Текст книги "Дочь самурая"

Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава V. Опавшие листья

Накануне очередной годовщины затопления замка в Нагаоке мы с Кин отправились прогуляться вдоль старого замкового рва. Сколько-то лет назад его частично засыпали, и теперь там тянулись аккуратные рисовые поля, однако бо́льшая часть рва так и осталась заболоченной пустошью, куда постепенно свозили из города всякий сор. В одном месте бывшая крепостная стена выступала достаточно далеко; под её защитой образовался пруд, поросший бархатистыми листьями лотоса. Кин сказала, что некогда замковый ров был очень глубокий и вода в нём была ясная как зеркало, а зеленевшие там и тут листья лотоса в сезон цветения походили на неровно вытканную парчу с узором из белых и розовых цветов.

– Как выглядел этот замок, Кин? Расскажи мне ещё раз о нём, – попросила я, глядя на ров, разрушенные стены и груды камней на вершине холма.

– Как все замки, Эцубо-сама, – отвечала она, – разве что он был наш.

Кин унывала нечасто, но сейчас лишь печально и молча смотрела на руины замка.

Я повернулась лицом к холму и закрыла глаза, силясь мысленным взором увидеть картину, которую так часто живописали мне уста верных Иси и Дзии. Прямоугольная махина из камня и штукатурки с узкими окнами в белых решётках, ярусы изгибающихся крыш изящно змеятся друг над другом таким образом, что если с любого угла сбросить какой-то предмет, он найдёт беспрепятственный путь на землю; в вышине над глубокими карнизами и крышами с множеством остроконечных венцов, с каждого конца изгибающегося конька, сияют на солнце медные рыбки с обращёнными кверху хвостами. А внизу, у самых насыпей в обрамлении сосен, спят в сумеречной тиши воды рва – простецы называли его бездонным, – и в чистых водах его отражаются шестигранные камни стены, похожей на панцирь черепахи.

– Идёмте, Эцубо-сама, нам пора.

Вздрогнув, я открыла глаза. От явившейся мне картины не осталось ничего, кроме разве что насыпей, некогда защищавших от летящих стрел и копий; ныне на здешних холмах мирно раскинулись огороды.

– Некогда здесь повсюду, – на обратном пути Кин широким жестом обвела окрестности, – были прекрасные сады благородных слуг, чьи дома окружали внешнюю стену замка. А ныне вся прежняя красота разбита на сотни обычных крестьянских хозяйств, и некоторые из них, как наше, обрабатывают непривычные к ручному труду вассалы «былой славы»!

До самого дома Кин молчала, я угрюмо шла рядом с ней, и моя радость от предвкушения завтрашнего торжества несколько омрачилась.

Затопление замка – так в японской литературе именуют величественное запустение покорённого и заброшенного замка. Новые власти щедро и мудро стремились помочь своим подданным приспособиться к неразберихе, воцарившейся после войны[18]18
  Имеется в виду война Босин (1868–1869) – гражданская война между сторонниками сёгуната и императора, в которой победили последние. Княжество Нагаока, где выросла Эцу, было на стороне сёгуната.


[Закрыть], но жители Нагаоки славились долгой памятью. Многие по-прежнему полагали, что вытащить императора, потомка бога, из его дворца святости и покоя и окунуть в мир низменных земных обязанностей было святотатством, и тот факт, что пресёкся некогда непрерывный праведный путь власти сёгуна, – трагедия для Японии.

Во времена Реставрации меня ещё не было на свете, однако воспоминания о ней сопровождали меня всё детство, поскольку я родилась всего лишь через несколько лет после тех прискорбных событий, и страшные дни, лишившие многие дома их хозяев, по-прежнему были у всех на устах. Военные песни мне в младенчестве пели не реже, чем колыбельные, и половина историй, которые я слышала в детстве, были о героях сражений. От ворот нашего дома были видны разрушенные стены и полузасыпанный ров замка, наши хранилища до потолка заполняло оружие и имущество отцовских вассалов, и не было дня, чтобы я, выйдя на улицу, не встретила какого-нибудь старика, который, заметив меня, смиренно отступал в сторону, кланялся часто-часто и, прослезившись, почтительно бормотал что-то о «славном прошлом». Увы! Смерть не раз вмешивалась в нашу жизнь меж тяготами тех дней и робким течением моего детства, и всё же былой дух преданности господину ещё не иссяк.

