Текст книги "Проделки на Кавказе"

Автор книги: Е. Хамар-Дабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Неотаки подошел к Забулдыгину и сказал, что кто-то ждет его в буфете. Шатаясь, он вышел. Двери за ним затворились, и никто более его не видал. Немного погодя содержатель гостиницы возвратился в смущении из буфета.

– Что, брат! Не кабачное это происшествие? – спросил майор Лев, смеясь.

– Сделайте милость, оставьте!—отвечал трактирщик,– мне так совестно пред всеми... этого более не случится.

– А что ты сделаешь? – спросил майор.—Как ты ему запретишь войти сюда?

– Помилуйте! Да это бесчинство!..– отвечал Неотаки.– Только комендант проснется, я тотчас пойду просить избавить меня от этого срамника, нет сомнения, что его вышлют из города... ведь это соблазн и разврат!

– А комендант спит после обеда? Ну, так в полной форме комендант!—заметил один из присутствующих.

Мало-помалу все разошлись, чтобы опять вечером собраться на партию.

Таким образом молодежь проводит время весною в главном кавказском городе. Не весело, но все-таки не так скучно, как бы могло быть. Братья Пустогородовы прожили таким образом недели три; наконец назначен был день выезда на воды. Николаша ознакомился со всеми и вообще понравился, потому что пометывал у себя в комнате, то банк, то штос, и постоянно выигрывал. Оттого проигрывающие ухаживали за ним не придерживаясь мудрой пословицы: «играй, да не отыгрывайся!» Александр не участвовал в игре и вел самую скромную жизнь. Между тем Николаша, чтобы не мешать брату, как скоро очистился номер на Савельевской галерее, перешел туда и проводил целые ночи за игрою. Накануне отъезда братья, отобедав в зале, сидели в столовой у окошка, между двумя ломберными столами, прислоненными к простенкам, на которых висели два зеркала. Около них было несколько офицеров, занятых между собою разговором. Николаша, уславливался с игроками – провести последний вечер у него и наиграться вдоволь. Только что они уговорились, как адъютант, с довольно наглым взором, взъерошенными волосами на голове, подошел к сидячей группе. Легко можно было заметить, что этот молодой человек дерзок в обращении, не по природному влечению, но по принятому образу поведения, основанному на расчете и на желании прризвесть особенное впечатление.

– Здорово, Пустогородов! – сказал он резким басом, протягивая руку Александру.

Тот посмотрел на него со вниманием и холодно отвечал:

– Грушницкий, кажется?

– Да!.. Только что приехал, послан по важнейшему поручению.

И Грушницкий окинул взором всех присутствующих, желая насладиться впечатлением, произведенным его словами. Увидев, однако же, что никто не обращает на них внимания, он сжал губы и улыбнулся с досадой; потом повернулся к зеркалу и, с полным самодовольством поправляя волосы, то есть, растрепывая их еще более, спросил:

– Имеете ли известие о вашем брате?

– Вот он! – отвечал Александр, указывая на Николашу.

– А! Пустогородов! Здравствуй, старый товарищ! Помнишь ли, когда мы были вместе?..

Тут он с восторгом кинулся на Николашу.

– Помню!..– отвечал холодно меньшой Пустогородов, с умыслом напрягая голос в этом слове.

– А! Вижу, ты все еще, Николай Петрович, помнишь меня несносным искателем приключений... как ты называл меня! —возразил Грушницкий, продолжая охорашиваться перед зеркалом!.– Нет, брат, я уже не то, что был. Несправедливость, злоба людей,– тут он вздохнул,– состарили меня преждевременно. Что я перенес... рассказать невозможно! Никто меня не понимает, не умеет ценить!

– Да какими судьбами ты еще существуешь на земле?—спросил Николаша.—Мы все читали записки Печорина.

– И обрадовались моему концу! – прибавил Грушницкий. Потом, немного погодя, перекидывая эксельбант с одной пуговицы на другую и не спуская глаз с зеркала, он промолвил со вздохом:

– Вот, однако ж, каковы люди! Желая моей смерти, они затмились до того, что не поняли всей тонкости Печорина. Как герой нашего времени, он должен быть и лгун и хвастун; поэтому-то он и поместил в своих записках поединок, которого не было. Что я за дурак, перед хромым

лекарем, глупым капитаном и самим Печориным хвастать удальством! Кто бы прославлял мое молодечество?.. А без этих условий глупо жертвовать собою. Вот здесь —дело иное!..

