Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

Продуваемые ветрами, пыльные пустыни северо-западного Китая во многих смыслах являются настоящим кошмаром для хранителей исторических памятников. Ветры ссыпают пески в курганы, которые поглощают прежние стены и рвы или громят открытые земляные укрепления: к временам Штайна ханьские оборонительные сооружения вокруг Дуньхуана уже напоминали выеденные термитами замки из песка. Но иногда песчаные бури проявляют и снисходительность к труду человека: хранилища из песка и естественная сухость сохранили множество вещей, найденных Штайном. При помощи вялой команды пристрастившихся к опиуму рабочих – «еще никогда я не вел на раскопки столь безмозглую команду», которой требовались регулярные перерывы, чтобы покурить, – Штайн нашел не только фрагменты восьмикилометровой непрерывной стены, временами до двух метров высотой, усеянной сторожевыми башнями, фортами и складами, но также и отдельные реликвии и артефакты, позволившие ему датировать свои находки и представить, что за жизнь была с ними связана. Роясь в древних китайских кучах мусора у сторожевых башен, он обнаружил плошки, черпаки, палочки для еды, гребни, игральные кости, украшения, оружие и, как и должно военному посту на Шелковом пути, обрывки шаньдунского шелка. Самым ценным в историческом плане было то, что он раскопал несколько бамбуковых коленцев, на которых были выгравированы или написаны датированные подробности того, как ханьская администрация заставляла функционировать далекие аванпосты китайского могущества: пополняя зернохранилища и склады одежды, управляя почтовой системой (действовала через мобилизованных скороходов), контролируя границы, собирая таможенные пошлины, направляя послов в центральноазиатские страны, создавая военно-земледельческие поселения, чтобы решить проблемы снабжения продовольствием. «Тут доклады о передвижениях войск, быстрых переменах в штабах – и срочное сообщение о голодающих воинских отрядах», – писал Штайн другу.

«Иногда, когда я проезжаю верхом вдоль стены, чтобы осмотреть очередные башни, у меня возникает ощущение, словно я собираюсь проверить посты, где еще стоят живые люди… Две тысячи лет кажутся таким коротким промежутком времени, когда мусор, выметенный из солдатской хижины, все еще лежит перед дверью практически на поверхности или… тропинка, за столько лет протоптанная внутри стены патрулями… и едва заметные следы вдоль берега болота, где прятались в камышах ждущие добычу разбойники-гунны».

Самые ранние из бамбуковых коленец относились к началу I века до н. э., связывая эти гарнизоны с отчетами ханьского периода о стеностроительстве при императоре У. Другие надписи на табличках, в письмах и на шелке на индийском и арамейском языках указывают на космополитическую природу движения через самый дальний гарнизон Китая. Всего Штайн прошел по стене девяносто шесть километров, остановившись у самого западного пункта, где она предусмотрительно оборвалась, чуть не дойдя до низины… представлявшей собой во многих местах непроходимую трясину, которая благодаря поблескивавшим кристаллам соли временами все еще напоминала одно большое озеро». К югу лежала гряда особенно больших дюн; за ними снежные горы указывали направление к Тибетскому плато.

Размеры этих самых западных оборонительных укреплений предполагали наличие здесь по крайней мере нескольких тысяч солдат – тех, кто пользовался повседневными вещами, найденными Штайном. Руины караульного помещения, которое в последний раз использовалось, как предположил Штайн, в 57 году до н. э., наводили на мысль о вынужденной простоте быта на границе. Его площадь была поделена на три пустые комнаты, украшенные крюками для оружия и некогда обогревавшиеся костром, разложенным в углу, а пол завален грубыми веревочными туфлями и ковриками из потертого, многократно заштопанного шелка. Помимо предметов, рассказывавших о том, как солдаты выполняли гарнизонные обязанности – дров, приготовленных для сигнальных костров, которыми предупреждали о готовящемся нападении, и сельскохозяйственных орудий – и как удовлетворялись их основные потребности, несколько табличек, бамбуковых коленец и реликвий свидетельствовали об их общественной и профессиональной жизни. Отпуска, похоже, были короткими – некий солдат по фамилии Ван работал триста пятьдесят пять дней в году. Однако Штайн также обнаружил свидетельства общения: записка, нацарапанная на деревяшке тремя друзьями, которые пришли в гости к начальнику гарнизона, или табличка, сообщавшая о приближавшемся праздновании семейного торжества. Культурное времяпровождение варьировалось от возвышенного до низменного – от занятий каллиграфией до игр в кости. Обрывки литературных текстов – книги религиозного содержания и по астрологии, а также сборник текстов о нравственности «Биографии знатных женщин» – показывают: выбор чтения на досуге (самоучители и сентиментальная, популярная классика) не сильно разнится на разных континентах и в разных тысячелетиях. Порой, однако, солдаты, посланные на самый западный край китайской земли, не могли больше держать недовольство в себе, сетуя в частных письмах на последние пять лет, проведенные в столь «жалкой стране», стеная, что император не реагирует на петиции о переводе из пустыни в другое место, и на всегда гнилую погоду весной.