Седьмого мая 1869 года новое правительство отняло у замка Нагаока всю власть, и когда боль первых лет утихла, семьи самураев, обитавшие в нашем городе, неизменно отмечали эту годовщину. Для людей новых и для торговцев церемония была не более чем занятным зрелищем, те же, кто в ней участвовал, отдавали тем самым дань угасающему духу самурайства. Наутро после прогулки с Кин у замкового рва я проснулась с предвкушением чего-то необычного. И действительно, день выдался оживлённый! На завтрак всем подали чёрный рис – то есть неочищенный, не отбеленный, такой едят воины в суете боевых походов, – а днём на равнине Юкюдзан, позади святилища даймё Нагаоки, состоялось показательное сражение.

Что за дивное зрелище в тот день открывалось взору! Большинство вассалов обеднели, дорогих доспехов у них почти не осталось, но что-то всё-таки сохранилось, и каждый явился в чём мог. Я как сейчас вижу всю кавалькаду с моим отцом во главе. Он держался в седле очень прямо и, на мой детский взгляд, выглядел величественно и благородно в боевом одеянии c широкими, точно юбка, штанами и кимоно с узкими рукавами, поверх которого звенел и бряцал лакированный нагрудник из нескольких пластин, с перекрёстным шёлковым шитьём и крупным золотым гербом. Разумеется, его боевого коня уже не было, как и затейливой сбруи, но матушка искусно украсила обычную упряжь шнурками и кисточками из шёлковых лент, так что крестьянская лошадь преобразилась в ратного скакуна; вместо мечей – права ходить с мечами отца уже лишили – из-за пояса его торчали две заострённые бамбуковые палки. Поглазеть на шествие маленькой армии на окраине города у каменного моста собралась большая толпа. Зрители тоже по мере возможности обрядились в старинное платье, и в ожидании кавалькады мужчины сидели скрестив ноги, как воины: вид у них был бравый.

Ударили в барабан, отец мой вскинул сайхай – жезл с бумажной кистью, которым предки его подавали войскам сигнал к выступлению, – и тронулся в путь, а следом за ним потянулась длинная вереница всадников в боевых доспехах. Они проехали по полям, поднялись на гору и, после того как каждый из воинов поклонился святилищу, собрались на равнине для битвы, а после неё демонстрировали искусство стрельбы из лука, владения мечом, метания копий, а также боевое мастерство.

Наши слуги отправились на равнину Юкюдзан поглазеть на происходящее, служанки же остались дома и готовились к возвращению воинов. Повсюду на траве расстелили соломенные циновки, в саду развели костры, на которых, привязанные к треногам из крепких сучьев, покачивались объёмистые железные котлы с дичью, приправленной мисо: то и другое вместе с рисовыми отрубями составляет походный солдатский паёк. В сумерки наше маленькое войско возвратилось. Мы, дети, в праздничных нарядах выбежали к воротам и ждали меж двух высоких столбов, на которых горели приветственные огни. Заметив нас, отец раскрыл свой железный боевой веер и приветственно помахал им, точно платком, мы же кланялись ему в ответ.

– Твой досточтимый отец сегодня выглядит совсем как в прежние славные дни, – с лёгкой грустью сказала мать, – и я рада, что ты, его дочь, увидела его таким.

