки разделяла лишь узкая гравийная или грунтовая дорожка.

Мне очень нравилось, что вокруг домов нет заборов. В Японии я ни разу не видела, чтобы вокруг дома не было каменной или деревянной оштукатуренной изгороди. Даже скромные деревенские хижины окружали кустарниками или бамбуком. В детстве я любила представлять, как было бы замечательно, если бы вдруг все изгороди пали и всякий прохожий увидел бы сады, прежде скрытые от глаз. В моём американском доме мне казалось, будто моя детская мечта сбылась. Заборы исчезли, и каждый мог любоваться газонами и цветами. Потом я мысленно переносилась в японские сады, огороженные красоты которых были доступны не многим.

Я размышляла об этом однажды приятным днём, когда сидела в гамаке и шила; матушка подвязывала вьющиеся розы, зелёная их листва занавешивала крыльцо.

– Матушка, – сказала я вдруг, когда мне на ум пришла новая мысль, – вы когда-нибудь думали о том, что японки живут словно в тюрьме, причём ключ от их камеры у них же в кармане, и они не отворяют её дверь потому лишь, что это невежливо?

– Что? Нет! – удивлённо ответила матушка. – А ты что думаешь, Эцу?

– Эта мысль пришла мне на ум в тот день, когда меня впервые пригласили на чай. Помните?

– Ну конечно. – Матушка улыбнулась. – Ты шла по дорожке вместе с мисс Хелен поникшая, как цветок. Она сказала тебе, что собралось всё общество и ты будешь «королевой бала», а ты уселась прямо на крыльцо и негромко заметила, что здешние люди точь-в-точь как их лужайки. Я так и не поняла, что ты имела в виду.

– Я всегда буду помнить тот день, – продолжала я. – Когда я одевалась, всё представляла, как будут выглядеть дамы с их волнистыми волосами, как они в нарядных платьях рассядутся в гостиной миссис Андерсон и заведут приятную беседу, как водится во время визитов. А они не сидели на месте. Я точно попала на улицу: дамы не сняли ни шляп, ни перчаток, стояли группками или расхаживали по людным комнатам и говорили все разом. От гула голосов я совсем растерялась, у меня закружилась голова, но всё было невероятно интересно и вполне пристойно. Мне задавали странные вопросы, но все были добры и веселы.

– Шум и суета так тебя утомили? – спросила матушка.

– Нет, что вы, мне это понравилось. Шум был весёлый. Мне всё понравилось. Но на обратном пути мисс Хелен спросила меня, как дамы принимают гостей в Японии. И я отчётливо увидела празднование очередной годовщины у нас дома в Нагаоке; матушка сидит величественная и кроткая, все дамы в парадных нарядах, тихие, а если и выражают чувства, то сдержанно, улыбками, поклонами, скупыми жестами, поскольку на официальных приёмах в Японии считается грубостью громко смеяться или чересчур много двигаться.

– В этом покой и прелесть, – заметила матушка.

– Но это же неестественно! – воскликнула я и выпрямилась от волнения. – Я всё время об этом думаю. Наши условности доходят до крайности. Ограничивают душу. Мне даже неловко, что я здесь так счастлива, а все эти смирные и терпеливые женщины молча сидят в тихих своих домах. Наша жизнь в Японии – и у женщин, и у мужчин – совсем как наши связанные деревья, наши закрытые сады, наши… – Я осеклась и добавила медленно: – Я становлюсь чересчур откровенна, как американка. Меня воспитывали иначе.

– Тебе хочется поскорее сломать все изгороди, моя дорогая, – мягко заметила матушка. – Цветы Японии распускались в тенистом саду, и внезапное яркое солнце может сгубить их красоту, превратить их в крепкие грубые сорняки. Но там сейчас ещё утро. Цветы вырастут на свету, и к полудню изгороди падут сами. Не надо спешить их ломать.

Матушка наклонилась над гамаком и впервые нежно поцеловала меня в лоб.

