Текст книги "Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг."

Автор книги: Е. Томас Юинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава 3.
КАК ГОТОВИЛИ УЧИТЕЛЕЙ ПРИ СТАЛИНЕ

В апреле 1932 г. в письме в свой профсоюз учительница из Волжской области Л. И. Колосова жаловалась, как ей тяжело работать в постоянно ухудшающихся условиях: «Я учитель… и негоже учителю впадать в панику, но дальше я так жить не могу». Однако когда Колосова обратилась в профком за помощью, ее назвали «нытиком». Не получив помощи от чиновников местного уровня, Колосова обратилась прямо к руководителям профсоюза в Москве:

«Прошу прочитать, как я живу, может быть, и не одна я так живу, есть еще учителя, которые тоже на границе безумия или смерти… К концу месяца хлеба не хватает, днем стараюсь не есть. За ужином говорю, что не хочу, устала, чтобы хлеб остался семье. После ухода учеников я шарю по партам и радуюсь, когда найду кусочек… И вот я чувствую, что я не могу больше так жить, надо что-то сделать. Перейти в другую школу – не позволяет совесть, бросить учительствовать и идти на другую работу – не могу – я люблю школу, я все силы, всю жизнь отдала школе, и я решилась просить свой союз подсказать, как мне быть».

Заявив: «Мне хотелось все-все описать, чтобы было понятно и чтобы мне внятно ответили, права ли я, требуя улучшения своего положения, или не права», – Колосова настаивает, чтобы ее жалобой немедленно занялись:

«Я стала так слаба, так болит голова, и устаю, страшно устаю. Вечером ни голова, ни руки не работают. Что вы еще хотите знать обо мне – спросите: я отвечу. Я прошу помощи не столько для себя, сколько для моих детей, я уже не дождусь светлого будущего, но мои девочки должны дождаться новой светлой жизни, и я прошу – нет, требую, чтобы мой союз помог моим детям жить».

Примерно через год директор школы, где работала Колосова, и местный профсоюзный комитет признали, что скудный рацион, неподобающие жилищные условия и задержки зарплаты означают, что «со времени первого письма, открывшего глаза на сложившуюся ситуацию, ничего не изменилось».

Подтвердив «ужасное положение учителей», эти чиновники обращаются прямо к высшему руководству:

«Мы полагаем, что вы не затеете пустой переписки по этому поводу, а примете меры, чтобы не на словах, а на деле, и не к концу пятилетки, а в конце месяца мы почувствовали бы улучшение положения»^{213}.

Эти примеры показывают, что жизненные условия непосредственно влияли на отношение к учителям и на их работу. На Средней Волге, где жила Колосова, во время коллективизации после изъятия «излишков» зерна, раскулачивания и массового исхода из деревни люди особенно страдали от голода. Если судить по докладам комитета профсоюза, к весне 1933 г. «ничего не изменилось», положение стало хуже некуда, так как руководители компартии подняли планку хлебозаготовок до такого уровня, что на еду зерна у крестьян почти не оставалось. Колосова искала по партам кусочки хлеба, так же и миллионы крестьян на Волге отчаянно боролись за жизнь, добывая себе пропитание^{214}.

Колосова бедствовала в охваченной голодом местности, но и все учителя Советского Союза жили примерно так же. В первых двух разделах этой главы внимание фокусируется на материальных условиях жизни учителей: зарплата, качество жилья, рацион питания влияют на отношение человека к работе, к партийным и советским организациям, на его положение среди людей^{215}. В третьем разделе говорится о том, что многие, подобно Колосовой, решали бросить преподавание, но отказывались от этого шага. На самом деле каждый год тысячи учителей покидали школу. Высокую текучесть кадров обусловливали особенности работы, действия школьного начальства, поэтому интересно выяснить, как на решения учителей, на их поступки влияла бесконечная любовь к своей профессии.

В этой главе, чтобы лучше понять взаимоотношения школы, общества и политики в эпоху Сталина, повседневная жизнь советских учителей сравнивается с другими временами. Жалобы учителей 1930-х гг. на плохие жизненные условия, их постоянные увольнения и возвращения обратно помогают лучше понять общие для школы всех времен и стран проблемы. Более того, подобно коллегам за рубежом, советские учителя, выражая недовольство, тем самым и подтверждали всегдашнее пренебрежительное отношение к их профессии во всем мире^{216}. Низкая зарплата, плохое питание, неважные жилищные условия и скудный гардероб мешают жить и работать, к тому же их можно рассматривать как некие символы: в этой главе условия жизни советских учителей оцениваются в соотношении с насущными человеческими потребностями и благополучием других профессионалов с подобным образованием и опытом работы^{217}. На основе ряда сопоставлений в этой главе делается вывод, что даже в сталинские времена важнейшие доминанты жизни учителей во многом определялись их жилищными условиями и повседневными заботами.

