Текст книги "Дочь самурая"
Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Завесу опустили, и чуть погодя по крыше паланкина нервно хлопнули веером.
Паланкин подняли и понесли к двери. Сестра сидела на удивление тихо, ибо, когда завесу подняли, страх её улетучился навсегда.
Носильщики подошли к двери. Паланкин опустили на землю. Сестре помогли выйти из паланкина, и когда она ступила на порог дома, где ей предстояло провести всю жизнь, два старческих голоса завершили свадебную песнь словами привета:
Глава IX. История марионетки
В первый день Обона[29]29
Японский трёхдневный праздник поминовения усопших.
[Закрыть] – мне тогда было двенадцать – Иси принесла мне новое украшение для волос и закрепила его прямо на моём большом стоячем банте. На его блестящем чёрном фоне серебряный щит в обрамлении серебряных же цветов выглядел великолепно.
– Его прислала вам досточтимая бабушка Эдо, – сказала Иси. – Она сделала его из переплавленных старинных монет, и получилось чудесно.
Я повернулась в ту сторону, где находился Токио, и с молчаливой благодарностью поклонилась незримой щедрой дарительнице. Кто такая досточтимая бабушка Эдо, я понятия не имела. Но на моей памяти каждый год она присылала мне очаровательные подарки к празднику Обон (его отмечают в середине лета); я смутно догадывалась, что бабушка Эдо какая-то близкая наша родственница, но не задумывалась об этом. У всех девочек есть бабушки. У кого-то две, а у кого-то и больше. Разумеется, бабушки по маминой линии обычно обитали отдельно, но зачастую отец семейства приглашал жить под своей крышей и свою мать, и бабку. Старикам были рады всегда, их присутствие делало семье честь. Дом сына, который заботится о трёх поколениях предков, называли благородным пристанищем пожилых.
Обон – праздник, когда души пращуров (о-сёрай-сама) навещают своих родных, – мы любили больше всего, поскольку верили, что предки наблюдают за нами с неизменной любовью и заботой, так что ежегодные их посещения поддерживали в наших сердцах радостную и нежную близость к милым усопшим.
Непременным условием подготовки к визиту о-сёрай-сама были чистота и простота: всё устраивали необычно примитивно, без малейшей вычурности, как повелось искони.
Несколько дней прошли в хлопотах. Дзия и ещё один слуга подстригли деревья и изгороди, вымели двор и даже пространство под домом и тщательно вымыли мощённые камнем дорожки в саду. Циновки вынесли во двор и выбили бамбуковыми прутьями, а Кин и Тоси тем временем бумажными метёлочками очищали от пыли бумажные двери-сёдзи, так что эхо громких шлепков разносилось на всю округу, и нагретыми тряпочками натирали до скрипа пол на крыльце. Всё дерево в доме – и широкие потолочные балки, и сотни крохотных реечек из светлой древесины, пересекавшие сёдзи, и резные решётки вентиляции, зеркальные столбики и основание токономы – протирали горячей водой, меняли порвавшуюся рисовую бумагу в сёдзи, и вот наконец весь дом от соломенной крыши до ледника в подполе стал чистым и свежим, как льющаяся с неба дождевая вода.
Матушка принесла из хранилища старинную редкость – свиток-какэмоно, одно из сокровищ отца, и когда какэмоно повесили на стену, Кин поставила под ним нашу лучшую бронзовую вазу с большим букетом из семи осенних трав – алтея, пампасной травы, вьюнка, смолёвки и трёх видов астр, лиловой, жёлтой и белой. По большей части это цветы, но японцы считают травами все растущие на земле растения с тонкими, похожими на травинки листьями.
Разумеется, больше всего внимания уделяли святилищу, поскольку именно там обитают духи, пришедшие нас навестить. Дзия затемно сходил на пруд, нарвал цветов лотоса, ведь только с первыми лучами зари лотос «делает вдох», раскрывает бледно-зелёные бутоны, являя свою белоснежную прелесть. До возвращения Дзии святилище вычистили, предварительно убрав его содержимое, с бронзового Будды почтительно вытерли пыль и вернули его на место, на золочёный лотос. Таблички с именами пращуров и портрет отца – мать всегда держала его в святилище – аккуратно протёрли, медный ажурный светильник с неугасимым огнём наполнили рапсовым маслом, поставили курильницу с благовониями, подсвечники, положили священные книги и чётки, а деревянный барабан в виде чудовищной рыбы (он символизирует подчинённое положение женщины)[30]30
Речь о мокугё.
