Текст книги "Дочь самурая"

Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава XXVI. Досадные пустяки

Подходящий садик для Тиё мне удалось отыскать очень быстро, и это была настоящая удача. По соседству с нами жил талантливый педагог, интересовавшийся современными методиками обучения детей младшего возраста. Они с женой открыли у себя дома детский сад, и мне повезло отдать туда мою дочурку. По-японски Тиё не говорила, но, к счастью, в её группе оказались двое детей американского миссионера, они хорошо говорили на обоих языках: так родившиеся в Японии американцы любезно сделались переводчиками для маленькой японки, родившейся в Америке; этот международный союз оставил по себе – по крайней мере, с одной стороны – благодарную долгую память о дружбе.

А вот с учёбой Ханано возникли трудности. Память о радостном времени, некогда проведённом в токийской школе, побудила меня выбирать среди школ при миссиях, однако, присмотревшись к ним повнимательнее, я заключила, что, хотя атмосфера в этих школах, бесспорно, благожелательнее, по уровню образования государственным они всё-таки не соперницы. Словом, я выбрала для Ханано государственную школу, её директор считался одним из лучших в Токио, вдобавок она, к счастью, располагалась неподалёку от нашего дома. Да и родственники Мацуо – я это знала точно – одобрили бы такой выбор.

Японский язык Ханано знала плоховато, а вот в литературе, истории и традициях Японии разбиралась не хуже ровесников и первый класс явно переросла.

Власти не знали, как с ней быть, ведь правила в Японии достаточно строги. Жизнь общественная всё ещё движется по накатанной колее, и в мелких чиновниках настолько сильна былая феодальная гордость нерушимой верностью букве закона, что малейшая попытка заставить их отступить от сложившихся обычаев приводит их в крайнее замешательство. Снова и снова я с замиранием сердца слышала, что ни в одном классе не находится места для Ханано, однако упорно отказывалась сдаваться! Я стояла на своём, доказывала, что раз Япония считает детей, родившихся за границей, своими гражданами и в ней действует закон о всеобщем обязательном образовании, следовательно, что-нибудь можно придумать.

Словом, пришлось потрудиться; меня преследовало ощущение, будто день за днём моего ребёнка всё теснее опутывают нитями бюрократии, но наконец Ханано приняли в третий класс, а мне – безмолвной зрительнице с блокнотом – разрешили сидеть в дальнем конце кабинета.

Никогда не забуду те первые дни. Ханано была девочка сообразительная, наблюдательная, уже знала истории, которые проходят в третьем классе, но иероглифы не читала и объяснения учителя понимала плохо. Снова и снова я замечала, как лицо её оживляется, но в следующий миг выражение пристального внимания сменяется недоумением, а там и полнейшей тоской. И каждый вечер наш дом превращался в учебный класс, я проходила с Ханано сегодняшние уроки, переводила и объясняла ей по-английски. В свободное время – даже за едой – мы играли в игры, в которых можно использовать только самые распространённые слова, и Ханано, едва заслышав, что Таки возле двери кухни торгуется с продавцами, неизменно была тут как тут. И всё-таки, на мой взгляд, полезнее всего для неё оказалась школьная площадка для игр. Там она вызывала у всех приятное любопытство. Ханано принимала участие во всех играх, бегала, жестикулировала, болтала по-японски, веселилась и при этом десятками накрепко запоминала слова, которые позволяли ей выражать мысли без помощи переводчика.

Я неизменно посылала отчёты дяде Отани, и в целом мне нравились «исследовательские визиты» родни, но необходимость спрашиваться у семейного совета, прежде чем принять решение или изменить даже самую малость в нашем обиходе, раздражала меня, а порой и оказывалась бессмысленной. Что за нелепость – для проформы уточнять у семейного совета, какой из двух предметов выбрать для Ханано, хотя никто из родственников не знал и не удосуживался выяснить, чему и как она раньше училась, но при этом все они считали, что девочке ни к чему тратить время ни на тот, ни на другой предмет! Но я соблюдала формальности до мелочей, и по прошествии времени визиты родни сделались реже и дружелюбнее, а на вопросы мои отвечали: поступайте как знаете.

