Текст книги "Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг."

Автор книги: Е. Томас Юинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Репрессии за «порочащие» связи

Осенью 1937 г. в Змиевском районе, расположенном севернее Курска, были уволены или намечены к увольнению 78 учителей. В сельских школах проводить уроки иногда было некому. Одну из учительниц, Журко, сняли с работы после публикации в местной газете о ее брате, который работал в школе соседней деревни, был обвинен в политическом преступлении и уволен. Журко выгнали, несмотря на ее великолепные «данные»: дочь колхозников, вот-вот должна получить диплом о высшем педагогическом образовании, восемь лет педагогического стажа. Вскоре после увольнения Журко выяснилось, что она стала жертвой слухов, в действительности никто ее брата ни в чем предосудительном не подозревал^{602}.

Судя по этой истории, опасным для учителя могло стать не только его социальное происхождение, но и действия ближайших родственников. Все десятилетие, а особенно в 1937 г., не только политические взгляды, но даже чаще просто дружеские отношения с человеком, которого вдруг объявляли «врагом народа», были источником опасности. Однако в школе карательные органы не могли действовать столь же свободно, как в других местах. Учителей постоянно не хватало, а именно на них, как показано в предыдущих главах, партией и правительством возлагалась огромная ответственность за обучение и дисциплину, поэтому массовые увольнения учителей поставили бы под удар всю политику в области образования. Как бы ни хотелось кому-то усилить репрессии учителей, но заменить их было некем, так что школу старались не трогать, чтобы избежать негативных, а то и катастрофических последствий для политики массового обучения.

И пол человека мог иметь в те суровые годы значение. Учительницу Журко наказали не за ее проступок, а за предполагаемые действия ее родственника. Такое с женщинами, составлявшими в школе большинство, случались часто. Хотя многих учительниц привлекали к ответственности за «преступления» их родственников-мужчин, маховик репрессий в этих случаях сбавлял обороты, потому что женщины считались «аполитичными» и все учителя тоже. Поэтому, чтобы оценить воздействие террора на школу, в начале этого раздела говорится о судьбах учителей, которые, подобно Журко, стали жертвами жестокости и произвола властей^{603}.

Многих советских учительниц сняли с работы лишь потому, что их мужья, братья, отцы или другие родственники были исключены из коммунистической партии, арестованы, как «враги народа», или наказаны, как «враждебные элементы». В Курской области учительницы Тащукова, Константинова и Колтухова, а в Московской области Красновская, Курнина и Колкова потеряли работу после того, как в 1937 г. арестовали их мужей. Одна бывшая учительница вспоминала в эмиграции, что ее уволили сразу после ареста отца и братьев. Давний арест родственника тоже мог повлиять на судьбу человека. Учительницу Белякову сняли с работы за «несоответствие требованиям коммунистического воспитания», когда школьное начальство узнало, что ее муж был «антисоветским элементом». Одну учительницу в Армении увольняли дважды, в 1935 и 1937 г., после того как местное начальство узнавало, что ее мужа казнили несколько лет назад. Случалось, что так называемые враги даже не являлись близкими родственниками. В Новосибирской области арест дальнего родственника Н. И. Бугаевой стал основанием для увольнения как ее самой, так и ее мужа, А. Л. Бугаева, учителя той же школы. В Краснодаре учительницу Пляцок с почти сорокалетним стажем уволили только потому, что «муж сестры ее зятя» был арестован за «вредительство»^{604}.

