Текст книги "Проделки на Кавказе"

Автор книги: Е. Хамар-Дабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

V

Кавказский Фуше

На следующее утро, когда черкес перевязал рану, Александр послал за лавочником.

Скоро к раненому явился косой смуглый армянин, у которого из-за густых бакенбард, скрывавших полноту щек, и черных длинных усов, осенявших тонкие губы, вздымался огромный, багрово-синий нос; опухшее, вздувшееся лицо лавочника убедительно доказывало, что он горячо пил самые горячие напитки. Одежда армянина состояла из синей черкески, изукрашенной серебристым галуном; грудь и плечи испещрены были красным сафьяном.

– Ты принес счет?– спросил Александр.

– Как же, ваше благородие! Дай бог здоровья, право, очень надо деньги.

– Я призывал тебя вовсе не для получения денег, а для того, чтобы объявить тебе: ежели ты не захочешь исполнить одного моего приказания, так ни гроша от меня не получишь.

– Как же! Моя знает, ваш всегда шутит; а право, дел плохо, должник много, никто не платил – совсем разорение!

– Врешь, армяшка! Не должники разоряют вашего брата, а казачки – вы до них больно лакомы! Они-то, уверяя, что грех иметь дело с армянином, дерут с вас напропалую.

Знай же, если ты не исполнишь моего требования—я объявлю в сотне, что беда тому казаку, у которого, жена, сестра или дочь свяжется с тобою. . ...

– А что ваш благородие приказал будет?

– Вот что: возьми эти три червонца и отправляйся в штаб-квартиру кордона; там достань мне копию с донесения, сделанного начальником о деле, в котором я был ранен.

– Как можно, ваш благородие! Моя никак нельзя это сделал—ей-богу! Вот счет, пожалуйста, ваша мне деньги дай.

– Я тебе, мошенник, уже сказал и опять повторяю, ни копейки не получишь, покуда не сделаешь, чего желаю! Отопрусь от долга и отдам приказание в сотню.

Армянин, кладя счет на стол, молвил улыбаясь:

– Моя знает, ваш благородие всегда шутит.

– Что за шутки с подлым армяшкою!—гневно возразил Александр.—Берись сейчас за мое поручение или пошел вон, мерзавец!.

Армянин вышел.

Александр взял счет и прибавя: «Такого-то числа по сему счету уплачено мною четыреста рублей; остаюсь должен одиннадцать рублей»,– подписался внизу. После того он велел призвать к себе одного казака и приказал ему изведать непременно, с которою из казачек живет лавочник. Казак скоро возвратился с удовлетворительным ответом: армянин был в связи с Марковною. Пустогородов, наградив исполнителя поручения, запретил ему рассказывать, зачем был призван к капитану; между тем послал за казачкой.

Ежедневные посетители раненого сидели все у него, когда слуга доложил, что пришла Марковна. Александр просил своих гостей оставить его на несколько секунд наедине с нею. Отец Иов, выходя из комнаты, увидел краснощекую молодую женщину. Он возвратился к больному и стал уговаривать его не пускать кааачки ксебе, объясняя свои опасения; но Александр? успокоил доброго старца, заверив его, что свидание с казачкою имеет совсем иную цель, нежели думает священник. Отец Иов вышел. Марковну впустили.

– Здорово, Марковна!—сказал Александр, играя тремя червонцами. :

– Здравствуйте, ваше благородие!—отвечала казачка,—зачем изволили посылать за мною?

– Дело есть до тебя, молодушка! Посмотри-ка в той комнате, нет ли кого?

Глаза казачки засверкали, обращаясь то на Александра, то на червонцы. Скрывая радость под притворной стыдливостью, она взглянула в другую комнату и сказала:

– Никого нет-с.

– Ну так подойди поближе ко мне.

– Зачем мне ближе подходить!—молвила молодка, опустив глаза и подергивая платок.

– Взять вот эти деньги.

– За что же я возьму от вас деньги, ваше благородие? Нет, мне не нужно их: у меня муж беда как ревнив, до смерти заколотит!

Между тем глаза Марковны устремлены были на червонцы.