Однажды мы с приятельницами отправились посмотреть Эллен Терри[58]58
  Элис Эллен Терри (1847–1928) – знаменитая английская театральная актриса. В «Венецианском купце» Терри играла роль Порции.


[Закрыть] в «Венецианском купце». Спектакль был дневной, и после представления мы отправились выпить чаю. Дамы нахваливали прославленную актрису, я же молчала, поскольку тот день стал одним из величайших разочарований моей жизни. Мне не терпелось впервые увидеть западную актрису, известную на весь мир, я представляла себе скромную молодую образованную женщину, которая медленно ходит по сцене, степенно и с достоинством произносит замечательный монолог. Разумеется, я невольно нарисовала в воображении идеал для японцев.

Вместо этого по сцене расхаживала высокая женщина в алом платье и шапке на манер шутовского колпака, причём двигалась так естественно и непринуждённо, как пристало разве только простолюдинке. Для дамы воспитанной и изящной – пусть она даже это скрывает – Порция разговаривала чересчур громко и быстро. А как она жестикулировала! Оживлённо, точь-в-точь как мужчина. Мною владела лишь оторопь и удивление.

Чудесная сцена, когда Джессика при луне встречается с возлюбленным, и последнее действие, когда двое мужей узнают своих жён, изобиловали поцелуями до неприличия. Я уже пожалела, что пошла на спектакль.

Посреди разговора одна из дам, в последнем действии с любопытством за мной наблюдавшая, спросила:

– А в японских спектаклях бывают любовные сцены?

– Да, конечно, – ответила я. – Наш театр показывает жизнь как она есть, и японцы такие же, как все люди.

– Но вы залились краской, юная госпожа, точно прежде не видывали влюблённых, – с улыбкой заметила дама.

Я как могла объяснила, что нас веками учили: выражение сильных чувств несовместимо с изяществом и благопристойностью. Это вовсе не значит, что мы подавляем в себе чувства, однако считаем публичное их выражение дурным тоном. Поэтому в нашем театре любовные сцены, как правило, настолько скромные и спокойные, что американскую публику они не затронули бы вовсе. А вот на японских зрителей сдержанное достоинство наших актёров производит сильное впечатление, поскольку японцы понимают чувства, которые им не показали.

– Но как же ведут себя ваши влюблённые, когда их… скажем… переполняет страсть? – уточнила молодая дама.

– Они деликатно поворачиваются друг к другу спиной, – ответила я.

– Поворачиваются друг к другу спиной! Силы небесные! – Именно такую любопытную фразу употребила молодая дама и чуть погодя задала мне новый вопрос: – А правда, – сказала она, – что в Японии не принято целоваться, даже у мужей и жён?

– Видите ли, у нас принято кланяться, – пояснила я. – Именно так мы выражаем чувства.

– То есть вы хотите сказать, что и ваша матушка никогда вас не целовала? – изумилась молодая дама. – Как же она попрощалась с вами, когда вы уезжали в Америку?

– Она поклонилась мне, – ответила я, – и произнесла очень ласково: «Благополучной тебе дороги, дочь моя».

Тогда я ещё очень недолго жила в Америке и не поняла ни странного выражения, которое приняли лица дам, ни воцарившегося на миг молчания, после чего разговор перешёл на другие темы.

В поклоне участвует не только тело: это движение души. Мы по-разному кланяемся отцу, младшей сестре, подруге, слуге, ребёнку. Глубокий и полный достоинства поклон моей матери, ласковые слова прощания были проникнуты любовью. Я живо это ощутила, и все, кто при этом присутствовали, тоже поняли всю глубину потаённого движения её души.