[Закрыть] отполировали так тщательно, что заблестели даже потёртости на покрывавшем его красном лаке. Затем Дзия застелил пол перед святилищем недавно сплетённой грубой циновкой из пампасной травы, а по краям циновки расставил вазы с букетами из семи осенних трав.
Но самое интересное началось, когда мы с досточтимой бабушкой сели перед святилищем и принялись мастерить приветственные украшения. Я всегда обожала помогать ей в этом. Иси и Тоси принесли из сада овощи необычной формы, горсть сухих конопляных стеблей, с которых сняли верхний грубый слой, и многие метры сомэна, мягкой и гибкой лапши. Досточтимая бабушка взяла скрюченный огурец – один его краешек загибался, как приподнятая голова, – и сделала из него лошадку с гривой и хвостом из кукурузных рылец и ножками из стеблей конопли. Из кругленького баклажанчика бабушка смастерила буйвола с рогами и ногами из стеблей конопли, изготовила из недосохшего ещё сомэна сбрую обоим животным и поставила их в святилище. Я тоже сделала несколько буйволов и лошадок. А пока мы работали, Дзия принёс листики лотоса – их сохнущие края загибались кверху, так что листья походили на резные блюдца, – и несколько крохотных жёлтых и красных шариков, новых для нас плодов (теперь-то я знаю, что это помидоры).
Иси разложила по блюдцам из листьев лотоса фрукты – все, какие были у нас, кроме пушистых персиков, – и досточтимая бабушка украсила верх святилища изящными гирляндами из сомэна, а на петли гирлянды повесила маленькие фиолетовые баклажанчики и крохотные красные и жёлтые помидорки.
Затем Иси принесла с кухни лесенку и, встав на неё, высоко над святилищем повесила белый фонарик – простой кубик из белой бумаги, перевязанный бумажными ленточками, но, когда его зажигали, от тепла пламени фонарик постоянно крутился, ленточки взмывали, опадали и развевались, так что казалось, будто над святилищем порхает стая птиц. Красивое зрелище.
Смысл всех этих украшений и диковинных зверьков из овощей скрылся в тумане прошлого, а вот блюда из листьев лотоса делали, потому что лотос – священный цветок. Священные тексты рассказывают об искушении Будды, когда он жил отшельником на Снежной горе[31]31
Речь о Сэссэн-додзи, предыдущем воплощении Будды Шакьямуни. Его воплощение можно увидеть на картине художника Сога Сёхаку «Сэссэн-додзи, предлагающий свою жизнь людоеду» (1764). – Прим. науч. ред.
[Закрыть].
Однажды в рассветный час Будда сидел медитировал, как вдруг услышал странную сладкозвучную песню. Будда прислушался, и сердце его наполнилось радостью и изумлением, ибо ноты этой мелодии медленно излагали ему план спасения. Но вдруг мелодия смолкла. Тщетно Будда ждал, что музыка возобновится. Воцарилась тишина. Будда поспешил к краю пропасти, всмотрелся в туманы долины и увидел страшного демона: тот с насмешкой глядел на раздосадованного, встревоженного пророка. Будда от всего сердца попросил его допеть песню, но демон ответил, что не сможет этого сделать, пока не насытится человеческой плотью и кровью. И тогда он откроет Будде таинственный план, чтобы знание о спасении достигло всего человечества.
Будда лелеял надежду, что сам принесёт людям эту весть, но теперь эта надежда растаяла без следа. Будда пылко воскликнул: «Насыться моей плотью, утоли жажду моей кровью, но допой свою песню, чтобы все души спаслись!», – и, скинув одежды, прыгнул со скалы. В это мгновение луч солнца осветил долину, коснулся вод пруда, где плавал ещё не открывшийся лотос. Когда пророк пронёсся по воздуху, бутон лотоса неожиданно распустился и на его белоснежные лепестки мягко упал тот, кто даровал трети мира веру более совершенную, нежели все бытовавшие прежде.