Благодаря сравнительному подходу лучше понимаешь уникальные качества и положение советских учителей 1930-х гг. Когда их коллеги в царской России, Западной Европе или Соединенных Штатах создавали в конце XIX – начале XX в. профессиональные организации, то их интересовали прежде всего жалованье, пенсии и гарантии занятости. Они хотели иметь влияние на госструктуры, которые ведали финансовыми ресурсами. Но как только возникала профессиональная организация учителей, круг ее интересов сразу расширялся вплоть до активного участия в политической жизни^{218}.

Но в Советском Союзе ввиду жесткого запрета на публичные выступления, собрания и создание обществ (отличных от коммунистической партии и подконтрольного ей профсоюза) не могло быть и речи ни о коллективном представлении интересов, ни и о перерастании экономической борьбы в политическую. Тем не менее, несмотря на такие запреты, советские учителя не оставались беспомощными и безгласными. Лишенные возможности собираться вместе, объединяться в союзы и участвовать в политике, они, подобно Колосовой, чье письмо процитировано выше, шли на разные хитрости для защиты своих жизненных интересов и улучшения положения.

Переключение с коллективной на индивидуальную борьбу за свои права стало центральной темой для исследователей, интересующихся историей советского общества сталинской эпохи. Историки, занимающиеся «самым безропотным европейским рабочим классом», понимают значимость разных форм деятельности: неформальные переговоры с начальством «у станка», устройство на работу по знакомству и всевозможные хитрости, обусловленные различными обстоятельствами. Вообще многие историки сейчас задаются вопросом: как инициированные властями преобразования в обществе, особенно насильственная коллективизация и ускоренная индустриализация, изменили коллективное и индивидуальное поведение? Насколько сохранилось в них законопослушание? Насколько усилился в них дух противоречия и готовность к сопротивлению? Что привело к резкому изменению государственной политики, в т. ч. к эскалации репрессивных мер для контроля над действиями каждого человека. Традиционное жесткое противопоставление активного государства и пассивного общества отвергается. Согласно новым подходам, сталинизм интерпретируется как процесс, в котором экономика и политика, общество и государство, властные структуры и подчиненные им ведомства развивались в тесном взаимодействии[25]25
  Левин одним из первых среди историков расценил «застойное болото» общества 1930-х гг. и «свирепую решимость» режима «установить закон и порядок вместо хаоса» как предпосылки для становления авторитарного сталинистского государства. См.: Lewin M. The Making of the Soviet System. P. 209-240.


[Закрыть]. В этом исследовании использованы источники, помогающие понять, как на советское образование и общество при Сталине в целом повлияли самые разные взгляды и действия сотен тысяч отдельных людей.

Взаимовлияние и взаимодействие социальных условий, индивидуального поведения и государственной политики определяются, с одной стороны, диалектическими противоречиями между ними и, с другой стороны, маневрами, предпринимаемыми для их формирования, усиления, преобразования, противодействия им. Примерно такое же взаимодействие властных структур и различных институтов общества исследовал Е. П. Томпсон в своей работе о формировании английского рабочего класса. Сосредоточив внимание на взаимоотношениях рабочих с капиталистическими структурами, Томпсон пришел к выводу, что «рабочий класс создает себя сам в такой же степени, как его создают извне». Идея о формировании класса как «активном процессе, обусловленном и различными общественными институтами, и социальной средой», вытекает из характера действий, образа мышления и взаимоотношений, «присущих реальным людям в реальной жизни»^{219}. Опираясь на исследования Томпсона, историки существенно расширили понимание этого диалектического процесса само– и извнеформирования. За последнее время изучена сложность соотношения между тем, как люди живут (при этом часто имеются в виду «материальные условия», «общественная» и даже «повседневная» жизнь), и тем, что они говорят и как думают (имеется в виду «культура», «язык» или «система взглядов»)^{220}. С учетом этих открытий в данной главе исследуется связь между повседневной жизнью (как личной, так и в качестве «посредников») и характерными чертами профессии учителя во времена Сталина.

