Текст книги "Дочь самурая"
Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Да уж, – сказала я себе, – она и правда совсем как японка!
Глава XXI. Новые впечатления
Летели недели и месяцы, и невольно в моём сознании настоящее теснее смыкалось с прошлым, ибо с каждым днём я видела всё явственнее: Америка очень похожа на Японию. Вот так по прошествии времени новое окружение слилось со старыми воспоминаниями, а жизнь моя с детства и до недавних дней стала казаться почти непрерывной цепью событий.
За перезвоном церковных колоколов, выпевавших: «Благодари – ты за дары – они всегда с тобой» – мне слышался глухой и гулкий звон храмового гонга: «Здесь каждый – получит защиту – в этих надёжных стенах».
По утрам в половину девятого дети со стопками книг наполняли улицы смехом и криками – точь-в-точь как мальчики в школьной форме и девочки с блестящими волосами, в хакама в складку, что в половину восьмого, топоча гэта, проходили мимо со стопками учебников, аккуратно завёрнутых в отрезы узорчатой шерсти.
День святого Валентина с нежными мыслями, выраженными пылкими ласковыми словами, с кружевными изображениями горящих сердец и замерших в поклоне рыцарей – всё это переплетено розанами – напоминал мне наш праздник Танабата, когда на раскачивающиеся ветви бамбука повязывают яркие кушаки и шарфы, увешивают их разноцветными бумажками со стихотворными мольбами о том, чтобы пастух и его избранница-ткачиха встретились в этот день на туманных брегах Небесной реки, которую американцы называют Млечный Путь.
День памяти солдат, павших в двух войнах, с его патриотическими речами, флажками и цветами на могилах, – наш Сёконся, день поминовения погибших воинов, когда с утра и до самого вечера сотни людей, негромко хлопая в ладоши, проходят под высокой каменной аркой и уходят, чтобы освободить место сотням следующих посетителей.
Четвёртое июля с развевающимися знамёнами, треском шутих, барабанной дробью и крутящимися в небе фейерверками сродни нашему празднику, когда под перекрещёнными ветвями сакуры реет японский флаг в честь восшествия на престол двадцать пять столетий назад нашего первого императора, высокого, бородатого, в просторных одеждах, перехваченных на запястьях и лодыжках сплетёнными лозами, в длинном ожерелье из серповидных драгоценных камней: ныне оно считается одной из трёх драгоценных регалий трона.
Хеллоуину с его причудливыми светильниками, нечистью и шутливыми проделками в Японии соответствует праздник плодородия, когда из тыкв вырезают искусные изображения тенистых садов с цветами и фонарями, играют в призраков и складывают тыквы у ворот круглолицых девиц, устраивают набеги на сады скупцов и относят трофеи на могилы, чтобы ими поживились бедняки.
День благодарения – праздник, когда переселенцы ступили на американский берег, – с его индейкой и пирогами, радостью и весельем, напомнил мне наши ежегодные праздники, когда вступившие в брак дочери и сыновья со своими детьми собираются на застолье и едят красный рис, рыбу, оживлённо беседуют, когда двери святилищ распахнуты настежь и духи предков благосклонно взирают на происходящее.
Рождество с нарядными улицами и весёлой толпою прохожих, спешащих домой с покупками, с ёлкой в огнях и множеством подарков, со священными воспоминаниями о воссиявшей звезде, Матери и Младенце сродни нашему Новому году, который празднуют семь дней, с одним лишь отличием, и отличие это между негромкой старинной мелодией органа и беззаботной, живой и счастливой детской песенкой.
В Японии в Новый год над каждой дверью на наших запружённых улицах натягивают потрёпанную верёвку из рисовой соломы, а на крыльцо ставят сосенки, повсюду слышится детский смех, перезвон привязанных к обуви невидимых колокольчиков, бодрый стук летящих воланчиков и радостные приветствия кланяющихся друг другу знакомых. В каждом доме подают пухлые круглые лепёшки-моти, у всех детей день рождения, всем девушкам дарят новые пояса, мальчики и девочки вместе играют в карточки со стихами. Ах, как весело в Японии в Новый год! Ни у кого нет мрачных мыслей, ведь бабочка вырвалась из кокона прошлого и жизнь началась сначала.
