Текст книги "Проделки на Кавказе"

Автор книги: Е. Хамар-Дабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Лекарь возвратился. Когда он прибежал, запыхавшись, в лазарет, полковник шел уже домой; старик остался доволен найденным порядком. Но помещение, слишком тесное по числу больных, было причиной, что он приказал очистить несколько казачьих домов.

– Продолжайте рассказывать, доктор!—сказал Александр.

– Что же, когда ранили Пшемафа?—спросил Николаша.

– Пехота тогда уже подошла и остановилась не доходя до поляны, где наш арьергард имел дело. Пшемафа понесли туда, а я поехал вперед с несколькими казаками, чтобы выбрать место, где его положить для перевязки. Кавалерия понеслась вперед, штаб-офицер, командовавший пехотой, имел приказание стоять на одном месте. Покуда я возился, пехотный капитан, старый закавказец, подошел к штаб-офицеру и убедительно просил его занять опушку леса стрелковой цепью; но этот рассердился на него, я отвечал: «Что вы меня учите? Я знаю, что делаю, мне приказано отрядным начальником стоять здесь: горцы очистили это место, вам нечего бояться». Капитан отошел со слезами на глазах и сказал, обращаясь ко мне: «По милости этих новичков мы и терпим уроны, смотрите, пожалуйста, только с неделю приехал он сюда, сроду не слышал свиста пули, ему двадцать восемь лет —а кричит уже, что никто здесь ничего не смыслит, учит, как взяться, чтобы покорить черкесов, как вести войну, и не слушает меня, сорокалетнего старика, меня, который преждевременно поседел в походах и двадцать два года слушаю свист горских пуль! Он считает еще меня трусом! Придется опять лезть не щадя себя. Жаль моих старых солдат: их и то уже осталось мало; а что с рекрутами? Еще осрамишься с ними и – к черту долголетняя, испытанная служба!– Капитан вздохнул глубоко и молвил:– Давно ли по милости другого новичка потерял я сорок человек моей роты, да каких молодцов, моих сослуживцев! Правда, он сам не рад был, что завел нас бог весть куда. Где ему водить людей на горную брань! Он весь век книжки читал, воевал по ландкартам, а о горах и горцах и не слыхивал: ох уж мне эти книжки, стратегии!.. не то бывало прежде». Я оставил огорченного офицера, потому что принесли Пшемафа, перевязал его: рана была смертельная. Он был очень слаб, но в памяти. Между тем кавалерия скрылась из виду. Вдруг из,, дубравы раздался выстрел и один солдат упал, потом ружейный залп —и несколько солдат переранено, двое убито; неприятель дико закричал в лесу, и пошла частая ружейная перестрелка. Штаб-офицер всхлопотался, приказал старику-капитану занять с. ротой опушку, но капитан подошел к нему и сказал: «Нет, отец мой, не так у нас водится; прикажите прежде очистить опушку леса артиллерийскими картечными выстрелами, и тогда я возьму ее с застрельщиками на ура, иначе погублю много людей. Если б давеча позволили мне занять этот лес, ничего бы не случилось». Штаб-офицер вспылил, обиделся, хотел что-то сказать, как вдруг мимо его ушей прожужжала пуля и упала около него —это было самое красноречивое убеждение штаб-офицеру, чтобы предоставить капитану делать по-своему. Из орудий дали несколько выстрелов; потом капитан впереди своих застрельщиков бросился в лес с криком «ура». Неприятель встретил его ружейными залпами. Тут также потеряли мы несколько человек, но лес был занят, и черкесы отступили. Капитан получил рану, другой офицер его сменил. «Доктор,—сказал он, придя ко мне,– вот вам работа по милости нашего мудрого новичка—посмотрите!» Тут он открыл грудь свою; пуля проскользнула между ребер; я перевязал его, уверяя, что рана ничтожна. «Мне все равно!»—отвечал он и протянул левую руку; тут пуля вошла повыше кисти и, раздробив кость, остановилась за кожей. Взглянув на эту рану, я сказал, что надо вырезать пулю. «Ну режьте!»—отвечал капитан сердито. Я вынул скальпель*, надрезал немного кожу, засунул щипчики и пробовал вытащить видневшийся свинец; но разрезанное место оказалось мало, пуля не выходила; я стал прорезывать более; капитан вдруг вырвал руку и с сердцем сказал: «Что за лекаря! Даже острого инструмента у них нет: пилят, пилят тупым ножом!» С этими словами он выдавил пулю пальцами правой руки чрез отверстие, мною прорезанное, несколько продрав рану. Напрягая все свои силы, он даже не поморщился. Потом, взяв пулю, капитан сказал: «Дура! Зачем не попала ты мне в лоб? Одним разом всему бы конец! Что мне в жизни? Буду штаб-офицером, деться некуда! Без службы жить не могу; в полковые командиры и думать нечего; в батальонные также не попаду, туда переводят из России, присылают все людей образованных, ученых: что нашему брату? Вакансии штаб-офицерской почти не бывает! Перевязывайте же, доктор!»—сказал он опять, протягивая мне руку. Исполнив это, я возвратился к Пшемафу и нашел его довольно спокойным, но будто в забытьи.