И став боком, он протянул руку, будто держит пистолет, устремив глаза в зеркало.

– С чего же взяли эту историю?

– Мы просто с Печориным поссорились, должны были стреляться; комендант узнал и нас обоих выслал к своим полкам.

– Однако ты очень потолстел, Грушницкий,—заметил Николаша.

Вместо ответа адьютант, все еще стоя перед зеркалом, схватил себя руками в перехват и показал, что полы сюртука далеко переходили одна за другую.

– Полно,– возразил Николаша,– сюртук широко сшит.

– Гм! – пробормотал Грушницкий и спросил:—Где ты живешь?.. Будешь дома вечером?

– Я здесь стою, в гостинице; буду вечером дома... только занят.

– Понимаю, будешь играть! Очень хорошо, я зайду к тебе.

Николаша не отвечал ничего.

В шесть часов к Пустогородову-младшему собралось пять игроков. Один из них тут же заметил, что незачем терять дорогого времени. Другие нашли это замечание весьма справедливым и мудрым. Подали стол и карты. Николаша метал банк. Игра была крупная. Груды золота и кипы ассигнаций лежали на столе. Все внимание играющих сосредоточивалось в глазах: понтеры устремляли взор на карты, которые в руках банкомета ложились направо и налево; Николаша глядел попеременно то на колоду, которую метал, то на карты понтеров, стоящие на столе. Любопытно и забавно смотреть на стол, окруженный игроками: различные страсти волнуют людей! В чертах шулера вы заметите борьбу корысти с опасением лишиться доверия тех, которых он, по расчету, наверное, должен обыграть; ему хочется поддернуть карту, и он не решается, боясь, что заметят и более не станут его принимать. Ему, однако ж, нужно обобрать ближнего: все помышления его основаны на этом расчете. Другие играют для того, чтобы быть всегда в выигрыше: эти люди не платят проигрыша, и получают деньги, когда им везет счастие, не заботясь о том, что будут о них думать; они ставят большие куши, гнут до невозможности, переносят унижение, личные оскорбления, и все-таки они в выигрыше. Есть еще такие, которые, не имея страсти к игре, смотрят на нее как на средство обогащения; они хладнокровны, дорожат, из расчета, добрым именем и всегда мечут: таков был Николаша. Упомянем еще об особенном разряде игроков: это люди расчетливые, по большей части из немцев. Им нет возможности много выиграть, зато и нет средств много проиграть: они ставят небольшие куши и отписывают всегда часть выигрыша про запас. Наконец, тот истинный игрок, в котором кипит страсть неодолимая: он любит деньги столько же, сколько необходимы для него сильные ощущения; он суеверен, расточителен в счастии, доволен малым, скромен и покорен жребию в несчастии. Этого рода человек предпочитает понтировать; вы никогда не заметите в его телодвижениях признака гнева или досады, но всматривайтесь, и вы увидите, как на лице его попеременно бледность сменяет румянец, а румянец бледность, как черты вытягиваются, глаза расширяются, взор приковывается к картам, надающим направо и налево, губы рдеют и дрожат, чубук остается забытым во рту, волосы от напряженного внимания становятся дыбом; он едва переводит дух; в нем происходит борьба нетерпения с желанием продлить роковую минуту. Карта падает налево —его состояние удвоено: он обладает сокровищами! Карта ложится направо —и он теряет все состояние; должен жить в лишениях, нужде, словом, упасть в преисподнюю! В воображении своем он перебирает прошедшее и сравнивает его с будущим. Но, господа строгие судьи, не говорите о нем с таким презрением: это невольный раб страсти всепоглощающей!

Из числа господ, собравшихся у Николаши, двое были игроки записные, художники в своем ремесле, несколько раз проигрывавшие все состояние и возвращавшие его с лихвою. Один принадлежал к расчетливым игрокам. Остальные два не отличались страстью к банку; но, проиграв в последнее время довольно много, хотели отыграться и, как водится, все более и более проигрывали. Николаше везло неимоверное счастие. В комнате было совершенно тихо; только по временам слышался голос банкомета, называвшего карту с прибавлением «убита!», затем бряцание червонцев, переходивших к нему.

