Текст книги "Проделки на Кавказе"

Автор книги: Е. Хамар-Дабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Они расстались.

Проводник ехал по степи, потому что ночью по дороге ехать опасно. В разных местах попадались им пешие черкесы, то в одиночку, то по двое: иной уводил корову, другой быка. Всякий раз, когда они встречали кого-нибудь, проводник посылал вслед хищникам бранные слова, прибавляя: «Скоро ли меня послушаетесь да перестанете воровать? Право, стыдно, братцы, а еще стыднее попадаться с ворованным на глаза честным людям, каковы мы, например!»– «А сам, приятель, куда едешь?—отвечали ему прохожие.– Небось прибрать то, что забыто хозяином!» Проводник пуще прежнего закидал их ругательствами: «Врете, лжецы!—говорил он.– Право, не воровать еду».

До рассвета Пшемаф был у Кубани, переправился один, распростясь дружески и поблагодарив своего проводника, который поехал обратно, чрезвычайно довольный двумя рублями серебром, полученными им в пешкеш (подарок).

На следующий день к вечеру урядник, посылаемый еженедельно в Ставрополь за почтой, привез Александру Петровичу письма. На вопрос последнего, почему так поздно, урядник отвечал:

– Не мог ехать ночью, ваше благородие! В верху на Кубани была большая тревога в соседственном полку.

– Что же там случилось?

– На половине дороги между двух станиц хищники напали на вечерний разъезд и уничтожили его, между тем в станице с вечера было получено известие от князька из мирного аула, что неподалеку от Кубани видна большая неприятельская партия. Тотчас собрали и усилили резервы. При вести о нападении на ночной разъезд казаки с двух станиц бросились на тревогу, настигли партию в степи и окружили ее. Черкесы зарезали своих коней, обложились ими и держались таким образом до рассвета. Утром у них оказалось всего тринадцать человек, напрасно убеждали их сдаться, они не хотели и слышать. Вызвали охотников, которые напали на неприятеля и уничтожили его. Казаков, сказывают, также немало погибло. Шайка, слышно, будто из абреков. Одного узнали: он ворвался накануне в мельницу, зарезал мельника и увез трех детей. Покуда возились с. ними, другая партия, гораздо сильнее, успела переправиться через Кубань, понеслась в степь, напала на один из наших хуторов, разграбила и опустошила окрестности, изрубила всех, кто защищался, и, забрав с собою большой плен, ушла за Кубань. Владелец хутора, бывший там... его-то они особенно искали... едва успел скрыться от хищников.

– Какая же это была партия? Кто начальствовал над ней?

– Неизвестно, ваше благородие, она ушла, не будучи настигнута, погоня опоздала, лошади казаков пристали; но ворвалась она не со стороны абреков.

Урядник вышел. Александр стал распечатывать письма: первое было от матери, которая уведомляла его о кончине бабки, оставившей ему наследство. Прасковья Петровна уговаривала сына предоставить ей управление этим имением. Она писала также, что они едут, по совету медиков, на Кавказские Воды, для пользования отца его, которого разбил паралич, и поручала Александру, когда Николаша к нему заедет, сказать, чтобы он дожидался их на Кавказе. Этого требует отец. Деньги же, нужные ему для продолжения путешествия, она обещала, привезти с собою.

Александр тотчас сообщил это брату и отдал ему в удостоверение письмо матери.

– Я согласен дожидаться их,—отвечал Николаша,– но непростительно оставлять меня без денег, когда я их требую.

– Разве ты не видишь,—возразил Александр,—что матушка не получала твоего письма? Когда ко мне писала, она еще не знала, что ты здесь.

– Правда твоя!—сказал меньшой Пустогородов, пробегая опять глазами письмо.—Она пишет, чтобы ты передал мне ее поручение, когда к тебе заеду.– Немного погодя он прибавил:– Поздравляю тебя, господин помещик, с наследством! Скажи, неужели ты сделаешь неосторожность,

поручишь матушке управление своим имением? Разве захочешь оставаться в ее зависимости? Не надоело это тебе? Нет, в таком случае я бы решительно отказал!