Тут я увидел двух казаков, показывавших что-то яркого, красного цвета. Я подошел посмотреть – это был женский бешмет и платок; казаки продавали их.

* Операторский ножик.

Я спросил, как они это достали, и получил в ответ, что когда арьергард спешился и занял опушку леса, казаки нашли там женщину, смертельно раненную. В то самое время переводчик указал мне неподалеку от перелеска, где был ранен Пшемаф, что-то в виде сидячего трупа и сказал, что, когда началась последняя перестрелка, он заметил здесь как будто женщину, одетую в красное. «Быть может, она еще дышит,– говорил переводчик.– Если позволят казакам, они привезут ее». Я тотчас выпросил у штаб-офицера позволение четырем человекам съездить туда с переводчиком и наказал этому последнему привезти раненую ко мне для перевязки. Казаки скоро возвратились, неся тело, переводчик один ехал верхом, разговаривая со старухой, шедшей возле него. Дошел до лагеря, казаки сложили на землю женщину, совершенно нагую, исключая стана, который был зашит в кожу. Она дышала часто и прерывисто, какой-то глухой свист выходил из ее внутренности; чрезмерность страданий изображалась на прекрасном молодом лице; изредка и невнятно произносила она слово су (вода). Мне сказали, что она просит пить. Я нагнулся посмотреть ее рану... ничего не было; я склонил ее на другой бок, и что, вы думаете, представилось взору моему? Рана зияла пастью в поларшина; перерубленные ребра выдавались наружу, а внутри виделось легкое, которое трепетно двигалось от дыхания; кисть правой руки была также отрублена– спасения не было! Чтобы прекратить скорее ее страдания, я велел несчастной подать воды, пить сколько угодно. Это возымело свое действие: конвульсия, другая, стянули все ее суставы; потом тело вытянулось в струну; еще два, три вздоха —и страдалица окончила только что расцветшую жизнь. Старуха, увидя возле себя мертвую, начала рвать волосы, царапать ногтями лицо и, наконец, ринулась на тело бездушной девушки, стала обнимать и целовать его в исступлении.

Переводчик из расспросов узнал, что эти две женщины были на арбе и ехали вместе с семейством Шерет-Лука, когда жители бежали из аула, но в лесу у них изломилась ось и они принуждены были отстать; никто не подавал им помощи. Обе женщины скрылись в лесной чаще, с намерением возвратиться позднее в аул. Подходя к лесу, они увидели на поляне казаков и тотчас спрятались. Скоро казаки вбежали с их стороны в лес и застрелили двух, ими дотоле не замеченных черкесов. Немного спустя горцы опять заняли это место. Два казака, на бегу от неприятеля, наткнулись на убитых черкесов и, не заметив от страха, что это трупы, прильнули в кусты; горцы проскакали мимо и более туда не возвращались. Когда все утихло кругом, один казак привстал, начал оглядываться, потом вылез. Увидя трупы, его испугавшие, он подошел, чтобы, по обыкновению, отрезать им головы. В эту минуту молодая черкешенка с остервенением выбежала из чащи и кинулась на казака с кинжалом; старуха, бывшая с нею, не в состоянии будучи поспеть за девушкой, видела, как она замахнулась, как уже готова была поразить неприятеля. Вдруг бедняжка падает с восклицанием «аллах!». Другой казак, набежав сзади, разрубил ей шашкою бок.