Японцы не любят выставлять чувства напоказ. До недавнего времени всех японских детей высших сословий учили скрывать сильные эмоции. Ныне свободы куда больше, чем в старину, однако влияние былого воспитания по-прежнему заметно везде – и в искусстве, и в литературе, и в повседневных обычаях. При всём дружелюбии и жизнерадостности в общении существует определённая строгость этикета, ограничивающая избыточность выразительности. Она диктует ритуалы, связанные с рождением и смертью, и управляет всем, что между ними, – трудами, играми, трапезами, сном, прогулками, бегом, плачем и смехом. Оковы учтивости – разумеется, по доброй воле человека – сдерживают проявления чувств. Весёлая девушка смеётся тихонько, прикрыв лицо рукавом. Ребёнок, ударившись, глотает слёзы и всхлипывает: «Я не плачу!» Убитая горем мать с улыбкой сообщит вам, что дитя её умирает. Расстроенная служанка, хихикая, признается, что разбила ваш драгоценный фарфор. Иностранца всё это пожалуй что озадачит, но подобное поведение продиктовано лишь стремлением сдерживаться. Показывать чувства – невежество.

И когда американцы судят об отношениях между японским мужем и женой по тому, как они общаются друг с другом, то допускают большую ошибку. Мужу негоже превозносить жену и детей, как негоже нахваливать часть своего тела, и каждая жена гордится тем, что соблюдает строгие правила этикета, согласно которым сдержанность и чувство собственного достоинства суть добродетели, в высшей степени воплощающие честь дома, в котором она хозяйка.

И ещё одна тонкость, быть может, объясняет мнимые странности. В японском языке нет местоимений, их роль исполняют прилагательные. Так, прилагательное смиренное и уничижительное означает «мой», а хвалебное – «ваш». Муж, знакомя гостей с женой, говорит: «Прошу вас, пожалуйте великодушным взглядом глупую жену». И это значит лишь: «Позвольте вам представить мою жену».

Отец назовёт детей «невежественный сын» и «невоспитанная дочь», хотя душу его переполняет гордость и нежность.

Никогда не забуду, как я впервые увидела поцелуй мужчины и женщины. Это было, когда я приплыла из Японии и ехала на поезде через всю Америку. Место подле меня занимала молодая дама, очень нарядная, кроткая и даже робкая. Она недавно вышла замуж и сейчас возвращалась домой после первого визита к родителям. Меня привлекло её непринуждённое, однако скромное поведение, и я размышляла, в чём я могла бы брать с неё пример. Однажды утром я отметила, что она оделась наряднее обычного, и поняла, что её путешествие близится к завершению. Наконец поезд замедлил ход, и моя попутчица с живым интересом выглянула в окно. Едва поезд остановился, как в вагон вбежал молодой человек, заключил скромную и милую молодую даму в объятия и расцеловал. А она явно не возражала, лишь, зардевшись, залилась смехом; наконец оба вышли из вагона. Не могу передать, что я тогда чувствовала, но невольно вспоминаю, что сказала мне матушка перед моим отъездом в Америку: «Я слышала, дочь моя, что у иноземцев заведено облизывать друг друга, подобно собакам».

В матушкиных словах не было упрёка, только изумление. И я повторяю их для того лишь, чтоб показать, до чего непривычным порой кажется иностранцу чужой обычай. За годы жизни в этой стране я узнала, что американцы тоже вкладывают душу в выражение чувств, вот как японцы в поклоны. Теперь-то я понимаю, что поцелуй выражает и благодарность, и доброту, и дружбу, и любовь – благоговейный шёпот от сердца к сердцу.

Мацуо был очень привязан к матушке и часто, получив новую партию товаров из Японии, выбирал самую красивую или подходящую вещицу и дарил ей. Как-то раз он принёс ей лакированную шкатулочку, похожую на коробочки для лекарств, которые японцы в древности носили на поясе. Снаружи шкатулочка была размечена линиями, соответствующими внутренним отделениям, но когда я её открыла, обнаружила вместо нескольких отделений всего два, для игральных карт. Лак был скверный, работа грубая, но сама мысль оригинальная – изготовить шкатулочку для средств развлечения в виде коробочки для лекарства от боли.

– Какие же американцы изобретательные! – воскликнула я. – Вот не думала, что эту шкатулку сделали здесь.

Мацуо перевернул её: на донышке обнаружился ярлычок «сделано в Японии».