Мужчины сняли тяжёлые доспехи, сложили их в углу сада, расселись вокруг костров, ужинали и смеялись вольно, как на биваке. Отец не переоделся, только снял шлем и закинул за спину, тот висел на шёлковом шнурке, обрамляя его спереди и сзади двумя гербами Инагаки: «Так я бестрепетно сообщаю, кто я таков, недругам и друзьям», – со смехом сказал отец. А потом, сидя на высоком садовом камне, рассказывал нам, детям, истории из военной жизни, а мы сидели перед ним на циновках, прижавшись друг к другу.

Больше мы годовщину затопления замка Нагаоки не отмечали. На следующий год 7 мая равнину затопило из-за проливных дождей, а ещё через год отец заболел. Без прежнего господина людям не хотелось устраивать спортивные состязания, и мероприятие отложили на время, которое не настало никогда.

Отец так и не оправился от тягот Реставрации. С каждым годом он всё меньше походил на себя прежнего – честолюбивого, полного сил молодого мужчину (ему в ту пору было всего лет тридцать), который в те чёрные дни держал бразды правления бурлившей Нагаокой, но стойкий и радостный дух его не изменился. Даже в первые суматошные годы, когда Япония силилась занять прочное положение в новом мире, когда люди бездумно отказывались от старого и безрассудно тянулись к новому, отец, спокойный и невозмутимый, шёл своей дорогой. Он, как и самые прогрессивные люди его времени, искренне верил в светлое будущее Японии, но при этом с глубоким почтением относился к её прошлому, и эти его убеждения мало кто разделял. Однако отца любили, и благодаря тонкому чувству юмора ему подчас удавалось предотвращать и нежелательные замечания, и долгие споры; чувство юмора, подобно солнечному лучу, проглядывало сквозь его величавость и сановитость, и за отцом, пусть без титула и без власти, как встарь, признавали главенство.

Однажды осенью его лекарь, человек весьма прогрессивный, не только врач, но и друг, предложил отцу съездить в Токио на консультацию с докторами из новой больницы, славившейся успешным применением западных методов. Отец последовал совету и, разумеется, взял с собой Дзию.

Без них мне было очень одиноко. Я до сих пор помню, как тосковала в ту пору. Сестра готовилась к свадьбе – та должна была состояться этой же осенью, – и дни её полнились хлопотами. Не знаю, что я делала бы без моего славного Сиро: он, как и я, тоже мучился от одиночества. На самом деле Сиро был моей собакой, но, разумеется, я никогда так не говорила, поскольку тогда считалось, что девочке не пристало иметь собаку, это неженственно и грубо. Но мне дозволялось играть с ним, и каждый день после уроков мы с Сиро бродили по окрестностям. Как-то раз зашли туда, где отец обычно стрелял из лука, долго шагали по тропинкам, по которым отец прогуливался для моциона, как вдруг Сиро убежал от меня к домику близ наших ворот: в этом домике один-одинёшенек жил Дзия. Жена его давно умерла, я её даже не помнила, но Дзия прекрасно справлялся с хозяйством, и всякий раз, как мне летом случалось заглянуть на его чистенькое крылечко, я находила там квадратную лакированную шкатулочку с разными вкусностями, которыми так приятно перекусить, – и сладкий картофель, запечённый в золе и посыпанный солью, и крупные коричневые запечённые каштаны; в их треснувших скорлупках таились лакомые кремовые ядрышки, которые словно бы дожидались, когда мои детские пальчики извлекут их оттуда.

Я припустила за Сиро и увидела, что он, махая хвостом, взбежал на крыльцо и жадно обнюхивает тот угол, где прежде стояла шкатулочка с угощением.

– Нет-нет, Сиро! – грустно сказала я. – Шкатулочки больше нет. И Дзии нет. Никого нет.

Я села на край крыльца, и Сиро спрятал холодный нос у меня в рукаве. Ничто не могло нас утешить; я запустила руку в его жёсткую белую шерсть и упрямо твердила себе, что дочь самурая не плачет.