В это мгновение раздались выстрелы и послышалось гиканье черкесов; оба казака бросились из лесу, оставив раненую черкешенку. На Пальце ее было богатое кольцо: горцы хотели его снять, но девушка сжала крепко руку, тогда один из них отрубил ей кинжалом всю кисть и бросил несчастную в этом положении. Я спросил у переводчика, не знает ли он, кто эта черкешенка. «Узденька Кулле, невеста Пшемафа,– отвечал он,– а старуха – родная ее бабка. Надобно бы ей позволить взять тело – это было бы, по крайней мере, отрадою для старухи».

Я выпросил желаемое у штаб-офицера, который колебался, из опасения ответственности, но, наконец, старуха навьючила на спину труп внучки и потянулась к родному аулу; но недалеко отошла она: бремя было не по ее силам*; она села отдыхать, горько рыдая над мертвым телом. Вдруг раздался поблизости ружейный выстрел**, смотрю – старуха медленно валится. Я послал посмотреть, что с нею случилось: она была убита пулей в голову. Тут близко стояли солдаты возле своих ружейных козел, и один из них, молодой человек, вытирал ружье. «Ты убил эту женщину?»– спросил я. «Не могу знать, ваше благородие»,– отвечал солдат. «Как тебе не стыдно стрелять по старухе?» Он отвечал: «Виноват! Неумышленно!—затравки отсырели, ваше благородие! Давеча ружь.е все осекалось! Что вам их жалеть – ведь они родят проклятых черкесов!» Все солдаты громко захохотали, прибавляя: «Правда, брат, твоя!

* Черкешенки носят весьма большие тягости; но мертвое человеческое тело, особливо когда еще тепло, так тяжело, что невозможно далеко его протащить.

** Ружейные выстрелы черкесские и казачьи различаются звуками от солдатских; солдатские ружья большего калибра, в них кладется большой заряд, а пуля между тем слабее входит, поэтому их выстрел дает гул, черкесский и казачий производит род щелканья.

Да еще сами дерутся чем попало, готовы отправить христианина на тот свет!»

– Ужели черкешенки дерутся?—спросил Николаша.

– Случается,– отвечал Александр,– и даже не уступают мужчинам в отваге. Что же, доктор, Пшемаф знал об этом?—спросил он, обращаясь к Кутье.

– Нет,—отвечал последний,—сначала он лежал в забытьи; потом у него сделалось воспаление; страдания и жажда были так велики, что он не мог ни чувствовать, ни понимать.

– Это к лучшему,– примолвил Александр.—А конница настигла бегущих?

– Нет! Проскакали огромнейшее пространство, имели жаркое дело и возвратились без всего,

– Велика у нас потеря?

– Кроме привезенных сюда раненых, мы погребли у лагеря, близ аула, Пшемафа да человек до пятидесяти казаков и солдат.

– Скажите, доктор, точно ли убит Али-Карсис? Не приняли ли другого за него?

– Нет, наверное, он. Я был у отрядного начальника, когда его превосходительство об этом говорил. Я сообщил ему свое предположение, что разбойник должен был погибнуть от картечи, попавшей ему в перехват, ибо видел пояса, перерванные в двух местах. Генерал тотчас спросил,

куда делось его оружие? Оно находилось в сотне Пшемафа. Его превосходительство приказал принести это оружие и, давая вашему старшему уряднику полтинник, сказал, что оставляет оружие за собою; урядник не брал денег, уверяя, что оно принадлежит сотне. Генерал рассердился,

раскричался и выгнал его вон.

– Если так,—молвил Александр– когда сотня возвратится, я узнаю об этом формальню и буду требовать по начальству оружия или настоящей его стоимости!

– Охота вам, Александр Петрович, нарываться на неприятности!– сказал лекарь.

– Это моя обязанность!—отвечал! капитан.– Убедясь, что лишь одни дрянные казаки останется с добычею, потому что грабят сзади, покуда лучшие дерутся впереди, я завел свой порядок: всякая добыча принадлежит сотне; вырученные деньги вносятся в артель ы делятся поровну.