Через несколько дней я заглянула в лавку к Мацуо, и он показал мне, что целые полки уставлены товарами, которые называют японскими, однако любой обитатель Японии изумился бы, увидев эти странные европейские штучки. На всех стояли ярлыки «сделано в Японии». Мацуо пояснил, что придумывают их американцы – так, чтобы товары пригодились в Америке, – а изготавливают на японских фабриках и сразу же отправляют в Америку; в Японии подобное не продают. Меня это смутило, Мацуо только пожал плечами.

– Если американцам такое нужно, если они делают чертежи, заказывают эти товары и всем довольны, найдутся торговцы, чтобы поставлять их в Америку, – сказал Мацуо.

– Но это всё не японское.

– Да, – согласился Мацуо. – Но подлинные японские вещи никто не купит. Покупатели сочтут их слишком хрупкими и унылыми. – И добавил медленно: – Единственное лекарство – обучение, и придётся начать с этого.

В ту ночь я долго не сомкнула глаз, всё думала. Разумеется, людей творческих, ценящих истинную красоту, не так-то много по сравнению с множеством тех, кому нравятся тяжёлые вазы, зелёные с золотом, дешёвые лакированные шкатулки и развесёлые веера с рисунками смеющихся девушек с цветами в волосах. «Но если Япония снизит свои художественные стандарты, – вздохнула я, – чего же ей ждать от мира? Всё, что у неё есть, всё, в чём проявляется её суть, проистекает из её идеалов искусства, из её гордости. Честолюбие, учтивость, мастерство – всё укладывается в эти понятия».

Я знавала мастерового – ему платили сдельно, не подённо, – который по доброй воле разрушил сделанное за полдня, с натугой поднял тяжёлый камень садовой дорожки, чтобы чуть-чуть его передвинуть. Когда камень занял нужное положение, мастер отёр пот со лба, достал трубочку и, присев на корточки, потратил ещё сколько-то времени (за которое ему не заплатят), любуясь на правильно лежащий камень, и в каждой морщинке добродушного старческого лица читались радость и удовольствие.

Вспоминая об этом мастере, я гадала, стоит ли менять на что бы то ни было удовольствие и сердечную гордость своими трудами. Мысли мои перескочили от садовника к рабочему, учителю, чиновнику. У всех так. Пожертвовать гордостью – отказаться от лучшего, что имеешь, – губительно для духовного роста как человека, так и народа.

Глава XX. Соседи

Приехав в Америку, я ожидала узнать многое, но мне и в голову не приходило, что я узнаю что-то о Японии. Однако наши соседи своими вопросами и замечаниями каждый день помогали мне иначе взглянуть на мою родную страну.

Моей ближайшей подругой стала дочь отставного сановника (мы называли его Генералом); они жили сразу за крутым овражком, разделявшим наши владения. Наши земли окружала изгородь из лиловой сирени, в которой напротив тропинки к колодцу зиял проём для подъёмного моста. Однажды осенним днём я сидела в тени на ступеньке моста и ждала почтальона; на коленях у меня лежал свёрток с множеством марок. Примерно в этот час его забавная повозка с открытыми боковыми дверями, похожая на высокий и жёсткий каго, должна была проезжать мимо нас вниз по склону холма на обратном пути в город, и мне не терпелось отдать почтальону посылку с белой хлопчатобумажной парчой[59]59
  Речь о сиро-момэн, белой ткани с узорами. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] и лентами всевозможных узоров и расцветок – самые дорогие дары, которые я могла послать в Японию.

Внезапно весёлый голос за мною пропел:

 
Открой скорей рот и закрой глаза —
Я дам тебе то, что прибавит ума.
 

Я обернулась, и взору моему предстала прелестная картина. На мосту стояла моя ясноглазая подруга в белом платье и широкополой шляпе с кружевами и держала в горсти три или четыре виноградных листа, скреплённых колючками. На этом растительном блюдце лежали сочные грозди фиолетового винограда.