– Врешь, дура! Мне не станет ревновать, даже если б в самом деле был ревнив. Ну, иди же сюда; ведь я ранен, не могу встать.

Бочком, ломаясь и будто нехотя, казачка, подходила, спрашивая протяжно:

– Да зачем же пойду?

– А вот зачем!—отвечал Александр, когда она была уже возле него.– Выслушай меня: ты живешь с армянином– лавочником?

– Как можно! Право нет, ваше благородие! Вам напраслину на меня сказали.

– Слушай же, да молчи! Мне какое дело! Хоть бы с чертом жила.

– Напрасно, право напрасно.

– Слушай, говорю тебе1 Возьми вот эту бумагу и положи ее в ящик, где хранятся деньги лавочника.—И Александр подал ей счет армянина.– Если ты согласна исполнить это, в таком случае возьми себе три червонца; между тем скажи лавочнику, что тебе запрещено ходить к нему, под опасением строгого взыскания с твоего мужа; а тебе это будет выгоднее, он станет давать больше денег. Бери же червонцы!

– Слушаю, ваше благородие! Я скажу мужу, чтобы он исполнил ваше приказание: мой хозяин дружен с лавочником.

– Делай, как знаешь! Но разве ты не боишься, что муж тебя ко мне приревнует и побьет?

– Наши казаки вас чтут, словно отца: ничего для вас не пожалеют.

– Очень рад этому; только не думаю, чтобы они захотели меня в свояки.

– Э, ваше благородие! У казаков одна пословица: «паши хоть сохой, хоть плугом, урожай все-таки наш!» Ну, где казаку думать о жене? Он всегда или на посту, или в походе; лишь бы дома было, что поесть да выпить, когда отпустят; остальное все равно!

– Спасибо, Марковна! Когда выздоровлю, припомню тебе эти слова; что-то скажет армяшка?—сказал, улыбаясь, раненый.

– Право, напрасно, ваше благородие! Дай господь вам скорее оправиться! Прощения просим, ваше благородие!

– Прощай, Марковна! Когда исполнишь мое приказание, тогда принеси к человеку моему десяток яиц и вели подать их мне, а я вышлю деньги за них, только чур никому не болтать, иначе я точно рассержусь, пожалуюсь мужу твоему да научу его порядком тебя поколотить: уж прошу не прогневаться!

– Слушаю, ваше благородие! Никому ни слова не скажу, а бумага нынче же будет в ларце у армянина.

Казачка вышла. Пшемаф, поймав ее на дворе, стал с нею заигрывать, но Марковна вырвалась и убежала.

Александр, чувствуя себя легче, не хотел долго лежать, он встал с постели и играл даже в преферанс. Маленькая Айщат сидела у него на коленях и держала карты.

Привязанность к нему двух пленных детей удивляла присутствующих. Отец Иов, любуясь попечениями Александра Петровича о сиротах, спросил его, почему он не окрестит их?

– Когда они достигнут полного возраста,– отвечал Пустогородов,– и захотят сами принять христианскую веру,– прекрасно! Но принуждать их к этому, по моему мнению, не должно. Надобно по собственному убеждению быть христианином, а они в таких еще летах, что никакого суждения иметь не могут; притом я не желаю впослёдствии заслужить от них укора в том, что заставил покинуть веру отцов и прадедов.

На следующее утро Николаша еще спал, Александр ходил по двору с Айшатою и Дыду, когда казачка принесла яиц.

– Здорово, Марковна! Исполнила ли мое поручение?

– Здравствуйте, ваше благородие! Как же, исполнила; бумага лежит в ларце. Лавочник с ума сходит, от запрещения вашего бабам ходить к нему, хочет идти жаловдться полковнику.

– Пускай его идет.

Александр приказал заплатить за яйца и тотчас послал за Пшемафом. Когда последний пришел, Пустогородов просил его идти в лавку армянина, будто бы для поверки своих расходов, а сам послал туда же своего слугу с одиннадцатью рублями, следующими по счету, с требованием, чтобы получение этих денег было немедленно отмечено.