– Я еще и не думал об этом! Мне жаль, что не мог видеться с доброй бабкою, жаль и отца, за которого боюсь. Как не стыдно матушке не написать подробнее об его болезни, есть ли, по крайней мере, надежда на выздоровление? Тяжело быть связанным обстоятельствами: иначе я бы поскакал к ним.

– Зачем? Разве они не приедут на воды? Ведь тебе самому необходимо » лечиться, а то, пожалуй, останешься вечно без руки. Вот мне дело другое! Но и то приходится поневоле оставаться здесь. Сознаюсь, куда скучна твоя станица!

– Нет, зачем нам оставаться? Завтра же я намерен проситься на воды; недели через две получу позволение,– и тогда поедем вместе в Ставрополь, где пробудем до начатия курса.

– Это было бы не худо! Что же ты думаешь отвечать матушке?

– Я? Я напишу, что как мы проведем лето вместе, то обо всем лично поговорим и решим.

– Ну, если так, предсказываю вперед, она будет управлять твоим имением. Магушка станет доказывать, как невыгодно заниматься этим заочно, будет говорить, до чего доводят приказчики, как они разоряют и прочая, и прочая, найдет, что сказать!

– На заочное управление ей нельзя будет ссылаться, потому что я выйду в отставку. Но если она станет требовать непременно имения, разумеется, я уступлю, уважая материнскую волю.

– Будь я на твоем месте, никому в мире не согласился бы отдать свою собственность, на которую не имеют права.

Появление Пшемафа прекратило разговор между братьями.

– Слышали о прорыве?—спросил Александр.

– Да!—отвечал черкес.—Надо было ожидать этого, нынче курбан-байрам*. Собравшись праздновать, нельзя черкесам не попытать воинского счастья!

* Название праздника, оканчивающего весенний "магометанский пост.

Чем же им полакомить желудки, как не отбитою барантою? Они так бедны, что без этого им и праздник оставался бы все тем же постом. Впрочем, я уверен, этот прорыв был от Али-Карсиса.

– И я то же думаю,—сказал Александр,—однако он проворен! Давно ли здесь был?

Николаша в свою очередь сдёлал замечание, что если б была его воля, он истребил бы картечью всех черкесов, а тех, которые достались бы ему живьем, беспощадно бы перевешал.

Пшемаф в таких случаях всегда молчал, но тут не вытерпел и сказал:

Это, Николай Петрович, все новоприезжие так говорят, и да простит им бог вред, который они делают этими необдуманными отзывами здешнему краю и России. С приезжающих сюда новичков я, если б был начальником, брал бы подписки —никогда не изъявлять здесь подобных мнений и не произносить пустых угроз. Хотите ли, я скажу вам причину побега Дунакая в горы. Один подобный вам филантроп, которого не хочу называть, рассердившись на него по пустому обстоятельству, начал отзываться точно как вы, Николай Петрович; говорить, что всех горцев надо перебить да перевешать, что иначе порядка здесь не будет; и пошел рассуждать в этом смысле... да в заключение прибавил: «Да я – этого негодяя!., да я его!., да я пойду с своими казаками, окружу его деревню, сожгу его дом, пленю его семейство, схвачу и отдам в солдаты...» Мы с вами знаем, что он не может и не смеет этого сделать: но черкесы не знают. У них сказано —и сделано. Пустые угрозы им непонятны. Дунакай узнал как-то об его гневе, испугался хвастливых стращаний скорого на язык молодца нашего: мысль о возможности быть отданными в солдаты приводит в трепет всех горцев; и вот Дунакай бежал за Кубань. Теперь непременно пойдет потеха. Видите ли, какую можно заварить кашу неосторожными рассуждениями вроде тех, в какие вы пускаетесь. Правительству и начальству нельзя держать за язык каждого новоприезжего философа; но каждый, если не по благоразумию, то по расчету личной выгоды и общей безопасности должен бы взвешивать свои слова. Лучше бы вы и все, которые готовы давать свое мнение о здешнем крае, говорили о доставлении этим племенам мирных занятий хлебопашеством, промышленностью, торговлею, об обеспечении им безбедного существования, а не о резании и вешании: такие отзывы, раздаваясь со всех сторон, произвели бы лучшее впечатление в черкесах, поселили бы в них доверие и надежду, подали бы хорошие идеи...

Дверь отворилась.

Отец Иов вошел в комнату проститься со своим приятелем. Он ехал в Черноморию к полку.