Если с этой точки зрения взглянуть на письмо Колосовой, то его можно рассматривать как хорошую иллюстрацию сложного процесса формирования учителей. Правдивое и искреннее, это письмо рассказывает об ужасных последствиях голода, как люди выживали во времена лишений и как во все вмешивались власти: подозрительность и невежество, настороженность и равнодушие, грубый нажим и бессилие властных структур. Помимо описания «социальной реальности» письмо показывает, как Колосова изменила свое отношение к представителям и установкам государственной власти. Колосова ярко рисует для центральных властей образ школьной учительницы, шарящей в партах в поисках корки хлеба. «Нытиком», как назвало ее местное руководство, Колосова именоваться не желает и требования об улучшении условий подкрепляет ссылками на свой профессионализм и высокие человеческие качества. Готовая всем жертвовать ради учеников, верная своему призванию учителя, отдающая все силы школе, Колосова облекает свои просьбы об улучшении положения ее самой и ее близких в форму, созвучную официальной риторике режима^{221}.

Колосова ссылается в своем прошении на обещание Ленина «поднять учителей на высокий уровень», т. е. напоминает о заявлении первого советского вождя, сделанном в январе 1923 года:

«Народный учитель должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит и не может стоять в буржуазном обществе. Это – истина, не требующая доказательств. К этому положению дел мы должны идти систематической, неуклонной, настойчивой работой и над его духовным подъемом, и над его всесторонней подготовкой к его действительно высокому званию и, главное, главное и главное – над поднятием его материального положения»^{222}.

Это заявление, его последние слова «главное, главное и главное…» сделали вопрос о материальном положении учителей узловым для советской политики в отношении школы на все следующее десятилетие. Но это заявление вполне могли взять на вооружение сами учителя. Колосова такой риторикой в письме подкрепила свои позиции, упрекнув чиновников, виновных в ее бедах, в пренебрежении к заветам Ленина.

Даже умолчания в таких документах говорят о тесной взаимосвязи повседневной жизни и сталинской политики. Колосова обвиняет во всем местных начальничков, ни слова не говоря о политике правительства, которая вызвала голод и ухудшила положение дел в стране. Умолчала ли она о голоде, потому что боялась цензуры, или сознательно вторила официальной риторике, чтобы завоевать симпатии высшего руководства, или искренне верила, что вожди способны исправить ситуацию, едва они узнают о страданиях учителей?^{223} Как бы то ни было, судя по этим умолчаниям, хотя Колосова и была жертвой, но не пассивной жертвой. Да, Колосова от всех зависит, ее легко обидеть, но она знает, на какие рычаги надавить, чтобы изменить свою жизнь к лучшему^{224}. Эта глава о созданном сталинизмом унизительном положении учителей, о преодолении его учителями, т. е. об их становлении, а также о жизни простых советских людей в 1930-е годы.

Зарплата учителей в эпоху пятилетних планов

В царской России учителя получали меньше других специалистов с образованием. Деньги нужны были всем, но разные группы учителей просили о повышении заработной платы по-разному, потому что преследовали разные цели. Сельским учителям нужно было просто выжить, а городские (которые всегда получали больше) мечтали сравняться в оплате руда с другими высококвалифицированными специалистами. Женщинам-учителям платили меньше – еще одно доказательство неравенства полов. Но требования о повышении зарплаты объединяли всех, несмотря на разный статус, пол и политические взгляды^{225}. После 1914 г., за десятилетие революций, Первой мировой и Гражданской войн уровень жизни в стране упал катастрофически. Не стало субсидий от центральных властей, и учителям жилось очень туго, они иногда просто голодали. В 1924 г., когда ЦК партии впервые обратил внимание на их невысокую зарплату, средний доход учителей начальной школы составлял 25 руб. в месяц (довоенный минимум в Царской России был 30 руб.). К 1927 г. большинство учителей зарабатывали примерно вдвое меньше довоенного, в то время как доходы рабочих заметно выросли^{226}.