Пшемаф сидел в лавке, когда слуга принес одиннадцать рублей от капитана Пустогородова. Армянин удивился и спросил, что это за деньги. «Долг барина,– отвечал слуга,—отметь-ка, что получил». Тщетно клялся армянин, что счет находился у Александра Петровича, слуга не отставал от него. Пшемаф, свидетель спора, наконец, обратился к лавочнику и сказал:

– Да посмотри в своих бумагах!

Армянин открыл свой ларец.

– Извольте,– сказал он,—сам смотри, ваш благородие!—И развертывая сверху лежащую бумажку, подал ее кабардинцу.

– Ну вот —это оно самое и должно быть! Внизу отмечено капитаном, что им вчера тебе все заплачено, исключая одиннадцати рублей.

Лавочник открыл изумленные глаза.

– Когда заплатил?– спросил он.—Как эта счет сюда пришла?—и взглянув на бумагу, удостоверился в истине сказанного Пшемафом. Он отправил слугу с деньгами обратно к капитану и велел сказать, что придет тотчас сам объясниться. Слуга возвратился и рассказал все Александру. Вскоре явился и армянин, совершенно расстроенный.

– Ваш благородие! – робко молвил он,– что ваша, мстя хочет совершенно разорить! Возьмите этот счет из жалости: вить моя деньги не получал.

– А какая тебе польза, если я возьму твой счет? Ведь ты вынул его из своего ларца при Пшемафе, следственно, не можещь доказать, что не получил денег; только заставишь этим своих должников сомневаться в твоей честности. Я тебе объявил вчера, на каких условиях можешь получить свои деньги, стало быть, нечего и толковать. Отправляйся, исполни мое поручение: чем раньше ты его сделаешь, тем скорее получишь деньги. Видишь, я мастерски умею держать обещание; так знай же, если ты проболтаешь кому-нибудь, что я тебе вчера сказал, так ожидай мести и тогда пеняй на одного себя! Ступай, мне нечего с тобою более говорить.

Несколько дней спустя Пшемаф получил известие, что черкешенка, его пленившая, назначена владетелю в наложницы. Между тем носились слухи, будто владетельный князь намеревается отхлынуть в горы и освободить себя от подданства русскому правительству: такие известия сильно потрясли Пшемафа. Его черкесская, пламенная душа возмущалась при стечении стольких препятствий в желаниях; сердце сжималось при мысли о бедствиях, ожидающих его соотечественников, если они бегут. С одной стороны, они будут теснимы племенами, у которых найдут убежище; с другой, над ними повиснет грозною тучею справедливое мщение.

В самом деле, ужасна участь племени, уходящего в горы и покидающего родное пепелище! Но какие сильные побудительные причины должны вызвать его на это! Слава богу, что не часто случается.

Кордонный, приезжавший в станицу, поручил сделать выговор Александру за то, что он не представил ему неприятельских голов после последнего дела и тем лишил своего начальника средства получить значительный выкуп, весьма бы кстати случившийся по скудности казенной суммы на экстраординарные расходы, и он приказал еще сказать капитану Пустогородову, что он раскается, но поздно, в своем трудолюбии.

Александр смеялся этому, тем более, что он ожидал со дня на день перевода на другой фланг. Давно уже ему не нравились несправедливость и низкие расчеты кордонного, который носил с собою запасы приветствий к прикомандированным приезжим, дабы они, превозносили его в России; доставлял им и немногим любимцам своим награды за чужие подвиги; между тем как в деле выезжал всегда на коренных кавказцах.

Капитан сидел у себя, когда вошел к нему лавочник-армянин; с улыбкою самодовольства на лице, молча, он подал бумагу.

– Полно, то ли привез? Не надуваешь ли ты меня?– спросил его Александр.

– Ей-бог! То, ваше благородие!—отвечал лавочник.

Пустогородов тотчас вынул кошелек и заплатил старый

долг армянину, который следил глазами золото, отсчитываемое капитаном.

– Ваш благородие! Право, моя издержал своих пятьдесят рублей достать эта бумага.

– Вот тебе семьдесят пять.