– О, если так, дело другое,—возразил Кутья, смотря на часы.—Однако поздно!—заметил он.—Прощайте, господа! Я очень устал с дороги и от возни с ранеными.

Лекарь вышел.

II

Неотаки

Je vons prenais tous pour des morts, et moi,

vitante, je vous passais en revue…

Georges Sand

Капитан Пустогородов получил позволение ехать на Кавказские Минеральные Воды. Оба брата отправились в Ставрополь ожидать там начатия курса.

Дорога по Кавказской линии вовсе незанимательна: всё степь да степь – кое-где пересечена она оврагом; инде ряд курганов вздымается на равнине полей, рисуясь на горизонте. По Кубани станицы обнёсены рвами и окружены плетнем, увенчаны колючим кустарником, ворота выкрашены наподобие верстовых столбов; над ними прибита черная доска, на которой белою краской написано название станицы и какому полку она принадлежит; дома в них деревянные с камышовыми крышами. Степные, или по-тамошнему внутренние станицы, не имеют оград, рвов и ворот; они растянуты по обоим сторонам какого-нибудь тенистого ручейка, который величается именем речки; дома в иных деревянные, в других из дикого камня; но все, как и у нас на Руси, крыты соломой. На правом фланге везде казачки одеваются как русские крестьянки, и только в некоторых станицах повязывают голову в виде чалмы; мужья их вообще носят черкесское одеяние. Николашу сначала занимала ловкость конвоирующих казаков, но скоро и это пригляделось. Взор путешественников утомлялся от однообразия; нигде не было ни леска, ни даже кустарника; только вдали, за Кубанью, зеленелись кое-где почти истребленные рощи, да пространное протяжение земли, покрытой кустами.

Завиделся Ставрополь. В продолжение семи верст езды вы рассматриваете его расположение по скату горы; оно вам понравится, особливо после утомительной картины степей. Несколько больших зданий, потом глубокий овраг, усеянный домиками, несколько церквей и садов – прекрасный вид! Но прекрасный лишь издали. Вы въехали —какая пустота! Ни одного порядочного здания! все мелочно и низко, а все корчит величие – жалко и смешно смотреть! Тут не заметите ни торговли, ни промышленности. Штаб, присутственные места и комиссии: провиантская, комиссариатская и военно-судная, с тюрьмою подсудимых,—вот все, что есть в этом городе. Жителей – кроме служащих, подрядчиков и мелочных торговцев, почти нет; для них вообще не нужно изящества и художеств: мясной ряд, винный погреб, суконная лавка, мелочная лавка с чаем и сахаром, часовщик —или даже три часовщика, из которых ни один никуда не годится, совершенно достаточны для всех потребностей жизни. В Ставрополе найдете одну только роскошь, которой всю цену узнаете в особенности зимою. Это – гостиница. Стол в ней довольно дурен; но все чрезвычайно дорого, и в этой-то дороговизне большая выгода: сволочь не лезет туда. В этом трактире, который есть род клуба, вы проводите целые дни и находитесь в обществе всех приезжих, которых весною бывает очень много. В эту пору из всей российской армии съезжаются офицеры, командируемые на текущий год участвовать в экспедициях, равно как и те, которые кончили свой год и ожидают отправления к своим полкам. Гостиница – единственное место, где с некоторым удовольствием можно проводить время в Ставрополе: помещения опрятны, пространны и изрядно меблированы; первая комната бильярдная, вторая столовая, третья – довольно большая зала, далее две гостиные, в которых найдете «Русского инвалида», «Северную пчелу» и несколько ломберных столов, почти не закрывающихся. Прислуги довольно. Она опрятно одета и изрядно наметана. Честь и слава Неотаки, хозяину этого заведения! Да простятся ему его греческие склонности и грешки! Должно, однако же, сказать и то, что номера, где останавливаются приезжие, темны, дурны, малы, нечисты, имеют всегда дурной запах, холодны и угарны зимою. Да ниспошлет же Неотаки судьба в наказание поболее должников, не платящих долгов своих!