Тщетно уговаривали его все присутствующие остаться до утра, ссылаясь на опасность выезжать вечером; рассказывали ему о случившихся прорывах; но священник не внял советам и уехал.

Два дня спустя в станице заговорили о насильственной смерти отца Иова, которого тело найдено было на дороге. О появлении черкесов однако ж не было слышно. Казаки толковали между собою об этом различно.

Такая весть погрузила Александра в глубокую печаль.

Едва кончилась речь об этом, как ему доложили, что приезжий пехотный офицер желает с ним видеться. Его просили войти.

– Позвольте вас спросить,– сказал он, войдя и обратясь к Александру,– вы ли капитан Пустогородов?

– Я, что вам угодно?

– Полковой командир, пользуясь моим отъездом в Ставрополь, куда я послан за жалованьем для полка, поручил мне вручить вам вот это письмо и деньги, найденные в полковом ящике после почтенного нашего священника, отца Иова. Вместе с деньгами лежало письмо к полковому командиру, в котором священник просил его, в случае смерти, доставить немедленно деньги к вам, объясняя, что у вас его ручное распоряжение насчет суммы, равно и расписка, выданная мною, когда я принял его деньги для хранения. Не угодно ли вам будет возвратить мне эту расписку и уведомить полкового командира о получении от меня денег, в ответ вот этой бумаги?

Тут офицер подал пакет, в котором была бумага при довольно значительной сумме.

– Сейчас.

Александр с стесненным сердцем распечатал письмо отца Иова.

Священник просил отправить деньги в ломбард, а билет доставить к его сыну – если он жив, если же нет, употребить означенную сумму на богоугодные дела, по усмотрению Александра.

– Скажите, пожалуйста, каким образом погиб этот благочестивый, редкий человек?—спросил Пустогородов у приезжего.

– Он найден проколотым в грудь кинжалом в нескольких местах; причетник также был убит. В убийстве подозревают подводчика. Отец Иов, не найдя на почте лошадей, нанял везти себя женатого солдата из казанских татар*, известного негодяя. Татарин этот, зажиточный человек, теперь не отыскивается. Должно полагать, что он, совершив преступление, бежал за Кубань или взят черкесами в плен. Все знали, что у отца Иова есть деньги, а причетник, выезжая из станции, был, говорят, пьян. Татарин, отправляясь со священником, занял у товарищей денег, чтобы купить рыбы в Черномории** и привезти для продажи на линию***. У жены его не нашлось ни копейки, хотя всем известно, что у них всегда водились деньги. Вещи священника все целы, карманы пусты, шкатулка найдена отпертою, с ключом в замке, но в ней ничего нет.

Получив расписку и бумагу от Александра к полковому командиру, офицер уехал.

– Здравствуйте, Александр Петрович! Как ваше здоровье?—молвил вошедший знакомый уже нам старик полковник.

– Лучше, благодарю вас, полковник!—отвечал Пустогородов,—а я только что к вам собирался о многом переговорить.

– Хорошо, только не теперь. К вам будет сейчас Али-Карсис; мне дали знать с переправы о его прибытии —послушаем, что он скажет. Я видел одного, из моих лазутчиков – преестественного плута! Хоть он бессовестно лжет, но случается, говорит и правду: по всему вероятию, за Кубанью готовится большой шпектакль. Как кстати, Пшемаф, что вы здесь! Я попрошу вас взять на себя труд быть на этот раз переводчиком.

– С большим удовольствием!—отвечал Пшемаф.

Разбойник вошел к Александру Петровичу, поздоровался со всеми очень сухо и сел. После нескольких обменных слов, не заслуживающих внимания, капитан Пустогородов стал рассматривать шашку разбойника, и показывал ему свое оружие. Али-Карсису очень нравилась одна шашка. Александр тотчас предложил ее —они обменялись оружием.

* Татары, поступающие в солдаты, не берут с собою жен; но на Кавказе нередко женятся на туземных магометанках.

** Главная промышленность черноморских казаков.

*** На Кавказе Кавказская линия часто называется просто линиею, а земля черноморских казаков просто Черномориею,

– Что у вас нового? Где Дунакай?—спросил полковник.