– Покорно благодарю, ваш благородие! Лучше честный человека капитан, ей-бог, моя не знает! Да, ваш благородие, еще одна дела: можно сказать, приказание ваш дал в сотню, теперь уже не надо.

– Черт с тобою! Делай, что хочешь, мне все равно!

– Покорно благодарю, ваш благородие! Право, славный капитан! Дай бог ему скорей здоровья!—пробормотал армянин, выходя.

Александр послал за Пшемафом и отдал ему при отце Иове привезенную лавочником бумагу. Смеясь, он сказал:

– Читайте. Вы желали видеть представление о нашем деле – вот оно.

– Как вы его достали? Ведь оно пишется чрезвычайно секретно. Впрочем, кордонный, потрепав меня по плечу, спросил, какую награду я желаю, р вас обещал полковнику представить отлично; наш почтенный старик с живым участием благодарил его.

– Читайте вслух. Пускай отец Иов слышит, как кордонный славно представляет.

Пшемаф читал. Донесение начиналось так: кордонный начальник, узнав посредством своих лазутчиков о скопище из восьми тысяч человек, намеревавшихся прорваться в наши границы, наскоро собрал отряд, состоящий из тысячи ста казаков и двух конных орудий. Удостоверяясь прежде, на каком именно пункте неприятель готовится прорваться, послал с вечера капитана Пустогородова с тремястами казаками в такую-то черкесскую мирную деревню, чтобы, во-первых, отрезать хищникам отступление через брод, служащий обыкновенно переправою возвращающимся с грабежа черкесам; во-вторых, дабы поспешить на выстрелы и напасть на неприятеля в тыл, если ему вздумается драться с партиею, высланною на его преследование. Еще триста казаков отделены были им, дабы занять берега закубанской речки, через которую пролегала дорога для хищников на возвратном пути. Эту команду поручил он... (тут назван был один из его неотлучных любимцев). Третью партию под начальством другого любимца переправил он на левый берег Кубани, чтобы занять другую переправу через небольшую речку, куда неприятель мог кинуться и скрыться в камыши. Сам кордонный начальник с двумястами казаков и двумя орудиями ожидал на кубанском броду.

Часа за два до рассвета хищники подъехали к Кубани и начали переправляться по своему обыкновению, т. е. двое верховых остановились посреди реки, держа ружья наизготово, другие два продолжали следовать я, подъехав к нашему берегу, быстро выскочили; в это мгновение залп из казачьих ружей поверг обоих на землю бездыханными, в •ту же минуту выстрелы из обоих орудий положили много горцев, остававшихся на противоположном берегу. Неприятель, убедясь, что он открыт, стал отступать; кордонный начальник кинулся со своим отрядом вплавь через Кубань и открыл перестрелку, но неприятель, удаляясь медленно, продолжал упорно защищаться. Наконец, на рассвете, видя малое число казаков, его преследующих, он остановился и окружил наш отряд; однако выгодное место, избранное кордонным начальником, дало войску возможность обороняться. Два часа оставался он в таком положении; капитан Пустогородов, по трусости или по непростительной медленности, слыша неумолкающую перестрелку и пальбу, ехал тихо, поджидая третью команду, отправленную за Кубань, за которою он своевольно послал. Положение кордонного становилось уже отчаянно, когда офицер, бывший со второю командою на берегу закубанской речки, слышавший упорный бой и предполагая, что его появление даст выгодный оборот сражению, понесся со своими людьми к месту, где слышалась пальба, и, ударив неприятелю в тыл, привел его в совершенное смятение. В это мгновение кордонный начальник бросился в шашки со своими казаками и обратил хищников в бегство; тогда только прибыл капитан Пустогородов, загладив вину свою раною, полученною им гфи преследовании неприятеля. Хищники потеряли до пятисот человек, которых тела остались все в наших руках; в числе убитых находятся знатнейшие из предводителей горских народов; сверх того, неприятель покинул множество раненых и убитых лошадей; полтораста отбито с седлами: из последних – сто кордонный начальник роздал казакам, потерявшим своих во время дела, а о пятидесяти остающихся испрашивал разрешение, куда девать. В заключение донесения была поименно свидетельствовано об отличии, оказанном прикомандированными офицерами, прибывшими участвовать в экспедиции.