Изредка возвышался голос понтера словами —«извольте посмотреть, дана!» и ответ – «вижу!». Тут опять бряцание червонцев. Изредка тот или другой игрок спрашивал у слуги сигару,—и ничего более, ни одного неприятного выражения.

Около полуночи послышались шаги и звук шпор, У дверей спрашивали?

– Николай Петрович здесь живет?

– Здесь. Его нет дома,—отвечал слуга,

– Врешь! —грубо возразил голос,– Проходя через галерею, я видел в окнах огни.

– Все равно, дома нет. Не приказано принимать.

– Как не приказано! – говорил голос, возвышаясь.– Он звал меня на вечер.—И шпоры послышались ближе.

– Не извольте входить,– возразил слуга, хватаясь за замок.

– Пошел прочь!—заревел голос.—Или я тебя побью! Разве не знаешь меня? Я Грушницкий, Ты не слыхал обо мне?.. А! Не слыхивал?

– Нет-с, не слыхивал, да и не видывал еще господ, которые бы подобно вам силились войти, когда их не пускают.

_ – О, этому я верю,—отвечал голос, смягчаясь. Другого Грушницкого не было, нет, и не будет! Да, брат!.. Поди-ка доложи, по крайней мере, барину, что я желаю его видеть.

Человек пошел. Николаша, поморщась, отвечал:

– Пускай его идет!

Адъютант вошел. Увидев золото и ассигнации, глаза его засверкали.

– Добрый вечер, Пустогородов! Я только что из-за стола, славно поужинал! Вообрази, твой человек не хотел меня впустить!

– Да, я слышал шум!– возразил Николаша.—Но человек прав: ему не велено принимать никого. Да что у тебя за манера насильно вламываться?

– Помилуй, братец, мы так давно знакомы! Позволь пристать к банку.

– Понтерок нет, Грушницкий! Да что тебе за охота садиться за этот банк? С тобою, верно, нет денег; а я не позволяю ставить менее двадцати пяти червонцев.

– За понтерками я сейчас пошлю в буфет.

– Нет, Грушницкий, оставь, пожалуйста; мы скоро кончим.

Адъютант сел возле одного из игроков и начал рассуждать, корча знатока. С первого разу он посоветовал соседу поставить карту, уверяя, что она выиграет: карта проиграла в соника. Игрок с негодованием просил Грушницкого молчать. Адъютант несколько времени оставался в безмолвии; сосед его продолжал проигрывать. Грушницкий опять начал советовать... игрок не слушал; между тем адъютант отгадывал карты, присовокупляя каждый раз:

– Видите! Зачем меня не послушались!

Наконец он назвал шестерку; тот поставил ее, удвоив куш. По второму абцугу она была убита. Игрок в досаде бросил колоду карт и, вставая, сказал:

– Это несносно! Нельзя играть, когда так надоедают!

– Что это значит, вы так кидаете карты? – воскликнул Грушницкий.– Я могу принять это за оскорбление.

– Принимайте как хотите, мне все равно!– отвечал игрок.—Мы с вами незнакомы.

– Знаете, что я могу вас заставить раскаиваться в этих словах?

– Пожалуйста, Грушницкий,—сказал Николаша,—не заводи ссор с моими гостями; они никак не думали тебя здесь встретить.

– Зачем же они меня оскорбляют?

«– Никто тебя не оскорбляет.

– Полно сердиться, Пустогородов!

Адъютант, по-видимому, всегда строптивый, не мог теперь выйти из себя, потому что Николаша метал банк и, стало быть, отчего зависело позволить пристать к игре. Глаза Грушницкого со страстью устремлялись на деньги; в эту минуту он готов был многое перенести от банкомета.

Отставший игрок ходил по комнате, куря трубку. Грушницкий, обращаясь к нему, спросил:

– Вы не будете более играть?

– Нет.

Адъютант сел на его место, взял понтерки и просил Николашу позволить ему пристать к игре.