– Ах, как красиво! – воскликнула я. – Именно так в Японии подают фрукты.

– А так в Японии носят цветы. – Моя подруга положила виноград на ступеньку и вынула из-под мышки большой букет длинных тигровых лилий. – Почему японцы носят цветы стеблями вверх?

Я со смехом призналась:

– Когда я только приехала, то очень удивлялась, что здесь все носят цветы стеблями вниз. Почему так?

– Ну как почему, ведь так красивее, так они растут.

Это была правда, и всё же прежде я не задумывалась, что хоть кому-то может быть важно, как выглядят цветы у него в руках. В Японии, пока вещь не поставят на положенное место, её словно и не замечают.

– Японцы редко носят куда-то цветы, – сказала я, – разве что в храм или на могилу. Цветы для дома мы покупаем у торговцев, они ходят от двери к двери с корзинами, которые висят на шесте у них на плече, но в подарок мы цветы не посылаем и никогда не украшаем себя цветами.

– Почему? – спросила мисс Хелен.

– Потому что они вянут и блекнут. А послать цветы захворавшему другу – дурнее знака и не придумать[60]60
  В японском выражение «цветы в горшке» созвучно выражению «прикованный к постели». – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

– Ах, ваши несчастные в больницах лишены такого утешения! – заметила мисс Хелен. – А ведь Япония – страна цветов!

Я удивилась и промолчала; чуть погодя меня отвлёк от раздумий вопрос.

– О чём вы думали, когда я пришла, а вы сидели так тихо с этим большим свёртком на коленях? Вы были похожи на очаровательную, изящную, колоритную лоточницу.

– Вряд ли лоточницу посещают такие мысли, – ответила я. – А я смотрела на висящий конец цепи моста и вспоминала об одном японском влюблённом, который давным-давно пересёк такой мост девяносто девять раз, чтобы покорить сердце возлюбленной, а на сотый раз не увидел, что мост поднят, – тогда бушевала метель – свалился в ров и погиб.

– Как печально! – вскрикнула мисс Хелен. – А что же его несчастная возлюбленная?

– Из-за неё всё и вышло, – ответила я. – Она была тщеславная, честолюбивая, углядела возможность завоевать любовь некоего вельможи и тотчас же охладела к бедному юноше, велела слугам не опускать мост в тот день, когда несчастный влюблённый рассчитывал прийти к ней с победой.

– Уж не хотите ли вы сказать, что это создание хладнокровно его погубило?

– Он погиб из-за метели, – возразила я. – Та девушка была ветреница, но всё-таки не злодейка. Она полагала, что юноша увидит поднятый мост, догадается о её ответе и уйдёт.

– Да уж, наши девушки, видит бог, порой ведут себя ветрено, – сказала мисс Хелен, – но ни одна американка так сроду бы не поступила. Эта девушка – настоящая убийца.

Такой прозаический взгляд на романтическое предание меня изумил, и я поспешила добавить, что госпожа Комати стала монахиней, провела жизнь в паломничествах по храмам и молитвах об усопших. На склоне лет она немного повредилась рассудком, поселилась как нищая странница среди простых сельчан на склоне Фудзи, там же и умерла.

– Священнослужители приводят в пример её участь, – заключила я, – как предостережение ветреным девушкам.

– Что ж, – мисс Хелен глубоко вздохнула, – по-моему, она очень дорого заплатила за свою опрометчивость, не так ли?

– Пожалуй, да, – ответила я, немало дивясь такому вопросу, – но нас воспитывают с мыслью, что если женщина, забыв о скромности и достоинстве, встретит мольбу преданного влюблённого презрением и насмешкой, то она долее не может считаться порядочной.

– А если мужчина соблазнит и обманет девушку, что тогда? – выпалила мисс Хелен. – Он тоже не может считаться порядочным?

