Текст книги "Дочь самурая"

Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Глава XVIII. Странные обычаи

В нашем пригороде была большая каменная церковь; денег в приходе вечно не хватало, и кружок прихожанок, так называемое Дамское общество помощи, чтобы собрать денег, время от времени устраивал ярмарки или концерты, на которых порой выступали наши местные таланты.

Однажды вечером мы с матушкой и Мацуо пошли на один такой концерт. В программе были классические вокальные произведения. Одарённая певица, дочь богатого горожанина, училась музыке в Европе. Я знала её как застенчивую девушку с нежным голосом и изысканными манерами; тем сильнее было моё удивление, когда, едва заиграла музыка, солистка бодро и непринуждённо вышла к публике, с улыбкой раскланялась и, придав лицу живое выражение, разразилась высокими звонкими трелями, показавшимися моему непривычному уху диссонансом – странным, однако волшебным: признаться, ничего удивительнее я в жизни ещё не слыхала.

В памяти моей остались стремительность, блеск, высокие звуки. Словом, полная противоположность нашей классической музыке, где преобладают приглушённые краски, медленные движения и мягкие глубокие тона. Вдобавок нашу музыку, как живопись, надо воспринимать глазами, не только ухом. В противном случае её прелесть ускользает.

Наша классическая сцена не меняется никогда. Сплошной задник из кедра с нарисованной на нём могучей сосной. Голый пол из камфорного дерева. Исполнители – разумеется, только мужчины – сидят неподвижно, как куклы. На них неяркие старомодные церемониальные наряды. Перед тем как запеть, каждый медленно отдаёт глубокий поклон и заученно-неторопливо кладёт пред собой веер. После чего, оперев ладони на колени, садится прямо и неподвижно; песня его с невероятным красноречием рассказывает чудесную историю о сражениях и любви, причём на всём её продолжении актёр не меняет ни выражения лица, ни положения тела.

Под конец, раскрасневшись от чувств, но по-прежнему с непроницаемым видом, актёр кланяется и аккуратно берёт веер; лицо его вновь принимает бесстрастное выражение. В зале гробовая тишина. Возможно, слушатели растроганы до слёз, взволнованы до глубины души, но понять это можно лишь по слышащимся то и дело сдавленным всхлипам и вздохам. На протяжении веков считалось хорошим тоном сдерживать чувства, и молчание зрителей – высочайшая похвала певцу или актёру классической драмы.

В Америке, помимо прочего, я никак не могла привыкнуть к шуткам по поводу женщин и денег. От мужчин и женщин всех сословий, из газет, романов, лекций, один раз даже с церковной кафедры я слышала забавные истории о том, как женщины прячут деньги в кубышки, как выманивают деньги у супругов, берут взаймы у подруг или откладывают тайком на личные нужды. При этом ничего плохого рассказчики в виду не имели. Деньги могли копить на новые занавески в гостиную или даже на подарок мужу на день рождения. Но эти шутки меня озадачивали, и чем дальше, тем больше, поскольку со временем я осознала, что, быть может, в основе этих забавных историй – чистая правда.

Все обитатели нашего маленького пригорода интересовались делами друг друга, и я была знакома почти с каждым. Я знала, что мои соседки – дамы образованные и культурные, но при этом права распоряжаться деньгами у них не было. Одевались они хорошо, мужья выдавали им деньги на всякие дамские нужды, но собственных средств у этих дам не водилось. Как-то раз я стояла за прилавком на церковной благотворительной ярмарке; несколько дам обошли зал, посмотрели, кто чем торгует, накупили недорогих безделушек, а про вещи дороже сказали: «Вот муж придёт, и я попрошу его купить». Или: «Вот придут джентльмены, тогда эти дорогие вещицы и продадутся». Я ни разу не слышала, чтобы японец купил что-то для дома, да его об этом и не попросили бы.