Когда Ханано овладела японским до такой степени, что могла разбирать иероглифы на уличных вывесках, слушать и понимать разговоры о себе, я перестала ходить в школу и переключила внимание на хозяйство. И обнаружила немало трудностей. Некоторые казались пустячными, почти незаметными, но всё же они раздражали, как укусы мошек. Например, я посчитала, что детям будет лучше носить американскую одежду. Её у них было много, и в прогрессивных японских семьях дети одевались именно так – за исключением торжественных случаев. С наступлением холодов я надевала на девочек тёплое бельё и шерстяные чулки, поскольку каждый школьный кабинет обогревали всего-навсего две угольные печурки. Но, невзирая на всю мою заботу, Тиё однажды вернулась домой простуженная. Следующее утро выдалось промозглым. У меня не хватило духу лишить её величайшего удовольствия, но о том, чтобы подвергать дочь опасности разболеться ещё пуще, не могло быть и речи. Что было делать? Вдруг меня осенило. У Тиё было мягкое шерстяное пальтишко, целиком закрывавшее платье. Я надела на дочку пальто, застегнула его на все пуговицы и, наказав не снимать его, отправила Тиё в садик.

Но меня мучила совесть. В Японии при входе в дом принято разуваться, снимать верхнюю одежду и головной убор. И Тиё, конечно же, поступит неучтиво, если в садике останется в пальто, как если бы это была шляпка, но я догадывалась, что воспитатель примет её прелестное красное пальтишко с кружевными манжетами и воротничком за иностранное платье – не теплее обычной одежды. Подумать только, я воспользовалась невежеством воспитателя, пошла на обман! Я вспомнила Кисимбодзин и подумала, что, наверное, в сердце каждой матери таится демоница.

Я со вздохом поднялась на ноги и принялась собираться. Подошла к зеркалу сделать причёску и замерла с пристыженным смешком. На миг меня охватило суеверное сомнение: что, если в отражении я увижу тень лжи в моей душе?

Я отправилась прямиком в ближайшую лавку и купила ткани на хифу – просторную, но приличную и элегантную домашнюю накидку на кимоно, зимой её подбивают похожим на паутинку шёлковым волокном из опустевших коконов. В Японии нет одежды теплее и легче. Мы с Таки и Судзу весь день провели за шитьём, и наутро Тиё благополучно отправилась в садик в хифу поверх американского платья.

После этого случая я и решила заменить американскую одежду дочек на японскую.

В цепи моих воспоминаний о том, как мы обживались в Японии, есть ещё одно звено, не такое печальное. Когда берут рикшу, то принято, чтобы первым ехал более уважаемый человек – то есть родитель впереди, ребёнок сзади. Но я всё время тревожилась, что с моими маленькими непоседами что-нибудь случится, и отправляла их обеих в рикше впереди себя. Однажды мы ехали по оживлённой улице, и я заметила, что Ханано выглянула из рикши и лихорадочно машет мне, выпрямляется едва ли не в полный рост, лишь бы привлечь моё внимание к столику и двум бамбуковым стульям в витрине лавки. Девочки умоляли меня купить их. Но о том, чтобы принести их в наш очаровательный домик, не могло быть и речи: ножки стульев испортят мягкие татами, да и чужеземная мебель в японской комнате выглядит неэстетично. Но дети такими глазами смотрели на эти стулья, что я всё-таки их купила и велела прибить к ножкам ровненькие дощечки, чтобы не повредить пол. Назавтра стулья должны были привезти.

Рано утром я отправилась за покупками и вернулась домой к полудню. Каково же было моё удивление, когда я вошла в гостиную и увидела посередине комнаты бамбуковый стол, по бокам от него стулья, на одном сидела Ханано, на другом Тиё. Ни книг, ни игрушек при них не было. Судзу сказала, они просидели так час, время от времени менялись местами, но в целом сидели смирно и тихонько беседовали.