Принцип наказания за «порочащие связи» в конце концов привел к составлению так называемых «черных списков» учителей, которых предполагалось уволить исключительно из-за их родственников. В конце 1937 г. московский отдел образования подготовил такой список из 600 фамилий. В районе под Ростовом в такой список внесли тысячу человек, то есть пятую часть всех, кто работал в школах. В большинстве случаев люди попадали в такие «секретные» списки потому, что кто-то из их родственников оказался в эмиграции или был репрессирован. Иногда человека брали на карандаш просто потому, что «кто-то когда-то был арестован» – как было с горькой усмешкой замечено позднее. На совещании в марте 1938 г. в Наркомпросе один оратор заявил, что многих учителей из «черных списков» посадили в тюрьму, но другие выступающие это утверждение опровергли и сказали, что большинство этих людей продолжают работать в школах, хотя их фамилии и фигурировали в злополучных перечнях^{605}.

Однако даже во время составления этих списков увольнения учителей не приветствовались, так как ослабляли школу. В декабре 1937 г., когда после ареста Бубнова отделы образования энергично «чистили», один из чинов Наркомпроса предостерег: «Многие роно и облоно увольняют учительниц, мужья которых арестованы, без разбора и не вникая в частности». В качестве примера были приведены два учителя, мужчина и женщина, обвиненные в «связях с врагом народа» после того, как они навестили отца учительницы, бывшего священника^{606}. После этого Наркомпрос отменил ранее принятое решение и восстановил Бугаеву в должности^{607}. Следовательно, даже во время самого жестокого террора причины увольнений проверялись и ошибки порой исправлялись.

В январе 1938 г. ЦК партии в своем постановлении подверг критике «ошибки», в том числе похожие на историю с Журко, и характер репрессий коренным образом изменился. В последующие месяцы Наркомпрос и советские газеты рассказали о множестве учителей, ставших жертвами «чрезмерной бдительности». Ретивые чиновники творили самый настоящий произвол, так как снятые с работы учителя часто почти не имели контактов со своими родственниками, замешанными в противозаконной деятельности. В 1937 г. учительницу Крестьянкину уволили, «потому что муж двоюродной сестры ее матери оказался врагом». Несмотря на то что Крестьянкина не знала, как сказано в газете, о «преступных деяниях» ее дальнего родственника, эту молодую комсомолку, дочь крестьян-бедняков и выпускницу советского педагогического института выгнали из школы. Мединцеву, учительницу с пятнадцатилетним стажем, сняли с работы после ареста ее супруга, за которого она вышла замуж всего несколько месяцев назад. Учитель Соколов потерял работу из-за брата, «скомпрометировавшего себя», хотя они жили в тысяче километров друг от друга, несколько лет не виделись и даже не переписывались. Советские руководители сочли нецелесообразным выгонять педагогов с работы только за их родственные связи: теперь такие увольнения стали осуждаться властью за то, что лишают школу «хороших, честных учителей»^{608}.

Наказания за «нелояльных родственников» подверглись критике неспроста, но иначе и не могло быть при сложившихся отношениях властей и школы. Учителей снимали с работы, потому что их начальство и руководители отделов образования поняли призыв советских лидеров к «большевистской бдительности» как приказ избавиться от любых «антисоветских» влияний. Объявив же подобные увольнения «чрезмерными», партийные лидеры попытались откреститься от катастрофических последствий их же политики и заявлений. Партийное постановление января 1938 г. проливает свет на природу власти при сталинизме, когда руководители страны для сохранения своей власти перекладывали на других ответственность за всевозможные перегибы и тяжелые последствия их политики.

Приведенные истории лишний раз доказывают, как сильно влиял пол человека на его профессиональный статус и личную безопасность. Снимали с работы и мужчин, и женщин, но за «порочащие связи» подвергались гонениям преимущественно женщины. Случалось такое несчастье и с учителями-мужчинами, но женщин, пострадавших по этой причине, было больше. Учителей снимали с работы, арестовывали и по другим поводам, в т. ч., как будет показано ниже, за неосторожные слова в классе, в беседе с родителями или коллегами. При этом «порочащим связям» карательные органы уделяли внимание в первую очередь, следовательно, преобладание женщин в учительском корпусе делало эту профессию особенно уязвимой. Сложившаяся в связи с этим ситуация в школах заставила партийную верхушку заняться «перегибами», в т. ч. и для того, чтобы снять с себя вину за тяжелые последствия бесконтрольных репрессий.