Как-то раз мы с подругой пошли за покупками, и она зашла за деньгами к мужу на работу. Мне это показалось странным, но ещё более любопытный случай приключился, когда мы с матушкой отправились на встречу дам из церковного кружка: они как раз собирали средства на какие-то особые нужды. В последнее время прихожанки частенько залезали к мужьям в мошну и на этот раз обязались раздобыть по пять долларов так, чтобы не пришлось просить у мужа. Я попала как раз на встречу, когда все принесли деньги, и каждая из дам, отдавая их в общий фонд, рассказывала, как ей удалось достать эти пять долларов. Большинство по чуть-чуть экономили на том и на этом. Одна призналась, что пошла на серьёзную жертву – вернула модистке новую шляпку (оплаченную, но ещё не ношенную) и получила в обмен другую, на пять долларов дешевле. Другая продала подаренные ей билеты в театр. Третья весьма остроумно поведала в стихах, как она, бедная дама из Дамского общества помощи, целую неделю на досуге – и ещё одна предстоит – штопала чулки детям соседки, богатой дамы, в обществе помощи не состоящей.

Встреча получилась невероятно интересной. Я вспомнила наши вечера стихосложения – разве что на собрании общества помощи было веселее и рассказы всё были на низменные темы. Но я слушала с удовольствием, пока не поднялась прехорошенькая, красиво и ярко одетая женщина и не заявила, что не умеет ни зарабатывать, ни копить. А поскольку она дала слово не мошенничать со счётом в лавке и не выпрашивать деньги у мужа, ей оставалось одно: она вытащила пять долларов из кармана супруга, пока тот спал.

Её признание всех позабавило, а меня опечалило. После того как она сказала: «Ничего другого мне не оставалось», все прочие истории показались мне прискорбными. Даже не верилось, что здесь, в Америке, где женщины свободны и верховодят, благородная культурная дама, хозяйка дома, мать вынуждена или выпрашивать у мужа деньги, или ставить себя в унизительное положение.

Когда я покинула родину, в Японии по большей части девочек воспитывали в духе старинных традиций: отвечать за благополучие всей семьи, в том числе мужа. Он, бесспорно, глава семьи, но жена – хозяйка дома и по своему разумению контролирует все расходы – на дом, на еду, на одежду и учёбу детей, траты, связанные со светской жизнью, с благотворительностью, сама оплачивает свои наряды, ткань и стиль которых обязаны соответствовать положению её мужа.

Откуда она берёт деньги? Муж обеспечивает семью, а жена выступает в роли банкира. И если мужу вдруг понадобятся деньги, он просит у жены, а для неё дело чести устроить всё таким образом, чтобы можно было выдавать мужу суммы сообразно его положению. Жена не задаётся вопросом, что именно требуется от человека его положения: она усвоила эти знания, когда готовилась к роли жены. Муж, конечно, может пожать плечами, заметить: «Не очень-то это удобно», однако хозяйство и занимаемый им пост для него дело чести, а любое упущение, способное навредить целому, – его вина. Следовательно, нужды семьи и дома на первом месте. Мужчина женился, в первую очередь чтобы выполнить долг перед богами и предками, во-вторых – чтобы у дома появилась хозяйка, которая будет вести его таким манером, что и дом, и семья станут для мужчины поводом для гордости. Если жена справляется с обязанностями, друзья мужа делают ему комплименты. Если нет – жалеют его.

Так было у всех сословий за исключением разве что владельцев больших поместий или финансовых и деловых магнатов. У них обычно имелся домашний казначей, но и он подчинялся хозяйке дома: это она решала, что нужно семье. Казначей мог только заметить, рассыпавшись в извинениях: «Досточтимая госпожа рискует превысить бюджет». Этих слов обычно бывало достаточно, поскольку любая японка, как и всякий, кто за что-либо отвечает, стремилась честно исполнять свой долг.

Год за годом традиционные формы теряют былую строгость, но правила, некогда обязательные для всех, по сей день влияют на человека. И любое заметное отступление от них по-прежнему считается дурным тоном.

Традиции моей родины и страны, что меня приютила, во многом так разительно отличались друг от друга, а моя любовь к обеим странам была настолько искренней, что порой меня посещало странное чувство, будто я лечу на облаке и взглядом оцениваю два разных мира. Сперва я постоянно пыталась объяснить в соответствии с японскими мерками все странные вещи, каждый день проходившие перед моим изумлённым взором, ибо никто, похоже, не знал ни откуда произошли самые распространённые обычаи, ни что они значат, ни почему существуют, ни почему их соблюдают. Я родом из страны, где у каждого покроя платья, у каждого правила этикета – да в общем, у каждой житейской мелочи – существует причина, о которой не забывают, так что подобное безразличие американцев немало меня удивляло.