– Дунакай за Белой речкой,– отвечал разбойник,– вчера у абазехов виделся он со съехавшимися князьями и старшинами.

– Велик ли был съезд?

– Довольно велик.

– Ты был там?

– Был.

– Кто был еще?

– Убыхские старшины с своим питомцем – сыном убитого вами Жам-Булат Айтекова, очень много абазехов, шабсугов и старшин других племен.

– Где же был съезд?

– На берегу Белой речки, близ дуба, где была Машина*.

– Полно, Али-Карсис, мяться-то; расскажи-ка все как было.

Разбойник начал рассказ таким образом.

– Дунакай, помните вы, не хотевший никому показываться, назначил теперь день для свидания с нами. Узнав о том, мы рано утром отправились в назначенное место. Подъезжая, мы увидели в некотором отдалении на кургане семь человек, занятых намазом. Лошади их паслись же поодаль. Мы остановились за другим курганом, не слезая с коней. Едва первые лучи солнца стали показываться, как эти семь человек взъехали на холм, за которым мы находились. Впереди всех был маститый старик с огромною седой бородой; в лице его изображалось радушие. Не слезая с лошади, он громко сказал нам: «Селам алекум**, адыге***!» «Алекум селам, Дунакай!»-ответствовали все присутствующие. Воцарилось глубокое и продолжительное молчание. Наконец старик, сдвинув густые брови и тяжко вздохнув, воскликнул: «Месть и кровь гяуру!»– «Месть и кровь гяуру!»—повторили все в один голос.

* Один известный наездник, во время зимнего набега, захватив абазеха в плен, перед отступлением приказал зарыть бочонок с порохом у ног красовавшегося дуба и провести под землею фитиль. Пленного раздели догола и, приковав гвоздями к дубу, обливали холодной водой в сильный мороз; между тем наездник с своими отошел, и фитиль зажгли; прикованный стал призывать на помощь; на отчаянные вопли съехалось множество абазехов, которые начали его освобождать. Наездник остановился вдали, тщетно ожидая взрыва адской машины. Полагать должно, что абазехи затоптали невзначай фитиль, ибо порох не загорелся. С той поры место, где происходило это, прозвали Машиною.

** Приветствие магометан при встрече между собою; с гяурами же считается грехом приветствоваться так.

*** Черкесы называют себя адыге

Опять молчание. Старик с суровым видом продолжал: «Во взорах ваших я читаю вопрос: почему Дунакай покинул мирный быт, к которому всегда старался склонять земляков? Почему бежал от тех, с которыми старался сблизить единоземцев советами и наставлениями? Мой ответ вам: месть и кровь гяуру!.. Да, адыге! Всегда советовал я вам не присоединяться к мятежным-племенам! Не внемлите голосу людей кичливых, говаривал я вам, адыге! Но теперь, адыге, месть и кровь гяуру! Гяур хочет разорять наши деревни, грозит брать нас в солдаты... Когда эти угрозы дойдут до русского правительства, до русского царя, правительство сжалится над нами, царь смилуется – и тогда с благодарностью, с покорными головами, забудем народную месть! Теперь нам терять нечего: пока еще не отданы в солдаты*, предупредимте это новое бедствие, отхлынемте в горы – там грозная природа защитит нас. Обяжемтесь общею клятвою не сдаваться живьем в руки неприятеля, не уступать ему ни одной пяди земли,, не иметь с ним никаких сношений, не бывать в его владениях иначе как вооруженною рукой! Положимте, что тот, кто нарушит клятву, будет продан невольником в одну сторону, его семейство в другую, а дом и все имущество будут расхищены народом! Если же он успеет укрыться от кары бегством, тогда народная клятва должна преследовать его всюду**: Я, с четырьмя сыновьями и двумя зятьями, даю вам, адыге, эту клятву и обет мести и крови гяуру!

Али-Карсис замолк.

– А тебя избавили от этой присяги – тебе и без того нельзя показаться перед русскими?—сказал полковник, смеясь.

– Как вы это знаете?—спросил разбойник с удивлением.

– То ли еще я знаю!—отвечал старик.—Я знаю также, что все старшины разъехались с намерением приводить к присяге весь зависящий от них народ, потом хотели собраться и помочь Шерет-Луку увести подвластных, потому что он опасается, что не все за ним последуют.