Двух братьев Пустогородовых привезли в эту гостиницу: другой во всем Ставрополе нет. Когда войдете в номер, который вам показали, вы поворчите, побраните и... и... совершенно невольно прикажете людям своим выносить вещи из экипажей. Это самое случилось с братьями, приехавшими в начале первого часа пополудни. "Большие номера у Савельевской галереи все были заняты: поэтому они должны были довольствоваться одним из худших. Съезд был очень велик, приезжие ожидали экспедиции, отъезжающие – того, чтобы вновь командированные все съехались, дабы не иметь задержек в лошадях по дороге.

Братья Пустогородовы пошли к обеду за общий стол.

Проходя мимо бильярдной, Александр остановился на минуту поздороваться с одним офицером в огромных бакенбардах, который с большим вниманием играл на бильярде.

– Здравствуй, мой бильярдный герой!

– Ах! Пустогородов, здорово! Какова твоя рана? Что, наконец, подстрелили и тебя?

– Подстрелили, да плохо: ничтожная рана.

Тут офицер зашевелил губами, хотел что-то сказать, но с нетерпением обратился к маркеру, полусонному мальчику, который ошибся в счете. Многие из присутствующих держали пари за играющих; все вмешались в спор; шум поднялся большой. Капитан пошел далее. Едва переступил он за порог другой комнаты, как его встретил маленький смуглый человечек, тоже с огромными черными бакенбардами. Он стоял прислонясь спиною к печке, с сигарою во р*ту и с руками в карманах.

– Александр Петрович! Мое почтение!—сказал он нашему приезжему.

– Здравствуй, Неотаки!—отвечал Пустогородов.– А! Поздравляю тебя с медалью!– прибавил Александр, заметив на его шее золотую медаль на аннинской ленте.

– Вы в первый раз видите его с медалью?.. Стало быть, не знаете прекрасной надписи на другой стороне?—молвил низенький гусарский офицер, бывший тут.

– Нет, не знаю!—отвечал Александр.

– Да полноте, пожалуйста! Что вам за охота!..– сказал Неотаки, отворачиваясь и вынимая сигару изо рта.

– Нет, погоди, приятель!—возразил гусар, удерживая его одною рукою, а другою повернув медаль: вот извольте посмотреть: «За бесполезное!»

Пустогородов улыбнулся. Неотаки вывернулся от гусара и убежал, ворча что-то сквозь зубы.

Братья подошли к столу и спросили обедать.

Тут сидело, несколько довольно обыкновенных фигур в военных мундирах. Они слушали рассказ кавалерийского полковника, с огромным орденом Льва и Солнца, привешенными на шее. По красному и опухшему лицу его нельзя было не заметить, что он усердный поклонник Вакха: черные бакенбарды, огромные растрепанные усы, прическа, а всего более черты и выражение лица заставляли бы вас заключить, что он принадлежит к грязному племени пейсиконосцев, если бы вы были и самым плохим знатоком породы в человеке. Рассмотрев его ближе, вы увидели бы, как несоразмерно коротко обстрижены его виски. Тут, конечно, вам пришло бы на ум, что недавно еще, озлобленно покидая веру отцов, он в бешенстве отрезал себе пейсики донага. Полковник в пылу восторга говорил своим слушателям:

– Мост через Кубань, какая смелая, гигантская идея! Это неслыханное дело! И как исполнено! Как изящно! Я непременно сниму модель и отправлю в Академию художеств.– Проглотив несколько кусков бифштекса, он закричал:– Эй! Человек, подай шампанского!—Потом, обратись к слушателям своим, сказал:—Господа, покутите! Как приятно свидеться с товарищами, встретить людей! Как трудно их находить!..– Тут он вздохнул и, переваливаясь на стул, ударил себя в лоб и примолвил:– Как часто я ошибался!..

В эту минуту, увидев капитана Пустогородова, он вскочил с места и бросился к нему на шею со словами:

– Ах! Здравствуй, мамочка! Душечка! Ангелочек!

– Полковник Янкель-Паша, имею честь кланяться!– отвечал холодно Александр.– Давно ли здесь? Я слышал, после прошлогодней экспедиции вы ездили в Россию?