– Пожалуй,—отвечал с досадою Пустогородов,—но только не бью карты менее двадцати пяти червонцев и то чистыми деньгами.

Грушницкий вынул кошелек, отсчитал двадцать пять червонцев и поставил шестерку; она выиграла в сониках; он пустил ее на пароли... в нетерпении встал и стоя ждал, на какую сторону она ляжет. Шестерка опять выиграла. Он поставил семерку на пе и, в надежде, что сто пятьдесят червонцев присоединятся к его двадцати пяти, начал бесноваться, повторяя: «Вот сейчас выиграет!» Карты падали.., не было семерки. Грушницкий, ударяя кулаком по столу, бранил виновную. Тщетно Николаша представлял ему, что на столе стоят карты, идущие в пятьсот червонцев; он ничему не внимал. Наконец банкомет побил все; понтеры отказались на эту талию: оставалась одна карта Грушницкого. Тут Николаша начал, меча, открывать сторону понтера, а свою оставлять темною. Адъютант, кипя нетерпением, умолял вскрывать и другую сторону; но хладнокровный банкомет продолжал молча,– по-своему, Вдруг Грушницкий воскликнул в восторге:

– Ай да семерка!.. Выиграла! Пожалуй деньги.

– Позвольте! Может, еще и убита! – отвечал спокойно Николаша и начал поодиночке вскрывать карты, лежавшие крапом вверх на стороне банкомета. Семерка Грушницкого оказалась убитой.

Грушницкий оттолкнул деньги так, что несколько червонцев покатилось на пол; бросил с досадою колоду понтерок... Тут несколько карт полетело на игроков; потом схватил себя за волосы, произнес несколько ругательств на себя и стал ходить взад и вперед по комнате. Никто не обращал на него внимания. Игра все продолжалась. Грушницкий присел опять к столу и, немного погодя, сказала

– Сделай милость, Пустогородов, позволь поставить карту.

– Нет, не позволю.

– Пожалуйста, позволь! Ну, что тебе стоит?

– Не могу с тобою играть, ты себя вести не умеешь. Видишь, как мы всю ночь сидим тихо, без шума, без бешенства!

– Право, более сердиться не стану. Позволь, сделай одолжение, только отыграть свои двадцать пять червонцев, Можно? Скажи, сделай милость!

– Отстань ради бога, Грушницкий! Не мешай нам.

– Ну, хорогбо1 Дометывай талию, а там, воля твоя, я поставлю.

Между тем адъютант начал про себя ставить карты из своей понтерной колоды.., они выигрывали.

Талия сошла. Пустогородов позволил Грушницкому играть. Но тут встретилась новая беда: у него не было двадцати пяти червонцев. Он умолял, чтобы позволили ему поставить десять.

– Пожалуй,– сказал Николаша,– но если так, плие не будет, оно выигрывает мне, как в качаловском штосе.

– Согласен,– отвечал Грушницкий и поставил.

Карта выиграла. Он усиливал куш и получил уже сто червонцев. Тут он поставил на неё двести червонцев и проиграл; однако ж вынес эту неудачу довольно благопристойно для человека сумасбродного и не знающего приличий, приобретаемых только в кругу хорошего общества: а в нем он никогда не бывал.

Грушницкий продолжал играть на последние десять червонцев, оставшихся у него в кошельке. Несколько карт сряду выиграли; вне себя от радости он опять поставил на пе двести червонцев и долго ждал; наконец желаемая карта легла налево.

– Пустогородов, давай деньги! – воскликнул он в восторге.

Но Николаша, вскрывая карту на стороне банкомета, хладнокровно отвечал:

– Плие!., по нашему уговору, все равно, что убита!– и с этим словом взял деньги.

– Бездельник! Сущий бездельник! – воскликнул в бешенстве Грушницкий и пустил в Николашу колодою, которую держал в руке, потом ударил стулом о пол и разломал стул вдребезги. Все покинули игру. Николаша встал с места и, указывая на дверь, сказал:

– Господин Грушницкий, вот вам дорога! Извольте выйти вон, и чтобы ваша нога у меня некогда более не была.