Первое Рождество в Америке обернулось для меня разочарованием. Подруга предложила всем вместе пойти на праздничное богослужение, после чего отправиться к ней на ужин у рождественской ёлки. У подруги были дети, и я предвкушала весёлый, красивый, приятный вечер, не лишённый, однако ж, приличия и благоговения. Оказалось, что я преувеличивала символическое значение этого праздника, а в нём материальное настолько тесно и странно переплелось с духовным, что я совсем растерялась. Звезда на ёлке, бескорыстие – и то, и другое прекрасно, но о них почти не говорили, разве что в церкви, а под звездой висели гирлянды из клюквы и кукурузных зёрен – того, что мы употребляем в пищу. Словом, если не считать подарков (и дарить, и получать их радостно), мне показалось, что суть праздника по большей части заключалась в определённых угощениях, а также обычае – неэстетичном и даже странном – развешивать на видном месте покровы для нижней части тела, дабы туда положили подарки, игрушки и украшения, даже фрукты и сласти. Японцу такую традицию понять трудно.
В тот вечер мы с матушкой навестили мисс Хелен. В её просторной тихой гостиной на отрезе белоснежной материи стояла ель, большая, душистая, блестящая огоньками и разноцветными украшениями. Как же это было красиво! Эта высокая дивная ель напомнила мне – так американский небоскрёб может напомнить о крохотной пагоде храма – волшебную ветвь на нашем празднике кокона[64]64
Речь о маюдама-кадзари. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], на которую вешают множество украшений в виде всех символов этого дня (их выдувают из сахара). Матушка и отец мисс Хелен тоже присутствовали, и мы разговорились о праздниках в Америке и в Японии. А потом их маленькая племянница вместе с соседской девочкой спели нам рождественские гимны, и сердце моё переполнила радость: наконец-то настало идеальное Рождество!
Наутро после Рождества выпал первый снег, сухие перистые снежинки туманом висели в воздухе; на метели в Этиго, когда с неба валят мокрые хлопья, это было похоже не больше, чем легчайший шёлковый очёс на тяжёлую хлопчатобумажную вату. Снег шёл весь день, к ночи усилился, и когда мы проснулись на следующий день, вокруг было белым-бело.
На повороте нашей подъездной аллеи, в том самом месте, где она переходила в широкую проезжую дорогу, стоял домик кучера. Трое его детей попросили у матушки разрешения слепить снеговика на нашей задней лужайке. Матушка согласилась, и начались преинтереснейшие вещи! Дети скатали большой снежный ком, на него поставили второй, а на него третий, поменьше. Потом, как следует похлопав по верхнему кому ладошками в красных варежках, сделали снеговику лицо – черты его получились грубыми, – а из угольков блестящие глазки и ряд пуговиц. Нахлобучили на снеговика старую отцову шляпу, всунули в рот раздобытую где-то трубку – и готово дело. Получившееся неуклюжее бесформенное создание напомнило мне Дарума-сама – индийского святого, чья вера стоила ему ног.
Вот уж не ожидала увидеть в Америке этого буддийского святого! Однако схожесть меня позабавила, и я повеселила детей историей о том, как неунывающий обработчик риса отшвырнул пестик прочь, основал новую религию и попросил не поклоняться своему образу, а изготавливать в виде него смешные игрушки, чтобы дети брали их в руки и радовались. Позже я видела таких Дарума-сама и в прочих местах, не только у нас на лужайке. К моему удивлению, приземистая фигурка в алом наряде была всем знакома, а вот имя святого и его история – нет. Я за свою жизнь повидала немало игрушек в виде Дарума-сама, сделанных для неаккуратных детских ручек, но пришла в изумление, увидев однажды вечером эту куколку-неваляшку в качестве утешительного приза за игру в карточки.
– Странный, однако, приз за игру в карточки, – сказала я Мацуо. – Почему выбрали именно Дарума-сама?
