Текст книги "Дочь самурая"
Автор книги: Эцу Инагаки Сугимото
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Глава XVII. Первые впечатления
В первый свой год в Америке я всему удивлялась: мысли в моей голове сменяли друг друга так быстро, что я за ними не поспевала. И тем не менее год был счастливый. Японские жёны не тоскуют по дому. В Японии каждая девушка знает с младых ногтей, что судьба назначила ей другой дом и ей суждено жить именно там. Каждая девочка смиряется с этим так же безропотно, как с необходимостью посещать школу. И не ожидает в браке безоблачного счастья, как не ожидает, что в школе будет только играть, а учиться не будет.
Неделя сменяла неделю, и время от времени мне приходилось напоминать себе, что даже в Америке «глаза самурая не ведают влаги», но в целом дни мои полнились новыми приятными впечатлениями. Вскоре мне в доме понравилось решительно всё, хотя поначалу из-за портьер на окнах, тяжёлой и тёмной мебели, больших картин и ковров на полу я чувствовала себя как в ловушке.
Я очень любила наши широкие веранды и просторную лужайку, раскинувшуюся на склоне холма меж извилистыми дорожками. Окаймлявшая лужайку невысокая каменная стена с зубцами походила на вытянутую башенку замка, а массивные каменные столбы железных ворот – с крыльца их было толком не разглядеть из-за раскидистых вечнозелёных деревьев, – казалось, защищают наше поместье. Ещё у нас росла высокая кривая сосна, а рядом с ней – дерево итё, гинкго, и под луной оба дерева казались идеальной иллюстрацией к старинному японскому стихотворению:
О, я полюбила нашу усадьбу с первого взгляда!
Едва ли не целые дни я проводила на одной из трёх наших просторных веранд, ибо матушке не меньше моего нравилось там бывать, и нередко сразу же после завтрака мы выходили на веранду, она с шитьём, я с газетой. Чтобы усовершенствовать свой английский, я каждый день читала газету, причём с большим интересом. Начинала с новостей из зала суда, со списка разводов. Меня удивляло, что женщины чаще мужчин ищут свободы. Как-то раз я обмолвилась матушке, что мне жалко этих мужей.
– Почему? – удивилась она. – В разводе, мне кажется, столько же виноват муж, сколько и жена. Разве в Японии не так?
– Но ведь жена сама его выбирала, и ей, должно быть, гордость мешает признать, что она совершила ошибку.
– А муж? – спросила матушка. – «Он видит, и желает, и манит, она краснеет и с улыбкою приходит…» или не приходит, если не хочет. Такова её роль.
– Правда? Я думала, в Америке всё решает женщина, а не мужчина, – призналась я озадаченно, поскольку, как многие мои соотечественники, именно так толковала постоянные упоминания в книгах и газетах об американском обычае «женщины сами выбирают себе мужей». В этом случае, как во многих других, японцы преувеличенно истолковали обычай в том смысле, что в Америке женщины верховодят, а мужчины им подчиняются. И лишь из беседы с матушкой я впервые узнала, что в Америке принято, чтобы предложение делал мужчина.
– Совсем как в сказании о происхождении нашего народа, – заметила я.
– Это явно поинтереснее судебных новостей. – Матушка рассмеялась. – Будь добра, расскажи мне об этом.
– История довольно долгая, – сказала я, – но самая важная её часть повествует о том, как бог и богиня, Идзанаги и Идзанами, наши Адам и Ева, спустились с небес на парящем мосту и создали острова Японии. А потом решили остаться и поселиться здесь. И чтобы сочетаться браком, обошли вокруг установленного ими столба-кодзики – невеста справа, жених слева. А когда они встретились, богиня воскликнула: «О, прекрасный бог!» Но бог рассердился и ответил невесте, что она всё испортила, ведь именно он должен был говорить первым. Боги решили начать всё сначала. Богиня вновь отправилась с правой стороны вокруг небесного столба, а бог с левой, но на этот раз при встрече богиня не проронила ни слова, пока бог не сказал: «О, прекрасная богиня!» Лишь тогда Идзанами ответила: «О, прекрасный бог!» На этот раз брачную церемонию провели как подобает, муж и жена выстроили себе дом, и от них пошёл весь японский народ.