– Я сегодня только возвратился, отвечал полковник с важностью.– Да, я делал прошлый год экспедицию, но люди везде злы и завистливы, везде стараются унизить достоинства ближнего!—Тут он опять вздохнул.—Я ездил в отпуск, намерен пробыть здесь с неделю, потом поеду в Тифлис, посмотрю там из приема отца-командира, стоит ли жить на свете. Если увижу, что время пришло мне кончить земное поприще, подумаю и изберу одно из трех: или оросить своею кровью закубанские богатые поляны, или своим прахом оплодотворить лабинские золотые нивы, либо разбит свой безотрадный остов о дикие скалы негостеприимного черкеса.

Произнеся эти слова трагическим голосом, Янкель-Паша умолк и, один за другим, проглотил еще два стакана шампанского. Как за столом он уже отправил в желудок много вина, то шампанское тотчас подействовало: красный нос его принял багрово-синий цвет. Немного погодя он опять обратился к Пустогородову:

– Когда вы вошли, мамочка, я рассказывал о превосходном мосте на Кубани в Прочном Окопе: не правда ли, что это преизящное творение человеческого искусства?

– То есть было,—отвечал капитал.

– Как?– спросил полковник с удивлением.

– Да, месяца два тому назад его совершенно снесло,– отвечал Александр.

В это мгновение вошли трое в столовую: высокий, толстый, видный собою полковник, низенький майор с большими рыжими бакенбардами и офицер, которого Александр назвал бильярдным героем. Майор, увидев Пустогородова, дружески поздоровался с ним.

– Давно ли вы здесь, майор Лев, и что поделываете?– спросил Александр.

– Пью и в карты играю,—отвечал майор. – Приехал сюда после экспедиции, с князем Галицким, и не могу собраться выехать. Все дела много!

Александр обратился к высокому полковнику:

– Князь Галицкий! Вы, верно, меня не узнаете?

– Ах, виноват! Не узнал!.. Как вы переменились!—молвил полковник, протягивая руку.—Зачем не были вы в прошлую экспедицию в нашем отряде?

– Я отказался от нее и помышляю оставить службу.

– Если можете, то сознаюсь, пора и вам отдохнуть,– сказал князь Галицкий, вздохнув глубоко.

Все уселись за стол и велели подать обедать. Янкель-Паша приметно смутился, наконец совсем замолк и сидел, будто не зная, что ему делать.

– Ну, Пустогородов! Напрасно ты не был в отряде,– сказал, улыбаясь, бильярдный герой.—Как весело было у нас! Всякий день какое-нибудь забавное происшествие, а по субботам шабаш, то есть обеды.

Янкель-Паша, грозя пальцем, сердито возразил:

– Господин офицер! Прошу не забываться и не называть моих обедов шабашом; я вам этого не позволю. Жидов я ненавижу и их обычаям не подражаю.

– Господин полковник,—отвечал офицер,—если вы не терпите жидовских обыкновений, так не должны себе позволять за столом грозить мне пальцем: это совершенно по-жидовски. Впрочем, имею честь вам доложить, что я очень люблю жидов и знать не хочу, когда у вас бывали обеды: из нас троих никто у вас не бывал; вы в короткое время умели приобресть в отряде всеобщую ненависть... но что об этом говорить?.. Вы сами знаете. Подать мне ветчины, да побольше шпигу,—прибавил он, обращаясь к слуге.

– А в кармане у вас нет более шпигу? Давно ли?..– спросил майор Лев.      ⁷

– Разве он носил шпиг в кармане?.. Это на что?—заметил Алескандр.

– Ты, брат Пустогородов, видно, не знаешь, как важно в нашем краю иметь в кармане шпиг,– сказал офицер.– Походом голоден: у тебя прекрасная закуска! Нападут на тебя в поле черкесы: покажешь им свиное сало, они заплюют, заругают и оставят тебя! Дома жид к тебе пристанет: покажи ему это сало, и он без оглядки убежит, станет беречься от тебя, как от чумы!

– Ну, брат, о первом и последнем не спорю, но черкес не побежит от тебя, когда покажешь ему свиное сало, за это я ручаюсь.

– Да дайте же ему прикрасить рассказ! – заметил князь Галицкий.

Старик, войсковой старшина оренбургского казачьего войска, сидевший тут, с каким-то беспокойством окидывал глазами весь стол. Князь Галицкий, заметив это, сказал ему:

– А что, батюшка, верно, тринадцать за столом?

