Текст книги "Дочь самурая"

Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Эцу Инагаки Сугимото
Дочь самурая

Как дочь феодальной Японии, словно вместив в свою жизнь сотни лет, стала современной американкой

Перевод с английского Юлии Полещук

* * *

С любовью, уважением и глубочайшей благодарностью я посвящаю эти благоговейные воспоминания ДВУМ МОИМ МАТЕРЯМ, что жили друг от друга так далеко и в таких разных мирах, но души их встретились во мне

БЛАГОДАРНОСТЬ НЭНСИ ВИРДЖИНИИ ОСТИН, чья неоценимая дружба, бодрый дух и жизненный опыт помогли мне поверить в то, что маленькая Эцубо, сердце которой полно любви к старой Японии, способна собрать рассыпающиеся осколки самурайского духа и составить из них дивную мозаику для современного читателя

Глава I. Зимы в Этиго

Чужеземцы порой называют Японию страной солнца и цветов сакуры. Это всё потому, что туристы посещают только восточные и южные её районы, где климат мягкий и круглый год тепло. На северо-западном побережье зимы долгие и снег зачастую лежит с декабря до марта или апреля.

В провинции Этиго, где был мой дом, зима начиналась обильными снегопадами; снег валил без перерыва, так что вскоре из-под него виднелись лишь закруглённые толстые брёвна коньков наших крытых соломою крыш. Тогда выходили работники – на плечах соломенные циновки, на голове широкополые плетёные шляпы, похожие на зонты, – и большими деревянными лопатами прочищали проходы с одной стороны улицы на другую. С середины улиц снег не убирали вовсе. Длинные сугробы возносились выше крыш. Работники вырезали ступени в снегу – чистить его приходилось всю зиму, – а мы, детвора, поднимались по этим ступеням и бегали по сугробам, играли в разные игры: то в самураев, вызволявших деревню из снежного плена, то в свирепых разбойников, что подкрадываются к ней, дабы напасть.

Но куда интереснее бывало, когда снегопады ещё не пришли и весь город готовился к зиме. Обычно это занимало несколько недель, и каждый день по пути в школу и из школы мы останавливались поглазеть, как работники деловито облекают статуи и небольшие уличные святилища соломенным зимним покровом. Каменные фонари, все кусты и деревья в наших садах укутывали соломой, и даже снаружи к стенам храмов для защиты от снега привязывали бамбуковыми верёвками циновки или огромные сети, сплетённые из соломы. Улицы каждый день меняли облик, и когда наконец соломой накрывали больших резных каменных львов у ступеней храмов, город являл собой причудливое зрелище: всюду соломенные шатры всевозможных форм и размеров, в ожидании снега, под которым мы окажемся погребены на три или четыре месяца.

В основном у больших домов крыши были соломенные, с широкими карнизами, лавчонки же крыли дранкою и придавливали доски камнями, чтобы в оттепель по весне не сходил лавиной снег. Над всеми тротуарами тянулась постоянная крыша из стрех, зимой их огораживали, как стенами, деревянными щитами (впрочем, кое-где встречалась и вощёная бумага), так что улицы превращались в длинные коридоры, и даже в ненастье мы ходили по ним, полностью защищённые от ветра и снега. В коридорах царил сумрак, но всё-таки не темнота, потому что свет сквозь снег пробивается замечательно, и даже на перекрёстках – дорогу мы переходили по снежным туннелям – света было достаточно, чтобы разбирать крупные иероглифы. Возвращаясь из школы, я частенько читала домашнее задание в этих туннелях, точно те древние мудрецы, что корпели над книгами при свете снега.

Длинный хребет Кисо так надёжно отгораживает провинцию Этиго (а её название, к слову, и означает «за горами») от прочей Японии, что в Средние века власти считали Этиго холодной окраиной, куда можно ссылать тех, чьё высокое положение или общественное влияние не позволяло обращаться с ними как с обычными преступниками. Таковыми считали сторонников реформ. В ту давнюю пору в Японии к реформам что в политике, что в религии относились неодобрительно и самых прогрессивно мыслящих придворных, равно как и монахов особенно широких взглядов, причисляли к смутьянам и отправляли жить в какое-нибудь захолустье, где о честолюбивых устремлениях приходилось забыть навсегда. Большинство тех, кого сослали в Этиго по политическим соображениям, обречены были умереть – и тогда их хоронили за пределами небольшого кладбища близ того места, где совершилась казнь, – или затеряться среди крестьян в каком-нибудь простом доме. В нашей литературе немало печальных историй о богатых и именитых молодых людях, которые, переодевшись паломниками, скитаются по селеньям Этиго в поисках сгинувших без вести отцов.