Матушка была настоящим кладезем знаний, но мне было неловко забрасывать её вопросами, поскольку меня зачастую интересовали вещи странные, пустячные, неважные – например, почему в церкви женщины в шляпах, а мужчины без, почему в некоторых изящных домах на стенах висят фарфоровые тарелки, почему гостей ведут в спальню – сокровенный уголок! – и предлагают класть плащи и шляпы на кровать, место, где положено или спать, или лежать болеть; почему визиты делают по вечерам (в Японии это время досуга); почему на Хеллоуин и Первое апреля забавляются и чудят; наконец, почему существует такой любопытный обычай класть подарки в чулки – в чулки, самую презренную часть гардероба!

Меня удивляло, что ни в разговорах, ни в газетах, ни в книгах об этих обычаях не упоминают ни намёком, ни словом. В Японии и традиции, и фольклор, и значение символов у всех на слуху. Наряды людей на улице, торговая марка на больших качающихся занавесях в лавке, узоры на фарфоровой посуде, клич уличного торговца, головной убор солдата, хакама, которые носят школьницы, – за каждой из этих вещей стоит всем известная история как и почему. Даже на узком сине-белом полотенце рикши и на коробочке из нескольких отделений, в которой рабочий берёт с собой обед, красуются узоры, намекающие на какой-нибудь древний стих или народное предание, знакомое каждому японскому ребёнку, как детям американским – песенки Матушки Гусыни.

Как-то днём на небольшом приёме одна из гостий любезно заметила, что в такой обуви, как мои сандалии, ноги не болят, и с неодобрением отозвалась о высоких каблуках и острых носах туфель, которые тогда были в моде.

– Но почему их носят? – спросила я. – С чего это началось?

– Без всякой причины, – ответила дама. – Просто модно, ну вот как… ну вот как ваше платье запахнуто таким образом, что левая часть оказывается поверх правой.

– Но для этого есть причина, – возразила я. – Правую часть кимоно запахивают поверх левой только на усопшем.

Дама заинтересовалась, и мы вкратце поговорили о том, что японцы чтят левое выше правого во всём, начиная от трона императора до узлов. Затем, легонько коснувшись моего пояса, дама спросила:

– Не могли бы вы рассказать, для чего этот свёрток? Чтобы носить детей?

– О нет, – ответила я, – это пояс, он исключительно для красоты. А детей няньки носят в платке, который на манер гамака висит у них на плечах.

– Какая красивая ткань у вашего пояса, – откликнулась дама. – Могу я спросить, почему вы сворачиваете его в виде плоской подушечки, не лучше ли было б расправить, чтоб показать узор?

Заметив, что ей действительно интересно, я охотно объяснила: существуют несколько способов завязывать пояс в соответствии с положением, возрастом и родом занятий человека, равно как и ситуацией. Наконец мне задали последний вопрос: «Почему вы тратите столько материи?»

Для японца материальная красота вещи неизменно вторична по отношению к её символике. И я, воспользовавшись случаем, охотно рассказала даме, почему пояс искони двенадцати дюймов в ширину и двенадцати футов в длину, объяснила, что в древних восточных верованиях это олицетворяет мифологию и легенды о небесных светилах.

– Как интересно, – произнесла напоследок дама, – особенно про знаки зодиака и прочее, но всё-таки жаль, что складки пояса не дают рассмотреть его роскошную парчу. И не кажется ли вам, маленькая госпожа, – тут она весело улыбнулась мне, – что попросту грешно покупать столько ярдов прекрасной материи и тратить её на всякие пустяки?

И ушла, а за нею по полу тянулся длинный шлейф дорогого бархата.