– Получается, изначально браки в Америке и в Японии не так уж и отличались друг от друга, – заметила матушка.
В Америке меня, помимо прочего, удивляло, что мне трудно, а зачастую и невозможно исполнять те обязанности жены, которым меня учили. Мацуо приехал в эту страну подростком, а потому и не знал многих японских обычаев, как я не знала американских, и поскольку он не сознавал моих сложностей, возникало немало недоразумений – как забавных, так и печальных.
Так, однажды Мацуо несколько вечеров кряду задерживался на работе. Мне нездоровилось, и матушка убеждала меня, что незачем сидеть и ждать его возвращения. Меня это очень смущало, поскольку в Японии жену, которая спит, пока её муж работает, сочтут недостойной лентяйкой. Вечер за вечером я лежала с открытыми глазами, гадая, кого же мне слушать – мою далёкую родную мать, которая знала японские обычаи, или досточтимую новую матушку, объяснявшую мне, как принято поступать в Америке.
Другое недоразумение возникло, когда матушка уехала на неделю на похороны родственника. Наша горничная Клара слышала, что Японию называют страной цветов вишни и, желая мне угодить, как-то раз испекла к ужину вишнёвый пирог. В Японии вишни сажают исключительно ради цветов, как розы в Америке, и я никогда не видела ягод вишни, но пирог, который поставили передо мною, чтобы я разрезала его и подала, источал восхитительный аромат.
– Что это? – спросил Мацуо. – А, вишнёвый пирог! Кислятина. Не люблю.
Ни одна японская жена никогда не прикоснётся к блюду, которое не нравится её мужу, – не позволит себе такой дерзости, – так что я отослала чудесный пирог на кухню. Но душой я последовала за ним, и ни одному пирогу, какие я видела с тех пор, не под силу сравниться с тем восхитительным воспоминанием.
Клара всё время старалась как-то меня порадовать, и однажды я спросила Мацуо, что можно ей подарить. Он ответил, что в Америке всегда рады деньгам, я выбрала новую купюру, завернула её в белую бумагу, как принято в Японии, и написала: «Это за пирог».
Как смеялся Мацуо!
– В Америке деньги можно давать открыто, – пояснил он.
– Но это же только для нищих, – встревоженно возразила я.
– Чушь! – ответил Мацуо. – Американцы считают деньги эквивалентом услуг. Духовной ценности деньги не имеют.
Я немало размышляла над его словами, ведь японцы обожают выражения благодарности, пусть даже неискренние.
Мне нравились наши слуги, но они не переставали меня удивлять. Матушка была сама доброта и с горничной, и со слугой, который работал в усадьбе, но не интересовалась ими от всего сердца, а они не питали бескорыстного интереса к нам. У нас дома в Японии слуг считали младшими членами семьи, они делили с нами скорби и радости, а мы в ответ искренне интересовались их делами. И это вовсе не означало неуместного панибратства. Всегда существовал незримый порог, и ни один слуга его ни разу не переступил, поскольку слуга в Японии гордится своим ответственным положением. Клара исполняла обязанности как положено, но радости искала и находила вне нашего дома, и в те дни, когда после обеда она была «выходная», она по утрам трудилась с таким изумительным усердием, что было ясно: ей не терпится поскорее освободиться. Я невольно сравнивала её с кроткой вежливой Тоси и её учтивыми прощальными поклонами.
С другой стороны, Клара делала для нас такое, чего в Японии я не стала бы ждать ни от одной служанки – кроме разве что моей няньки. Однажды я услышала, как Мацуо крикнул ей беззаботно: «Клара, будь добра, вынеси эти ботинки на кухонное крыльцо, чтобы Уильям почистил», и поёжилась от чувства, близкого к ужасу. В Японии подобную просьбу к слуге – за исключением того, в чьи обязанности входит чистить сандалии, – сочтут оскорблением, но Клара взяла ботинки и, весело напевая, унесла на крыльцо. Жизнь в Америке меня озадачивала.