Мне вдруг вспомнилось выражение: «Распускаться без повода – малодушие». Я вскочила. Заговорила с Сиро. Мы с ним поиграли. И даже побегали наперегонки в саду. Когда я наконец возвратилась домой, то не без причины заподозрила, что родные не одобряют моего буйства, но, поскольку отец очень любил меня, ради него меня не стали отчитывать. В те дни все смягчились сердцем, ибо над нашим семейством нависла грозная тень.

Как-то раз Сиро заболел и отказывался от еды, что бы я ни накладывала ему в миску. Я по-детски верила: если Сиро поест, непременно поправится – но на тот день выпала годовщина смерти кого-то из предков и, как следствие, в доме постились. На ужин подали овощи, и для Сиро ничего не нашлось. Как всегда в трудную минуту, я пошла к Иси. Она знала, что в такой день нам не следует прикасаться к рыбе, но сжалилась над моей тревогой и тайком раздобыла где-то рыбьих косточек. Я отнесла их в дальнюю часть сада и растолкла меж двух плоских камней. Потом смешала с остатками мисо, которые взяла на кухне, и отнесла еду в дровяник, где на соломенной циновке лежал Сиро. Бедняга смотрел с благодарностью, но не двинулся с места; я подумала, что ему, наверное, холодно, сбегала к себе в комнату, принесла креповую подушку и укрыла его.

Об этом прознала бабушка и послала за мной. Я пришла к ней в комнату, поклонилась и, едва подняла глаза, сразу же поняла: на этот раз меня позвали не для того, чтобы угостить сладкими пирожками с фасолью.

– Маленькая Эцуко, – строго сказала бабушка (когда она сердилась, всегда называла меня «Эцуко»), – я должна поговорить с тобой об очень важном. Мне передали, что ты укрыла Сиро своей шёлковой подушкой.

Я робко кивнула, испуганная её тоном.

– Разве тебе неизвестно, – продолжала она, – что, когда ты обращаешься с ним так, как с собакой обращаться не пристало, ты тем самым оказываешь ему дурную услугу?

Должно быть, вид у меня был встревоженный и недоуменный, потому что бабушка смягчилась и объяснила, что, поскольку белые собаки стоят лишь на ступень ниже, чем люди, из-за моей «доброты» Сиро не приведётся в следующей жизни родиться человеком.

Согласно учению о переселении душ, границу между видами живых существ надлежит строго охранять. Если мы ставим животное выше, чем ему положено, мы тем самым мешаем ему в дальнейшем достичь следующей ступени воплощения. Все верующие буддисты совершенно покорны Карме, ибо их учат, что тяготы нынешней жизни – либо расплата за прегрешения в жизни прежней, либо уроки, необходимые для того, чтобы подготовить их к высшему положению в жизни будущей. Из-за этого верования японский трудящийся люд охотно мирился с невзгодами, но ещё оно научило нас с таким безразличием взирать на страдания тех существ, которые стоят ниже нас в иерархии творений, что народ наш совсем очерствел душой.

Я торопливо – насколько позволяла учтивость – поблагодарила бабушку и поспешила к Сиро, чтобы попросить у него прощения. Я нашла его на циновке: он лежал, уютно укрытый ковриком из мягкой рисовой соломы, приличествующим его положению. Два работника в саду жгли мою креповую подушку. Лица их были мрачны.

Бедный Сиро! Несмотря на все наши старания, наутро под ковриком обнаружилось лишь его бездыханное тело, а душа его перешла в следующее воплощение, и я молилась, чтобы из-за моей оплошности (пусть и совершённой с благими намерениями) оно оказалось не ниже предыдущего. Сиро похоронили в самом солнечном уголке сада, под высоким каштаном, где осенью по утрам мы с ним не раз весело бросали и ловили опавшие коричневые орешки. Разумеется, о том, чтобы как-то отметить могилу Сиро, не могло быть и речи, но отец мой по возвращении втихомолку положил под каштаном небольшой серый камень – в память о самом верном вассале своей доченьки.