Матушкина мебель – прекрасного дерева, некоторые её предметы украшала резьба – сперва внушала мне ощущение, будто я в музее, но потом, побывав в других домах, я увидела, что простой и невзрачной мебели нет нигде. Многие дома напомнили мне хранилища, до того много в них было вещей, и не только стульев, столов, картин, но и всяческих безделушек – статуэточек, пустых ваз, раковин, фотокарточек в рамках, редких и дорогих украшений; всё это было довольно небрежно рассредоточено по всему дому – не то что в Японии с её представлениями об уместности и порядке. И лишь через несколько месяцев я избавилась от впечатления, что всё это разрозненное множество вещей здесь временно и вскоре их перенесут в хранилище. Причём вещи по большей части были красивые, но некоторые были в виде туфли или ступни. То ли такая форма всем очень нравилась, то ли мой неодобрительный взгляд неизменно замечал её всюду, но едва ли не в каждом доме я встречала пресс-папье, вазу или ещё какую-нибудь вещицу в этом роде. Один раз мне даже попалась на глаза деревянная подставка для зубочисток, изготовленная в виде башмачка.

Подобная мода вызывала у меня отторжение, ведь в Японии на протяжении веков ступни считались наименее почтенной частью тела, и самый прекрасный или дорогой подарок утратил бы всякую ценность, если б его изготовили в форме обувки.

А японские безделушки! Они встречались повсюду, причём порой в самых неожиданных и неподходящих местах. Бэнто и миски для риса на столиках в гостиной, дешёвые картины-свитки на элегантных стенах, гонги из святилищ, чтобы сзывать к столу, эфесы мечей в качестве пресс-папье, чернильницы, в которых держали носовые платки, и шкатулки для писем, в которых лежали перчатки; свадебные чашечки, приспособленные под булавки, и даже маленькие бамбуковые плевательницы, куда – я сама это видела – ставили срезанные цветы.

Со временем мой упрямый ум приучился до определённой степени отделять предмет от его окружения, и я начала видеть его художественную ценность глазами американцев. И обзавелась привычкой: всякий раз, как мне случалось заметить нелепость, происходившую от слабого знакомства с Японией, я тотчас же пыталась вспомнить такую же нелепость, только в Японии по отношению к вещам иностранным. И мне всегда удавалось подобрать не один пример. Как-то раз невинный вопрос молодой женщины – она недоверчиво уточнила у меня, правда ли, что в Японии, как им рассказывали на лекции, элегантно одетые дамы порой набрасывают на плечи вместо шали обычные дешёвые скатерти из синели, – пробудил во мне воспоминания. Я лишь рассмеялась и признала, что несколько лет назад это действительно было модно. Импортные товары были редкими, дорогими, а поскольку в Японии скатертями не пользуются, нам и в голову не приходило, что это вовсе не шали. Правда, мне не хватило духу признаться, что я и сама носила такую «шаль», – сказала лишь, что помню такие случаи из своего детства в Нагаоке.

Как-то раз мой отец из очередной поездки в столицу привёз Иси и Кин по большому турецкому полотенцу с цветной каймой и длинной бахромой. Обе служанки, преисполнившись гордости, накинули эти полотенца на плечи и отправились в храм на службу. Я до сих пор вижу, как они важно выходят за ворота, а на их плечах поверх японского костюма с длинными рукавами белеют полотенца, новые, жёсткие, и болтается бахрома. Сейчас подобное зрелище меня позабавило бы, тогда же я любовалась и ничуть не удивлялась, что Иси и Кин завидовали все, кто их видел. Но как я ни старалась смотреть на японские предметы глазами американки, всё-таки одно особенно негармоничное сочетание самым глупым образом несколько месяцев не давало мне покоя. Когда я впервые нанесла визит миссис Хойт, хозяйке прекраснейшего дома, взгляд мой упал на чудесную резную магонотэ – «руку внука», как её именуют в Японии, в Америке же такие вещицы называют попросту чесалками для спины; магонотэ висела на шёлковом шнурке на шкафчике эбенового дерева, а рядом с ней на том же шнурке висели чётки из хрустальных и коралловых бусин. Магонотэ вырезали из слоновой кости, чётки – из редкого розового коралла и безупречного хрусталя, но такое неуместное соседство убивало, на мой восточный взгляд, всю красоту. Всё равно что положить на столик в гостиной рядом с Библией зубную щётку.