Тут капитан Пустогородов захохотал, у Пшемафа навернулись слезы.

– Куда же делись еще сто лошадей?—спросил кабардинец после минутного молчания.– Ведь я сдал одних оседланных полтораста.

– А лазутчиков-то наградить надо чем-нибудь!—отвечал Александр с язвительною улыбкою.

– Делать нечего!—сказал Пшемаф,– хотя позорно черкесу быть доносчиком, но на первом инспекторском смотру буду жаловаться.

– Сделаете только себе вред,—примолвил Пустогородов.

– Каким же образом? Разве я не имею явных, неоспоримых доказательств, что все это лишь наглое вранье?

– Оно так! Да ведь это донесение пойдет от одного начальника к другому, следственно, уважив вашу жалобу, всякий из них должен сознаться официально, что дался в обман! Притом все прикомандированные читали донесение: их личная выгода поддерживать написанное. Но наконец – положим, вы вселите сомнение, захотят узнать истину, пришлют доверенную особу: кордонный начальник в угоду ей импровизирует экспедицию, в которой доверенное лицо будет участвовать. Блистательное представление о нем, искательность кордонного начальника поработят признательную душу приезжего, и этот, напишет: «Хотя донесение несколько и хвастливо, но дело, однако было точно славное! Достоверного узнать я не мог ничего по причине различных показаний допрашиваемых». Кончится тем, что вы останетесь в дураках, приобретете много врагов; а вымышленные подвиги кордонного будут по-прежнему печататься в « Allgemeine Zeitung».

– Ужели вы, Александр Петрович, не оскорбляетесь такою на вас клеветой?

– Если б и оскорблялся, к чему послужило бы это сознание? Совесть и товарищи ни в чем меня упрекать не могут; знакомые не поверят клевете, до незнакомых мне дела нет; к тому же в настоящее время трусов не существует. Вот если б меня отдали под суд, тогда я стал бы поневоле оправдываться.

– Да вы ничего не получите!

– Пшемаф! Это будет не в первый и не в последний раз; разве со мною одним это случается? Зато вы видите, как я служу, лишь бы только не могли придраться ко мне: впрочем, брань и хула нечестного – хвала честному.

Доложили о полковнике. Пустогородов приказал просить его, взяв с Пшемафа слово молчать о донесении.

VI

Горестные события

Tis not harsh sorrow, but a tenderer woe,

Nameless, but daer to gentle hearts bellow,

Felt without bitterness – but full and clear,

A sweet dejection – a transparent tear.

Byron

Почтенный полковник, войдя к Александру Петровичу, с искренним участием расспрашивал о состоянии его раны. Потом, подавая больному бумагу, примолвил:

– Прочтите, Александр Петрович! Я получил нынче предписание, которое, быть может, будет вам неприятно, но что же делать, черт возьми!

В бумаге предписывалось полковому командиру, под строгою ответственностью, отобрать немедленно у капитана Пустогородова обоих детей и представить их в Ставрополь: мальчика для отправления в батальон военных кантонистов, а девочку для промена на русских дезертиров.

– Ты поедешь домой!—сказал Александр, поцеловав Айшату, у которой вместо ответа засверкали крупные слезы.

– Когда же вы думаете их отправить, полковник? – спросил капитан.

– Да дня через три надо будет.

Айшат сидела на кровати словно пораженная громовым ударом; слезы градом катились из глаз ее без малейшего кривления; странно было видеть это плачущее личико, сохранившее всю свою ясность; но могло ли оно быть иначе, когда скорбь ребенка была сердечная, непритворная?

Дыду, увидя плачущую Айшат,– спросил на своем языке, о чем она печалится, и когда узнал,—его черты внезапно изменились, бледность покрыла щеки – все в нем выражало страх и опасение. Он устремил вопросительный, полный скорби взор на капитана, который, кивнул только головою.