– Как вы все это знаете?—спросил разбойник.– Все, что я вам рассказал, пускай все ведают, но что вы теперь говорите, изменник мог вам передать: мне неизвестен он, жалко!—И Али-Карсис задумался, нахмуря брови.

* Угроза возмутителей, пуще всего страшащая черкесов.

** Эта клятва существует у шабсугов, абазехов и некоторых из меньших соседственных враждебных племен.

Пшемаф сделал ему несколько вопросов, на которые он нехотя и рассеянно отвечал.

Полковник, ссылаясь на недоконченные дела, ушел домой.

Разбойник, посидев еще немного, простился с собеседниками и вышел, но потом возвратился опять и, вынимая из кошелька деньги, сказал Пшемафу:

– Возьми назад деньги свои, Айшаты невозможно возвратить.

– Почему? – спросил Пшемаф.

– Потому что она продана стамбульскому купцу и теперь должна уже плыть по морю.

Он удалился.

Александр спросил Пшемафа, что говорил карамзада об Айшат.

Черкес принужден был рассказать ему все – как отправили тавлинку в Ставрополь, как ее взяли в плен, как он хотел ее выкупить и как, наконец, она продана стамбульскому купцу Пустогородов задумался. Все прошлое представлялось живо его воображению. Но он сказал:

– Дай бог ей счастья! Она имеет все, что в Азии нужно для женщины, редкую красоту. Кто знает? Быть может, моя Айшат сделается женою султана, красою гарема: тогда горделивая властительница не вспомнит, быть может, что я призрел ее полумертвую во время осады Ахулго, в рубище, в коростах*; призрел, когда она изнемогала от холода и заразы, цепенела от ужасов штурма, при виде, как отец и мать ее погибали на ее глазах. Быть может, тогда при встрече со мною она и не захотела бы узнать меня.

На следующий день Пшемаф вошел к Пустогородову и торжественно сказал:

– Прощайте, Александр Петрович! Меня отправляют с вашей сотней в отряд, собираемый для того, чтобы воспрепятствовать Шерет-Луку бежать с деревнею в горы. Лекарь Кутья также выпросился в поход и радуется, что наконец удастся ему побывать за Кубанью.

* Черкесские дети, попадающие в плен, первые года всегда бывают в шолудях и коростах; должно полагать, это происходит от перемены пищи, образа жизни и потому, что дома они не чисто содержатся.

Очень рад,– отвечал Александр,—что вам поручили мою сотню, только сделайте одолжение, не давайте казакам без позволения грабить да резать неприятельские головы; а сами, право, оставьте свою джигитовку*... к чему такое неуместное и совершенно бесполезное удальство? Вот если б сотня замялась... но надеюсь, что с моей этого не случится.

– Хорошо! До свиданья, господа!

Пшемаф с восхищением, подобно пташке, вылетающей из клетки, упорхнул из комнаты.

• Наездничество: черкесы в деле, часто перестреливаясь поодиночке, проделывают между тем самые трудные повороты на коне.

Конец первой части

Часть вторая

I

Рассказ лекаря

…as if it home they would not die –

To feed the crow on Talavera`s plain,

And fertilize the field that each pretends to gain.

Byron

Подняли трупы, понесли

И в лоно хладное земли

Чету младую положили.

 

А. Пушкин

Вечерело. Пустогородовы сидели у себя и разговаривали вместе. Александр говорил о мерах, которые намерен взять, чтобы отыскать дальнего родственника отца Иова (так он называл сына его) и исполнять последние приказания своего погибшего друга. Николаша слушал брата большей частью рассеянно; день ото дня он становился угрюмее, не мог превозмочь скуки, его одолевав-

шей.

Дверь отворилась.

– А, доктор, здравствуйте!—воскликнул капитан.– Верно, из отряда?

– Да, прибыл с ранеными,– отвечал доктор.

– Много ранено?

– Человек полтораста.

– Нашего полка сколько? – спросил Александр с некоторым беспокойством.

– Человека четыре ранено, убито двое из нижних чинов и один офицер.

– Кто такой?– спросил Пустогородов с возрастающим беспокойством.

– Пшемаф!—отвечал лекарь.– Он умер от раны.