Увы! Не успели плюски каштанов засыпать коричневыми плодами могилу Сиро, как моего дорогого отца похоронили в семейной усыпальнице в Тёкодзи, а в позолоченном святилище-буцудане, перед которым мы каждое утро склонялись с почтением и любовью, появилась ещё одна табличка.

Глава VI. Солнечный новый год

После кончины отца дом наш осиротел. Нельзя сказать, что в первые сорок девять дней, когда «душа парит над родной крышей», меня одолевала тоска: в святилище постоянно горели свечи, курились благовония, и я чувствовала, что отец рядом. Да и все домашние c любовью хлопотали в память о милом усопшем: для буддистов смерть – путешествие, и в эти семь недель мать с Дзией спешили исполнить забытые было обязанности, выплатить все долги и устроить наши дела таким образом, чтобы на сорок девятый день душа, свободная от оков, могла счастливо отправиться в странствие в Чистую землю[19]19
  Чистая земля – пространство, которым руководит Будда Амида и где можно достичь просветления.


[Закрыть].

Но когда оживление хлопотных дней схлынуло и свет в алтаре теплился лишь в часы ежедневных служб, явилось и одиночество. Я по-детски буквально верила, будто отец бредёт по красивой дороге вместе с другими путниками, все они в белых одеждах с надписями, которые сделали священнослужители, в шапках странников и в соломенных сандалиях – то есть в том, в чём их погребли, – и с каждым днём он уходит всё дальше и дальше от меня.

Время шло, жизнь понемногу возвращалась в колею, но всё и вся словно бы изменились. Дзия уже не мурлыкал за работой старинные народные песни, а жизнерадостный голос Иси так поскучнел, что и сказки мне слушать уже не хотелось. Бабушка чаще и дольше обычного полировала медное убранство святилища. Мать, как всегда спокойная и невозмутимая, занималась делами, но в улыбке её сквозила печаль. Мы с сестрой шили, читали вместе, но уже не хихикали, не лакомились сластями. А когда вечерами мы собирались у бабушки вокруг очага-котацу, беседы наши неизменно съезжали на скорбные темы. Даже в людской, где разговоры и смех, как и прежде, мешались со стуком прялок и ступок, в которых мололи рис, не чувствовалось былого веселья.

В ту пору ничто меня так не утешало, как визиты в храм с мамой и Иси. Мамина служанка, Тоси, неизменно следовала за нами, несла цветы на могилы. Сперва мы заходили в храм засвидетельствовать почтение священнослужителю, моему многоуважаемому учителю. Он угощал нас чаем с пирожками, потом провожал к могилам, а мальчик-монах нёс деревянное ведёрко с водою, на поверхности которой плавал бамбуковый ковшик. Мы кланялись могилам и потом из уважения к усопшим поливали водой из ковшика основания высоких серых камней. Жители Нагаоки так почитают прошлое, что и через много лет после смерти моего отца мать говорила, что, как ни придёт к нему на могилу, надгробие всегда влажное: значит, отца навещают друзья и бывшие слуги.

15 февраля, в день, когда Будда достиг полной Нирваны, мы с Тоси отправились в храм, захватив в подарок священнослужителю лакированную коробочку с маленькими данго, слепленными в форме различных зверушек, – в знак того, что у смертного одра Будды собрались все живые существа, кроме кошки. Добрый старый священнослужитель поблагодарил нас, отложил несколько данго на тарелку, поставил ненадолго перед алтарём, а потом забрал, чтобы съесть на обед. В тот день он растроганно попрощался со мною, поскольку вскоре хотел навсегда покинуть Тёкодзи.

Тогда я не понимала, зачем ему уходить из храма, где он так долго служил и который так нежно любил, но впоследствии я узнала, что, несмотря на всю его преданность храмовой жизни, разум его оказался сильнее веры и он дал обет нищеты, готовый сносить всеобщее презрение.