Однако когда в стране в 1930 г. решительно взялись за образование, улучшилось и денежное содержание учителей. К 1931 г. средняя зарплата выросла до 90 руб. в начальной школе и до 130 руб. в средней. В начале 1933 г. среднемесячный заработок учителя в начальной школе составлял 100 руб., а в средней – 200 руб. Существенные прибавки подтверждаются статистическими данными по саратовским школам, где средняя зарплата с 1928 по 1932 г. почти удвоилась – с 58 до 115 руб.^{227}

Большую роль сыграло постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 9 апреля 1936 г. «О повышении зарплаты учителям и другим школьным работникам». Заработки в начальной школе выросли до 250-300 руб., а в средней – до 270-425 руб. Зарплата снижалась на 10%, если педагог не имел необходимого образования, и увеличивалась на 10% за 25-летний и более стаж, а в отдаленных регионах – ни много ни мало на 50%. Плата вводилась за дополнительные уроки, прием экзаменов и выполнение административных функций^{228}.

Таким образом, заработки за этот период выросли существенно. Н. В. Красовская проработала в школе тридцать три года. Она вспоминала, что ее зарплата выросла с 35 руб. в 1903 до 65 руб. в 1913 г. (когда она была директором школы); в 1925 г. зарплата была 42 руб. и выросла до 105 руб. в 1932 г. После 1936 г. у многих учителей зарплата увеличилась более чем в два раза, к тому же они получали различные бонусы. Учитель начальной школы, получавший в 1928 г. 60 руб., мог рассчитывать в зависимости от его образования и местоположения школы на 250 руб., а в конце 1930-х гг. даже на 300 руб.^{229} О существенных прибавках говорят опросы эмигрантов. Учитель городской средней школы с высшим педагогическим образованием и большим стажем работы мог получать 500 руб. и больше, а самые лучшие педагоги – до 900 руб.^{230}

Те же учителя-эмигранты, однако, указывают, что рост цен и дефицит самых необходимых товаров препятствовали реальному улучшению жизни. Бывший директор школы рассказывал, что, хотя его зарплата выросла с 45 руб. в 1927 г. до 350 руб. в 1939 г., это мало что ему дало: «Стоимость жизни тоже росла, и учителям всегда не везло». Один бывший учитель подытожил: «Мне приходилось напряженно работать, чтобы жить самой примитивной жизнью»^{231}. Как будет показано далее, рост зарплаты помог учителям удовлетворить только самые необходимые потребности и тем самым лишь немного приблизил их к желанным жизненным стандартам.

Любопытно сравнить зарплату учителей и представителей других профессий. Согласно советским данным, учителя зарабатывали больше колхозников, примерно столько же, сколько городские рабочие, и меньше инженеров и управленцев^{232}. Из опросов учителей в эмиграции, однако, вырисовывается более противоречивая картина. Директор городской средней школы с университетским образованием сообщил, что получал 750 руб., тогда как уборщица – 50 руб., а строительный рабочий – 400. Другие учителя говорили, что даже после прибавок 1936 г. получали меньше промышленных рабочих. Все интервьюируемые, однако, соглашаются, что до инженеров и партийных функционеров учителям было далеко^{233}.

После осуждения Сталиным в 1931 г. «уравниловки» в Наркомпросе решили платить учителям в зависимости от образования, опыта и показателей работы. Без такой дифференциации, объясняли чиновники, учителя не будут стремиться к повышению квалификации и уровня преподавания. По данным 1934 г., практически нет разницы в оплате труда учителей и технических школьных работников:

«Уравниловка в зарплате учителей в этой школе доведена прямо до абсурда. Она дошла до того, что почти совсем исчезла разница в оплате труда учителя и школьной уборщицы. Вот подтверждение: учительницы 1-го концентра Гладкова и Федорова получают по 95 руб. в месяц по 2-му разряду (1-й разряд тарифицируется в 85 руб.), а бригадир техслужащих – уборщица Т. Вишнякова – получает 90 руб.

Тут уже нельзя говорить просто об уравниловке. Тут самое грубое извращение законов о зарплате. По ставкам этой школы выгоднее быть уборщицей, чем учителем»^{234}.

Об усилении дифференциации говорят и данные по Саратову: зарплата учителей там в период с 1928 по 1930 гг. варьировалась от 45 до 68 руб. в месяц, но в 1932 г. некоторые учителя получали меньше 70 руб., в то время как по крайней мере один получал больше 120 руб.^{235} Другой бывший учитель вспоминал, что его зарплата была больше 500 руб., т. е. в три с лишним раза превышала зарплату одного его коллеги^{236}.