Однако, как и социальное происхождение, родственные связи с арестованными далеко не всегда и не в первую очередь определяли судьбу учителя. В начале 1937 г. Бубнов потребовал увольнения двух учительниц, обосновав это их низким профессионализмом, «антисоветскими» высказываниями, а также из-за ареста их мужей как «врагов народа». В данном случае вместе с родственными связями причиной гонений стали профессиональные качества и необдуманные высказывания самих женщин^{609}.

Дело смоленской учительницы Немировой привлекло внимание и районного, и областного отделов образования, и даже Наркомпрос не остался безучастным, когда ему сообщили, что у нее нет документов об образовании, а ее муж, тоже учитель, арестован. В письмах, которыми два года обменивались районные, областные и центральные власти, об арестованном муже ничего не говорится, следовательно, образование и качество обучения волновали начальство гораздо больше, чем арест одного из членов семьи^{610}.

Таким образом, родственным связям и социальному происхождению политическая оценка давалась в зависимости от этапа развития сталинизма. Когда осенью 1937 г. чиновники Змиевского районо уволили больше семидесяти учителей, они следовали установленному Центральным комитетом партии правилу: арестовывать (и подвергать наказанию) жен, детей и других родственников так называемых врагов народа. Несколько месяцев спустя ЦК партии раскритиковал такие увольнения, сославшись на откровенный произвол в отношении учительницы Журко, чей брат на самом деле не был арестован.

Но, хотя в данном частном случае учительницу и восстановили на работе после увольнения за якобы имевшие место антисоветские действия родственника, это восстановление справедливости не означало отмены в других случаях наказания учителей за их собственные высказывания и действия, считающиеся антисоветскими. На самом деле критика партией «чрезмерной» бдительности заставляла учителей в школе и в повседневной жизни еще строже следовать установленным властями правилам.

Репрессии угрожали человеку еще и потому, что не было никакого определенного порядка действий или четкого политического курса. В конечном итоге, судьбами людей распоряжались лица, обладавшие хоть какой-нибудь властью. Именно они решали: кому, когда, как воздать и за какие деяния и связи. Власть выбирала: ты – «хороший, честный человек» или ты – «враг народа» – и своему выбору придавала силу закона. Как будет показано в следующем разделе, учителя в силу своего профессионального статуса от такого произвола зависели особенно сильно.

Незащищенность учителя

К учителям всегда были прикованы испытующие взгляды учеников, школьного начальства и местных жителей. Бывший учитель и директор школы сравнивал свое положение с жизнью инженеров или заводских рабочих: «[Я] не мог расслабиться ни на минуту, мне приходилось говорить, и говорить только правильные вещи». Риск сказать что-то «неправильное» был велик, учителям грозило наказание за случайную реплику, на самом деле не содержащую никакой политики. Один бывший директор описал такой случай:

«Учитель в моей школе писал примеры на доске. Чтобы отделить их друг от друга, он проводил линии, которые случайным образом оказались похожими на свастику. Об этом сообщили куда следует, и он был наказан»^{611}.

В такой же манере советские руководители обвиняли учителей – «классовых врагов» в распространении среди учащихся «антипролетарской» идеологии через выполнение заданий с «откровенно контрреволюционным содержанием». Например, учитель математики спросил учеников, какую прибыль советское государство «получает от рабочих», когда продает им молоко, купленное по заниженной цене у колхозников. Инспектор пришел к выводу, что из этого вопроса следует, будто советский народ эксплуатируется своим правительством. Учитель возразил, что «для таких выводов нет достаточных оснований», и предложил ученикам самим поискать решение проблемы. Инспектор же в соответствии с официальной линией вновь раскритиковал учителя за то, что тот придает «контрреволюционное» звучание вполне нейтральной теме. Инспектор заключил свой доклад предостережением, которое вполне соответствует ситуации, сложившейся в стране к лету 1937 г.: «Враг может применить к своей выгоде недостаток бдительности и воспользоваться этой лазейкой»^{612}.