– Пшемаф! – воскликнул Александр, открывая большие глаза, в которых выражалась глубокая горесть.

– Как жаль его!—возразил Николаша, куря сигару и пуская клубы дыма изо рта.

– Да, господа, Пшемаф ранен в желудок навылет; часа два спустя он умер, от воспаления.

– Как же это случилось?– спросил Александр.

– Мы стояли лагерем на левом берегу... как бишь эта вторая река, что течет по закубанским степям? Все забываю название.

– Лаба?—сказал Александр.

– Да, Лаба. Мы стояли лагерем на левом берегу Лабы; третьего дня во втором часу утра лазутчики дали знать отрядному начальнику, что Шерет-Лук со всею деревней и некоторыми соседними аулами пошел к Белой речке* и что большое неприятельское скопище прибыло для прикрытия его побега. По этому известию мы выступили со всем отрядом, состоявшим из 3000 человек. Приказано было идти без шума, не курить трубок, не разговаривать, соблюдать строжайшую тайну. Во все время я находился неотлучно при Пшемафе. Только что рассвело, перед нами был покинутый Шерет-Луков аул, лежавший у левого берега Лабы, на довольно пространной поляне, примыкающей к дубовому обширному лесу. Пехота далеко отстала, с нами были одни казаки; мы продолжали следовать вдоль леса, оставя аул в стороне. Вдруг из дубравы послышался выстрел по нашему арьергарду; вслед за тем закипела стрельба со стороны черкесов; наши дали несколько выстрелов картечью по опушке и послали спешенных казаков из арьергарда занять ее. Конница остановилась. Пшемаф и я – мы стали против пространного перелеска, пересекаемого дорогой, только не той, по которой нам должно было следовать. Вскоре поляна эта наполнилась неприятельской конницей. Пшемаф показал мне старика на сером коне. За ним везли белое знамя с красными полосами. «Вот Дунакай!»—сказал он мне. Другой черкес на красивом вороном жеребце всматривался пристально в нас. «А вот и Али-Карсис!»—говорил покойный. Но вдруг наше внимание было отвлечено криками «ура» и сильною перестрелкою, закипевшей в арьергарде. Вслед за этим мы увидели, как наши спешенные казаки выбегали обратно из опушки. Неопытный их предводитель, еще недавно переведенный на Кавказ и не бывавший в здешних делах, имел неосторожность закричать: «На конь садись!» Коноводы поскакали подавать лошадей казакам, сделалась суматоха и беспорядок во всем арьергарде. «Что он делает? Испугался, что ли? Что бы ему кинуться со всем арьергардом в «ура» и поддержать отступающих!..—говорил Пшемаф вне себя от досады.—

* За этой рекой живут непокорные абазехи.

Посмотрите!»—прибавил он. И в самом деле было на что смотреть. Едва опытный глаз Али-Карсиса увидел все происходившее, как разбойник взвил несколько раз плетью по воздуху, и черкесы с поляны помчались к нему с дикими криками «гий, гий, гий!», накрыли казаков, садившихся в большом беспорядке на коней, смешали их и потеснили—шашками в ребра —арьергард. Отрядный начальник закричал: «Пшемаф! С сотнею в атаку!» Между тем он поставил несколько сотен против перелеска, чтобы помешать неприятелю кинуться на помощь Али-Карсису. Пшемаф скомандовал: «Сотня за мною – ура! в атаку!» и понесся со своими казаками, из которых одни вопили «ура!», другие «атака!». Я поскакал с ними. Черкесы, слыша нас сзади, оставили арьергард и повернули направо к лесу. Пшемаф стал отрезывать их, надеясь, что арьергард поддержит его; но тщетны были ожидания. Между тем несколько сагандацных* очутились перед нами и с удивительной ловкостью пускали в нас свои стрелы. Али-Карсис, напрасно стараясь остановить свою горсть наездников, присоединился к сагандачным и скакал сзади их, придерживая коня. Пшемаф выхватил шашку** и закричал Али-Карсису: «Ну, славный рубака! Испытаем друг друга в искусстве и удальстве!» Разбойник обратился к нему и сурово отвечал: «Отъезжай прочь от меня, дерзкий мальчишка! Куда тебе со мною идти на шашки, я в панцире!»– «Все равно!»—воскликнул Пшемаф и замахнулся; разбойник хладнокровно прицелился, спустил курок пистолета, и Пшемаф ринулся на землю; конь его упал бездыханный, пронзенный пулей в оба виска. В это мгновение выскочил казак и, напав на Али-Карсиса, ударом шашки по спине разрубил его черкеску, из-под которой засверкала кольчуга. Разбойник прицелился другим пистолетом и, сказав: «Гяур, тебя не пощажу!», выстрелил. Казак, убитый наповал, свалился с лошади, конь его помчался без седока. Казаки, увидев офицера своего пешего, остановили преследование; черкесы более чем на ружейный выстрел также стали; Али-Карсис находился ближе к нам. Пшемаф, ругая разбойника, сел на свою заводную лошадь и, лаская ее, говорил: «Пеняй на Али-Карсиса, мой добрый конь, что опять тебя замучу! Он мог меня убить, а не хотел да же ранить».