– Что вы такое тут делаете, дети, – спросила я, – почему сидите так тихо?

– Ничего, просто отдыхаем! – ответила Ханано.

Чуть погодя Тиё сказала:

– У бабушки стулья мягкие, а у этого край бугристый. Ханано, давай опять поменяемся местами.

Потом возник вопрос с постельным бельём. Гордость японской хозяйки – чтобы подушки были не только красивые и изящные, но и подходящие. Матушка передала нам с Таки достаточно шёлка и льна для детских постелей. На белье Ханано – под стать её цветочному имени – был узор из цветов четырёх времён года: тут и там тёмно-розовую ткань испещряли разноцветные бутончики. На постельном белье Тиё – а её имя значит «тысяча лет» – по синему небу летели белые аисты и плыли облака. Таки и Судзу несколько дней шили подушки, а когда они были готовы, Судзу постелила девочкам рядом; я сказала, что сама уложу дочек, а служанок отпустила на уличную ярмарку, которую открыли возле храма неподалёку. Я принялась раздевать дочек, но тут ко мне заглянули подруги, и я оставила детей готовиться ко сну самостоятельно.

Подруги засиделись допоздна. Я слышала, как возвратились Таки и Судзу, и вскоре из детской донёсся гомон. Голос Ханано произнёс громко и чётко по-английски: «Это нечестно! Не надо! Это нечестно!» Затем что-то забормотали по-японски – жалобно, сонно, – тихий шелест – негромкое: «Простите, что вас потревожила, досточтимые. Спокойной ночи!» – скрипнула раздвижная дверь, зашептали и – тишина.

Как только гостьи ушли, я поспешила в детскую. Девочки крепко спали. Я дождалась Судзу – она ходила запирать ворота – и выяснила, что случилось. Верная Таки по возвращении заглянула к детям – проверить, всё ли благополучно, – и увидела, что «цветок в чужих краях» спит под одеялом с летящими журавлями, а девочка, чьё имя означает долголетие, мирно дремлет под цветами четырёх времён года. Выработавшаяся у Таки за всю жизнь привычка к порядку пришла на помощь и вынудила исправить путаницу. Таки рывком сдёрнула с Ханано одеяло, подняла её сильными руками, поставила перепуганного ребёнка на ноги, подхватила Тиё, плюхнула её на постель Ханано, бормоча непрестанно: «Маленькие невежды! Маленькие невежды!» Не обращая внимания на негодующие протесты Ханано, уверявшей, что они с сестрой намеренно поменялись постелями, «просто так», Таки уложила Ханано, накрыла одеялом, вежливо поклонилась, пожелала спокойной ночи, тихонько задвинула двери и удалилась бесшумно, точно боялась разбудить спящего ребёнка.

«Годы идут, а Таки всё не меняется, – думала я, со смехом ложась в постель. – Тем, кто считает, что японки непременно кроткие, впору расширить круг знакомств».

Но кое над чем я никогда не смеялась – а именно над потайной частью жизни моих детей, которую я видела лишь украдкой. Ханано всегда мужественно, не жалуясь, сносила маленькие неприятности, которые не исправить, и так была занята своей новой жизнью, так глубоко интересовалась ею, что я и не догадывалась: в глубине души она тоскует по прежнему дому. В наш сад было два пути – один через дом, другой через невысокую живую изгородь на тропинке, что вела от деревянных ворот к двери кухни. Однажды я у самого дома попала под проливной дождь и вымокла до нитки. И вместо того чтобы войти через большие ворота, юркнула в деревянную калитку и пробежала по каменной садовой дорожке к крыльцу. Оставила сандалии на ступеньках и поспешила к себе, как вдруг услышала голоса дочерей.