Разница в зарплатах все увеличивалась, по словам партийных вождей и школьного начальства, для «побуждения учителей к повышению квалификации и реального улучшения работы школы». Педагогам обещали «более высокую зарплату за лучшее качество преподавания» и гарантировали, что «более опытный учитель будет получать больше»^{237}. Судя по всему, большинство учителей разделяли мнение, что их знания, опыт и высокий профессионализм обеспечат им более высокие заработки, а высокие заработки законным и эффективным образом помогут улучшить качество преподавания. Когда американец Джон Скотт обратил внимание на вопиющую разницу между 500 руб. в месяц учителя и 50 руб. домработницы, его русская жена Маша Скотт объяснила, что она со своим образованием и опытом заслуживает более высокого вознаграждения^{238}.

Рост зарплат был симптомом и следствием всеобщей инфляции 1930-х гг., однако представляется, что доходы учителей росли все же быстрее, чем представителей других профессий. Но уровень жизни определяется не одной зарплатой. Во времена всеобщего дефицита и ограничения торговли денежный доход был только одним из нескольких факторов, определяющих материальное положение человека, а иногда дающих шансы просто выжить. Как будет показано в следующем разделе, повседневная жизнь и работа советских учителей во многом зависела от жилищных условий, наличия еды и необходимой одежды.

«Главное, главное и главное»: материальное положение учителей

Осенью 1930 г. журнал «Революция и культура» опубликовал письмо, которое выражало «точку зрения педагогических масс»:

«Пусть мы, которых советская власть знает как опытных и честных работников, получаем меньше любой машинистки. Я доволен своими 60 руб., но проклятый желудок просит есть, а есть нечего. Кроме квашеной капусты, ничего не достать. Работать хочется, и работать нужно, но есть нечего. Мы голодаем. Силы падают. Неужели мы не заслуживаем пайка?».

Эта жалоба не анонимная, ее подписали все учителя Николаевской школы, расположенной под Ленинградом. Значит, все они были «охвачены отчаянием»^{239}.

Примерно в то же время московская газета опубликовала «очень типичное» письмо трех учителей – Горшкова, Рюгова и Сучкова, которые только что начали работать в сельской местности:

«Живем святым духом, так как зарплату на месте не выдают. Хлеба кооперация не отпускает. Квартиры нет. Живем в школьном помещении, потолок у которого обваливается… Если вы не поможете, у нас один выход – удрать. На все наши требования сельсовет отвечает “мы не виноваты” или “ничего сделать не можем”».

Обвинив этих педагогов в «панике, не достойной советского учителя», автор публикации указывает, что местные власти обращаются с ними «неприемлемым образом», и заключает: «Учитель должен получать то, что ему полагается»^{240}. Судя по этим «характерным» и «типичным» письмам, и учителя, и школьное начальство соглашались с призывом Ленина внимательнее относиться к их материальному положению.

Пропитание было самой насущной проблемой. В начале 1930 г. учитель Бесов сетовал: «За всю зиму я купил в кооперативной лавке одну селедку, восемь пачек макарон и три буханки хлеба, которые хранил как музейные реликвии». Летом 1930 г. многие сельские учителя не могли достать ни мяса, ни масла и даже самые необходимые продукты добывали с трудом: «Наши учительницы целую неделю ходили по деревням в поисках картошки, подвергаясь издевательствам». В октябре 1930 г. заместитель руководителя Наркомпроса М. Эпштейн с горечью признал: «Учитель и его семья голодают, скитаются из деревни в деревню в поисках “подножного корма”»^{241}.

Продуктов не хватало все голодные годы после коллективизации. В Грузии некоторые учителя в течение трех месяцев не получали от служб снабжения даже хлеба; в Западной области учителям четыре месяца не давали никаких продуктов, а в деревне под Москвой учителя шесть месяцев не могли достать ничего съестного. В феврале 1932 г. А. Шумский, член ЦК профсоюза работников просвещения, сообщал, что учителя «обивают пороги домов колхозников, выпрашивая немного хлеба или картошки». В конце 1933 г. в сообщении из Донецкой области описываются последствия хронического дефицита:

«Снабжение учителей ужасное. Они не получают ничего, кроме муки, и то после более чем месячных задержек. Многие колхозники отказываются давать учителям картошку, мясо или масло. Учителя не получают керосина или какого-то другого топлива. При таком положении у них нет условий для подготовки к урокам».

В 1934 г. учителя в узбекском поселке за пять месяцев получили только по пятьдесят грамм чаю, а их коллеги из соседнего селения получили за то же время только по два кило муки^{242}.