Я не стала критиковать выбор хозяйки. Её безупречный вкус во всём, что касалось искусства, не подлежал сомнению, а в Америке наша магонотэ – произведение искусства, и только. С этой точки зрения её повесили куда нужно. Я это понимала и всё-таки каждый раз, как заходила в эту комнату, упрямо отворачивалась от шкафчика. И лишь через два года тесной дружбы с хозяйкой дома я набралась смелости признаться ей в том, что так шокировало меня в первый визит. Она по сей день смеётся, и я вместе с ней, но всё-таки на душе у меня теплеет, стоит мне вспомнить, что чётки и магонотэ уже не висят рядом.

И ещё одну вещицу убрала миссис Хойт в то же самое время, когда перевесила «руку внука» и чётки. А именно большую цветную фотокарточку, запечатлевшую Японию, – не снимок со старинного образа, а современную фотокарточку. Эту милую картинку с изысканной композицией в нежных оттенках хозяйка дома повесила на видное место. Её неискушённый взор видел в этом снимке исключительно красоту, у меня же от стыда щемило сердце. Ни в одном приличном японском доме такую фотокарточку никогда не повесили бы, ведь на ней была изображена известная токийская куртизанка на пороге дома, где она принимала клиентов. «И почему японцы продают такие вещи?» – с содроганием спрашивала я себя и вместо ответа задавала вопрос, который ставил меня в тупик: «И почему американцы их покупают?»

Однажды мы с подругой отправились в город за покупками. Мы ехали в трамвае, и моё внимание привлекла сидевшая напротив нас маленькая девочка: она без конца что-то ела. Дети в Японии не едят на улице и в общественных местах, а я тогда ещё не знала, что в Америке, как и у нас, принято есть исключительно за столом.

Мы с подругой увлеклись беседой, и некоторое время я не смотрела на девочку, но потом мельком взглянула и заметила, что та до сих пор ест. Я то и дело поглядывала на неё и наконец обратилась к подруге:

– Интересно, что же такое она ест, – сказала я.

– Она ничего не ест, – ответила подруга, – она жуёт жвачку.

Я вновь посмотрела на девочку. Она была вялая, измученная, руки бессильно лежали на коленях, в ногах стоял какой-то свёрток, так что сидеть девочке было явно неудобно. Глядя на её усталое личико, я вдруг вспомнила, как мы ехали на поезде через весь континент.

– Ей плохо? – уточнила я.

– Думаю, нет. А почему вы спрашиваете?

– Кажется, я в поезде принимала это лекарство, – пояснила я.

– Ну что вы, – со смехом возразила подруга, – жвачка отнюдь не лекарство. Это что-то вроде воска, только чтобы жевать.

– Но тогда зачем девочка её жуёт? – удивилась я.

– Большинство детей её сословия жуют жвачку. Но это так неизящно, что я своим детям этого не позволяю.

Больше я ни о чём не спрашивала, но наша беседа отчасти пролила свет на то, что случилось со мною в поезде. Меня укачало, и миссис Холмс дала мне лекарство, ароматную плоскую пастилку, – сказала, что это помогает от тошноты. Я сунула пастилку в рот, долго жевала, но проглотить не смогла. Наконец мне надоело, но миссис Холмс по-прежнему ела свою; я подумала, что это, должно быть, чудодейственное снадобье, раз оно не растворяется, аккуратно завернула пастилку в белую папиросную бумажку и спрятала в пудреницу с зеркальцем, которую носила в поясе.

Я так и не узнала, откуда пошёл этот странный обычай, но, кажется, не было случая, чтобы я не отыскала в Японии подобия американским причудам. Жвачка напомнила мне о распространённой среди некоторых японских детей традиции надувать ходзуки, свистульки из физалиса, этим часто ещё занимаются прислужницы из чайных домиков и женщины низкого сословия. Ходзуки делают из маленькой красной ягоды с гладкой плотной кожурой. Мякоть у ягоды очень нежная, и её можно аккуратно выдавить, не повредив кожуру, так чтобы получилось нечто вроде крошечного круглого фонарика. Этот мягкий шарик совершенно безвкусный, но дети обожают, засунув его в рот, потихоньку надувать пустую кожуру, чтобы она «играла музыку». Звуки эти похожи на тихое кваканье лягушки в далёком пруду. И музыка некрасивая, и традиция неказистая, однако безвредная и безобидная. Худшее, что можно о ней сказать, – то, что многие няньки говорят своим подопечным: «Вынь эту пищалку изо рта. А то губы вытянутся и станут некрасивыми».