Со сторонниками религиозных реформ обходились милостивее; обычно их жизнь проходила в смиренных и безобидных трудах. Некоторые из основателей новых буддийских школ, отправленные в пожизненную ссылку, были людьми исключительно одарёнными, и постепенно их убеждения распространились столь широко, что Этиго по всей Японии прослыла оплотом буддизма в духе «новых школ». С самого раннего детства я слыхала истории священнослужителей и привыкла к изображениям, вырезанным на камнях, к статуэткам в горных пещерах, высеченным руками неутомимых средневековых монахов.

Жили мы в старинном городе Нагаоке; некогда здесь был выстроен замок. Семья наша состояла из моих отца и матери, моей досточтимой бабушки, брата, сестры и меня. Был ещё Дзия[1]1
  Это не имя, а, скорее, прозвище, которое означает «дед». Использовалось для пожилых слуг в Японии, особенно со стороны детей. – Здесь и далее примечания переводчика, если не указано иное.


[Закрыть], главный слуга отца, моя няня Иси, а также Кин и Тоси. От случая к случаю приходили и другие старые слуги. У меня были и взрослые замужние сёстры, жили все далеко, кроме старшей, до её дома от Нагаоки можно было добраться на рикше где-нибудь за полдня. Время от времени она навещала нас, порой я возвращалась вместе с ней и гостила по нескольку дней в её большом сельском доме, крытом соломой; в древности здесь была крепость трёх гор. Самураи нередко сочетались браком с крестьянами – те считались по положению немногим ниже военных и пользовались уважением, поскольку «тот, кто владеет рисовыми полями, держит в руках судьбу своего народа».

Жили мы на самой окраине города в огромном просторном доме, на моей памяти его то и дело достраивали. В результате тяжёлая соломенная крыша провисала на стыках щипцов, оштукатуренные стены пестрели щербинами и заплатами, а многочисленные комнаты соединялись кривыми узкими коридорами, изгибавшимися порой самым неожиданным образом. Вокруг дома, но чуть поодаль высилась стена из расколотого булыжника, увенчанная низкой и плотной деревянной изгородью. Края крыши ворот загибались кверху; побуревшая солома там-сям поросла мхом. Держалась крыша на массивных столбах, меж которыми на фигурных железных петлях распахивались деревянные ворота; петли достигали за малым не середины тяжёлых досок. С каждой стороны стояла оштукатуренная стена – впрочем, недлинная – с узкими продолговатыми оконцами в деревянных решётках. Днём ворота не закрывались, но когда по вечерам к нам кто-то стучался и слышалось: «Таномо-о! Таномо-о!» («Позвольте войти!»[2]2
  Дословно: «Прошу».


[Закрыть]), то, даже если голос был хорошо знакомый – скажем, соседа, – Дзия, верный старинной привычке, непременно выглядывал в узкое оконце, прежде чем отворить гостю.

От ворот к дому вела дорожка из крупных неровных камней, в широких их трещинах росли первые чужеземные цветы, какие мне случилось увидеть – крохотные, круглые, на коротких стеблях, Дзия называл их пуговицами великана[3]3
  Скорее всего, речь о портулаке.


[Закрыть]. Кто-то дал ему семена, а поскольку Дзия считал, что иноземным цветам нечего делать в нашем почтенном саду, он схитрил – посеял семена там, где их неминуемо вытопчут наши дерзкие ноги. Но цветы оказались живучими и разрослись обильно, как мох.

То, что дом наш строился из чего придётся, было следствием одной из трагедий Реставрации[4]4
  Реставрация Мэйдзи (1868–1889) – комплекс политических, военных и социально-экономических реформ, ознаменовавший переход от самурайской системы управления в виде сёгуната к прямому правлению императора Мэйдзи и его правительства.