– Да, ваше сиятельство,– отвечал старик.– Ведь издалека для сражения приехал... хотелось бы невредимым домой возвратиться...

– Откуда взялась такая примета?—спросил майор Лев,– Почему именно тринадцать – зловещее число?

– Это взято из Тайной вечери,– отвечал князь Галицкий.– Спаситель был тринадцатый.

– Ну, я ручаюсь, что среди нас нет спасителя... Иуда– то есть!—сказал майор Лев, поглядывая значительно на Янкель-Пашу.

Все захохотали, кроме полковника; Янкель-Паши, который еще более смутился.

Александр, ожидая, что полковник, служивший предметом довольно непозволительных шуток, наконец, выйдет из себя, и желая отклонить могущую быть ссору, спросил у князя Галицкого:

– Что, князь, в прошлую экспедицию вы делали много набегов из отряда?

– Нет! Отрядный начальник не удостаивал меня поручения летучих отрядов; он' выбирал для этого по породе; потому-то ему и утопили два казачьих орудия с лошадьми, так что сами люди с трудом могли спастись.

– Да во всем отряде, ваше сиятельство, не было лица знатнее вас породою,– заметил Янкель-Паша, стараясь скрыть свое негодование.

– Не спорю, что род мой почетен,– возразил князь довольно хладнокровно,– но у нас был человек, которого воинственные предки несравненно древнее моего родоначальника.

– Какие предки?—спросил майор Лев с любопытством.

– Что за вопросы делаете вы, майор? Разумеется Маккавеи, герои древних израильтян, предки нынешних евреев.

Все опять захохотали. Янкель-Паша побледнел. Александр ожидал вспышки; но, к счастью, толстый, огромного роста, широкоплечий комиссионер вкатился в комнату и прямо подошел к разгневанному Янкель-Паше.

– Полковник!—сказал он.– Сейчас я узнал о вашем приезде и поспешил засвидетельствовать вам свое почтение; кстати, пришел переговорить и о нужном дельце.

Янкель-Паша вскочил со стула, одним прыжком повис на шее огромного комиссионера, обвил его руками и, целуя, говорил:

– Мамочка! Душечка! Ангелочек! Здоров ли? Спасибо, не забыл своего искреннего друга!

Они вышли вместе в другую комнату, спросив в один голос шампанского.

Оставшиеся за столом разговаривали между собою. Пустогородову рассказывали что-то вполголоса о Янкель-Паше; но рассказ был прерван подошедшим к князю Галицкому адъютантом, неуклюжим, толстым, неопрятным человечком, который сказал:

– Смею доложить вашему сиятельству, что моя супруга в большой претензии на вас: вчера у моего генерала за обедом, доведя ее превосходительство до стола, вы сели, рядом с ней, так что моя супруга должна была сесть ниже. Хотя по мужу, то есть по мне, она и штабс-катштанша, но все-таки дама; а ваше сиятельство должны быть довольно благовоспитанны и знать, что кавалеры обязаны предоставлять шаг дамам.

– Очень хорошо!—отвечал князь.—Скажите вашей жене, я жалею, что она оскорбляется моим поступком, и готов в удовлетворение выйти с нею на поединок.

– Нет, ваше сиятельство, воля ваша! Нехорошо быть так невежливым,—возразил адъютант.

– Mais, mon prince, envoyez done paitre co diable, – молвил майор Лев.

– Извините, мне теперь некогда, я занят вот с этими господами,—указал князь.

– А, секреты! Новоприезжие!..– заметил адъютант. Потом, обратясь к Александру, он спросил:– Позвольте узнать, откуда изволили приехать?

– Моя подорожная у содержателя здешней гостиницы.

– Но, кажется, в моем вопросе нет ничего обидного?– продолжал неотвязный адъютант, Александр вспыхнул, и только что хотел привстать, но майор Лев удержал его за руку, сказав:

– Mais laisez-le, mon cher, ne faltes pas de folies: c`est le maitre-d`hotel et le palfrenier de son general.

– Comment, le maitre-d`hotel? – возразил Александр, mais aux boutons de son surtout, c`est un officier des gardes.

– Который не был и не будет в гвардии,– заметил князь Галицкий, когда адъютант удалился.