Учителя могли быть наказаны даже за бездействие, если они не исправляли «неправильные» утверждения. Школьные руководители докладывали о наказании учителей, которые не обратили внимания на следующие ответы учеников: Советский Союз имеет колонии, правительство заставляет рабочих голодать, роль Сталина в революции 1917 г. преувеличена. Когда учительница Бабина спросила, чем капиталистические страны опасны для Советского Союза, ученик неожиданно ей ответил: «Если буржуазия нападет, зажиточные крестьяне поднимут восстание и при поддержке колхозников выступят против Советского Союза». Как доложил комсомольский инспектор, вместо того чтобы опровергнуть это «контрреволюционное» заявление, Бабина ошибочно позволила учащимся обсудить, почему колхозники могут присоединиться к антисоветскому выступлению^{613}.

Бабина, очевидно, хотела пробудить в детях активность. Бывало, что учителя и вполне сознательно ставили под сомнение, хотя и неявным образом, некоторые установки официальной политики. Московского учителя географии С. П. Завистовского обвинили в распространении «антисоветизма» за рассказ на уроке о том, что в Германии везде чисто и больше порядка, чем в Советском Союзе. В Сибири на уроке арифметики учитель дал решить детям задачу на вычитание, в которой требовалось ответить, сколько скота забивают в колхозе. Тотчас же последовало обвинение в сочувствии к крестьянам, которые режут скотину, вместо того чтобы передать ее колхозу. Другие учителя давали задачи по арифметике, из которых выходило, что единоличники производят продукции больше колхозников^{614}. Во всех этих случаях учителя прямо или косвенно ставили под сомнение некоторые официальные утверждения и тем самым давали повод для обвинений в пропаганде враждебных взглядов.

Иногда учителя своими высказываниями или действиями откровенно бросали вызов советской идеологии. Один свердловчанин предложил такое еретическое толкование причин и последствий русской революции: «Когда рабочие брали власть в свои руки, то в это время ими руководили советы, а когда они власть взяли – стала руководить партия большевиков». Отделы образования и партработники докладывали и о других «антисоветских» заявлениях: Восходов говорил учащимся, что «кулак – не эксплуататор», Погорелова отрицала советский тезис о классовой борьбе среди крестьян, Боженова «публично выступала против диктатуры пролетариата», Тумаревская «откровенно» призналась, что была «долгое время противником советской власти», Чернышев заявил, что нехватка продуктов питания и товаров ввергла Советский Союз в самый настоящий кризис, Макагон после гибели Кирова сказал, что всех коммунистических лидеров надо бы убить, а Бурилев жалел своих учеников за то, что «этим несчастным детям приходится расти в Советском Союзе». В Свердловской области учитель переписал пропагандистский плакат, заменив лозунг «Конституция – основа демократии» на «Конституция – основа деспотизма». В Ярославле в 1937 г. разоблачили «контрреволюционную организацию учителей» после того, как один из них «признался, что был вредителем». Даже бывший учитель в эмиграции использовал официальную лексику 1930-х гг., называл своих коллег «форменными контрреволюционерами, судя по тому, как они ругали советский строй»^{615}.

Когда под каток террора попали партийные функционеры, на учителей посыпались обвинения в поддержке деятелей, попавших в опалу у Сталина и его приспешников. В 1935 г. Лескова исключили из партии и отстранили от работы за «пропаганду троцкизма» – он не снял вовремя плакат со словами развенчанного партийного вождя^{616}. В 1936 г. историка Федорова уволили за то, что он, как говорили, повесил в учительской рядом портреты Ленина и антагониста Сталина – Льва Троцкого. В конце 1937 г. Рябов опрометчиво похвалил маршала Михаила Тухачевского, которого только что казнили, как предателя, подобно тысячам других командиров. Затем Рябов позволил себе еще одну ересь: взялся убеждать коллег и учеников, что Карл Маркс сам ничего не придумал, а все его идеи позаимствованы у других философов^{617}.