В Японии всех девушек учат хозяйствовать, и мне, разумеется, было интересно наблюдать, как ведут хозяйство в моём американском доме. Матушка поощряла моё любопытство, говорила, что только пытливый ум способен учиться, а Клара всегда терпеливо объясняла, что к чему, «милой маленькой миссис Сугармотер». Больше всего меня интересовала кухня, но утварь была очень тяжёлая, висела чересчур высоко, до полок мне было не дотянуться, и когда я пыталась что-нибудь сделать, у меня ничего не получалось. Впервые я посочувствовала иностранцам в Токио, которые, по слухам, частенько жаловались, какое всё крохотное и неудобное. Одна из моих однокашниц рассказывала нам забавные истории о семье иностранцев, которым её отец сдавал дом. Главе семейства приходилось наклонять голову всякий раз, как он переступал порог, а жену его ужасало, что служанка режет овощи на низеньком столике, за малым не на полу, и моет посуду без мыла. Все девочки в школе сочли эту даму чудачкой, ведь мы полагали, что мыло нужно иностранцам затем же, зачем нам мешочки с рисовыми отрубями: исключительно чтобы помыться. Но теперь я увидела, что Клара на кухне не жалеет ни мыла, ни кипятка, и осознала, что это необходимо, поскольку в американских блюдах много и сала, и растительного масла. Мы-то в Японии едим в основном овощи. А для рыбы у нас отдельная посуда, и её мы моем золой.
Как-то в пятницу – в этот день обычно делали уборку – я вошла в свою комнату и с удивлением обнаружила, что Клара натирает мой комод масляной тряпочкой.
– Что вы делаете? – спросила я Клару.
– Да вот чуть-чуть убираюсь, миссис Сугармотер, – ответила она.
Намазать вещь чем-то липким, чтобы она стала чистой, мне показалось немыслимым. Однако позже я оглядела комод и обнаружила, что он сухой, блестящий и действительно чистый, – и удивилась ещё больше. В японских домах дерево – ни внутри, ни снаружи – не вощат, не красят и не маслят, мебель для сохранности кроют разве что лаком, а моют горячей водой. Таки и Кин каждый день протирали всё дерево в доме тряпкой, смоченной в горячей воде; служанка утром и вечером протирала каждое наше крыльцо, наклонившись, возила горячей тряпочкой туда-сюда, из конца в конец крыльца вдоль половиц. Постепенно крылечки стали такими тёмными и блестящими, что в них отчётливо отражался каждый, кто по ним проходил, а поскольку в уличной обуви на них не ступали, крылечки долгие годы сохраняли атласный блеск.
Я всегда интересовалась хозяйством, но уборка меня решительно завораживала. Я переходила следом за Кларой и Уильямом из комнаты в комнату, с изумлением и восторгом наблюдала за их работой. Я и подумать не могла, что толстое сукно, устилавшее наши полы целиком, так ловко вмещавшееся в углы и обходившее выступы, на самом деле прибито и его можно снять, вынести во двор и вычистить. Для этого требовалось двое слуг. В Японии полы застилают циновками, укладывают их сплошь, как костяшки домино в коробочке, но каждая из циновок размером всего шесть футов на три, и Дзия с лёгкостью справлялся с циновками в одиночку.
Наши с Мацуо комнаты сообщались, и когда я поднялась проверить, вынесли ли ковёр и из его комнаты, то увидела, что массивный шкаф красного дерева – я считала его частью дома – выдвинут на середину комнаты. От изумления я лишилась дара речи. А спинка шкафа – как и спинки всей нашей изящной мебели – оказалась сколочена из неструганых досок, я видела такие в Японии, их везли на телеге в плотницкую мастерскую. Удивительно. Мне ещё не случалось видеть мебель, которую не остругали бы и не покрыли лаком со всех сторон – снаружи, внутри, сверху, снизу и сзади.
Матушка объяснила, что причина этой уловки – стремление сэкономить время и силы. Так я впервые столкнулась с проблемой труда в Америке.
Именно во время уборки мы с матушкой впервые поговорили по душам. Она перебирала стоявшие на чердаке сундуки с платьем, а я сидела рядом, отламывала кусочки от большой камфорной лепёшки, заворачивала в папиросную бумагу и протягивала матушке, чтобы она спрятала их среди вещей, сложенных в сундуках. Матушка показала мне мундир, который носил её дед во время войны 1812 года[57]57
Имеется в виду англо-американская война 1812–1815 годов, в Америке её называют второй войной за независимость.