* Имеющие луки и стрелы. При преследовании они должны быть впереди своих, на хвосту у неприятеля; при отступлении находиться сзади и отстреливаться.

** По обыкновению черкесов и линейных казаков, шашка вынимается из ножен в то мгновение, когда нужно ее употребить.

В это время прискакал к нам офицер конной казачьей артиллерии, присланный отрядным начальником, и требовал, чтобы казаки стали как можно теснее перед орудием, пока из-за них он наведет его на черкесов. Офицер навел орудие. Послышалась команда: «Раздайся! Пали!» и картечь взвизгнула. Когда дым рассеялся, мы увидели Али-Карсиса и его лошадь простертыми на земле; несколько черкесов прискакали на это место, спешились и повлекли труп разбойника. «Он убит! – воскликнул Пшемаф жалобным голосом, но, преодолев тотчас же сожаление, прибавил:—Надо отбить тело!» и в одно мгновение закричал: «Сотня, ура!» Мы понеслись. Одна часть черкесов ускакала, другая пустилась к нам навстречу; наши выхватили шашки; на минуту мы смешались с неприятелем, но черкесы обратились в бегство, волоча за собой тело убитого предводителя. Возле коня нашли шашку, которою вы, Александр Петрович, с ним обменялись, три пистолета и кинжал; пояса, на которых они висели, были перерваны в двух местах; должно полагать, что картечь попала ему в перехват. После мы узнали от лазутчиков, что наши предположения были справедливы; сверх того другая картечь вошла, ему в грудь, а третья разбила голову. Пшемаф получил приказание возвратиться к своему месту; я хотел было помочь лекарю другого полка перевязывать раненых в арьергарде; но, нашед, что он с фельдшерами уже оканчивал свое дело, поехал опять к Пшемафу, стоявшему с сотней против перелеска. Тут я узнал, что наш отрядный начальник решился ожидать пехоту и потом, сдав ей раненых, хотел пуститься с кавалерией догонять семейства бежавших Щерет-Луковых подвластных. Переводчик нашего полка подъехал к нам и, указывая на толпу, стоявшую отдельно, спросил у Пшемафа, узнает ли он своего приятеля Шерет-Лука. «Как, это Шерет-Лук? Этот мерзавец?»—воскликнул наш кабардинец с негодованием. «Он самый!»—отвечал переводчик. Тут Пшемаф слез с коня, подтянул подпруги, вскочил опять да лошадь, взвил плетью по воздуху и как стрела понесся с места. Потом крутым поворотом остановил он коня, повторил несколько раз то же самое и, когда лошадь его разгорячилась, лустился стремглав к неприятелю. Переводчик и я следили его глазами. Подъехав на самый близкий ружейный выстрел, он закричал по-черкесски: «Благородные адыге! Не стыдно ли вам терпеть среди себя этого негодного свиноеда Шерет-Лука? Я сам был очевидец, как этот трус ел у русских свинину и запивал ее вином»*. Переводчик, передавая мне его слова, сказал: «За этим последует у них схватка: князю нельзя перенести такой всенародной обиды! Шерет-Лук, конечно, не слывет между черкесов храбрецом, до, вероятно, воспользуется этим случаем». Едва сказал он это, как Шерет-Лук отделился от толпы; за ним поехало несколько человек, но Дунакай остановил их. Переводчик не слыхал его слов, однако догадывался, что, будучи аталыком Шерет-Лука, Дунакай желал доставить ему случай заслужить добрую славу в народе и тем навсегда уничтожить позорную молву о себе. Шерет-Лук отскакал саженей на двадцать, поворотил коня в сторону, выхватил ружье из нагалища** и, целясь на всем скаку, закричал Пшемафу: «Вот как наказывают подобных тебе оскорбителей, гяур!» Выстрел раздался. Пшемаф злобно захохотал и, закричав ему в свою очередь: «Вижу, что не умеешь стрелять, надо тебя поучить!»—понесся вслед за ним. Почти догоняя его, он выхватил ружье и выстрелил. После узнали мы, что пуля прострелила колено Шерет-Луку, но тут, не, подавая даже вида, что он ранен, владетель продолжал скакать. Пшемаф все ближе и ближе настигал его и уж замахнулся шашкою, как в эту минуту князь выхватил пистолет, прицелился, выстрелил,—шашка Пшемафа опустилась на спину Шерет-Лука, но рука его не в силах была нанести смертельного удара, лезвие скользнуло по одежде врага, шашка выпала из руки, и Пшемаф опустился грудью на шею коня, который остановился. Вмиг все неприятельские партии понеслись, чтобы захватить нашего кабардинца. Сотня его кинулась на выручку, за нею весь наш полк. Казаки схватились в шашки; но это было лишь на несколько секунд, потому что неприятель обратился тотчас назад: казаки пустились было преследовать его; но, покорные голосу отрядного начальника, остановились. Генерал спросил: «Где дуэлист, который виною всему беспорядку?» «Он ранен»,– отвечали ему. «Счастье его,– сказал генерал,—а то я хотел его арестовать; прошу покорно, чего наделал!»