Исходя из этих примеров учителям могли инкриминировать политические преступления, если их попытки разобраться в политических вопросах шли вразрез с линией партии. В начале 1937 г. учителя физики в Сибири обвинили в «грубой политической ошибке» за отрицание партийного тезиса о возможности построении социализма в одной стране. Когда на Урале учитель с двадцатипятилетним стажем признался на политзанятиях, что не знает ответа на этот же вопрос («в теории понимаю, но не знаю, как это может быть на практике»), директор школы пригрозил его уволить. Но вмешался областной отдел образования, указав, что это ошибочное мнение надо исправить, но в наказании нет необходимости^{618}.

Некоторые учителя навлекали на себя гнев властей даже правильными ответами. В конце 1936 г. учительницу Р. Н. Покровскую обвинили в «контрреволюционности» за совершенно верное высказывание, что, по новой конституции, священники имеют право голоса. После абсурдного обвинения в том, что ее «религиозная деятельность» не совместима с преподаванием, Покровскую районный отдел образования снял с работы^{619}. Частенько человека ставили в тупик вопросы, не имевшие «безопасного» ответа. В 1937 г. учителям одной украинской школы пригрозили увольнением, когда они не смогли назвать имя секретаря обкома партии. На сей раз эта неосведомленность (реальная или вымышленная) сыграла учителям на руку, так как вскоре этого партийного деятеля «разоблачили» как «фашистского шпиона»^{620}.

Эти случаи показывают, какие высказывания, действия или личные качества учителей затягивали их под каток террора. Это могли быть «сомнительный» материал урока или брошенная на людях смелая фраза – набирающие мощь и размах репрессии без промедления обрушивались на учителей. В стране сгущалась атмосфера подозрительности и страха, власти не церемонились ни с кем, при сталинизме каждый человек балансировал на краю пропасти. Работать в школе означало не знать ни минуты покоя, так как учитель при сталинизме был потенциальной жертвой репрессий. Волей-неволей учителям приходилось в школе и за ее стенами вести себя гибко и осмотрительно. Однако прежде чем рассказать о тактике поведения учителей, мы попробуем в следующем разделе найти ответ на вопрос, сколько учителей стали жертвами террора.

Размах политических репрессий

В ноябре 1937 г. районный отдел образования в Москве включил в «черный список» девять учительниц, чьи родственники-мужчины были арестованы как «враги народа». При этом никаких претензий к профессиональному уровню или обвинений политического характера не выдвигалось. Одну учительницу, Трейвус, из московской школы № 326 занесли в список, потому что ее брата арестовали, а мужа исключили из партии. Однако через два месяца после составления этого списка школьный инспектор писал о Трейвус как о «враге народа», арестованной спецслужбами. Попутно директора школы Попову обвинили в связи с «врагами народа», в список которых включили ее бывшую коллегу Трейвус, арестованную сестру мужа и секретаря комсомола, исключенного из партии^{621}.

Этот и многие другие случаи показывают, как учителей против их воли опутывала паутина подозрений, обвинений и репрессий. Сначала Трейвус «скомпрометировали» ее ближайшие родственники, а затем уже за профессиональные контакты с ней пострадала директор школы Попова. Как видно из этой истории, репрессии означали не только увольнение, но и арест, лишение свободы, ссылку и, возможно, казнь.