[Закрыть]. Открытые сундуки, разбросанная одежда, знакомый запах камфоры напомнили мне дни, когда мы дома проветривали вещи. Я как наяву увидела комнату досточтимой бабушки, где мы с отцом прятались от верёвок, на которых, покачиваясь, висели вещи, и от хлопот и суеты слуг – они чистили одежду щётками и складывали аккуратно.
– О чём задумалась, Эцу? – с улыбкой спросила матушка. – Взгляд у тебя такой, словно ты видишь то, что происходит за пять тысяч миль отсюда.
– И даже дальше, – ответила я, – ведь я гляжу в прошлое, в ту пору, когда меня ещё и на свете не было.
Я наклонилась и погладила широкий ворот старого мундира, лежавшего на матушкиных коленях. Мне отчего-то казалось, что эта вещь ближе всего моему сердцу, чем что бы то ни было в Америке.
– В нашем хранилище, матушка, – продолжала я, – тоже лежат реликвии, связанные с памятью о войне. Например, стопка книг с тонкими листами, написанных рукой моего отца: для нас это подлинное сокровище. Вы не знаете, матушка, но мой отец побывал в плену, его долго держали в заложниках в военном лагере. В Японии военные лагеря отличаются от того, что понимают под этим в Америке. Лагерь располагался в храмовой роще; ту часть храма, где некогда жили монахи, отдали военным и их высокопоставленному пленнику, и хотя отец был один среди врагов, с ним обращались как с почётным гостем.
Отца разлучили с его верным слугой, но вместо этого приставили к нему юных самураев, и те с вниманием и уважением исполняли все его просьбы. Развлекались они тем, что соревновались в боевых искусствах и прочих навыках самураев; порой, как принято у самураев, проводили поэтические состязания или пели классические песни старой Японии. Словом, к услугам отца были и материальные удобства, и духовные развлечения, но он был отрезан от мира. Даже из книг у него были только стихотворения и прозаические произведения изысканной старинной литературы – ни слова о нынешней жизни. Каждый день был похож на предыдущий, и когда отец вечером преклонял голову на подушку, его одолевали мысли. Добралась ли армия императора до Этиго? Кто теперь главный в замке Нагаоки? Что сталось с его вассалами? Сыном? Женой и дочерьми?
Там был красивый сад, где отец гулял каждый день. Возможно, у ворот стояла стража. Отец не знал. Ничто не указывало ему на то, что он пленник: быть может, ничего такого действительно не было, ведь те, кто его охранял, понимали, что отца удерживает цепь прочнее любой, какую можно выковать, – дух самурайской чести.
В ту одинокую пору отец больше всего любил проводить время со своими кистями для письма и за игрой в го с командующим, человеком весьма образованным: тот часто заходил пообщаться с отцом. Они сходились во вкусах, в представлениях о чести и отличались лишь в том, что служили не одному и тому же господину, а двум разным; за те месяцы, что они провели вместе, дружба их сформировалась, окрепла и продолжалась всю жизнь. Оба любили играть в го, оба играли хорошо и всерьёз. Сокровенные мысли друг другу не поверяли, но много лет спустя отец признался матушке: он понимал, что в каждой партии оба в сердце своём сражаются за своё дело. Выигрывал то один, то другой, чаще бывала ничья, но побеждённый всегда торжественно поздравлял победителя и так же торжественно принимал церемонные благодарности.
Так проходили дни, недели и месяцы, многие, многие месяцы, и в конце концов отец уже боялся их считать. И ни слова, ни намёка о жизни за стенами храма!
Однажды прекрасным весенним вечером отец тихо сидел в своей комнате; окна её выходили в сад. Из далёких покоев монахов доносилось негромкое пение. Дул ветерок, по саду летели опадавшие цветы сакуры, ароматные их лепестки накрывали нежной волной неровные камни дорожки. В сосновых ветвях гналась за тенью молодая луна. Эта картина навеки врезалась отцу в память.