– Да! Ты думаешь так дешево отделаться! – возразил адъютант, плача и смеясь от досады.—Обыграл меня бездельнически, оставил без копейки и еще выгоняет вон! Нет, брат, мы еще будем стреляться! Убьешь меня —слава богу! Не убьешь,– тогда меня возьмут под арест, осудят, разжалуют, но будут кормить. А теперь, кроме долгов, у меня ничего нет, не с чем выехать отсюда.

Александр, услышав шум, встал с постели и пришел к брату».

– Помилуй, Николаша! —сказал он, войдя,—что у тебя за шум? Ты забыл, что не один живешь в гостинице. Что за гадости!

– Что ж мне делать вот с этим?..– отвечал Николаша, указывая на Грушницкого.

– Зачем же его приглашал?

– Я не приглашал этого нахала, он – сам насильно вошел.

– Так выпроводи его.

– Я просил его выйти; не хочет, все буянит.

– Так вели его вытолкать, пошли за дворником, за людьми.

– Желал бы я видеть, кто и как Грушницкого вытолкает вон!—сказал адъютант.—Ведь придет же в голову дураку такая глупость.

– Сейчас удовлетворю ваше желание,—отвечал Александр и позвал человека.

« Что вы хотите делать?»-спросил Грушницкий.

– Приказать вас вывести, если вы не уйдете добровольно,—отвечал капитан.

– О! Если вы смеете думать, что можете таким образом обходиться со мною, с Грушницким,– молвил он, ударив себя кулаком в грудь,—так я вас проучу!

С этим словом он схватил пистолет, лежавший возле кровати Николаши, и, целясь будто в Александра, выстрелил. Пуля свистнула и, пробив стекло, вылетела через окно на двор. Разумеется, Пустогородов-старший остался невредим. Люди, подобные Грушницкому, не убивают, им необходимо только производить эффект: в том все их честолюбие.

После выстрела адъютант сел на кровать, взял в руки кинжал и, олицетворяя собою Роландо фуриозо, сказал с важностью:

– Первого, кто подойдет ко мне, посажу на кинжал!

Слуга, посланный за людьми, возвратился в испуге.

– Александр Петрович!—сказал он,—по выстрелу из гостиницы побежали за полицией.

Это было справедливо. Неотаки, неусыпный блюститель порядка в своем доме, давно уже знал о происходившем в комнате Николая Петровича. Видя, что дело берет оборот серьезный, услышав наконец выстрел и опасаясь ответственности, он послал дать знать обо всем полиции.

– Прибери скорее свои карты да понтерки; спрячь все это в мою комнату, хоть в печку,– сказал Александр брату; потом, обращаясь к гостям, прибавил:—А мы с вами, господа сядемте в преферанс; другие притворятся, будто держат пари. Исписывайте стол как можно более. Вы, господин Грушницкий, извольте положить кинжал, иначе, ни мало не прикрывая, я выставлю перед полицией ваше поведение во всей его гнусности; в этом даю вам честное слово.

Грушницкий медленно встал, положил кинжал, взял шапку и хотел уйти.

– Нет, теперь не извольте выходить,– молвил Александр,– иначё полиция будет вправе иметь подозрение; надо, чтобы она застала здесь всех, как будто ничего не было.

– Вы разве впустите полицию сюда?—спросил адъютант.

– Как же не впустить после такого шумами пистолетного выстрела ночью, в гостинице?

Стол меж тем привели в порядок; все уселись кругом. Четверо притворялись, будто играют в преферанс, другие держали мнимые заклады, все шло хорошо. Один Грушницкий ходил быстрыми шагами вдоль комнаты.

– Нет, господин Николай Петрович,– сказал он,—я вам этого не подарю никогда; завтра же с вами стреляюсь, не то...

– Я вас прошу, господин Грушницкий,– прервал Александр,—оставить это; право, теперь не время...

– Ни теперь, ни когда-либо не оставлю! – произнес гневно адъютант, ободряясь тем, что его просят.– Завтра же утром стреляюсь с вашим братом насмерть: один пистолет заряженный, другой нет. Если ваш брат откажется от поединка, то, где бы я с ним ни встретился, или убью его как негодяя, или надаю пощечин; заверяю вас в том моим честным словом!