Трейвус столкнулась с самым опасным обвинением сталинского террора: «враг народа». Бывшие советские граждане в эмиграции считали аресты учителей крайностями. Бывшего директора школы, как он вспоминал, арестовали в 1929 г. за использование поддельных документов, а в 1934 г. уже как «украинского националиста». В заключении его девять месяцев «нещадно избивали». Другой бывший учитель, в 1939 г. просидевший в тюрьме четыре месяца, описал заключение под стражу так:

«Многих учителей арестовывали ночью, и никто не знал почему. За ними просто приходили ночью и забирали, потом иногда ходили слухи, что человек однажды сказал то-то и то-то, но правды никто никогда узнать не мог».

Одного директора школы вызвали для беседы и арестовали, а учителя «взяли ночью, не дав даже одеться» и «больше никто его не видел»^{622}.

Эти примеры говорят и о размахе репрессий. Один бывший директор школы говорил об увольнении в 1937-1938 гг. многих учителей; у другого бывшего учителя в это время арестовали троих коллег; бывший рабочий вспоминал, что «множество учителей взяли под стражу, время от времени проходила волна арестов, как это и вообще происходило в Советском Союзе»; другой бывший учитель говорил, что «во многих случаях учителей сажали в тюрьму, так как они учили тому, что не было предписано сверху». По воспоминаниям, многих учителей «забирали лишь за пару слов» или за «случайную оговорку»^{623}.

Если эмигранты об арестах учителей говорили часто, то советские источники о судьбе уволенных упоминают изредка. Сталинградского учителя К. В. Зорина арестовали по обвинению в аморальном поведении, пьянстве на людях и антисоветских высказываниях; учителя Вольского в Барнауле арестовали как шпиона; в начале 1937 г. в одном районе Москвы спецслужбы забрали по меньшей мере десять учителей; в другом районе столицы органы НКВД разоблачили «врагов» среди учителей-коммунистов, которые тут же подверглись аресту^{624}. Однако только эти крохи информации и можно найти в советских архивах и публикациях.

Ввиду недостаточной информации и замалчивания проблемы в официальных документах, очевидно, на вопрос о количестве репрессированных в 1930-е гг. учителей точного ответа дать нельзя. Из имеющихся источников невозможно узнать даже о количестве уволенных из школы. При этом больше всего сведений о снятых с работы можно получить из отчетов о кампании переаттестации в самое лютое время террора. С лета 1936 г. до конца 1940 г. были уволены приблизительно 22 тыс. учителей, то есть 3% от общего числа. Но сюда входят снятые с работы как за недостаточное образование или низкую квалификацию, так и по политическим обвинениям, а значит, судить о масштабе репрессий по этим цифрам нельзя^{625}.

Даже в начале переаттестации, когда местное начальство откровенно выискивало «политические просчеты», увольнения редко превышали 3%, хотя кое-где бывало и побольше: 10% в Белоруссии, 15% в Киргизии, 25% в Дагестане и заставляющие задуматься 50% в четырех районах Новосибирской области. Однако даже при невысоких процентах общее число уволенных поражает. В Грузии за четыре месяца (сентябрь 1937 г. – январь 1938 г.) отстранили от работы 1,2 тыс. учителей. В Смоленской области за то же время уволили 500 человек. В Татарской республике в декабре 1937 г. потеряли работу 150 учителей^{626}.

Когда в январе 1938 г. вышло постановление ЦК партии, круто изменившее освещение политических репрессий, руководители органов управления образованием, включая нового наркома П. А. Тюркина [Тюркин Петр Андреевич, в годы войны начальник политуправления Ленинградского фронта, в январе 1950 г. исключен из партии в связи с расследованием «ленинградского дела», арестован и вскоре умер в Бутырской тюрьме, позднее реабилитирован. – Примеч. пер.], начали клеймить «массовый характер» «необоснованных» и «огульных» увольнений «перестраховщиками» и «карьеристами». В 1937 г. в одном районе на Украине «одним росчерком пера» уволили 50 учителей по «черному списку», составленному районным руководством и утвержденному областными властями. В Ярославской области сняли с работы 200 «честных учителей» (менее 2%) исключительно по политическим мотивам, в т. ч. 22 человека уволили одним распоряжением. В Крыму инспектор ездил по районам, добывая «компрометирующие материалы» на учителей. В конце 1937 г. по всему Советскому Союзу учителей увольняли на основании непроверенных заявлений и доносов, «без всяких оснований и изучения полученных материалов», а просто за «неспособность обеспечить в школе коммунистическое воспитание»^{627}.