Мальчик опустил глаза, слезы лились из глаз его. После минутного молчания он спросил:

– Куда же повезут нас?

Но Александр не мог отвечать и взглянул на отца Иова. Священник понял его и рассказал все мальчику.

Дыду внимательно выслушал: поднял вдруг голову, пристально посмотрел на священника и щелкнул языком.

Капитан, к несчастью, погруженный в задумчивость, не слыхал этого решительного, отрицательного знака тавлинцев; отец Иов не понимал его значения.

День медленно клонился к вечеру, длинный, как те дни, когда постигает нас печаль.

Дыду много говорил по-своему с Айшатою, девочка безмолвно слушала и только изредка вопросами перерывала речь маленького тавлинца, Дыду был особенно ласков с Александром и во весь день не спускал с него глаз.

Вечером приятели Пустогородова играли в карты. Бесчувственный Николаша дивился грусти брата, старался его развлечь, но тщетно. Айшат во весь вечер не отходила от капитана.

Часу в девятом Дыду вызвал ее; они разостлали на дворе коврики и при сиянии полной луны, разливавшей роскошный свет, приносили девственные молитвы творцу. Отец Иов, проходя мимо и услышав тяжкие вздохи детей, остановился, долго любуясь их набожностью. Окончив молитву, они встали; Дыду обнял крепко девочку, потом оба вошли в комнату.

Преферанс кончился; собеседники Пустогородова готовились разойтись, когда прибежал казак, запыхавшись, звать Пшемафа к полковнику.

– Что такое?—спросили многие.

– Не могим знать,– отвечал казак,– должно быть, тревога на низу.

Спустя несколько времени послышались скачущие казаки. Александр, Николаша и отец Иов разговаривали вместе; Пшемаф возвратился к ним смущенный.

– Зачем же не вас послали на тревогу?– спросил Александр.

– Я уже был там. Пустое – хищников нет.

– Что с вами?

– Голова очень болит!

На дворе капитана засуетились!

Тщетно уговаривал Пшемаф раненого не выходить на сырой и холодный воздух, но Александр хотел узнать причину случившегося, шума.

Вышед на крыльцо, он увидел казаков, которые тащили что-то к нему на двор.

– Что это такое?—спросил Пустогородов.

– Дыду, ваше благородие!—отвечал один из телохранителей Александра.—У этих казаков души нет —хуже собак!

Александр подошел к мальчику: он был обрызган кровью, тело его едва было тепло; все усилия привести тавлинца в чувство остались напрасны. Он испустил дух.

Александр расспрашивал, что случилось с мальчиком.

Дыду поздно вечером выехал вооруженный из станицы верхом. Никто на выезде не останавливал его: все знали питомца капитана Пустогородова. Он спустился по балке к Кубани и направлял коня на брод, оглядываясь на все стороны. Казаки, лежавшие в секрете за кустами, приняли было его за хищника, но видя, что он один, окликнули по-русски. Он выхватил, молча ружье из нагалища. В это время секрет выстрелил по нем; мальчик поскакал по узенькой тропе, проложенной в кустах, наехал на другой секрет, который, слышав выстрелы, сделал по нем залп и попал в него; однако, мальчик поворотил лошадь и бросился в Кубань; он попал на глубокое место, где обняв коня, поплыл вдоль берега.

Казаки успели зарядить опять ружья и, следя взором за плывущим седоком, слышали, как он вполголоса бормотал: «Алла ла ил алла!» Это заставило их вторично дать по нём залп. Когда Пшемаф приехал, лошадь мальчика только что выведена была на берег, а Дыду лежал без чувств на земле. Ружье висело на нем, он был пронизан насквозь четырьмя пулями. По следу, еще от первого секрета, виднелась кровь.

Пшемаф похвалил казаков, уверяя, что сам капитан одобрил их бдительность на секрете и меткие выстрелы.

Александр, наградив их по рублю серебром за строгое исполнение своей обязанности, просил Пшемафа приказать отнести тело на свою квартиру, дабы Айшат не видала его, и похоронить по магометанскому обряду.