Так по сей день возвышенная сердцевина лотоса называется «утэна», то есть «сиденье», и перед всеми буддийскими святилищами можно найти его бутоны, как настоящие, так и искусственные.
К закату всё было готово: сумерки – пора встреч с духами. О о-сёрай-сама всегда рассказывали как о расплывчатом обезличенном силуэте, что приезжает на белоснежном коне «из края мрака, с берегов неведомого, из мира мёртвых».
Я, как все дети, визита предков неизменно ждала с нетерпением, а после смерти отца – тем более, и, когда наша семья собралась возле святилища, сердце моё билось в радостном предвкушении. Все, даже слуги, были в новых нарядах – недорогих и простых, но всё-таки новых. Сумерки сгущались, в святилище зажгли огонь, отодвинули сёдзи, распахнули входные двери, открыв путь от дороги и до самого святилища.
Затем мы парами вышли из комнаты, миновали коридор, прихожую, где разуваются, и по выложенной камнями дорожке устремились к высоким воротам, распахнутым настежь. В воротах Дзия сложил крест-накрест кучку конопляных стеблей – всего их было тринадцать – вокруг горки пушистой сухой травы. Здесь мы разделились: Дзия с Ёситой направились по одной стороне дороги, досточтимая бабушка, матушка, я, Иси, Кин и Тоси – по другой. Затем, почтительно склонив голову, мы принялись ждать. Брат был в Токио, так что огонь чистоты разожгла досточтимая бабушка с помощью Иси; от искр, летящих с огнива, конопляные стебли разгорелись приветственным пламенем.
В городе было тихо и сумрачно, не считая сотен огней: возле каждого дома горел небольшой костерок. Я замерла в поклоне, и тоскующее моё сердце словно призвало отца. Мне казалось, я слышу вдали стук лошадиных копыт, чувствую приближение белоснежного скакуна. Но конопляные стебли, только что разгоревшиеся так ярко, уже затухали, слабое дыхание тёплого августовского ветерка коснулось моей щеки, и душу мою охватило умиротворение. Мы медленно поднялись и со склонёнными головами зашагали обратно в дом по внешним краям тропинки, снова парами, но не приближаясь друг к другу: между нами легло священное пространство дорожки. В святилище мама ударила в гонг, и мы все склонились с почтительным радушием, как всегда, когда приветствовали желанного гостя. Нас осталось так мало даже по сравнению с прошлым годом, но души наши с любовью приветствовали тех, чьё присутствие – мы в этом не сомневались – принесёт в наш дом весёлое дружество счастливым, помощь и утешение скорбящим.
В следующие два дня город озарился множеством огней. Все ходили с фонариками, ими украшен был каждый дом, ряды их тянулись вдоль каждой улицы, и кладбища по ночам полнились тёплым свечением: над каждой могилой горел крохотный белый фонарик, прикреплённый к арке из стеблей пампасной травы. То была счастливая пора для всей Японии, единственный день в году, когда не отнимают жизнь ни у кого – ни у рыбы, ни у птицы, ни даже у насекомого. Нарядные рыбаки праздно слонялись по улицам, цыплята кудахтали и кукарекали в своих бамбуковых клетках, а малютки сверчки – обычно дети их ловят и сажают в крохотные клетушки – пронзительно пели в кронах деревьев, и никто на них не охотился с липучкою на шесте. Благотворительность раскрывала любящие объятия всем без исключения. Ни один монах, собиравший подаяние, не ушёл с пустой чашей; под листьями лотоса на могилах стояли сплетённые из пампасной травы корзины, полные угощений: бедняки унесут их, когда фонарики догорят, – и даже грешники в аду, если души их жаждут спасения, в милосердные дни Обона обретают надежду.