– Ничуть и не странный, – возразил Мацуо. – Очень даже уместный. Он никогда не теряет равновесия, и стоит ему наклониться, как он тут же встаёт, – чем не утешительный приз? Он словно говорит: «Падаю лишь на миг». Понимаешь?
В Японии к Дарума-сама относятся без должного уважения, но с большой теплотой, и когда мы с Мацуо шли домой с того вечера, меня обуревали двойственные чувства. Наконец у железных ворот я глубоко вздохнула – преданную душу мою щемило смешное желание заступиться за Дарума-сама – и, к удивлению Мацуо, призналась: «Жаль, что ни ты, ни я не выиграли этот утешительный приз!»
Снег обычно у нас лежал считаные дни, не дольше, но матушка со смехом объявила, что американские боги погоды, видимо, приготовили для меня особую зиму, дабы я не скучала по дому. Во всяком случае, снег валил не переставая, и в окрестностях стали показываться санки – лёгкие повозки со смеющимися дамами в мехах и ярких развевающихся шарфах. Точно сцена из спектакля. Не то что у нас в Этиго, где мужчины в соломенных сапогах тянут по высоким сугробам тяжёлые сани – их мастерили для трудов, не для развлечений – и ритмично напевают «Эн – яра-я! Эн – яра-я!». Я скучала по чистоте безоблачных небес Этиго, по заснеженным склонам гор, ведь в Америке через считаные дни угольный дым украл свежесть и белизну нашего снега – правда, радости детям не испортил. На каждой лужайке стояли Дарума-сама, улицы заполонили мальчишки, играющие в снежки. Как-то раз из окна я увидела задорную снежную битву: горстка мальчишек осаждала своих героически оборонявшихся товарищей, те спрятались за двумя бочками и доской с наваленным под неё снегом. Когда нападающие объявили перемирие и побежали за подкреплением, я подняла окно и громко зааплодировала.
Мальчишки веселились, я же, глядя на грязные их следы на снегу и закопчённые снежки, вспоминала рассказы Иси о снежных боях, которые некогда, в первые годы жизни матушки в Нагаоке, устраивали во дворе старого особняка. В ту пору жизнь в домах даймё даже маленьких городков при замках строилась на обычаях, принятых при дворе сёгуна, и также отличалась праздной роскошью, пусть и в меньшей степени.
Если зима запаздывала – а время от времени такое случалось, – первый снег бывал лёгкий, сухой. Наутро после первого снегопада Этиго заливало холодное солнце, белая земля сверкала, мужчины откладывали мечи и, аккуратно подвернув хакама, выбегали в просторный открытый двор. Вскоре к ним присоединялись женщины, подвязав нарядные шлейфы и перехватив шнурками длинные яркие рукава. Все разувались – ни гэта, ни даже сандалий, ведь это нарушит девственную белизну снега, – и в одних белых носках-таби, без головных уборов (только шпильки звенели в причёсках!) затевали снежный бой. Смеялись, носились, играли, снежки летали по воздуху, попадали в цель, там и сям мелькали яркие рукава и чёрные волосы, припорошённые снегом. Наши старые служанки часто рассказывали мне об этих весёлых деньках, а Баая[65]65
«В пару к Дзия», дословно – обозначение служанки-дворецкой. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], самая древняя из них, лишь покачивала головой и вздыхала, поскольку бедная Эцубо не знает такого веселья, разве что взбирается на уличные сугробы да, обув соломенные сапожки, по дороге в школу и из школы бегает с сестрою взапуски.
Дети наших американских соседей не бегали взапуски в сапожках, зато катались с горок. Местность у нас была холмистая, и едва ли не каждая лужайка имела уклон, но снега было немного, и никто не хотел, чтобы ему примяли или вырвали с корнем траву. Тротуары, конечно же, чистили, а кататься по проезжей части запрещалось. Старшие мальчики отыскали несколько длинных горок и никого туда не пускали, так что детям помладше оставалось только стоять и ждать, пока чей-нибудь старший брат или добрый приятель не сжалится и не прокатит.
Как-то раз я увидела возле наших железных ворот стайку деток – четыре девочки, может быть, пять – с двумя красными санками; девочки с тоской глядели на нашу длинную покатую лужайку.