Пустогородов во всю ночь не мог сомкнуть глаз. К свету он почувствовал сильный жар, грозивший обратиться в горячку.

Утром Айшат встала и, помолясь богу, пришла к Пшемафу спрашивать, где Дыду. Кабардинец уверял ее, что мальчик уехал. Она поверила и рассказала следующее.

Дыду решился бежать в горы. Айшат умоляла его увезти и ее, но он не соглашался, находя тысячу возражений. Она просила мальчика лишить ее, по крайней мере, жизни. Он почти был согласен, но вспомнил, что некому будет сказать Искендеру, куда Дыду девался, оставив стреноженного коня пастись в известном месте за Кубанью, а оружие у такого-то кургана, убедил ее остаться в живых. Только поэтому Айшат не хотела искать конца своим несчастьям в смерти.

Здоровье Александра Петровича было в чрезвычайно дурном положении, рана перестала нагнаиваться; черкесский врач часто повторял: яман, чох яман! (плохо, очень плохо!). Айшат не позволено было к нему входить.

Пшемаф говорил отцу Иову, что, если б капитан был здоров, он, вероятно, нанял бы женщину отвезти Айшату в Ставрополь; кабардинец сам был готов на это, но, к несчастью, не имел ни копейки денег. Добрый священник не заставил себя просить, он тотчас приискал девочке спутницу, которая взялась довезти тавлинку до означенного, города. На другой же день Айшату отправили с нянькою, не дав ей проститься с Александром.

Дыду был похоронен по магометанскому обряду. Вымыли его труп, выбрили голову, надели на него две чистые рубашки, завернули в белый саван, накинули на голову черкесскую шапку, положили на носилки, понесли на кладбище головою вперед, опустили в могилу ногами к востоку, правою стороной в подкоп, вырытый на дне могилы, наложили досок наискось и закидали землею. Над головой его воздвигнули столб, на котором сделали надпись и поставили длинный шест с флигерем. По черкесскому обычаю– это значило, что усопший погиб от раны, нанесенной ему гяурами. Почетный знак, столь же почитаемый горцами, сколько уважаем у нас орден св. Георгия.

VII

Закубанский карамзада*

Кто по чувствам, вражде или влечению

роковому покинет дом и родное пепелище

для жизни боевой, тому благовоние —

дым битв и запах крови.

Пшемаф не забыл о черкешенке, виденной им в мирном ауле; он посылал предложить за нее калым владетельному князю, но получил в ответ лишь оскорбительные насмешки. Препятствия, разумеется, подстрекнули его желания: пылая гневом против князя, он решился украсть красавицу. С этой целью он задумал сблизиться с знаменитым разбойником Али-Карсисом. Полумирный врач-черкес представлял ему для этого все средства... Вскоре дело было слажено, и Эскудап отправился новым Меркурием за Кубань... Через несколько дней Пшемафу дали ответ, что разбойник в самое короткое время приедет видеться с ним. Чтобы, однако ж, склонить Али-Карсиса на что-либо, нужны были деньги, а у кабардинца их вовсе не было. Он решился просить у полкового командира часть жалованья вперед. Добрый старик, всегда готовый одолжить подчиненных, если дело от него зависело, приказал квартирмейстеру удовлетворить Пшемафа.

* Карамзада значит по-черкесски разбойник.

Узнав о намерении закубанского карамзады быть на днях у молодого кабардинца и о желании этого ехать за Кубань на охоту единственно для того, чтобы встретиться со знаменитым разбойником, полковник советовал корнету быть как можно осторожнее с Али-Карсисом, который в состоянии употребить во зло эти короткие сношения. Между тем полковник желал иметь лазутчиком карамзаду, если только будет возможность склонить на то разбойника. В самом деле, подобный человек мог быть весьма полезен для кавказских военных дел.

Пшемаф дал слово употребить все старания свести полковника с разбойником, если только самому удастся свидеться с ним

Несколько дней спустя Пшемаф и врач-черкес по имени Мустафа отправились вместе за Кубань на охоту – это был день, назначенный для свидания с карамзадою. Опасности не было никакой для кабардинца, потому что он имел верного проводника. Между тем звание лекаря в большем уважении среди черкесов, а еще более у разбойников, которым чаще других бывает необходимость прибегать к искусству врачей. Дорогою Пшемаф убедил товарища уговорить Али-Карсиса побывать у него в гостях, уверяя, что разбойник может быть совершенно спокоен на свой счет.