Едва Грушницкий вымолвил эти угрозы, как слуга, вышедший из комнаты, занимаемой Александром, сказал вполголоса капитану:

– Полицмейстер стоит здесь, в передней; не велел о себе докладывать; а на дворе обход.

– Хорошо! Ступай к себе в те же двери, откуда пришел,—отвечал Александр, Немного погодя он закричала

– Человек!

Слуга явился из прихожей.

– Кто там? – спросил капитан.

– Не знаю-с, какой-то офицер.

– Спроси же, кто он и кого ему нужно?

Слуга пошел и тотчас возвратился с ответом:

– Это полицмейстер; спрашивает постояльца здешнего номера.

– Так проси же его сюда.

Низенький, толстый офицер вошел в комнату; в его чертах выражалась простота, подернутая, однако, некоторою хитростью. Он вежливо поклонился всем и сказал:

– Позвольте узнать, кто занимает этот номер?

– Я. Что вам угодно? – спросил капитан Пустогородов, продолжая смотреть в карты.

– Это вы, Александр Петрович! А мне сказали, что здесь стоит ваш братец.– Немного погодя он прибавил: -Вы, верно, меня не узнаете?

Александр, посмотрев на него, вдруг вскочил со стула и бросился обнимать.

– Виноват! Не узнал вас! Господа, рекомендую вам моего старого знакомца,—сказал капитан, обратись к гостям.—Я находился у него в роте, когда был разжалован: этот добрый и благородный человек, спасибо ему, смягчал мне; сколько мог, жестокую жизнь. При нём не должно играть в преферанс; он враг всех коммерческих игр: банк —вот его любимое занятие. Нечего делать, для своего старого ротного командира я заложу фараон, хотя ненавижу эту игру.

– Я перестал совершенно играть в банк, даже и карт не беру в руки с тех пор, как женился,—отвечал полицмейстер– Слава богу, что вас вижу здоровым, Александр Петрович. Я знал, что вы в городе, хотел было с вами по-

видаться, но подумал: он теперь капитан, зачем напоминать ему неприятное время!

– Как вам не грешно! Я никогда не забуду, чем вам обязан… Хорошо, что вы более не играете: это была в вас пагубная страсть. Помните ли, как вы меня учили, когда адъютанты начальников метали банк, ставить темные карты и раздирать их, уверяя, будто они убиты? Помните ли, как я упрямился и не хотел задаривать людей, которые в ту пору могли быть мне полезны?

– Как же, очень помню. Я всегда дивился вашему упрямству. Но я заговорился и забыл, что по делу к вам приехал: у вас в комнате слышали выстрел, и о вечера, сказывают, играли в карты.

– Точно. Вот господин Грушницкий... (адъютант смутился, Александр нарочно кашлянул) взял братнин пистолет и, рассматривая его, задел как-то курок; пистолет выстрелил. В карты мы действительно играем с вечера? вы

сами нас видите.

– Да! Вы за преферансом! Но мне наговорили, что у вас банк, что игроки между собою перессорились и в кого-то выстрелили из пистолета.

– Если б выстрелили в человека, можно ли в этой небольшой комнате не попасть в него? А вы сами видите, что мы все целы.

– Разумеется. Да как бы мне, Александр Петрович, переговорить с вами несколько слов?

– Сделайте милость! – отвечал капитан и повел его в свою комнату. Они сели.

– Я знаю, Александр Петрович, что у вас играли в банк,—тихо сказал полицмейстер,—что Грушницкий в вас выстрелил; но жалобы нет, банка я не застал: стало быть, все кончено. Остается поединок, на который господин адъютант вас вызывал: я сам это слышал, своими ушами; прошу не пенять, если я доведу об его вызове до сведения коменданта; во-первых,– по обязанности своей, тем более что мне же приказано смотреть, чтобы он не наделал каких– либо проказ; во-вторых, я хочу избавить вас от последствий, неразлучных с поединком; а потому и прошу дать мне подписку, что вы не выйдете по его вызову – это необходимо. В противном случае я вынужден буду оставить здесь полицию, а сам ехать тотчас же уведомить обо всем коменданта.