Однажды вечером после сильного снегопада мы с бабушкой уютно устроились возле котацу в её комнате. Я сматывала в клубки конопляную пряжу: из неё должны были сплести москитную сетку для приданого моей сестры, и бабушка учила меня искусно сучить ворсистую нить.

– Досточтимая бабушка, – воскликнула я, вдруг вспомнив, о чём собиралась ей сообщить, – я забыла вам рассказать, что завтра мы в школе будем играть в снежки. Хана-сан возглавит одну команду, а я другую. Нам предстоит…

Я так увлеклась рассказом, что вновь упустила нить, и она запуталась. Я дёрнула нитку, но сделала только хуже.

– Подожди! – бабушка потянулась помочь мне. – За работой нужно петь песню о том, как конопляную пряжу сматывают в клубки. – И, распутывая нить, запела дрожащим голосом:

 
Конопляную нить осторожно крути,
Запутаешь пряжу – терпение прояви,
Поспешишь, не подумаешь – сделаешь хуже,
Нетугие узлы затянутся туже.
 

– Впредь не забудь! – добавила бабушка и протянула мне распутанную пряжу.

– Я думала об игре в снежки, – виновато призналась я.

– Эцубо, – с упрёком промолвила бабушка, – твоя старшая сестра до свадьбы заготовила достаточно конопляной пряжи для москитных сеток в свой будущий дом. Тебе пошёл одиннадцатый год, тебе надлежит вести себя женственнее.

– Да, досточтимая бабушка, – ответила я, пристыженная правдивостью её слов. – Этой зимой я смотаю много клубков конопляной пряжи. Я сделаю много клубков, чтобы Иси до Нового года сплела две сетки в приданое для сестры.

– Ни к чему так спешить, – серьёзно ответила бабушка, улыбнувшись, однако, моему рвению. – Наш траур не должен повлиять на судьбу твоей сестры. Свадьбу её отложили до более благоприятной поры, когда рисовые колосья склонятся под тяжестью зёрен.

Я заметила, что ныне торговцы заглядывали к нам реже, и скучала по прежде столь частым визитам статного господина Нагаи и его бойкой словоохотливой жены: именно они занимались сватовством моей сестры. Так вот что всё это значило! Нашему жениху, кто бы он ни был, придётся ждать свою невесту до осени. Сестра, впрочем, не унывала. Занятий у нас было множество, и за приготовлениями к Новому году мы вскоре и думать забыли об отсроченной свадьбе.

Первые семь дней первого месяца года – важный праздник в Японии. Мужчины в складчатых брюках-хакама и кимоно с родовым гербом наносят визиты друзьям семьи; гостей встречают хозяйки в нарядных одеждах, потчуют изысканными яствами, приготовленными специально для Нового года; мальчишки с чудесными разрисованными воздушными змеями устраивают в небе настоящие битвы – прикрепляют к бечёвкам лезвия; девочки, подпоясанные новыми кушаками, весело перебрасываются воланчиками из перьев или играют с братьями и друзьями братьев в каруту, карточки со стихами, – единственное время в году, когда девочкам и мальчикам дозволено играть вместе. Даже младенцы участвуют в праздничных забавах, ведь в Новый год у каждого малыша день рождения – не успел начаться их первый год, как уже пошёл второй.

Наша семья в тот год почти не участвовала в празднествах, но скорбь не должна избыточно омрачать новогоднее настроение, и впервые со дня смерти отца из кухни слышался радостный гомон. С жарким запахом варившегося риса и звонким стуком, с каким перемалывали рис для моти, мешались голоса Дзии и Иси – они пели старинную песенку «Мышка в богатом доме», её всегда напевают, когда готовят древнейшую японскую пищу – рисовое тесто моти.

 
Мы вестники бога удачи,
Весёлые вестники.
Нам сотня лет, однако мы не слыхали
Страшного крика кота,
Ведь мы вестники бога удачи,
Весёлые вестники[20]20
  Речь о боге удачи Дайкоку-тэне. Скорее всего, песня написана от лица мышей или крыс, которые являются вестниками Дайкоку-тэна и часто изображаются вместе с ним. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].
 