– Зачем же дают ход по службе такому офицеру?– спросил Александр.

– Конечно!—возразил майор Лев.– Что же делать из него, когда достанет он до полковника? А, вероятно, это не замедлится. Куда девать его? Ведь, право, грешно обманывать высшее начальство, которое об этом ничего не может знать!

– Будет из него то же, что вышло из Янкель-Паши,– отвечал князь.

– Имеет ли он, по крайней мере, какие-нибудь достоинства?– спросил опять Александр.

– Кто его знает!—отвечал майор Лев презрительно.

– Ровно никаких,– заметил князь,– а при случае, я уверен, что он окажется даже человеком без правил, вредным, и станет обогащаться всякими средствами.

– Удивляюсь,– возразил Александр,– как это есть люди, которые любят окружать себя подобной сволочью.

– А я удивляюсь, как вы этого не понимаете!– молвил Галицкий.

– Объясните же, как это?

– Очень просто: одни – по пословице: рыбак рыбака видит издалека; другие – чтобы иметь возле себя тварей на все пригодных и все переносящих.

– Именно!—заметил майор.

– Тем не менее грустно!—отвечал Александр, удерживая вздох.

Между тем официанты беспрестанно носили через столовую закупоренные бутылки шампанского и возвращались с опорожненными. Один из них прошел смеючись; князь Галицкий спросил у него, кому носят столько вина. «Полковнику и комиссионеру!»—отвечал слуга, улыбаясь.

– Посмотримте, что они делают!.. Недаром люди смеются,– сказал майор Лев:

Все встали и пошли в другую комнату.

Янкель-Паша и комиссионер, сидя в углу, пьяные, обнимали друг друга. Комиссионер восклицал: «О, благороднейший полковник!» Янкель-Паша в восторге отвечал: «О, баснословный комиссионер!» Зрители расхохотались и оставили их.

Пустогородовы прошли в свой номер. Николаша расспрашивал брата о лицах, им виденных.

– Что это за два офицера, с которыми ты говорил?– спросил он.

– Один князь Галицкий, храбрый и умный человек. Он провел свою молодость буйно; поэтому мнение о нем различно; но я ценю его по уму и любезности в обществе. Другой —майор Лев, умный, честный, безукоризненный офицер, у которого страсть —казаться хуже, чем он есть, пренебрегая общим мнением; он основывается на том, что кто умеет ценить людей, тот его поймет.

– Где же они служат?

– Состоят по кавалерии, при линейных казаках.

– Чем же занимаются?

– Ничем, или пустяками.

– Как же это?

– О! это не редкость на Кавказе!

– А маленький полковник, которого мы застали за обедом?

– Янкель-Паша, пьяница и сумасброд, из перекрещенных таврических жидов: вот он-то из выскочек, проложивших себе дорогу нахальством. Теперь убедились в его неспособности на путное, и не знают куда девать.

– Ну, брат, у вас невесело служить.

– Конечно, теперь неприятно; но недавно еще было совсем иное.

Вечером братья пошли опять в общие покои; бильярдная была уже занята игроками и зрителями; в соседней комнате у печки стоял опять Неотаки: он объявил вошедшим, что с завтрашнего дня ровно в час обед будет в зале, по случаю большого съезда и тесноты столовой. Гостиные были наполнены игроками в преферанс и вист, поэтому Пустогородовы сели в зале и спросили чаю. Вскоре подошел к ним плотный, полуседой и добрый старик. Майорские эполеты, некогда вызолоченные, но теперь совершенно почерневшие, падали с его плеч на грудь; в правой руке он держал толстую палку с серебряным набалдашником . под чернью, на котором было написано: «Кавказ, 1815 года», то есть время его приезда *в этот край; в левой была у него истертая фуражка с козырьком, пожелтевшим в том месте, где он брал рукою: и следов не оставалось уже лака и черной краски. Двадцать два года тому назад, в тот день, когда старик надел впервые майорские эполеты, купил он эту фуражку у жида, предсказывавшего ему скорый генеральский чин и наследство, если он возьмет шапку. Майор сделал обет носить ее до совершения предсказания или до гроба. Увидев Пустогородова, он подошел к нему с радушием и спросил, когда тот приехал.