Оба спутника взъехали наконец на курган и, осмотрясь на все стороны, увидели всадника на отдаленном холме. Врач-проводник повернул свою лошадь направо и, шагом объехав два раза кругом вершины, стал на прежнее место. Видневшийся всадник сделал в свою очередь то же, только один раз, потом спустился, круто повернул коня направо, проскакал несколько саженей, поворотился назад, как вихрь занесся опять на холм, остановился, слез с коня и лег на землю. Мустафа предложил тогда Пшемафу ехать к лежащему человеку. Кабардинец, который понял, что все проделанное было условленным знаком, принял предложение и поехал со своим проводником на курган.

Через час наши всадники подъехали к человеку, лежавшему на холме. После обыкновенных приветствий по обыкновению правоверных врач спросил, куда им надобно направиться; черкес махнул небрежно рукою назад и, остановив указательный палец, означил направление, примолвив: «На крайнем кургане начнешь класть намаз».

Они отправились далее. Употребив более часа, оба всадника взъехали на курган; тут Мустафа слез с лошади, разостлал бурку, снял ружье и, обратясь к полудню, стал на колена, словно хотел молиться богу. Пшемаф, который держал его лошадь в поводу, спустился с холма и поехал к камышам, растущим по берегам топкой речки.

Вскоре два человека вышли из-за мыса. Они пошли на курган, где молился лекарь; взойдя туда, один из них громко и радушно сказал:

– Мустафа, салам алекум!

– Алекум салам, Али-Карсис! – отвечал врач.

После этого приветствия они подошли друг к другу и обнялись по-своему. Это объятие состояло в том, что они правыми руками взяли друг друга за левый бок, левые руки закинули на правое и щекою прислонились к левому плечу один другого. После того оба они уселись на разостланной бурке. Мустафа закричал Пшемафу, чтобы он сба– товал лошадей и пришел на курган. Кабардинец соскочил с коня, снял повод со своей лошади, задев им за трок седла Мустафы, и наконец завернул этот повод за заднюю луку; таким же порядком запутал он повод другой лошади в свое седло и поставил их рядом, но в стороны, совершенно противоположные. Он узнал в собеседнике Мустафы одного из самых отчаянных черкесов, кидавшихся на иегов последнем деле, где был ранен капитан Пустогородов. Врач не дал времени Пшемафу вымолвить слова.

– Али-Карсис—сказал он,—вот мой кунак (приятель), с которым мы обязались взаимным братством.

– Не говори мне о нем!—возразил разбойник,—мы уже знакомы: в последнем деле схватились в рукопашный бой, но не удалось хорошенько подраться, то меня товарищи отводили, то его казаки заслоняли. Не посчастливился мне этот день: ни одного гяура не изрубил! Совсем было размахнулся шашкою на офицера, который, отбив плен, прискакал выручить вот этого – уж взбесил он меня! В глазах моих изрубил моего товарища, да еще лез все вперед. Удар мой грозил ему верною смертью, как откуда ни возьмись казак... он отвел своим ружьем взмах, а офицер давай рубить меня. Три раза хватил по груди шашкою, так что теперь еще видны синяки, однако панциря пробить не мог– молодец офицер!

– И я тебя узнал, Али-Карсис!—возразил Пшемаф.– Ты также довольно меня побесил в этот день своим панцирем; где бы мне с тобою сладить, если бы казаки не выручили. Тебя хоть целый год руби – не прорубишь! Скажи, какая у тебя голова? Раз я тебя славно хватил, шапку разрубил, а тебя не ранил.

– На смотри!—отвечал разбойник, подавая шапку свою.—Она легче шишака. Вы, мирные черкесы кабардинских стран, этого не знаете, а у нас все джигиты (молодцы, храбрецы) так носят.