Тем не менее даже эти свидетельства «массовых» или «огульных» увольнений не дают возможности судить, сколько из них имели «политические» причины, а сколько – причины профессиональные. Резкий рост увольнений в конце 1937 г. – на пике террора – наводит на мысль, что большая часть этих репрессий имеет политические основания. В некоторых случаях, судя по объяснениям властей, профессиональные факторы, включая некомпетентность или слабую подготовку, оказывались такими же, если не более, важными причинами для снятия с работы, чем политические, «антисоветские высказывания» или связь с «враждебными элементами».

Чиновники из Дагестана в своем докладе несколько раз упоминают «неблагонадежных» учителей – «кулаков-мулл» [так у автора. – Примеч. пер.], «националистов» или «троцкистов», – что говорит о политических мотивах репрессий. Тем не менее, сказав о скрытых «врагах», эти дагестанские чиновники замечают, что «большинство уволенных не окончили даже начальной школы». Другими словами, людей снимали с работы по профессиональным причинам так же часто или даже чаще, чем по причинам политическим.

Еще одно такое редкое свидетельство: московский отдел образования сообщил в начале 1937 г., что большинство увольнений в ходе переаттестации вызваны недостаточной квалификацией и низким уровнем обучения детей^{628}. Центральные власти призывали уничтожать «врагов» везде, следовательно, чиновникам от образования не было никакого резона занижать число «политических» увольнений. Впрочем, судьбу учителя решали, больше основываясь на его профессиональных качествах, чем на обстоятельствах политического свойства.

Итак, точное число репрессированных учителей определить невозможно. Чаще всего говорят о 3%. Цифра, на первый взгляд, небольшая, однако за ней стоят десятки тысяч человек: увольнение ставило крест на их профессиональной карьере, и судьба их часто оказывалась трагической. Однако, если говорить о терроре в целом, учителя пострадали меньше других профессиональных групп. Послевоенные опросы эмигрантов показали, что по опасности профессия учителя заняла 10 место (из 13). Согласно этому обследованию, учителя подвергались арестам меньше, чем руководители предприятий, инженеры, армейские офицеры, председатели колхозов, ученые, партработники, мастера на заводах и фабриках, бухгалтеры и бригадиры в колхозах. Зато учителя становились мишенью репрессий чаще, чем врачи, колхозники и простые рабочие^{629}.

Школа была относительно безопасным местом, видимо, еще и потому, что не представляла особой угрозы для сталинизма. Несмотря на громкие заявления о «школьном фронте» и «центральной роли учителя», эта профессия не могла конкурировать с профессиями, связанными с безопасностью страны, промышленным производством, а также с политической деятельностью. По ряду причин в школе работало немного членов партии, она страдала от нехватки ресурсов, в ней трудно было сделать карьеру, а учительницам часто было не до общественной деятельности; эти факторы и обусловили относительную безопасность учителей во времена разгула сталинских репрессий. Вдобавок относительная молодость учительского корпуса означала, что многие учителя не успели окунуться в политику, не обзавелись связями и влиянием, что повысило бы вероятность для них оказаться под ударом^{630}. Воспоминания подтверждают, что жертвами политического террора 1930-х гг. стала относительно небольшая доля учителей. Однако, как будет показано в следующем разделе, хотя подавляющее большинство учителей не лишились работы и не подверглись репрессиям, террор повлиял на их работу, взгляды, отношения с коллегами и окружающими людьми.