Я не знала, что ей ответить. Сызмальства я невольно придерживалась убеждения, что мужчина защищает и направляет, а женщина помогает ему – разумеется, не забывая о самоуважении, но всё-таки лишь покорно помогает, не рассуждая. Впоследствии мы с мисс Хелен не раз говорили по душам, и её вопросы и замечания удивляли меня, а порой и смущали. Многие японские традиции я принимала как должное, не раздумывая, подчинялась обычаям предков, поскольку так было всегда и так водится ныне. Когда же я начала задаваться вопросами о том, что прежде казалось мне правильным и простым потому лишь, что соответствовало законам, установленным нашими мудрыми правителями, то порой совершенно терялась, а то и пугалась.

«Боюсь, я становлюсь очень дерзкой, совсем как мужчина, – думала я про себя, – но не для того ли Бог наделил меня разумом, чтобы я раздумывала обо всём?» В детстве я скрывала глубочайшие свои чувства. И вот история повторилась. Моя американская матушка поняла бы меня, но я этого не знала и с деланым равнодушием пыталась сама во всём разобраться, искала высокие идеалы – не для себя, для Японии.

Отцу мисс Хелен было уже девяносто, когда мы с ним познакомились. Он был замечательный человек, высокий, с широкими плечами – возраст лишь чуточку их ссутулил, – густыми седыми, цвета стали, волосами и кустистыми бровями. Когда он говорил, суровое лицо его смягчалось и веселело. Он казался мне энциклопедией американской истории. А историю я всегда обожала, и в детстве, и в школе, но вот именно американскую знала плохо и часами просиживала с Генералом и его немощной женой, слушая рассказы о прежней жизни. Генерал знал, что особенно я люблю случаи из жизни, и как-то раз рассказал, что обширное их поместье его отец некогда приобрёл у индейского вождя в обмен на стул, ружьё и кисет с табаком, а на месте большого дома нашей матушки прежде стояла индейская деревня из крытых корою хижин, и её купили за полдюжины кухонных стульев. Мне эти случаи казались почти что доисторическими, ведь прежде я не знала никого, чей дом не был бы выстроен в далёком прошлом.

Когда Америка была ещё совсем юной, Генерал в качестве дипломата представлял свою страну в Европе и со своей молоденькой красавицей женой участвовал в светской жизни Парижа, а после и Вашингтона. Начальное представление о жизни американцев за границей я получила из образных описаний этой любезной дамы и благодаря пережитому ею прониклась сочувствием к американцам в Японии, стремящимся понять японцев (прежде-то я замечала исключительно трудности японцев, которые пытаются понять американцев).

С самого детства и до знакомства с Генералом всё старинное вызывало у меня почтение. Я сознавала, что генеалогическое древо рода Инагаки уходит корнями в глубокую древность и наши участки на кладбище старейшие в Нагаоке. Необходимость следовать тем же традициям, которые веками блюли наши предки, представлялась мне бесспорной; я гордилась тем, что это традиции одной из старейших династий в мире.

После того как я познакомилась с Генералом и послушала его рассказы о чудесном развитии государства, бывшего куда моложе моего генеалогического древа, слово «старинный» отчасти утратило для меня ценность. Даже при жизни Генерала – за годы жизни одного человека – американское государство развивалось настолько стремительно, что порой я взирала на Генерала с благоговейным трепетом, гадая, так ли на самом деле ценна старина. «Пожалуй, – думала я подчас, – было бы лучше не оглядываться с такой гордостью на славное прошлое, а смотреть в славное будущее. Первое подразумевает спокойное удовлетворение, второе – усердный труд».

Однажды вечером мы с Мацуо возвращались от Генерала; мисс Хелен проводила нас до моста. Мацуо ушёл вперёд, к матушке на крыльцо, а мы с мисс Хелен уселись на ступеньку моста и, как часто бывало, разговорились.

– Когда отец рассказывал о Молли Питчер[61]61
  Молли Питчер (настоящее имя Мэри Людвиг Хэйс Мак-Колли, 1744–1832) участвовала в битве при Монмуте 28 июня 1778 года, во время Войны за независимость.


[Закрыть], вы, наверное, думали о японских женщинах, – предположила мисс Хелен.