– Бабушкино кресло всегда стояло вот тут, в тени на веранде, – говорила Ханано. – А вот под этим деревом висел гамак, где ты спала днём, папа однажды чуть было не сел на тебя. А на этой широкой тропинке из камня мы четвёртого июля всегда запускали шутихи. А это подъёмный мостик. А сюда Клара ходила кормить цыплят. Всё именно так и было, Тиё, ведь я сама это нарисовала, чтобы ты больше никогда не забыла. Только маме не говори, она огорчится, а она ведь единственное дорогое, что у нас осталось. Всех остальных больше нет, Тиё, и мы никогда уже их не увидим. Ничего не поделаешь, придётся смириться. Но ты не должна забывать, никогда-преникогда, что там живёт наша любовь. Теперь давай споём.

Они встали, взялись за руки и уверенно завели звонкими голосами: «Моя страна, о тебе!»[79]79
  Речь о патриотической песне (часто её называют просто «Америка»), слова к которой написал американский баптистский священник Сэмюэл Фрэнсис Смит (1808–1895).


[Закрыть]

Я тихонько расплакалась, расхаживая по соседней комнате и вспоминая те вьюнки, которые пересадили на чужую почву. «Правильно ли не спросясь сажать маленький цветок в саду любви и счастья, из которого его, быть может, вскоре вырвут ради нового начала в другой земле – начала, которое, быть может, воспрепятствует его росту? Эта другая земля, возможно, дарует ему и силы, и вдохновение, но стоит ли оно того? Ах, стоит ли оно того?»

Глава XXVII. Досточтимая бабушка

«Досточтимая бабушка к нам приезжает! Досточтимая бабушка приезжает сегодня!» – весело распевала Тиё, топоча ножками в белых носочках по белым татами; я ходила из комнаты в комнату, вносила последние штрихи, завершала приготовления к приёму долгожданной гостьи, а Тиё следовала за мной по пятам.

Теперь Тиё вместо чулок носила носки-таби, а американское платье сменилось цветастым кимоно на алой подкладке, с широкими, грациозно развевающимися рукавами.

«Всё-таки японцам больше всего к лицу японская одежда», – думала я, глядя на чёрные волосы Тиё – с ровной чёлкой, короткие сзади. В американской одежде она была не такая красивая. Японская шла ей куда больше – хотя, бесспорно, свободным от ограничений американским детям их платье удобнее, да и полезнее для здоровья. Я вздохнула, но, повинуясь чужому влиянию, ничуть не жалела, что перед визитом их бабушки переодела детей в японский наряд.

С самого дня, когда пришло письмо с извещением о приезде матушки, мы трудились не покладая рук. Мы с девочками поселились вместе, а матушке я подготовила уютную комнатку, которая – я в этом не сомневалась – покажется ей удобнее и сообразнее любой другой. Я хотела, чтобы она чувствовала себя как дома, и велела заменить висящие электрические лампочки на напольные светильники[80]80
  Имеется в виду андон, вертикальный фонарь с бумажным абажуром на бамбуковом, металлическом или деревянном корпусе. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] высотой в три фута, с бумажными абажурами на чёрных лакированных рамах, похожие на фонари со свечами, какие были у нас дома в Нагаоке. Наши газовые обогреватели в бронзовых корпусах походили на угольные печурки. Матушка с неизменной философской улыбкой смирилась бы с любыми новшествами, как поступала всю жизнь, но я не хотела, чтобы ей пришлось с чем-то «смиряться», я хотела, чтобы всё напоминало ей о доме и не приходилось ни к чему привыкать.

В пустом святилище я держала книги и детские шляпки. Даже Таки не возражала против того, что мы складывали туда «дорогие предметы», как она их называла, поскольку японцев учат уважать книги как «плоды умственного труда», а шляпы – потому что их носят на почтенном «венце тела». И всё равно она была безгранично довольна, когда я убрала их и подготовила резную деревянную нишу для тех вещиц, которые матушка привезёт из нашего большого домашнего святилища.

– Куда мы поставим святилище, которое привезёт досточтимая бабушка? – спросила Ханано, имея в виду позолоченный, покрытый лаком изысканный шкафчик, как у дяди Отани.