Лекарю пришли объявить, что полковник пошел в лазарет осмотреть привезенных раненых. Кутья схватил шапку и сказал:

* Известно, что магометанская вера воспрещает есть свинину и пить вино, поэтому обличить в том почитается у горцев величайшим оскорблением для обвиненного.

** Черкесы и линейные казаки носят ружья за спиной всегда в бурочном нагалище.

– До свиданья, господа!

– Приходите скорее назад,—закричал Александр ему вслед.

– Приду,– отвечал лекарь.

– Ведь очень жаль Пшемафа,—сказал Николаша брату своему, когда они остались одни,—но какое сумасшествие самому добровольно наскочить на пулю! Делр иное, если б это была необходимость или обязанность. Воля твоя! Я нахожу такое неуместное удальство малодушием. .

– Ты так рассуждаешь, Николай, потому что не знаешь черкесских чувств. Черкес имеет свои убеждения, по которым действует: по его мнению, тот и человек, кто храбр и ловок в опасностях, кто метко стреляет, хорошо рубит, умеет укротить дикого коня, успевает в женщине, которая ему нравится, но не порабощается ей, тот, наконец, кто неумолим во вражде. Месть для него – священный долг, потому что он никогда не слыхал об учении: любите врагов ваших, творите добро ненавидящим вас. Хотя и у христиан немногие следуют этому приказанию; однако каждый знает его: оно врезывается с младенчества в его памяти и потрясает в нем природное влечение к мести. Впечатления первой юности никогда совершенно не изглаживаются. Поэтому понятно, как сильно ненависть и жажда мести должны были волновать Пшемафа, в котором всякое природное чувство легко воспламенялось. Впрочем, молодой кабардинец был очень кроток нравом, предприимчив, великодушен и храбр, не из тщеславия или хвастовства, а по природному влечению. Во взгляде его и речах порой проглядывали богатые дарования и глубокая проницательность. Он погиб смертью, храбрых —мир праху его! Счастливец, он сошел непорочный в могилу, хоть без громкой славы, но зато и без угрызений совести. Жизнь для него была довольно тягостна: он любил единоземцев, но узами благодарности был связан с их противниками. И тут, однако ж, Пшемаф умел оставаться благородным человеком; он был верен своей присяге, не изменяя любви к отчизне и не торгуя земляками для личных выгод. Кто знает, что ожидало его? Богатство и власть или бедствия, позор и гонение? По крайней мере, теперь он избегнул, что, по моему мнению, хуже всего – разочарования в жизни.