[Закрыть]. В провинции Этиго, как и во многих других, верили в необходимость двойного правительства. Наши люди считали микадо фигурой священной – негоже императору вести войну и выполнять малоприятные государственные обязанности, – а потому боролись за сохранение власти сёгунов, которым их предки веками хранили верность. В ту пору мой отец был каро, то есть первым советником в княжестве Нагаока; этот пост он занял в шесть лет, когда тот неожиданно освободился вследствие скоропостижной кончины моего дедушки. В силу некоторых необычных обстоятельств отец оказался единственным правителем, и так вышло, что в пору войн Реставрации он исполнял обязанности даймё.

В трагичнейшую минуту истории, какая когда-либо выпадала на долю Нагаоки, провинция Этиго оказалась с теми, кто потерпел поражение. Едва моя мать узнала, что дело её мужа проиграно, а его заточили в темницу, она тут же отправила всех домашних в безопасное место, после чего собственными руками подожгла наш дом, чтобы он не достался врагам, и смотрела со склона горы, как он сгорает дотла.

Когда бурные военные годы остались позади и отца освободили от обязанностей, каковые ему было велено исполнять, пока центральное правительство не упрочит своё положение, он собрал всё, что осталось от родового добра, и, поделившись с бывшими своими вассалами, которые ныне чувствовали себя как рыба, выброшенная на сушу, выстроил временный дом на месте бывшего фамильного гнезда. Затем разбил близ него небольшую шелковичную рощу и гордился тем, что положением сравнялся с крестьянами. Люди из сословия самураев ничего не смыслили в торговле. Иметь дело с деньгами для них издавна считалось позором, так что дела передали верному, но совершенно неопытному Дзие, отец же занимал себя чтением, воспоминаниями и тем, что знакомил своих более косных соседей с идеями прогрессивных реформ, которым они упорно сопротивлялись.

Но от одной роскоши отец так и не отказался. Официальный визит в столицу – до реставрации закон обязывал людей его положения совершать такое путешествие раз в два года[5]5
  Речь идёт о системе поочерёдного прибытия «санкин котай», когда даймё различных княжеств вместе с приближёнными были обязаны прибывать в столицу Эдо раз в два года. Система была установлена в 1635 году для контроля сёгуната над элитами княжеств. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] – превратился в неофициальную ежегодную поездку, которую отец шутя называл окном в будущее. Название это подходило как нельзя лучше, ведь ежегодные эти поездки позволяли и отцу, и всей нашей семье хоть издали следить за тем, как развивается Япония. Отец всегда привозил из столицы чудесные каллиграфические картины и странные, необычные вещицы: слугам всякие безделицы, детям игрушки, моей матери полезные предметы обихода, а досточтимой бабушке – иноземные редкости.

В этих поездках отца неизменно сопровождал Дзия; по своим обязанностям управляющего ему доводилось входить в сношения с торговцами, а потому он был наслышан о том, как иностранцы ведут дела с японцами. Все признавали, что иностранцы торгуют умно, и пусть порой сделки оказывались исключительно невыгодными для японцев, всё-таки деловые качества чужеземца вызывали восхищение и стремление подражать. Свет не видывал души честнее Дзии, но из-за слепой верности интересам обожаемого господина ему однажды случилось запятнать наше имя позором – на то, чтобы смыть это пятно, ушли долгие месяцы и крупные суммы. Кажется, никто из сторон так толком и не осознал, что именно приключилось. Я знаю, что Дзия всю жизнь ломал над этим голову и казнил себя за проступок.

А случилось вот что.

Дзия свёл знакомство с одним японцем, тот, как агент иностранцев, скупал в окрестных деревнях карточки с яйцами тутового шелкопряда. На такие карточки специальными чернилами наносили имя или камон[6]6
  Камон – японский геральдический символ, стилизованное изображение цветов, растений, предметов и т. п., используемый в качестве знака рода или семьи. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] (герб) хозяина. Потом карточки расстилали под жилищами бабочек, и те откладывали на них тысячи крохотных, как зёрнышки, яиц. После этого карточки сортировали и продавали перекупщикам.