– Досточтимой бабушке взять с собой всё необходимое так же просто, как христианину Библию и молитвенник, – ответила я, – а мы наведём чистоту в этой нише. Досточтимая бабушка любит те вещи, которые за её долгую жизнь со всеми радостями и скорбями стали для неё святынями.

– А наш Бог и бог досточтимой бабушки знакомы друг с другом на небесах? – спросила Тиё.

Я, склонясь над резной нишей, как раз вытирала пыль, так что Ханано ответила за меня:

– Ну конечно знакомы, Тиё. Иисусу пришлось так же непросто, как и великому Будде, когда он втолковывал людям: «Бог хочет, чтобы вы были хорошими, добрыми и прекрасными». Мама же говорит, что наша досточтимая бабушка и наша дорогая американская бабушка обе хорошие и похожи друг на друга.

Пока мы разговаривали, из соседней комнаты слышался нескончаемый стук: там Судзу, засучив рукава и повязав свежую причёску сине-белым полотенцем, энергично выбивала пыль из сёдзи специальной щёточкой для бумажных дверей, короткой палочкой, к которой с одного конца привязаны бумажные полоски. Вдруг стук прекратился, и на пороге показалась Судзу. Стянула с головы полотенце, развязала шнурок, который поддерживал её рукава, и отвесила земной поклон.

– Таки-сан считает, что вода для ванны, нагретая на газу, окажется слишком грубой для нежного тела досточтимой пожилой госпожи, – сказала Судзу. – Не сходить ли мне за плотником?

Я и забыла, что в деревнях верят, будто для слабых и старых воду для ванны следует греть исключительно на дровах. Я отправила Судзу за плотником, и два часа спустя газовую спираль заменили печуркой, которую топят дровами; на этом наши приготовления завершились.

Тот вечер запомнился детям надолго. Мы все, кроме Таки, отправились на вокзал встречать мою матушку. Таки осталась дома, чтобы приветственные блюда – рис с красной фасолью и рыба, запечённая целиком, с головой, – были горячими, а когда мы приехали и в доме воцарилась весёлая суматоха, расставила в святилище привезённые матушкой реликвии и зажгла свечи. После чего, отодвинув золочёные двери – воздух наполнился едким запахом благовоний, – Таки принесла в святилище столик с угощениями, а потом и наши столики. И снова я села за трапезу вместе с матушкой, а добрые духи предков радостно приветствовали меня и моих домашних. После еды мы удалились в гостиную и провели час за тем, что Ханано назвала «поговорить и познакомиться»; наконец матушка пожаловалась на усталость, которую и без того уже выдавало её бледное лицо. Мы все собрались перед святилищем, Таки и Судзу уселись возле порога.

Как знакомо – и вместе с тем как непривычно! Пение, негромкое звучание маленького бронзового гонга, матушкин голос читает священные буддийские тексты – как часто я слыхала их из уст давно усопшего, дорогого моему сердцу! – всё дышало умиротворением. Тревога и одиночество, снедавшие меня долгие месяцы, испарились, душу мою охватил покой, какого я не ведала с тех благословенных пор, когда все члены нашей маленькой семьи были вместе, в милом, милом доме нашей доброй любимой американской матушки.

«Как похожи две части света! – думала я. – В обеих множество божков, которые мало что значат, но всем правит одна мудрая, любящая и разумная Сила; наверняка настанет день, когда мы все это поймём».

Последующие недели не скупились на новые неожиданные уроки. Прежде я полагала, что семейной преданности и естественной приязни вполне достаточно, чтобы сблизить мою матушку и моих дочерей. Но вскоре я осознала, что, хоть в преданности и приязни не было недостатка, оставалось только надеяться, что однажды, быть может, появится и взаимный интерес.