Незадолго до Нового года Иси пришла за мною на кухню. Я сидела на циновке с Таки – она помогала готовить праздничное угощение, – мы выбирали из широкой плоской корзины круглые фасолины. Их называют камнями здоровья: в канун Нового года ими побивают и прогоняют злых духов. Дзия в праздничном наряде рассыплет фасолины по всему дому, а следом Таки, Иси и Тоси, сестра Эцубо и сама Эцубо выметут их и выбросят, и когда фасоль полетит с крыльца в сад и на дорожки, мы несколько раз пропоём тоненькими голосами:

 
Счастье в дом!
Все беды – вон!
 

Иси нужно было выполнить кое-какие поручения, и матушка отпустила меня с ней – развеяться. Как запомнился мне тот чудесный солнечный зимний день! Мы переходили через улицы по тропинкам, расчищенным средь сугробов всего-то в метр вышиной: снег в ту зиму выпал поздно, и лишь после Нового года на улицах появились туннели. Кое-где даже виднелся тротуар, совсем как летом, и в торговых лавках было очень светло, оттого что их не загораживали сугробы. По обе стороны от каждого крыльца стояли сосенки-кадомацу, а над дверью тянулась симэнава с зигзагообразными бумажками-сидэ[21]21
  Симэнава – верёвка, которой в религии синто отмечают священное пространство, порой к ней прикрепляют зигзагообразные бумажные ленты сидэ. На Новый год симэнава украшают дома.


[Закрыть]. Лавчонки здесь чаще были маленькие, с открытыми витринами, так что с улицы были видны ряды пологих полок с ярким праздничным ассортиментом. Перед лавками толпился народ, многие пришли из близлежащих деревень: погода выдалась необычная, и в Нагаоке запаслись новогодними товарами в соответствии с простыми вкусами наших крестьян.

Из-за непривычной погоды давно знакомые виды увлекали и веселили меня, точно игра. Возле одной из лавок – Иси в очередной раз остановилась что-то купить – я заметила стайку мальчишек лет десяти-двенадцати, обутых в деревянные сандалии-гэта на высокой подошве, предназначенные для ненастной погоды; некоторые из мальчишек несли на спине младенцев. Мальчишки покупали о-коси, печенье из воздушного риса и тростникового сахара, разламывали, каждый брал по кусочку, и даже младенцы получали свою долю – если, конечно, не спали. Разумеется, есть на улице могли себе позволить только простолюдины, но я тоже почувствовала во рту сладкий вкус риса, а мальчишки тем временем проталкивались сквозь толпу к следующей лавке, там продавали больших воздушных змеев, разрисованных драконами и театральными масками, которые в небе, должно быть, выглядели поистине угрожающе. Стайки девочек облепили магазинчики, где торговали гэта с яркими ремешками, и лавки, под низкими карнизами которых покачивались длинные соломенные рожки с новогодними шпильками для волос, украшенными сосновыми ветками и цветками сливы. Разумеется, во множестве магазинчиков продавали и узорчатые ракетки, и воланчики всех цветов – эти обычно висели на длинных палках, штук по пять-десять в ряд. Перед такими магазинчиками собиралась самая большая толпа, потому что в ханэцуки на Новый год играют даже самые бедные и занятые.

Прогулка вышла чудесная, и я очень рада, что так получилось, поскольку на моей памяти то был единственный Новый год, когда улицы заливало солнце.

У нас царил покой, но всё-таки в первые три дня нового года в доме было достаточно оживлённо, матушка принимала гостей – родственников, друзей семьи. Их потчевали овощным супом, лососем, маринованным в мисо, жареным тофу, водорослями и желе. Разумеется, на столе неизменно присутствовали моти, ведь моти – это пожелание процветания и счастья, и на Новый год их обязательно подают в каждой японской семье. Поили гостей тосо-саке, его подают только на Новый год и по особенным случаям. Тосо означает «источник юности» – ведь с новым годом начинается и новая жизнь.