Истории ужасные, их авторы старались привлечь внимание к трудностям учителей. Но в какой степени эти свидетельства говорят о действительном положении дел? В обзоре 1932 г. о положении саратовских учителей говорится, что их снабжали продуктами более щедро, чем описано выше. Все пятнадцать учителей, которые рассказали о своем рационе, получали достаточно муки или от колхоза, или в кооперативе, некоторым выделяли по 15 кг в месяц, иногда больше. Четыре учителя не получали никакого мяса, а трое получали его регулярно. Даже исключенные из колхоза учителя могли приобретать продукты в кооперативном магазине^{243}. Никто из них не писал отчаянных жалоб, как учителя Колосова, Горшков, Рюгов, Сучкова, как ответработники Шумский или Эпштейн, несмотря на то что Саратовская область тоже пострадала от голода.

Иногда учителя и власти намеренно нагнетали страсти, чтобы привлечь внимание к своим материальным трудностям. На конференции 1932 г. Гребенюк заявил, что все молодые учителя в Донбассе получают более чем достаточно продуктов: «Мы не испытываем никаких материальных затруднений». Выступление Гребенюка, однако, утонуло в многочисленных жалобах других учителей и профсоюзных деятелей на «очень плохие» условия. В том же году ленинградский педагогический журнал привел яркие примеры невнимательного отношения к учителям, в т. ч. плохое снабжение продуктами и их низкое качество, а в конце публикации вяло призвал решать такие вопросы «по-ленински»^{244}.

Из приведенных примеров видно, что проблемам уделяется гораздо больше внимания, чем достижениям. Публикация рассказов о недостатках характерна для прессы времен сталинизма, когда страдания «народных масс» (в т. ч. и учителей) использовались как инструмент для усиления давления на местных руководителей. Учителям тоже было выгодно внимание к их трудностям. Такое совпадение интересов, однако, затрудняет объективно оценить, как доступность продуктов питания влияла на жизнь и работу учителей.

Относительно низкий уровень жизни учителей не вызывает никаких сомнений; относительно, потому что уровень их жизни был ниже того, на который они рассчитывали. В 1931 г. один учитель описывал, как нерегулярно их обеспечивают продуктами:

«Со снабжением учителей, ликвидаторов и избачей в нынешнем году стало лучше, но все же мы еще недостаточно обеспечены. Мы получаем муку, чай, сахар, масло, иногда крупу, но мясо или рыбу приходится покупать на базаре по “бешеной” цене, для этого еще необходимо съездить в город».

При таких высоких ценах, заключает автор, зарплата учителей оказывается «недостаточной». Учительница из Башкирии О. А. Бондикова также пишет, что она целый месяц не получала ничего, кроме хлеба и сахара, и поэтому вынуждена продавать на деревенском базаре личные вещи, чтобы купить продуктов^{245}. Очевидно, учителей удручали связанные с добыванием продуктов неудобства, малоприятные неожиданности и даже унижения, хотя, в общем, они снабжались неплохо и по приемлемым ценам. Они могли купить еду, пусть и по высоким ценам, в то время когда миллионы людей думали только о выживании, а значит, учителя жили относительно лучше других категорий населения. Но для самих учителей необходимость покупать продукты на базаре служила лишним доказательством низкого социального и политического статуса их профессии.

Жилищные условия также характеризуют материальное положение. Учителя нуждались в теплом, удобном и недорогом жилье, для того чтобы они «могли в спокойной обстановке повышать квалификацию и лучше готовиться к занятиям в новом учебном году». Несмотря на обещания властей предоставить бесплатное или дешевое жилье, многие спали прямо в классах, снимали «углы в крестьянских лачугах, где жили по пять человек и больше»; несколько друзей поселились вместе и даже вынуждены были «жить вместе со скотиной»^{246}.

Если сообщения о жилищных условиях, подобно жалобам на нехватку продуктов, сравнить с официальными данными, результаты опять окажутся противоречивыми, хотя и не столь ужасающими. В Донбассе в 1930 г. 80% учителей снимали жилье за двадцать и больше рублей в месяц (около четверти зарплаты). В Прокопьевском районе Сибири 90% учителей имели «удобное» жилье. В Артемовском районе близ Донецка, напротив, имели свое жилье меньше 10% учителей, а в городах Урала его имели меньше 50% молодых учителей. В Белоруссии и Молдавии жильем были обеспечены чуть больше половины учителей, остальные снимали комнаты или части дома. Некоторые учителя описывали свое жилье как неудовлетворительное, но большинство считали его удобным и подходящим^{247}.