И этот агент – а человек он был очень богатый – сказал Дзие, что если подменить яйца горчичными зёрнами, то эти карточки можно выгодно продать и его хозяин озолотится. И присовокупил, что все купцы Иокогамы ныне ведут дела именно на такой иностранный манер. Якобы это «новый способ укрепить могущество Японии, дабы надменные варвары впредь не могли обойти в торговле сынов Японии».

Шелковичная роща моего отца кормила множество шелководов округи, поэтому агенту было выгодно использовать его имя, а бедняга Дзия, польщённый возможностью устроить дела на новый разумный манер, разумеется, охотно ему помог. Агент изготовил карточки на сотни иен, все с гербом моего отца. Деньги, скорее всего, прикарманил; как бы то ни было, мы узнали об этой афере, лишь когда к отцу заявился высоченный краснолицый чужеземец в одежде с диковинными трубообразными рукавами. Тот день запомнился мне навсегда! Мы с сестрой, послюнив кончик пальца, протирали дырочки в бумажных дверях, чтобы поглазеть на удивительного чужака. Мы знали, что это неприлично и нам не по чину – так ведут себя простолюдинки, – но такой случай подворачивается раз в жизни.

У меня нет причин полагать, что этот чужеземец был в чём-нибудь виноват, и, возможно – возможно! – агент тоже считал, что всего лишь соперничает в ловкости с чужеземцами. В те странные дни о многом судили неверно. Разумеется, мой отец, ничего не знавший о сделке, заплатил по счетам и восстановил своё доброе имя, но вряд ли понял, что всё это значит. В те годы слуги нередко совершали откровенные глупости: в нелепых сердцах этих простаков верности и любви к господину было куда больше, чем мудрости.

Долгими зимними вечерами я любила пробраться на половину слуг, посмотреть, как они работают, послушать их рассказы. Однажды вечером – мне было лет семь – я быстро шла по изгибавшейся веранде, которая вела в ту часть дома, как вдруг услышала голоса, перемежавшиеся глухим стуком, с каким снег сбрасывали с крыши. Обычно крышу после заката не чистили, но сейчас Дзия препирался с главным работником и настаивал, что эту работу необходимо сделать сейчас же.

– Сам посмотри, как метёт, – донёсся до меня его голос, – к утру, если не почистить, снег проломит крышу.

Вообще-то пора идти на службу в храм, проворчал в ответ работник, и тут раздался глухой звон храмового колокола. Но Дзия настоял на своём, и работники продолжили чистить крышу. Я подивилась дерзости работника, осмелившегося перечить воле Дзии. В моих детских глазах Дзия был личностью незаурядной: он всегда прав и слово его закон. Но при всём моём уважении к его мудрости я любила его всем сердцем, и не без причины: ведь у него всегда находилась минутка смастерить для меня куколку из соломы или рассказать мне сказку, когда я сидела на камне в саду и наблюдала за его работой.

Людская занимала просторную комнату. Половину дощатого пола покрывали разбросанные там-сям соломенные циновки. Здесь пряли, мололи рис и делали всякую кухонную работу. Пол на другой половине – для грязной и трудной работы – был из плотной глины. Посередине людской размещался очаг[7]7
  Речь об ирори.


[Закрыть] – большой, обмазанный глиной, прямоугольный, ниже уровня пола, – подле него стояла корзина с дровами. С балки под самым потолком свисала цепь, на неё вешали утварь, потребную для готовки. Дым уходил в отверстие в центре крыши, а чтобы в дождь людскую не заливало, отверстие прикрывала ещё одна крыша, поменьше.

Я вошла в просторную комнату; гул домашней работы мешался со смехом и болтовнёй. В одном углу служанка молола рис на завтрашние данго; другая шила тряпочки из старого кимоно; ещё две перебрасывали друг другу плоскую корзину – отделяли красную фасоль от белой, а чуть поодаль крутила палочкой прялку Иси.

Меня поприветствовали: слуги любили, когда к ним заглядывала Эцубо-сама, как они меня называли. Одна из служанок поспешила принести мне подушку, другая подбросила в тлеющие уголья пригоршню сушёной каштановой скорлупы. Мне нравилось наблюдать за переменой оттенков каштановых угольков, и я остановилась полюбоваться ими.