Следующие дни прошли без особенных церемоний. Нас навещали старые вассалы и слуги, дабы засвидетельствовать своё почтение; в один из дней матушка неизменно устраивала праздник для всех слуг нашего дома. Нарядившись в лучшие одежды, они собирались в большой гостиной. Затем вносили лакированные столики, уставленные новогодними лакомствами, мы с сестрой подавали рис. Даже матушка помогала. За столиками сидели Таки, Иси, Тоси, Кин, Дзия и ещё двое слуг-мужчин; все держались исключительно церемонно. Кин, живая душа, порою смешила всех, весьма почтительно подражая величественным манерам моей матушки. Та неизменно улыбалась с присущим ей добродушием, мы же с сестрой прятали улыбки, поскольку старались вести себя вежливо и кланяться низко, точь-в-точь как Тоси и Кин. Словом, атмосфера была хоть и торжественная, однако непринуждённая и очень приятная.

Порою на Новый год матушка приглашала к нам старика-плотника, в нашей семье к нему всегда относились не как к слуге, а скорее как к мелкому вассалу. В старой Японии хороший плотник не просто работал с деревом, но был вдобавок и архитектором, и дизайнером, и декоратором; в Нагаоке старика-плотника называли «мастер Горо Брус» – так почтительно величали особо искусных и опытных плотников, – вдобавок он был потомком целой династии плотников, и его уважали. Я старика обожала. Он покорил моё сердце, когда смастерил мне прелестный кукольный домик с приставной лесенкой. Все годы, что я играла в бумажные куклы, я гордилась этим домиком. И вот в первый день нового года после смерти моего отца Горо пришёл к нам в гости; старик был печален и молчалив, пока матушка не подала ему тосо-саке: лишь тогда он оттаял, разговорился. В разгар трапезы Горо внезапно примолк, почтительно поднял стаканчик саке вровень со лбом и учтивейше поклонился матушке, сидевшей на подушке в соседней комнате близ открытой двери.

– Досточтимая госпожа, – начал Горо, – когда ваше крыльцо в прошлый раз украшали сосны и вы угощали меня, как сейчас, мой досточтимый хозяин был здесь, с нами.

– Да, так и было, – с печальной улыбкой откликнулась матушка. – Теперь все иначе, Горо.

– Досточтимый хозяин славился остроумием, – продолжал Горо. – Ни недуги, ни неудачи не могли притупить ни ум его, ни язык. И когда вы так любезно потчевали меня, досточтимая госпожа, досточтимый хозяин вошёл в комнату и заверил, что принимает нас с надлежащим радушием. Я сочинил скромное стихотворение из тех, которые без ответа не могут считаться законченными, и дерзнул не только прочесть его досточтимому господину, но и попросить его оказать мне честь и закончить стихотворение. В этом трёхстишии, как подобает на Новый год, я желал вашему досточтимому дому удачи, здоровья и благополучия.

 
Семь богов счастья
Руки сомкнут вкруг дома —
Ничто не уйдёт.
 

– И тогда досточтимый хозяин, – тут Горо низко поклонился, – весело улыбнулся – глаза его блестели – и ответил молниеносно:

 
Увы и увы!
Тогда богу бедности
Уж прочь не уйти.
 

Собственное шуточное трёхстишие так понравилось Горо, что матушка с ласковой улыбкой присоединилась к весёлому смеху его спутников, неизменно готовых рукоплескать любому похвальному слову в память о хозяине, которого они так любили и чтили.

Но ясноглазая Кин что-то шепнула Иси, а Иси с улыбкой кивнула. Таки и Тоси, расслышав их речи, тоже улыбнулись. И лишь позже мне рассказали, что же шепнула Кин:

 
И бедности бог
Вместе с богами счастья
Радость удержит.
 

Всё-таки в старой Японии жив был дух демократии.