Бывшие учителя и ученики также по-разному рассказывали о своем быте. Один учитель получил «бесплатное жилье и топливо для обогрева», а другой описывал свою комнату как «относительно неплохую, в сравнении с каморками других людей». Городские учителя имели «лучшие комнаты или квартиры, чем промышленные рабочие». Самое эмоциональное высказывание принадлежит одному бывшему ученику, по утверждению которого, сельских учителей «обеспечивали жильем – самым лучшим и чистым в деревне». По другим рассказам, учителя жили в «убогих хибарах», часто состоящих из одной комнаты с земляным полом. Один эмигрант вспоминал, что колхозники не хотели сдавать комнаты учителям:

«Знаю одну учительницу, которая искала жилье на длительное время и наконец нашла одного человека, который мог пустить ее к себе за двести рублей в месяц. После этого у нее оставалось одиннадцать рублей на одежду и все остальное. Она всегда ходила в стоптанных башмаках и заштопанной одежде. И даже пища, которую ей давали колхозники, была весьма скудной»^{248}.

Очевидно, для этой учительницы жилье было лишь одной из многих проблем ее повседневной жизни.

Эти примеры показывают, что одежда была важным показателем социального статуса. Один бывший учитель рассказывал: «При моей зарплате приходилось немало побегать, чтобы обзавестись гардеробом. На покупку зимней одежды у меня оставалось мало денег, и я вынужден был давать дополнительные уроки, чтобы купить теплое пальто». Другие учителя вспоминали: «…хорошо одеться было невозможно… мы были очень бедными»; «…как учитель я испытывал большие трудности. Заработки у нас были маленькие. Мне всегда не хватало одежды». В Баку учитель Мамед Кулиев стоял перед своими учениками в «развалившихся ботинках», а его сибирский коллега сообщал: «Многие учителя сидят дома, так как в ботиночках по деревенским сугробам, да в мороз, не пойдешь»^{249}.

Одежда представляла практическую ценность, но не менее важно и ее символическое значение. В сибирском педагогическом журнале приведены слова: «Не ходил в опорках, потому что стеснялся показаться людям, как нищий». Один бывший учитель увидел прямую связь между одеждой и статусом: «Я знаю интеллигентных людей, учителей, ходят в отрепьях, потому что не могут купить себе нормальной одежды». Учителя, которые ходили в поношенных костюмах или оставались дома, не имея приличной одежды, рассчитывать на улучшение своей жизни до уровня стандартов высококвалифицированных работников не могли^{250}.

В начале 1930-х гг. продукты, одежда и жилье распределялись по разнарядке. Учителей приравняли к промышленным рабочим «среднего профессионального уровня»^{251}. Однако все это время на снабженцев жаловались сами педагоги, их жестко критиковала Москва, так как обеспечить «учителей продовольствием и промтоварами по нормам, установленным для рабочих», никак не удавалось. Кое-где местные власти без зазрения совести держали учителей на голодном пайке. В Абакане им предлагали подождать, пока жилье получат все инженеры, а председатель совета на Северном Кавказе выговаривал учителям: «По какому праву вы требуете обувь, когда колхозники ходят босиком?»^{252}.

В подтексте вышеприведенных реплик звучит, что квалификация инженеров или труд колхозников ценится выше, чем работа педагогов; это весьма красноречиво говорит об отношении к учителям. Когда все вокруг испытывали лишения, а распределением товаров ведали разные начальники, отсутствие потребности общества в услугах учителей имело для педагогов весьма печальные последствия. Как обычно, хуже всего пришлось тем, кто работал в деревне. В Западной области колхозный чиновник заявил, что учителя будут получать товары «в зависимости от конкретной помощи колхозу». Учителей на Северном Кавказе предупредили: «Всякого, кто состоит в колхозе и в нем не работает, кормить не будем». Сибирским учителям пришлось услышать такое обидное заявление: «Если мы вам дадим муку и картошку, то чем тогда будем кормить свиней?» На съезде 1932 г. учитель Кожанкин с горечью сказал, что его коллегам нечего есть, кроме отбросов, люди вокруг живут намного лучше: «Снабжение учителей становится все хуже. Учителям ничего не достается, даже когда другим кое-что перепадает»^{253}.