Напрасно уверял его Александр, что между ним и адъютантом не было и помина о поединке. Полицмейстер требовал подписки. Капитан должен был исполнить его желание, хотя и не сознавался, что между ним и Грушницким были неприятные объяснения.

Полицмейстер уехал. Александр возвратился в комнату брата.

– Ну, Пустогородов, не угодно ли вам выбрать секунданта? – сказал Грушницкий, взяв в руки шапку,—я вас ожидаю завтра в семь часов утра, в лесу у четвертой версты по Московскому тракту. А вас всех, господа, приглашаю быть свидетелями поединка.

– Которого не будет! —отвечал Александр.

– Позвольте вас спросить, почему? – возразил адъютант. .

– Потому что, во-первых, это было бы сумасшествием с моей стороны с вами стреляться; а во-вторых, вы уже в меня выстрелили.

– Я не вас вызываю, а брата вашего! Но если вы это принимаете на свой счет, тем лучше. Извольте мне объяснить, почему драться со мною было бы сумасшествием с вашей стороны, а?

Тут Грушницкий, сжав кулак и грозя им, сделал несколько шагов к капитану.      ⁰

– Стой тут и ни шагу вперед! – возразил Александр, вскакивая в бешенстве со стула.– Еще полшага, и все для тебя кончено!

Грушницкий остановился. Капитан, пришедши в себя, хладнокровно прибавил:

– Я с вами стреляться не буду, чтобы не запятнать своей доброй славы; вы не стоите, чтобы я имел с вами дело!

– Помилуйте! В чем можете меня упрекать?. Я такой же офицер, как и вы, принят везде где и вы, никогда не воровал, подлостей не делал; какие же ваши преимущества?

– Вот они: целой жизнью испытаний я заслужил доброе имя, которым теперь пользуюсь; а вы молоды, офицером с. недавнего времени, без заслуг, без правил, и к тому уже успели дать о себе самое невыгодное понятие обществу, где приняты лишь по эполетам, а более из уважения к вашему начальнику. Вы не делали низостей, говорите вы? Но прошу сказать мне, как назовете вы поступок свой, когда вы напали с оружием на человека безоружного? Поверьте, господин Грушницкий, жалко было бы то общество, в котором должны стоят на одной доске люди, заслужившие долголетнюю безукоризненную репутацию, с людьми без правил и нравственности, как вы. Излишне объяснять вам, что человеку почтенному, испытанному, унизительно выходить на поединок с ничтожным молокососом... это для вас непонятно? Брат мой и я, виноваты ли мы, что повстречались с вами? Подобных случаев в жизни много; следственно, гнусно то общество, которое вздумало бы осуждать брата и меня. Я знаю, вы теперь в затруднительном положении: редко найдется человек столько наглый, чтобы взять вашу сторону; но, Грушницкий, меня вы не можете обвинять ни в чем, пеняйте лишь на себя. Прощайте; да послужит вам этот урок на пользу!

Адъютант призадумался и вышел безмолвно.

Скоро все разошлись.

– Какой бездельник этот Грушницкий!—сказал Николаша брату, когда они остались вдвоем.

– Это просто человек без всякого воспитания, без нравственности,– отвечал Александр.– Он составил себе идеал каких-то бессмысленных правил, которым следует: потому-то он и корчит разврат воображения и необузданность страстей.

Рано на следующее утро Пустогородовы послали на станцию за лошадьми. Человек их возвратился с ответом, что не приказано давать им лошадей без разрешения коменданта. Братья остались, спокойно дожидаясь конца всего этого, Николаша между тем удивлялся, почему Александру вздумалось уверять полицмейстера ночью, что он занимает комнату, в которой они находились.

– Я это сделал,– отвечал Александр,– потому что предвидел неприятности и хотел тебя от них избавить. Меня здесь давно знают, следовательно, мне легче было оправдаться.

– Спасибо же тебе, Александр! – возразил Николаша, пожимая руку брата.—Надеюсь иметь случай отплатить тебе тем же.

– Не стоит благодарности; ты, верно, сделал бы тоже самое на моем месте.

Николаша молчал.

Слуга доложил об адъютанте Грушницком, который спрашивал Александра Петровича.

– Что ему нужно, спроси! —сказал капитан.