– Почему? – удивилась я.

– Мне не раз доводилось слышать, – нерешительно пояснила мисс Хелен, – как вы говорили, что американки и японки похожи между собою. Но, по-моему, таких, как Молли Питчер, в Японии не найти.

– Вы просто не знаете нашу историю, – воскликнула я. – У нас много героинь.

– Да, разумеется, – с готовностью согласилась мисс Хелен. – В каждой стране найдутся благородные героини, готовые жертвовать собой в час испытаний. Но они всё-таки исключение. И книги, и путешественники отзываются о японках как о женщинах тихих, кротких, мягких, покорных. Чего не скажешь об американках.

– Разное воспитание, – заметила я. – Но в душе те и другие, думаю, во многом похожи.

– Что ж, – ответила мисс Хелен, – когда у нас войдёт в привычку не скрывать чувств, быть может, и мы покажемся кроткими и покорными. Но, – добавила она, поднявшись, – едва ли ваши мужчины с вами согласятся. Не далее как сегодня, когда я рассказывала о книге о Японии, которую прочитала, и призналась, что, по моему мнению, автор справедливо заявляет: «Скромностью и кротостью японки правят миром», ваш муж улыбнулся и поблагодарил меня, словно тоже так считает.

– Мисс Хелен, – ответила я серьёзно, – наших женщин действительно изображают мягкими и покорными, и наши мужчины не станут это оспаривать, однако правда и то, что под этой мягкой кротостью японки подобны… вулканам.

Мисс Хелен рассмеялась.

– Вы единственная японка, которую я видела в жизни, не считая тех, что на Выставке[62]62
  Речь о Всемирной выставке в Чикаго в 1893 году, она же Всемирная Колумбова выставка. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], – призналась мисс Хелен, – и мне как-то не верится, что в вас таится вулкан. Но вам виднее, и я поверю вам на слово. Среди ваших женщин есть и Молли Питчер, и кокетки – наподобие той дамы, как её бишь, о которой вы мне рассказывали на днях: вот уж кокетка была, да какая! – теперь же вы утверждаете, что японки подобны вулканам. Ваши с виду скромные соотечественницы явно обладают удивительными способностями. Когда я в следующий раз приду к вам в гости, попрошу вас привести в пример какую-нибудь японку, которая принимает близко к сердцу права женщин.

– Запросто, – со смехом откликнулась я. – Японка, которая принимает близко к сердцу права женщин, не борется за них – они у неё уже есть. А если это означает и право выполнять мужскую работу, я с лёгкостью приведу вам пример. У нас есть целый остров женщин, которые выполняют мужскую работу – и рис сажают, и законы пишут.

– Что же тогда делают мужчины?

– Готовят, ведут хозяйство, воспитывают детей, стирают одежду.

– Шутите! – воскликнула мисс Хелен и села обратно.

Но я не шутила – и рассказала ей о Хатидзё[63]63
  Раньше этот остров назывался Нёгогадзима – «остров женщин». – Прим. науч. ред.


[Закрыть], островке в сотнях миль от побережья Японии; тамошние женщины, высокие, красивые, прямодушные, великолепные волосы собраны в узел на макушке, в длинных просторных платьях, перехваченных завязанным спереди узеньким пояском, работают на рисовых полях, жмут масло из семян камелии, прядут и ткут оригинальные жёлтые шелка и носят их через горы в свёртках на голове, управляясь одновременно с крохотными волами – не крупнее собак, – тоже нагруженными рулонами шёлка, которые предстоит отправить на продажу на материк. И в довершение всего они издают лучшие из законов, какие только есть в Японии, и следят за их соблюдением. Старшие мужчины в общине, привязав на спину младенцев, расхаживают по делам или сплетничают на улицах, покачиваясь под напевную колыбельную; мужчины помоложе моют сладкий картофель, режут овощи, готовят ужин или, повязав широкие фартуки и засучив рукава, моют, трут и выжимают одежду на берегу ручья.