В доме нашем царили приятные размышления, бескорыстные деяния и счастливый смех, ибо мы ощущали, что наши добрые гости наслаждаются простыми нашими радостями: новой одеждой, взаимными любезностями, ежедневными пиршествами, состоявшими из фруктов, овощей и данго из рисовой муки, разделёнными с духами предков. Досточтимая бабушка с каждым часом казалась всё безмятежнее, матушка лучилась покоем и удовольствием, слуги болтали и улыбались без перерыва, и сердце моё переполняла тихая радость.
В сумерках на рассвете четвёртого дня Дзия сходил на пруд за цветами лотоса, а матушка поставила пред святилищем свежее угощение. И когда светлеющий воздух заспорил с теплившимся в доме светом белого фонаря, мы собрались попрощаться.
Предыдущие дни выдались счастливыми, и, пожалуй, нам всем было грустно, когда, напоследок низко поклонившись, матушка поднялась и убрала от святилища циновку из пампасной травы. Матушка сложила циновку пополам, разгладила, связала концы травинками, так что получилось неуклюжее маленькое каноэ, и закрепила посередине арку из конопляного стебля. Внутрь поместили лотосы с угощением, добавили несколько онигири и сырые данго, как дар о-сёрай-сама птицам. Потом в каноэ сложили зверюшек из овощей и все украшения святилища, на арку повесили белый фонарик, Дзия взял каноэ, и мы вместе с матушкой, Иси и Тоси направились к реке.
Солнце ещё не взошло, однако на улицах уже толпился народ, а воздух пестрел птицами: казалось, они сознавали, что их ждёт угощение. На берегу мы все, кроме Дзии, остались стоять на мосту и наблюдать за происходящим, а Дзия спустился по ослизлым ступенькам, вырезанным в земле, и присоединился к собравшимся у реки. Каждый держал маленькое каноэ с яствами и фонариком.
– Смотрите, – шепнула Иси, когда Дзия высек из огнива искру и зажёг фонарик, – наши досточтимые предки сядут в него и поплывут, согретые лучами солнца.
Тишину прерывали разве что громкие крики птиц; наконец из-за далёкой горы выглянул солнечный луч. Сотни собравшихся на берегу, склонившись к воде, отпустили маленькие каноэ и провожали их взглядом, а те кружились средь бури благодарно кричащих птиц. Одно опрокинулось.
– Мои о-сёрай-сама сошли с каноэ и теперь в неведомых краях! – сказала пожилая госпожа, поднялась на берег и, довольная, направилась домой.
Светало, и мы увидели вдали наши лодчонки, они боролись с волнами, белые фонарики их раскачивались. Мы дождались, пока солнце засияет ярко, и когда его лучи хлынули вниз по склону горы, с берега послышался тихий и низкий шёпот.
– Прощайте, о-сёрай-сама, – негромко говорили мы, кланяясь им вслед.
– Приходите на следующий год. Мы будем ждать вас!
Собравшиеся разошлись и с радостным видом направились по домам.
Мы с мамой, довольные, тоже пошли домой; шагавшие за нами Иси, Тоси и Дзия всю дорогу оживлённо болтали. В эти последние дни матушкин взгляд прояснел и выражение озабоченности уже не туманило её лицо; казалось, отец действительно посетил нас, подал помощь и утешение и ушёл, оставив по себе не тоску, но умиротворение.
В тот день, убирая моё цветочное украшение для волос, Иси указала на щит из полированного серебра в обрамлении цветов. На щите была гравировка с гербом, и грани её сверкали, как драгоценные камни.
– Это герб не Инагаки, – заметила я.
– Нет, это родовой герб досточтимой бабушки Эдо, – пояснила Иси, закрыла шкатулочку и убрала. – Великолепная работа. Досточтимая бабушка Эдо дарит вам только самые красивые и редкие вещи.
– Но ни моему отцу, ни матери досточтимая бабушка Эдо никогда подарков не присылала, – сказала я.
– Да. Никому, кроме вас, – согласилась Иси. – В этот праздник она неизменно вспоминает о вас, дабы поприветствовать и почтить предков рода Инагаки.