– Идите сюда, Эцубо-сама! – окликнули меня ласково.

Это была Иси. Она пересела на циновку, а свою подушку отдала мне. Она знала, как я люблю крутить прялку, и сунула мне клубочек хлопка, крепко придерживая его рукой. До сих пор помню, как мягко скользила нить сквозь мои пальцы, когда я вертела большое колесо. Боюсь, что пряжа моя получалась неровной, так что, пожалуй, к счастью для Иси, вскоре меня отвлекло появление Дзии. Он расстелил циновку на глиняном полу, сел, вытянув ногу; между пальцами ступни Дзия зажал конец верёвки, которую плёл из рисовой соломы.

– Дзия-сан, – проговорила Иси, – у нас почётная гостья.

Дзия мигом поднял глаза, забавно и часто закивал над вытянутой верёвкой и с улыбкой протянул мне соломенные сапожки юки-гуцу, висящие у него на шнурке.

– Ой! – воскликнула я, вскочила и бросилась к Дзие. – Это мне? Ты их доделал?

– Да, Эцубо-сама, – ответил Дзия и вложил мне в руки сапожки, – и доделал я их очень вовремя. Столько снегу в этом году ещё не было. И когда вы завтра пойдёте в школу, сможете срезать путь напрямую через поля и ручьи: дороги-то заметёт.

Как обычно, предсказание Дзии сбылось. Без юки-гуцу мы, девочки, нипочём не попали бы в школу. А благодаря тому, что Дзия заставил работников с вечера почистить снег, наша крыша не проломилась под его тяжестью: к утру полутораметровый слой снега покрыл и дорожки в нашем саду, и вершину длинного белого уличного сугроба.

Глава II. Кудрявые волосы

Однажды слуги вернулись из храма, с оживлением обсуждая пожар, уничтоживший великий Хонгандзи[8]8
  Общее название храмов буддийской школы Дзёдо-синсю, но в данном случае имеется в виду древнейший из них, в Киото (построен в 1321 году).


[Закрыть] в Киото. А поскольку то был главный храм школы Дзёдо-синсю, наиболее популярной в народе, многие желали его восстановить и пожертвования текли со всех концов империи. Средневековые буддисты-изгнанники оставили в Этиго неизгладимый след, и вскоре наша провинция превзошла все прочие в стремлении отдавать, а средоточием такого порыва стала Нагаока.

Первый и пятнадцатый день месяца – когда работники отдыхали – были излюбленным временем сбора средств; мы жертвовали главным образом то, что сами производили, и было любопытно наблюдать за толпой, которая в эти дни запруживала улицы. Здесь были не только наши горожане, каждый с корзиной или свёртком: ежечасно со всей округи – с гор и из соседних деревень – прибывали всё новые люди. Приносили верёвки, пеньку, стебли бамбука, длинные их концы волочились по земле; женщины из деревень, где процветало ткачество, тащили рулоны хлопка и шёлка, крестьяне тянули длинные повозки, доверху нагруженные мешками с «пятью злаками» – рисом, пшеницей, овсом, фасолью и просом[9]9
  «Пять злаков» – рис, просо, чумиза, бобы и муги – в японском буквально означает «урожай». – Прим. науч. ред.


[Закрыть], а жёны крестьян (зачастую с младенцем на спине) толкали повозку сзади. Все эти дары сносили в большое здание, выстроенное специально для этого, и каждый день запасы добра прирастали.

Однажды мы с Иси стояли у наших высоких ворот и наблюдали за идущими мимо. Я заметила, что почти все женщины повязали на голову сине-белое полотенце-тэнугуи, как делают служанки, когда подметают пол или хлопочут на кухне.

– Почему они все в тэнугуи? – спросила я.

– Эти женщины обрезали волосы, Эцубо-сама, – ответила Иси.

– Они все вдовы? – изумилась я, поскольку лишь вдовы по традиции обрезали волосы до плеч и отрезанное хоронили с мужем.