Зашёл молодой слуга и, как всегда, почтительно, но с угрюмым видом сообщил: «Досточтимый гость, вечерняя трапеза подана». Отец кивнул, принесли лакированный столик и поставили перед ним на татами. Наконец прислали ту весть, которую он так ждал. Миска риса была справа, суп слева, палочки стояли вертикально, точно перед святилищем, а на овальном блюде лежала жареная рыба без головы. То был молчаливый приказ самурая самураю.
Отец поужинал как обычно. Когда настало время принимать ванну, слуга был готов. Отцу вымыли голову, косичку не стали ни умащивать маслом, ни заплетать (ведь ей уже не нужно выдерживать тяжесть шлема), лишь перевязали бумажным шнуром. Отец облачился в льняные белые одежды и неяркое камисимо – наряд самурая, который идёт на смерть. И принялся спокойно дожидаться полуночи.
Вошёл командующий, поздоровался с отцом по-военному сдержанно, но за этой сдержанностью таилось глубокое чувство.
– Я пришёл не как военачальник, – сказал он, – а как друг, чтобы просить вас удостоить меня чести передать через меня известие.
– Я признателен вам, – ответил отец, – за эту и прочие любезности. Я покинул дом, чтобы уже не вернуться. И отдал все распоряжения. Мне нечего передавать.
Однако отец попросил командующего позаботиться о его помощнике, ведь после смерти отца тот останется без господина. Командующий заверил отца, что выполнит просьбу, и добавил, что с отцом до конца в качестве помощника будет его, командующего, личный вассал, старший над прочими. Мужчины поклонились друг другу в знак благодарности, обменялись церемонными учтивостями и расстались, не сказав больше ни слова, хоть и уважали друг друга безмерно. Американцу это покажется холодностью, но так уж водится у самураев, тем более что оба знали, что у другого в душе.
Час настал. Отец был самым высокопоставленным из тех семи, что дожидались полуночи, поэтому первый и в одиночку, в смертных одеждах, величественно – в осанке его читалась гордость многих веков – вышел в храмовый двор. Он ступил за ограду; прочие узники в белых одеждах молча ждали в другом конце двора. Среди узников был мальчик, за ним стоял помощник. Отец узнал – узнал не глядя – землистое лицо и суровый прищур Миното, охранника своего маленького сына. Мальчик шевельнулся, еле заметно вздрогнул. Миното схватил его за рукава.
Отец шагал дальше. Дрожь улеглась, мальчик сидел прямо, смотрел вперёд. Это был мой брат. Кем бы он ни был потом, в этом новом мире, таком ему непривычном, там, в своём собственном мире – в мире, который достался ему от предков и в котором он вырос, – он был самураем! Отец спокойно, с достоинством, с гордо поднятой головой, устремив прямо перед собой невидящий взгляд, занял положенное место. Но в душе у него… О, почему же Бог, которого он не знал, не смиловался над ним? С этими словами я сжала широкий ворот старого мундира, зарылась лицом в его складки, ибо лишилась самурайского духа. Америка была слишком добра ко мне, и какая-то часть меня умерла. Матушка взяла меня за плечо, но я не отважилась поднять голову и посрамить отца, ибо влага была на лице его нехраброй дочери.
– Ах, моя девочка! Моя милая девочка! Но ведь он не погиб! Он не погиб!
Я подняла голову, но глаза вытирать не стала.
– Война окончилась, и новое правительство простило всех противников, – ответила я, успокоясь. – Власти уже знали об этом решении, и гонцы поспешали, но, пока они не приехали, формальности следовало соблюдать до самого конца.
– Да, я слышала о таких случаях в ту пору, когда вести приносили скачущие галопом лошади и бегущие люди, – печально сказала матушка. – И некого было винить. Если из-за недоказанных сведений менять законы, государство вскоре начнёт руководствоваться догадками. А так быть не должно! Так быть не должно!
Я изумлённо воззрилась на матушку: щеки её раскраснелись, взгляд затуманился, она крепко сжимала лежавший на её коленях мундир и пристально смотрела на меня.
– Как близки разные страны мира, – продолжала она. – Твоя старая нянька была права, Эцу, когда говорила, что земля плоская и ты на другой стороне диска, недалеко, просто тебя не видно.