Помню, я тогда ещё удивилась, отчего это досточтимая бабушка Эдо не присылает подарки никому из членов нашей семьи, кроме меня, но тут же и позабыла об этом. В Японии дети редко спрашивают о том, о чём им не сказали, да и в тамошней жизни есть столько вещей, которые положено принимать как должное, что я не стала задумываться.
И лишь повзрослев, я узнала, что досточтимая бабушка Эдо – родная мать моего отца, а моя дорогая досточтимая бабушка, кому я обязана столь многим, на самом деле моя прабабушка.
Дед мой скончался скоропостижно, когда отцу было семь лет; он остался наследником, а его досточтимая бабушка отныне считалась хозяйкой дома своего покойного сына и матерью его ребёнка. То, что молодую вдову, родную мать моего отца, выставили из дома, – одна из трагедий нашей семейной системы: та, хоть изначально и была устроена мудро, со временем стала причиной многих ошибок, как бывает всегда, когда жизнь меняется слишком быстро и традиции за нею не поспевают.
Реставрация 1868 года неожиданностью не стала. К этому времени из-за политических волнений Япония раскололась на два лагеря: тех, кто полагал, что власть императора должна включать обязанности как священные, так и мирские, и тех, кто считал, что сёгун, военный правитель, должен снять с плеч священного императора бремя государственных забот.
Дед мой верил в восстановление императорской власти, но отец его жены, поскольку был хатамото, то есть непосредственным вассалом сёгуна, разумеется, горячо поддерживал противную сторону. Дед с тестем дружили, однако каждый из них хранил нерушимую верность и собственным убеждениям, и своему господину.
Дед умер внезапно, во время визита в Токио (тогда ещё Эдо) по долгу службы. Говорят, после изысканного приёма в доме тестя деда поразил таинственный и очень сильный недуг. На том пиру присутствовало немало рьяных сторонников императора. Дед, безусловно, понимал политическое значение этого приёма: после его кончины выяснилось, что под традиционный праздничный наряд он надел белое смертное облачение.
В те дни, когда сердце Японии стремительно билось и она отчаянно силилась вырваться из-под установившегося, пусть и спорного, многовекового диктата, подобные происшествия не были редкостью, как не было редкостью и столь смиренное принятие своей судьбы. То была привычная верность самурая долгу и отвага перед лицом смерти. В разных странах разные нормы, но верность и отвага повсюду в цене.
Смерть его стала трагедией для молодой жены, моей бабушки: когда она овдовела, ей было немногим более двадцати. В обычных обстоятельствах она осталась бы почтенной вдовой, матерью семилетнего наследника, моего отца, но в сложившейся ситуации – пусть её и не обсуждали – этой гордой женщине, претерпевшей глубокое унижение, не оставили иного выхода. Я не знаю, стала ли она жертвой тщеславия своего отца или его верности господину, но бабушка «смиренно отреклась» от семьи покойного мужа, сменила фамилию Инагаки на посмертное имя[32]32
Имеется в виду каймё, посмертное буддийское имя, которое даётся усопшим, чтобы не тревожить дух покойного упоминанием настоящего имени. – Прим. науч. ред.
[Закрыть] и вернулась в свой старый дом. В соответствии с идеалами того времени её положение считалось худшим позором, который только может постичь женщину из рода самураев. Как если бы солдат храбро отправился в бой, но трусливо вернулся домой ещё до его начала.
Несколько лет молодая вдова мирно жила в отчем доме, посвящая всё своё время классической литературе и искусствам; потом ей предложили высокий пост в замке даймё Сацума.
В ту пору род Сацума играл важную роль в истории. Именно это княжество в одиночку бросило вызов британской Восточной эскадре. Молодой самурай клана зарубил некоего мистера Ричардсона, британского торговца, дерзнувшего вторгнуться в торжественную процессию их господина. Сацума был самым влиятельным даймё, и дом его, как то было во всех высокопоставленных домах в феодальную пору, делился на две части: внешние и внутренние покои. Последними управляли исключительно женщины; в крупных замках с множеством вассалов им приходилось работать не менее усердно, чем чиновникам оомотэ, местного «государственного департамента». И бабушка моя заняла почётное место среди опытных слуг.