И подобное необычное положение вещей установилось давно, несколько веков назад, когда мужья и сыновья вынуждены были отправиться на соседний остров, милях в сорока от Хатидзё, чтобы рыбачить – возле их родного острова рыба почти не ловилась. Впоследствии оказалось, что шёлк куда прибыльнее рыбы, мужчины вернулись на остров, но власть уже была в умелых женских ручках, и они её не отдали.

Всё это я поведала мисс Хелен и заметила в заключение:

– Вам стоит подумать над тем, что с такими женщинами у власти здоровы и счастливы и мужчины, и женщины, а общественная жизнь куда нравственнее, чем в любой другой столь же разумной общине.

– Вам бы надо вступить в партию, которая выступает за равное избирательное право для женщин, – сказала мисс Хелен, – и рассказать эту историю с трибуны. Она способна воодушевить и покорить сердца избирателей. Что же, – она снова поднялась, – ваши женщины такие оригинальные создания, что я уверена более, чем когда-либо: американки ничуть не похожи на японок. Мы так много говорим и так бурно интересуемся общественной жизнью, что, кажется, способны на всё. Однако, что бы мы ни выкинули, свет нам не удивить. Ваши же робкие и застенчивые соотечественницы осмеливаются на поступок дерзкий и сильный – например, поднять мост и прочее в этом роде – и вмиг опрокидывают все наши предвзятые представления. А потом вдруг оказывается, что они исподволь и весьма действенно поступают так en masse, как те островитянки, тогда вовсе не знаешь, что и думать.

Мисс Хелен перебежала через мостик и крикнула напоследок:

– И всё-таки, хоть вы и самая милая из всех молоденьких дам, которые когда-либо носили сандалии, меня вы не убедили. Американки не такие, как японки, – а жаль!

Я направилась к дому; комплимент моей излишне предвзятой подруги ещё звенел у меня в ушах, как вдруг меня окликнули из сумрака на мосту:

– Как же я не подумала о миссис Ньютон! Сдаюсь. Она совсем как японка. Спокойной ночи.

Я с улыбкой шагала к крыльцу, вспоминая утренний матушкин рассказ о миссис Ньютон. Я очень хорошо её знала: она была нашей ближайшей соседкой с противоположной стороны от дома мисс Хелен. Миссис Ньютон была кроткая, застенчивая, с тихим голосом, обожала птиц и строила им домики на деревьях. Я поняла, почему мисс Хелен сказала, что миссис Ньютон совсем как японка, но прежде мне эта мысль в голову не приходила. Миссис Ньютон была весьма разумна и прагматична и позволяла мужу заботиться о ней – пожалуй, даже избыточно. Он носил ей плащ и зонтик, а однажды я видела в экипаже, как мистер Ньютон нагнулся и застегнул жене туфельку.

Матушка рассказала мне, что миссис Ньютон несколько дней назад, сидя с шитьём у окна, услышала всполошённый щебет и увидела, что по стволу дерева к одному из птичьих домиков на низкой ветке подбирается большая змея. Миссис Ньютон отшвырнула шитьё, бросилась к ящику комода, где её муж держал пистолет, выстрелила из окна, попала змее точно в голову и тем спасла своё маленькое птичье семейство.

– Как же она отважилась? – спросила я у матушки. – Вот никогда бы не поверила, что нежная хрупкая миссис Ньютон осмелится хотя бы прикоснуться к пистолету. Она боится каждой уличной собаки, а если с ней неожиданно заговорить, вздрагивает и краснеет. И как ей удалось попасть в цель?

Матушка улыбнулась.

– Миссис Ньютон способна на многое, ты просто её не знаешь, – сказала она. – После свадьбы она несколько лет жила на ранчо в глуши на Западе. И однажды ночью в грозу – её мужа не было дома – она повесила на пояс этот самый пистолет и прошагала шесть миль в темноте, чтобы привести подмогу раненому работнику.

Я вспомнила ласковый голос миссис Ньютон, её кроткие, даже робкие манеры.