Адъютант прислал слугу обратно с ответом, что имеет необходимое дело и убедительно просит капитана принять его.

– Подать мне дорожный пояс с кинжалом! молвил Пустогородов.

Он подпоясывался.

– Ужели ты примешь Грушницкого?—спросил Николаша.

– Нет, я выйду к нему в переднюю.

– Зачем же надеваешь кинжал?

– Кто знает, на что он способен? Видя меня вооруженного, он удержится от дерзости.

Александр вышел к адъютанту.

– Что вам угодно? – спросил он.

Грушницкий, бледный и встревоженный, вежливо отвечал:

– Мне необходимо с вами переговорить, Александр Петрович!

– Говорите.

– Но я бы желал видеться с вами наедине; пойдемте в вашу комнату.

– В этом извините, господин Грушницкий. После вашего поведения в нынешнюю ночь я не могу вас принять у себя. Извольте говорить, что вам нужно, здесь; иначе, прошу извинить... мне некогда.

– Я имею надобность с вами переговорить, Александр Петрович! – повторил, запинаясь, адъютант.—Какой оборот дадим мы нашей ссоре? Кажется, за нами не на шутку присматривают: рано утром комендант прислал ко мне с приказанием не отлучаться из дому без его позволения; между тем плац-адъютант все сидит у меня; насилу вырвался сюда, посоветоваться с вами.

– Делайте, как знаете!.. Мне все равно. Вы напроказили, вам и выпутываться. Но за нами, должно быть, действительно наблюдают: я хотел ехать нынче, и мне не дали лошадей.

Отворилась дверь, и вошел в переднюю плац-адъютант.

– Так-то вы исполняете приказание коменданта? – сказал он Грушницкому.–Извольте сейчас идти домой; в противном случае мне велено употребить силу. Извините, капитан что я распоряжаюсь у вас таким образом и увожу вашего гостя; но я исполняю свою обязанность.

Я не только не сержусь,– отвечал Александр,—но даже благодарен вам; по этому можете судить, как я ценю своего гостя, которого принимаю в передней.

Плац-адъютант поклонился и вышел с' Грушницким. Этот ворчал что-то про себя.

Вскоре, комендант приехал к Александру Петровичу.

– Мне очень прискорбно, что я вынужден был вас задержать, капитан!—сказал он, войдя,– Но я хотел узнать волю генерала насчет вашей ссоры нынешнею ночью. Его превосходительство не приказал вас останавливать и поручил мне сказать вам: он удивляется, как вы, с вашими достоинствами, принимаете к себе человека, подобного Грушницкому! К счастью, полицмейстер предупредил меня, каким образом он вошел, и я мог вас оправдать. Генералу, однако, неприятно было узнать, что вы проводите ночи за игрою.

– Много вам обязан, полковник, за ваше участие. Я вижу в этом вашу доброту и всегдашнюю готовность одолжать; но позвольте покорнейше просить вас доложить генералу, что с истинным прискорбием слышу об его невыгодном заключении обо мне, и льщу себя надеждою, что его порицание не будет иметь больших последствий, чем прежнее распоряжение; впрочем, в короткое время я сам оправдаюсь перед его превосходительством.

– Стоит ли об этом говорить? Вот, не знаю как быть с Грушницким! Мне приказано его выпроводить отсюда за сто верст с казаком или жандармом, а этот нахал не едет, уверяя, что у него нет ни копейки денег, да как будто требует их! Не знаю, как сделать? – Подумав немного, полковник прибавил:– Если он вам проиграл, нельзя ли вам в виде ссуды дать ему сколько-нибудь на дорогу?

– Сейчас дам ответ, полковник. Позвольте мне только выйти спросить у брата, есть ли у него достаточно денег, и тогда, хоть я ничего не выиграл у Грушницкого, вручу вам сколько будет возможно.

– Сделайте одолжение, Александр Петрович! Вы меня выведете из большого затруднения.

Капитан вышел спросить у брата, сколько проиграл ему Грушницкий. Николаша не помнил, наверное, но казалось ему, что около пятисот рублей. Александр пошел в свою комнату, отсчитал эту сумму и отдал ее коменданту, который, обрадовавшись, поехал выпроваживать адъютанта.