Вскоре её таланты получили признание: её выбрали гувернанткой к маленькой дочери даймё; эту должность бабушка занимала, пока не пришла пора готовить ту девочку, уже невесту, к роли жены. Бабушке назначили пожизненное щедрое содержание и с почётом проводили в отставку, поэтически описав это так: «Увы, полная луна скрывается за облаками, оставив по себе мелькающие тут и там проблески мягкого света, но пребудет с нами вовек, как нежная долгая память».
Вживую я никогда не видала досточтимую бабушку Эдо, но, стоит мне заглянуть в своё сердце, я вижу там её образ. Она жила во дворце крупнейшего японского даймё, в роскоши и богатстве, её умения и таланты каждый день встречали признание, обожаемая подопечная, маленькая княжна, уважала её и любила, однако моя бабушка обращалась мыслями к внучке, с которой никогда не встречалась. Вряд ли только по зову сердца – а впрочем, мне хочется верить, что без него не обошлось.
Дело всей жизни у неё отобрали, пусть в том и не было её вины или небрежения, но бабушка свято хранила в сердце свой сокрушённый долг и бестрепетно, как подобает самураям, пока была жива, устремлялась мыслями к маленькой внучке – о которой говорили, что та похожа на неё даже кудрявыми волосами, – и неизменно посылала ей каждый год самое дорогое, чем владела, чтобы внучка надела эту вещь на церемонию приветствия духов рода Инагаки, кому бабушка уже не могла отдать поклон, но с кем её связывал долг. Её бессилие было трагедией. Её усердие вызывало грусть. Но она оставалась верна до последнего.
Представления о долге в разных концах света разные, но японцы никогда не уклоняются от его призыва. Многие девочки и мальчики, даже не вступившие в пору отрочества, многие мужчины и женщины в расцвете сил, многие пожилые в одиночку уезжали в далёкие провинции и среди чужаков становились своими – телом, умом и духом. Но даже среди красоты, если где-то вдали остался неотданный долг, ничто, пока жизнь идёт, не способно помешать сердцу тянуться, уму – строить планы, душе – молиться о том, чтобы исполнить, пусть частично, этот утраченный долг. В этом таится душа Японии.
На прощанье юная княжна подарила моей бабушке в знак величайшей благодарности и пылкой признательности кимоно со своим гербом, которое носила сама. Много лет спустя на праздник Обон – мне было десять лет – бабушка прислала мне это сокровище. Я прекрасно помню тот день. Иси отвела меня в мою комнату облачиться для вечернего приветствия. На высокой лаковой раме – на таких обычно одежда проветривалась или просто дожидалась окончания наших приготовлений – висело прелестное летнее платье голубого льна с искусным узором из семи трав осени. Мне тогда показалось, что ничего красивее я в жизни не видела.
– Ах, Иси, – воскликнула я, – это прекрасное платье – мне?
– Да, Эцубо-сама. Досточтимая бабушка Эдо прислала его вам к празднику.
Платье оказалось слишком велико, Тоси пришлось собрать его в талии и на плечах. Одевшись, я пошла показаться досточтимой бабушке и матушке, а потом направилась в покои отца.
– Я пришла! – объявила я, преклонив колени за закрытой дверью, готовая отворить её.
– Войди! – послышался голос из комнаты.
Я отодвинула сёдзи. Отец читал. Он с улыбкой поднял глаза – и каково же было моё удивление, когда, окинув меня взглядом, отец стремительно встал с подушки и с достоинством произнёс, медленно и торжественно:
– Пришла княжна Сацума!
И отвесил глубокий поклон.
Разумеется, я тут же уткнулась головёнкою в пол, и хотя, когда я выпрямилась, отец смеялся, всё же я смутно чувствовала, что за его улыбкой кроется нечто большее, нежели шутливая почтительность к гербу более знатного рода: смесь гордости и тоски, пожалуй даже и горечи – подобно жестокой боли в душе сильного человека, чья десница беспомощна.