– Если их пустить, полозья оставят коричневые следы на лужайке, и это испортит всю красоту, – сказала я матушке.
– Дело не в красоте, Эцу, – ответила матушка, – траву их санки, возможно, и не повредят, но кататься тут слишком опасно. Им придётся пересекать две гравийные дорожки, в конце лужайки – крутой обрыв, а снизу каменная стена. Правда, не слишком высокая, и санки могут перескочить через неё и упасть вниз, на дорогу, а это четыре фута. Я опасаюсь так рисковать.
В тот день, направляясь с матушкой на встречу дамского клуба, мы проходили мимо дома доктора Миллера. Лужайка у него была маленькая, но одна из самых красивых и ухоженных в городке. Ровный и довольно крутой уклон начинался у самой дороги и заканчивался плоской площадкой. Там собралась по меньшей мере дюжина детей, в том числе и те грустные девочки с красными санками, которых я видела утром. На склоне уже виднелись длинные плавные следы от полозьев, и то и дело сани летели вниз с приникшей к ним визжащей, кричащей детворой. А чуть поодаль румяные, красноносые, запыхавшиеся дети тянули сани вверх по склону и что-то кричали – без всякой причины, просто потому, что им весело как никогда.
День за днём, пока снег не сошёл, на склоне собиралась детвора, и у каждого ребёнка, скатившегося с ровной горки, и у каждого, кто с трудом поднимался обратно, глаза смеялись, сердце ликовало, а в душе зарождалось бескорыстие, доброта и благочестие: всё это посеял добрый поступок человека, сумевшего понять детей.
Мой отец сделал бы так же. И впоследствии всякий раз при встрече с доктором Миллером – даже случайной, на улице, – я всматривалась в его приятное, серьёзное и умное лицо и видела душу моего отца. То есть, конечно, не видела, но ощущала – и знала, что однажды две эти прекрасные души встретятся по ту сторону реки Сандзу[66]66
В японской буддийской традиции река Сандзу – граница между миром живых и мёртвых.
[Закрыть] и обязательно станут друзьями.
Январь подарил нам с Мацуо собственный тихий праздник. В предшествующие недели письма из Японии приходили всё чаще, почтальон то и дело приносил нам бандероли, завёрнутые в вощанку, с овальной печатью дома дядюшки Отани или с большой квадратной печатью Инагаки.
В одной из таких бандеролей обнаружился тонкий пояс из мягкого белого хлопка с красными кончиками и два поздравительных символа – белый и красный аистёнок из рисового теста.
То были подарки матушки на «торжество пяти месяцев», особый праздник, который устраивают будущие родители. Моя любящая, внимательная, далёкая мама! Слёзы навернулись мне на глаза, когда я объясняла, в чём суть этого праздника, моей американской матушке – та, всей душой проникшись священной церемонией, спросила меня, какие приготовления требуются по японским обычаям.
На этом торжестве, кроме мужа и жены, присутствуют только женщины из обоих семейств. Будущий отец садится рядом с женой, и в рукава его одежды слева направо продевают кушак, потом обвязывают этим же поясом жену. Отныне считается, что она «удалилась от дел», и её развлечения, пищу, чтение, физические упражнения называют подготовкой к грядущему. Именно для этой поры предназначены яркие светлые шары из разноцветного шёлка, которые встречаются в американских лавках.
В посылке с поясом была открытка на счастье от моей доброй Иси. Та ходила за этой открыткой в храм Кисимбодзин, «Демоницы материнского сердца», – путь до него занимает целых два дня, – искренне веря, что клочок бумаги с таинственными символами убережёт меня от всех бед.
Согласно древней легенде, во времена Будды жила-была многодетная мать, такая бедная, что ей нечем было прокормить детей, и она в беспомощном отчаянии наблюдала, как они голодают. Наконец от невыносимой муки её сердце любящей матери превратилось в сердце демоницы. Каждую ночь она бродила по земле и воровала младенцев, чтобы, в соответствии со зловещими обычаями демонов, накормить ими своих детей. Имя её наводило ужас. И тогда премудрый Будда, зная, что, сколько бы у женщины ни было детей, нежнее всего она любит младшего, забрал у неё ребёнка и спрятал под своей мискою для пожертвований. Мать слышала голос ребёнка, но не могла его отыскать и обезумела от горя и тоски.