Моё стремление объединить старое с новым зачастую приводило к тому, что мне приходилось, оставив попытки, целиком принимать чью-то сторону. Если речь шла о чём-то материальном, это разве что немного стесняло; загвоздка заключалась в матушкиных старомодных взглядах, противоречивших передовым методам обучения в современных школах. Нет, матушка никого и ничего не осуждала. Все события она встречала неизменной улыбкой или любезным замечанием о «новом образе жизни», но было ясно, что она глубоко сомневается, стоит ли тратить столько времени на предметы для мальчиков в ущерб обучению икебане, чайным церемониям, игре на кото[81]81
  Щипковый музыкальный инструмент.


[Закрыть] и прочим женским премудростям. А физические упражнения, о которых мои дочки рассказывали с таким восторгом – девочки всем классом занимались на спортивной площадке, маршировали, задорно пели, – противоречили матушкиным представлениям о приличиях.

Я пыталась ей объяснить, что эти упражнения полезны для здоровья и развития. Я говорила ей, что, если девочки сидят прямо или идут не склоняя головы, это уже не считается неженственным и дерзким, и даже привычка Ханано за едой весело болтать о школьных делах – матушка считала, что так себя вести пристало разве что работникам, – вполне в духе её школьного воспитания.

Кроткая Тиё понравилась матушке сразу же, а вот её резвая, деловитая, энергичная сестра вечно ставила её в тупик. Ханано была такая активная, так любила говорить, когда её не спрашивают, так часто, по строгим меркам этикета, вела себя грубо и неучтиво, что я вечно за ней присматривала, следила, чтобы она ничего не натворила. Вскоре я с досадою осознала, что меня не мучит тревога, лишь когда Ханано, связав школьные учебники и впрыгнув у двери в гэта, убегает на занятия, на прощание весело помахав мне рукой, и длится моя свобода ровно до той поры, когда днём открывается дверь и в прихожей разносится звонкое «Я вернулась!».

Но понемногу я успокоилась. Я сама не заметила как и когда, но безмолвное напряжение отпустило меня. Ханано привыкла говорить тише, вести себя сдержаннее. Часто я наблюдала, как Ханано, угнездившись подле Тиё близ матушкиной печурки, слушает рассказы или, если читает вслух, спрашивает, как произносится то или иное слово, а однажды я увидела, что девочки прильнули к бабушке и она показывает Ханано, как иероглифами писать словосочетание «американская бабушка».

Тиё сразу полюбила мою матушку. Пылкая детская привязанность сперва вызвала у той оторопь, но вскоре обе искренне подружились. Как ни странно, помимо прочего их объединила религия. Детский садик находился сразу за храмом, и Тиё знала дорогу, а поскольку я не хотела, чтобы матушка ходила одна, то Тиё часто сопровождала её, если Судзу была занята. Девочке нравилось сидеть в просторном торжественном помещении и слушать пение, нравилось, когда монахиня с кротким лицом – после службы она поила мою матушку чаем – угощала её рисовыми лепёшками. Однажды матушка сказала: «Тиё, ты так любезно сопровождаешь меня в храм. В следующий раз я схожу с тобой в твою церковь». И Тиё отвела её послушать нашего священника, доброго человека, который читал проповеди на японском. После Тиё с матушкой шли куда-нибудь вместе – бывало, что и в матушкин храм, где Тиё стояла склонив голову, пока её бабушка легонько перебирала чётки и бормотала: «Наму Амида Буцу!», а бывало, что и в христианскую церковь, где матушка внимательно слушала проповеди и склонялась почтительно, когда священник молился. А потом рука об руку матушка с Тиё шли домой, разговаривая об увиденном в обоих местах. Как-то раз, когда они подошли к воротам, я услышала, как матушка сказала негромко: «Быть может, он говорит правильные вещи, но мне негоже очутиться в месте лучшем, нежели то, в котором пребывает мой муж. Пусть даже он в жутком леденящем аду, мой долг следовать за ним. Христианская вера – для нового поколения, для таких, как ты, маленькая моя Тиё, мне же надлежит идти по стопам моих предков».