Я подумала, что никогда в жизни не видела столько вдов, но вскоре выяснилось, что все эти женщины обрезали волосы, чтобы сплести из них толстенный канат и с его помощью поднять бревно для центральной балки нового храма. Наши служанки тоже остригли локоны, но с куда меньшим рвением, чем крестьянки: оставшихся волос хватало, чтобы завязать какой-никакой узел. Правда, одна из служанок в религиозном порыве постриглась так коротко, что ей пришлось на три года отложить свадьбу, поскольку с короткими волосами замуж не выходят. Вряд ли в те годы нашёлся б смельчак, отважившийся жениться на девушке, стриженной как вдова: это считалось недобрым знаком.

Наше семейство не принадлежало к школе Дзёдо-синсю, но всякая женщина, к какой бы школе буддизма ни принадлежала, хотела поучаствовать в богоугодном деле, и каждая из нас обрезала сколько-то прядей. Волосы отнесли в здание, где хранили пожертвования, и сплели из них длинные толстые канаты, а перед самой отправкой в Киото провели пышную религиозную церемонию и освятили дары.

Мне, ребёнку, казалось, в тот день в Нагаоке собрался весь свет. Уж конечно, обитатели всей округи, всех соседних деревень запрудили узкие улочки, по которым мы с Иси шли в храм. Но в конце концов мы отыскали укромный уголок, и я, вцепившись в руку Иси, изумлённо разглядывала величественную, золотисто-чёрную лакированную святыню, стоявшую на повозке у самого входа в храм. Резные двери были распахнуты настежь, так что видна была статуя ясноликого Будды со сложенными руками. У подножия статуи, постепенно ширясь и удлиняясь, располагалась изящная конструкция, символизирующая «пятицветные облака рая». Резные облака были унизаны множеством цветков лотоса; золотистые, серебряные, розовые, лиловые, оранжевые – казалось, они парили в воздухе. Удивительная красота. С рогов и упряжи двух волов, которых гордые земледельцы привели специально для этого случая, струились длинные разноцветные шёлковые ленты.

Вдруг всё стихло. Затем ударили в гонг и хор голосов смешался с пронзительным рёвом храмовых труб.

– Смотрите, Эцубо-сама! – сказала Иси. – Священный Будда пускается в благодарственное путешествие. Впервые за долгие годы Благословенный покинул алтарь. Сегодня великий день!

Волы дёрнулись, потянули большое деревянное ярмо, святилище с позолоченным Буддой тронулось с места, и по толпе прокатился шёпот: «Наму амида буцу!» («Славься, великий Будда!»). Я благоговейно склонила голову, сложила руки и тоже прошептала священные слова.

К передней части повозки были привязаны две длинные верёвки, скрученные из полос лиловой и белой ткани; верёвки эти тянулись далеко за волов, к поющим священнослужителям, которые шли впереди. Мужчины и мальчики, женщины (некоторые несли на спине детей) и девочки, ребятня всех возрастов цеплялись за эти верёвки. Я заметила подружку.

– Иси! Иси! – воскликнула я и с такой силой дёрнула её за рукав, что едва не оторвала. – Смотри, там Садако-сан держится за верёвку! Можно я пойду рядом с ней и тоже буду держаться за верёвку? Можно?

– Тише, маленькая госпожа. Не забывайте, что вы дочь самурая и должны вести себя подобающе. Да, я пойду рядом с вами. Ваши ручки помогут священному Будде.

Мы с Иси присоединились к шествию. Наверное, никогда в жизни я не ощущала такого восторга, как в тот час, когда мы шагали по узким улочкам за торжественными священнослужителями, я сжимала верёвку, привязанную к большой скрипучей повозке, а сердце моё полнилось трепетом и благоговением.

Само освящение мне помнится очень смутно. Вокруг нового здания высились пирамиды всевозможных пожертвований. Статую Будды подвезли и поставили перед лиловым занавесом с нарисованной на нём крупной свастикой[10]10
  Левосторонняя свастика считается в буддизме символом счастья. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Священнослужители с пением шествовали в величественных одеяниях, сжимая в сложенных руках хрустальные чётки. Повсюду слышался аромат благовоний, негромкий стук храмовых барабанов и шёпот: «Наму амида буцу!»