– Вот видишь, – сказал милосердный Будда, возвращая ей в руки младенца, – у тебя тысяча детей, а у большинства женщин всего десять, и всё равно ты оплакивала утрату одного-единственного ребёнка. Подумай о муках других матерей, пожалей их, как жалеешь саму себя.
Мать благодарно прижала ребёнка к груди, увидела в его ручонках гранат и узнала волшебный плод, неувядающая свежесть которого способна напитать весь мир. Раскаяние и признательность исцелили её сердце, и она поклялась стать любящей покровительницей всех маленьких детей. Вот почему во всех храмах богиню Кисибо изображают в виде женщины с лицом демоницы; она стоит в окружении детей посреди занавесей и украшений из граната.
Воспоминания об этом нахлынули на меня, когда я шила изящные крошечные одёжки и над каждой шептала молитву, чтобы у меня родился мальчик. Я хотела сына не только потому, что каждая японская семья предпочитает передавать своё имя ребёнку родному, а не усыновлённому, но и не без эгоистичной мысли: если я первым рожу мальчика, оба наших семейства – и моё, и Мацуо – будут мною гордиться как матерью сына. Мы с Мацуо отнюдь не считали, что женщина хуже мужчины – мнение, распространённое среди японцев всех сословий, – но закон и обычаи такие, какие есть, и если в семье не было сына, это считалось недостатком, да что там, сущим несчастьем, поэтому, если первым рождался мальчик, новоиспечённых родителей поздравляли куда как охотнее.
Девочкам в японских семьях тоже радовались. Если в доме одни сыновья, а дочки нет – это тоже несчастье, лишь немногим меньшее, чем когда одни дочки и нет сыновей.
Законы нашей семейной системы создавались с оглядкой на традиции, которые основывались на древних верованиях; все они были хорошими и разумными – для своего времени. Но жизнь не стоит на месте, времена сменяют друг друга, порой развитие стопорится; для людей передовых это мучение. Тем не менее, пожалуй, для немногих передовых разумнее и добрее по отношению к озадаченному большинству приспособиться до известной степени к отмирающим верованиям, не противиться им с избыточным ожесточением – разве что это дело принципа, – ведь мы всё же развиваемся, пусть медленно, но развиваемся. Природа не суетится, а японцы во всём учатся у природы.
Матушка была талантливым садоводом: у неё всё цвело, и весной на вьющейся розе, тяжёлым парчовым пологом завесившей c одной стороны нашу веранду, появилась масса бутончиков. Однажды утром я вышла проводить Мацуо, остановилась у роз, гадая, когда они зацветут, и ко мне присоединилась матушка.
– Здесь сотни бутонов, – сказала я. – Скоро наша веранда превратится в прелестное местечко. Сколько же удовольствия мы, японцы, упускаем из-за предрассудков! Мы не замечаем красоту роз оттого, что у них коварные шипы.
– Зато сколько удовольствия дарят вам традиции, – с улыбкой откликнулась матушка. – Как в стихотворении, которому ты научила меня вчера вечером:
Есть ли у вас другие «учителя» среди цветов?
– Скромная слива, – выпалила я, – что цветёт даже под снегом: это цветок невесты, поскольку он учит стойкости и отваге.
– А сакура? – спросила матушка.
– О, она тоже значит многое, – поспешно ответила я.
– Браво! – Матушка захлопала в ладоши. – Да у нас с тобой настоящее, пусть и не самое профессиональное, поэтическое состязание. Ты знаешь ещё стихотворения о цветах?
– Да, о вьюнках!