Однажды днём я шила у себя в комнате, как вдруг за закрытой дверью прозвенел голосок Тиё:

– Досточтимая бабушка, – сказала она, – когда вы умрёте?

Я отодвинула дверь. Матушка с Тиё уютно устроились на одной подушке. Я изумилась, поскольку в моё время ни один ребёнок не позволил бы себе таких вольностей с тем, кто старше, и тем не менее Тиё сидела под боком у матушки; обе с серьёзным видом разглядывали крохотные лакированные шкатулочки, расставленные на полу. Рядом стояла большая шкатулка, в которой хранились маленькие. Как хорошо я помнила эту шкатулку! В моём детстве она неизменно лежала в ящике маминого туалетного столика, время от времени матушка доставала маленькие шкатулки и в каждую сыпала благовония, истолчённые в порошок. Вот как сейчас.

– Вот бы и мне такие шкатулочки для моей куколки, – сказала Тиё.

– Нет, внученька, – возразила матушка, взяла в руки одну из шкатулочек и аккуратно встряхнула светлые полумесяцы, похожие на стружку, которую сняли с ракушки. – Это мои остриженные ногти, я собирала их всю жизнь.

– Ногти с рук и ног! – воскликнула Тиё. – Вот это да! Как странно!

– Тише, внученька. Боюсь, тебя не приучили уважать традиции предков. Мы храним волосы, состриженные в младенчестве, и ногти, чтобы, когда отправимся в долгий путь, наше тело оказалось совершенным. Скорее всего, ждать осталось недолго. – С этими словами матушка задумчиво посмотрела в сад.

Тиё с любопытством заглядывала в шкатулки, но вдруг лицо её омрачилось, и она теснее прильнула к бабушке.

– У меня на душе неспокойно, досточтимая бабушка, – призналась Тиё. – Я думала, ждать ещё долго-долго. Вы говорили, что всегда, даже когда были маленькой, клали в эти шкатулочки благовония, чтобы поддерживать их в порядке и готовности ко времени вашей смерти.

Матушка морщинистой рукой ласково погладила внучку по чёрной головёнке.

– Да, но теперь ждать осталось недолго. Я завершила труд всей моей жизни, и милосердный Будда уже готовит мне помост из цветов лотоса – я в этом не сомневаюсь.

– Милосердный Будда хочет, чтобы вы захватили с собой свои старые ногти, когда отправитесь на помост из лотосов?

– Нет, моё тело не имеет для него значения. Для него имеет значение только мой дух.

– Тогда зачем вы так прилежно собирали ногти?

Матушка покосилась на закрытое святилище.

– Когда святилище пусто, маленькая Тиё, оно самый обычный ящик, – сказала она. – Моё тело – святилище, в котором я обитаю: мне его одолжили. Но правила учтивости предписывают возвращать в надлежащем состоянии то, что тебе одолжили.

Серьёзный взгляд Тиё затуманился.

– Так вот почему мы каждый день принимаем ванну и чистим зубы. Вот так так! Никогда бы не подумала, что это любезность Богу.

Я так беспокоилась из-за детских промахов в этикете и так радовалась, что они медленно, но всё-таки учатся, что не задумывалась, как изменилась сама за годы жизни в Америке. Так, однажды я пошла по делам, а на обратном пути, поспешая по улице к дому, заметила, что матушка стоит в воротах и наблюдает за мной. Я сразу смекнула, что она не одобрит мою неприличную поспешность – и справедливо: нет ничего неизящнее, чем если женщина в японском наряде двигается торопливо.

Матушка, как обычно, встретила меня поклоном и заметила с кроткой улыбкой:

– Эцубо, ты всё больше похожа на своего досточтимого отца.