Лишь одна вещь из просторного храма врезалась мне в память. На помосте пред алтарём, у самых ног священного Будды, чернели огромные кольца каната, сплетённого из волос тысяч женщин. Я вспомнила день, когда я решила, будто все женщины, кого я вижу на улице, вдовы, вспомнила наших служанок с их реденькими волосами, а потом со жгучим стыдом вспомнила и тот день, когда мы отправили собственное пожертвование: в нём, помимо длинных, блестящих, прямых волос моей сестры лежала короткая прядь, унизительно извивавшаяся уродливыми волнами.

Даже долгие годы спустя мне по-прежнему жаль ту девочку, какой я была когда-то, – стоит мне вспомнить, сколько мытарств ей довелось претерпеть из-за волнистых волос. В Японии кудрявых не жаловали, и хоть я была младше сестёр, но, когда полагалось делать причёски – три раза в десять дней, – меня первой препоручали заботам мастерицы, едва она переступала порог нашего дома. Это было не принято, обычно первой идёт старшая сестра. Вымыв мне голову, мастерица умащивала мне волосы горячим чаем – за малым не кипятком – смешанным с каким-то маслом, которое придаёт волосам жёсткость. Затем зачёсывала мне волосы назад и завязывала как нельзя туже. Так я сидела, пока мастерица делала причёски моим сёстрам. К тому времени голова у меня немела, брови ползли на лоб, но волосы на какое-то время выпрямлялись, и их можно было с лёгкостью уложить в два блестящих узла, перевязанных гладким шнурком: эта причёска шла мне более прочих. Помню, ночью я старалась лежать тихонько, не шевелясь на деревянной подушечке, но к утру на шее всё равно выбивались непокорные завитки, а узлы волос на макушке подозрительно изгибались. Как я завидовала длинным прямым волосам придворных дам с картины-свитка, что висела в моих покоях!

Однажды я взбунтовалась и грубо ответила няньке – та пыталась меня утешить, когда мне в очередной раз «склеивали» волосы. Старая добрая Иси сразу меня простила, но матушка услышала и позвала меня к себе. Помню, я угрюмо поклонилась ей и уселась перед её подушкой, а матушка сказала, глядя на меня очень строго:

– Эцуко, ты разве не знаешь, что волнистые волосы выглядят как звериная шерсть? Дочери самурая негоже смахивать на животное.

Я смертельно обиделась, но впредь никогда не жаловалась на неудобства, которые причиняли мне горячий чай и ароматное масло.

В день моего семилетия[11]11
  По европейской системе исчисления возраста Эцу шесть лет, но в Японии возраст традиционно считали с момента зачатия.


[Закрыть] я пережила унижение столь мучительное, что мне до сих пор больно о нём вспоминать. Празднование семилетия для японок так же важно, как первый выход в свет для юных американок. На торжество пригласили всех наших родственниц; я в прелестном новом кимоно занимала почётное место. Мне сделали искусную причёску, но день был дождливый, и, наверное, какие-то упрямые мелкие прядки вырвались из своего тугого узилища, поскольку я услышала, как одна из моих тёток сказала: «Зря Эцу вырядили в такое красивое кимоно. Оно лишь привлекает внимание к её безобразным вьющимся волосам».

Как глубоко способен чувствовать ребёнок! Мне хотелось съёжиться и исчезнуть в кимоно, которым я так гордилась, однако я глядела прямо перед собой и не двигалась. Тут Иси внесла рис и посмотрела на меня с такой болью, что я сразу поняла: она всё слышала.

Вечером Иси пришла меня раздевать, не сняв сине-белого полотенца-тэнугуи, каким служанки в Японии повязывают себе волосы, когда хлопочут по дому. Я удивилась: показываться перед вышестоящим с покрытой головой неучтиво, а Иси всегда была исключительно вежлива. Вскоре я узнала, в чём дело. Едва обед завершился, Иси направилась в храм, отрезала свои прекрасные прямые волосы, положила их перед святилищем и попросила богов передать её волосы мне. Моя добрая Иси! Сердце моё по сей день благодарит её за столь жертвенную любовь.

Кто сказал, что Бог не смилуется над невежественными, однако любовными стараниями простой души избавить от унижения девочку, которую она так любила? Как бы то ни было, молитвы Иси были услышаны долгие годы спустя, когда рука судьбы направила мои стопы в края, где кудрявые волосы уже не стоили мне ни стыда, ни печали.