Мы обе улыбнулись, но у матушки дрожали губы. Она ласково обняла меня; как же я с тех пор её полюбила!
Также одной из вех в моей жизни стал день, когда я занимала участниц клуба. Матушка состояла в литературном обществе, члены которого узнавали сведения о различных странах и писали эссе. Собрания проходили дома у участниц; рано утром в тот день, когда настал черёд матушки, она получила весточку от подруги, та направлялась в далёкие края, проездом оказалась в городе и позвала матушку встретиться «между поездами». Матушка успевала вернуться до окончания встречи клуба, но я волновалась из-за того, что мне самой придётся заниматься убранством комнат и принимать гостей.
– Тебе не о чем беспокоиться, – заверил меня Мацуо, собиравшийся на работу. – Я сам слышал, как матушка велела Уильяму принести сверху стулья, тебе останется только проследить за тем, чтобы он расставил их как в церкви. Клара знает, как именно.
– Но матушка хотела цветы и ещё говорила что-то о столике для председательницы, и… ах, и рояль надобно отодвинуть к стене! Матушка так сказала. Как жаль, что она уехала! – воскликнула я в неподдельной тоске и тревоге.
– Не делай из холмика гору! Клара со всем справится, – заверил меня Мацуо и устремился прочь, заметив, что сосед уже подъехал в коляске к нашим железным воротам и машет ему рукой.
Я понимала, что он прав, Клара действительно накануне убрала комнаты и сделала всё необходимое, но тем не менее я ощущала беспомощность и отчаяние.
И вот в годину моих испытаний я увидела, что по нашей лужайке идёт пожилая соседка, она порой заглядывала к матушке поболтать. Я выбежала из дома, радушно приветствовала её и спросила совета.
– Рояль не мешает, – сказала соседка. – В комнатах хватит места, даже если соберутся все гости. Ничего больше делать не надо, разве что принести ещё стулья. Но… – она обвела взглядом большие сдвоенные залы с кружевными шторами на окнах и высоким зеркалом в позолоченной раме, – без стола посередине выглядит пустовато. Быть может, вы расставите в залах японские вещицы из ваших верхних покоев? Они будут как нельзя кстати и создадут чудесную атмосферу.
Едва соседка ушла, как я принесла сверху японские вещицы и украсила ими залу. Потом поставила в вазу ирисы в соответствии с изысканными, но строгими правилами икебаны и отошла посмотреть на дело своих рук.
Полюбовавшись цветами, я медленно обвела взглядом комнату. И меня охватило разочарование. Что же не так? Японские вещицы редкой, изящной работы, вазы с цветами очаровательны, но по какой-то таинственной причине матушкины залы никогда ещё не казались такими невзрачными. Взгляд мой упал на маленькую медную курильницу для благовоний, её подарил мне в детстве один из детей господина Тоды для моего набора праздничных кукол. На американской полке курильница выглядела нелепо; я подняла глаза, увидела гравюру с танцующим фавном и почти что в истерике схватила курильницу с полки. Мысли мои с быстротой молнии устремились в прохладные светлые комнаты нашего дома в Нагаоке – украшений мало, и каждое на своём месте, – и меня осенило. Мои японские сокровища выглядели бы красиво в подходящем для них окружении, здесь же они не казались красивыми и не прибавляли прелести нашим парадным залам. Они были всего лишь курьёзными, несуразными безделушками. Я поспешно их убрала, перенесла в кухню вазу с икебаной, которую составляла с таким тщанием, побежала на луг за нашим каретным сараем, нарвала маргариток и пушистой травы. И вскоре наполнила все вазы в доме, независимо от их формы и цвета, свежими полевыми цветами. Комната выглядела очаровательно, цветы идеально гармонировали с просторной лужайкой, что сбегала зелёной волной к каменной серой стене.
– Запад есть запад, восток есть восток, – сказала я и, облегчённо вздохнув, рухнула на диван. – Пожалуй, пока я здесь, забуду о принятых стандартах красоты, ведь просторным, свободным, уютным комнатам матушки подходит лишь прелесть естественности.