Я рассмеялась, но щёки мои пылали, когда я шла за матушкой по тропинке к дому; я молча снесла неизбежный упрёк (ни одной японке не понравится, если ей скажут, что у неё мужская походка). Такие случайные намёки заставляли меня быть сдержаннее в манерах, даже если ум мой устремлялся к прогрессу, и под тем же молчаливым влиянием матушки две мои подвижные американские дочки постепенно превратились в воспитанных японских девочек. Через два года обе говорили по-японски уже без акцента и так ловко носили японское платье, что посторонние думали, будто они всегда обитали в Японии.

«Жить с матушкой под одной крышей для девочек само по себе поучительно», – думала я, поздравляя себя с тем, что Ханано так славно приноровилась к принципам своей бабушки. Эгоистично занявшись своими обыденными обязанностями и довольная тем, что в доме царит гармония, я совсем позабыла, что если речь заходит о долге, то между старым и молодым природа велит предпочесть молодое. Я замечала лишь достижения – но что же утраты?

Однажды в пору цветения вишни Ханано сидела за своим письменным столом – он стоял возле моего, – как вдруг ветерок качнул ветку сакуры, растущей близ крыльца, и на стол Ханано слетели нежно-розовые цветы. Она взяла цветок в руку, аккуратно сдавила, а потом отшвырнула и уставилась на влажное пятнышко на пальце.

– О чём ты думаешь, Ханано? – спросила я.

Она удивлённо подняла глаза и медленно отвернулась.

– Однажды в Америке, – сказала она чуть погодя, – когда у нас дома собралось много гостей – кажется, на чаепитие, – я устала и вышла на лужайку. И полезла в свой замок, помнишь, на седьмую ветку высокой яблони. С неё осыпались цветы, и один угодил прямиком мне в ладонь, намочив её, точь-в-точь как этот цветок сакуры. Ах, мамочка, разве ты не отдала бы всё, лишь бы снова увидеть бабушку, и крыльцо, и деревья, и…

Чёрная головка склонилась к столу, но не успела я протянуть руку и поднять её, как Ханано подняла глаза.

– Всё в порядке, – продолжала она, – теперь я люблю Японию. Но порой у меня в груди бушевало пламя, и я бежала быстро-быстро. А однажды, когда дома никого не было, забралась на колючую сосну у крыльца – всего раз. Но больше не хочу. Всё в порядке. Мне здесь хорошо.

И тогда-то я вспомнила, как Ханано однажды бродила по дому и саду, рукава её развевались на ветру, гэта стучали по каменной дорожке, я же, чёрствая и ненаблюдательная мать, отвела её к себе в комнату и прочла ей нотацию о том, что надо вести себя смирно и тихо.

Но это было давно. Постепенно Ханано привыкла говорить тише, смеяться меньше, не так топотать по татами, сидеть молча, склонив голову, и внимать речам взрослых. Не далее как на днях матушка сказала: «Внучка подаёт большие надежды. Она растёт кроткой и грациозной».

Я сидела в задумчивости и гадала, счастлива ли Ханано. Печалиться было не в её привычках, но она изменилась. Взгляд смягчился, но утратил сияние; уголки губ чуть опустились, живая бойкая речь стала медленнее и тише. Кроткая и грациозная? Да. Но куда девалась её былая готовность бежать по первому моему слову? Куда девался тот жизнерадостный пыл, с которым она училась, что-то делала, за чем-то наблюдала? Моя милая американочка, полная искреннего интереса к жизни, исчезла.

Я беспомощно взглянула на её стол и тут же утешилась; порыв ностальгии прошёл, и Ханано вновь прилежно занималась.

Через час я неожиданно зашла к ней в комнату и увидела, что она стоит на коленях возле раскрытого ящика с американской одеждой. Ханано достала свой старый саржевый костюмчик и зарылась лицом в его складки. Я неслышно юркнула в сад и споткнулась о цветочный горшок: я его не заметила. То была карликовая сосна. Треснувший под напором корней горшок разбился от удара, обнажив корни, сплетённые в тугой узел.

– Совсем как бедняжка Ханано! – простонала я. – Завтра эту сосну снова посадят в горшок, и ни деревцу, ни моей дочери уже не видать свободы!