И я процитировала по-японски:
– Ах, матушка, мы с вами совсем как в Японии! У нас друзья частенько собираются вместе и пишут стихотворения. Потом встречаются на празднике любования цветущими деревьями (Ханами) и развешивают эти стихотворения на ветвях; или на праздниках созерцания луны (Цукими) садятся при свете луны и сочиняют стихотворения. Есть одно такое местечко, где лунный свет падает на равнину рисовых полей и со склона горы видно серебристое отражение на каждом рисовом поле. Как же это чудесно! А после расходятся по домам, чувствуя покой и умиротворение – и с новыми мыслями.
– Ах! – воскликнула матушка, устремилась к двери и добавила, оглянувшись через плечо: – Наше поэтическое состязание и меня навело на новую мысль! – С этими словами она скрылась в доме.
Оказалось, наш разговор напомнил ей о пакетике семян вьюнка, которые ей прислала подруга, узнав, что у неё поселилась японка.
– Совсем о них позабыла, – пояснила вернувшаяся матушка, сжимая в руках лопатку. – Эти семена собрали с побегов, которые моя подруга вырастила из семян, привезённых из Японии. Подруга уверяет, что цветы чудо как хороши, четыре, а то и пять дюймов шириной. Где же мы их посадим? Нужно выбрать достойное место для прекрасных семян японского происхождения.
– Я как раз знаю такое место! – воскликнула я польщённо, отвела матушку к нашему старому колодцу и рассказала ей легенду о девушке, которая отправилась к колодцу за водой, увидела, что ручку ведра оплёл вьюнок, и ушла, дабы не оборвать его нежный усик.
Матушке понравился рассказ, и она посадила семена вьюнка вокруг колодца, я же снова и снова тихонько мурлыкала старинное стихотворение:
Мы увлечённо следили, как побеги вьюнка тянут сильные руки, карабкаются наверх. Матушка частенько говорила:
– Появятся цветы, а с ними и ребёнок.
Однажды утром я увидела в окно, что матушка с Кларой стоят у колодца. Они разглядывали вьюнки и что-то оживлённо обсуждали. Я поспешила спуститься и выйти к ним. Бутончики раскрылись, но были бледные, слабые и вполовину меньше того, что нам обещали, – словом, ничуть не походили на величественные цветы, которыми так дорожат в Японии. Я вспомнила, что где-то читала: японские цветы не любят чужую почву и после первого года постепенно усыхают. Сердце моё защемило от суеверного страха: я вспомнила, как эгоистично молилась о сыне, и поклялась принять с благодарностью и сына, и дочь, лишь бы младенец не родился таким же слабым, как цветок, пересаженный на чужую почву.
А потом родилась наша доченька – благополучно, крепенькая и милая – и объединила в своём идеальном детстве традиции Америки и Японии. Я быстро забыла о том, что когда-то хотела сына, а Мацуо, как только увидел дочурку, сразу же вспомнил, что девочки ему всегда нравились больше мальчиков.
Уж не знаю, помогла ли бумажка с благословением Кисимбодзин, но внимание и забота моей дорогой Иси согревали моё сердце в эти первые недели, когда я так тосковала по её мудрости и любви. Но всё-таки хорошо, что Иси со мною не было: вряд ли она приспособилась бы к нашей американской жизни. Нежная и хлопотливая японская нянюшка, воркующая над свёртком из крепа и парчи, что качается в шёлковом гамачке у неё за плечами, не сладила бы с моим подвижным ребёнком, вскоре выучившимся довольно гулить и бесцеремонно хвататься за папину голову, когда он сильными руками подбрасывал её вверх.
Мы решили растить дочь со всею здоровой вольностью, какой пользуется американский ребёнок, но имя ей дать захотели японское.
Имя Мацуо значит «сосна», символ силы, моя фамилия Инагаки – «рисовое поле», символ пользы.
– То есть наша дочь уже сочетает в себе силу и пользу, но у неё должна быть ещё и красота. Давай назовем её в честь нашей доброй американской матушки, чьё имя в переводе означает «цветок».
– А если взять старинное окончание, – воскликнула я восторженно, – это будет значит «иностранные поля» или «чужой край».
– Ханано – цветок в чужом краю! – вскричал Мацуо и захлопал в ладоши. – Что может быть лучше.
Матушка согласилась, и всё было решено.