Как и остатки циньской стены, ни одно из масштабных и хитроумных ханьских сооружений не похоже внешне и никак исторически не связано с каменными укреплениями, восстановленными сегодня вокруг Пекина. В письменных источниках редко идентифицируют продолжение ханьской стены на запад как участок единой Длинной стены, а вместо того тут и там упоминают тин («военные посты»), чжан («преграды») или сай («рубежи, подразумевающие наличие пограничных стен»). Исторически более скрупулезный хроникер китайских стен, чем большинство его западных коллег-исследователей стены, Штайн сам лишь изредка называет свою находку сооружений составной частью Великой стены, предпочитая вместо этого термин «китайские пограничные валы», используя латинское слово limes дляобозначения древней оборонительной системы. Правда, общая направленность нацеленной на запад оборонительной линии периода Хань более или менее следует стратегическому пути, выбранному стеностроителями на все времена, вплоть до XVI–XVII веков. Но ханьские оборонительные сооружения забрались даже дальше, чем при Мин, династии, усерднее всех строившей стены, которые довели всего лишь до Цзяюйгуаня примерно в двухстах двадцати километрах восточнее Дуньхуана. Базовый принцип строительства этих укреплений оставался тем же, что применялся ко всем ранним китайским стенам, с которыми до сих пор доводилось встречаться: сравнительно дешевая и простая техника трамбовки, прессовка слоев из местной почвы, в данном случае глины или гальки, между фашинами из любого естественного материала, оказывавшегося под рукой (в основном из прутьев тамариска или тростника, подсушенных на солнце кирпичей). Где использовались волокнистые, уложенные слоями прутья, там общий эффект, как сегодня видно в разрозненных, разваленных блоках, напоминает массивный песчаный тысячелистник, выложенный на серо-желтой каменистой почве пустыни. Быстро, за один-два сезона, возведенные стены также неумолимо разрушались: хотя некоторым из них повезло найти защиту у сыпучих песков, открытые стихиям укрепления испытывали удары степных ветров и частиц песка. Пораженный «искусством, с каким древние китайские инженеры мастерили свои валы», используя материалы, «особенно хорошо подходившие к местным условиям», Штайн писал: «…они могли устоять против… фактически любых сил, кроме медленно перетирающей, но почти постоянной эрозии, происходившей под воздействием ветра».

Хань, где только возможно, пыталась нравственно возвыситься над Цинь как более гуманное, добродетельное, дружелюбное лицо китайской империи. Для династии Хань были не характерны тиранические перегибы Цинь в области налогообложения, мобилизации и масштабных общественных работ, но вот в области стеностроительства Хань намного обогнала прославленных предшественников. По оценкам археологов, династия восстановила или построила более десяти тысяч километров стен по сравнению с пятью тысячами километров в период Цинь, и их стены принесли народу столько же страданий и легли в основу стольких же печальных легенд, что и их циньские предтечи. В официальных документах – как эта пропагандистская ода времен императора У – пишут, конечно, триумфально помпезно, касаясь плодов труда на границе:

 
Когда император производит императорский объезд,
все сверкает.
Когда приходит лето, он едет на север,
во Дворец Сладкого Источника».
Если и зима, и лето мягки,
он ездит во Дворец Каменного Прохода
И принимает северо-западные государства.
Юэчжи усмирены, сюнну подчинены.
…безграничная радость царит десять тысяч лет.
 

Социальный же анамнез говорит о другом. Ханьское правительство испытывало постоянные трудности с убеждением простонародья селиться в суровой приграничной зоне, а бамбуковые коленца и деревянные уголки, игравшие роль паспортов, найденные возле Дуньхуана, позволяют предположить: стены в равной степени предназначались как для того, чтобы удерживать несчастные народы китайского приграничья внутри, так и для того, чтобы сдерживать неуправляемых варваров снаружи. Важную часть гарнизонной работы – особенно на северо-западе – составлял контроль за приходящими и уходящими людьми, недопущение бегства китайцев к сюнну и ухода от налогов и тягловых обязанностей. Такие же проблемы возникали у Хань, когда они пытались убедить крестьян селиться на негостеприимном дальнем севере. За период со 2 по 140 год, например, население северных провинций сократилось с трех миллионов до пятисот тысяч человек. Аурел Штайн сделал вывод: обнаруженный им вспомогательный вал, построенный перпендикулярно главному северо-западному направлению линии стены, мог служить для того, чтобы затруднить китайским беглецам проход в солончаковые равнины за Яшмовыми Воротами. Учитывая трудности, которые перенесли люди и верблюды отряда Штайна, путешествуя с запада, восточнее жизнь должна была быть совершенно невыносимой, если по сравнению с ней пустыня Такламакан выглядела вполне привлекательной. Умозрительное предположение Штайна явно звучит насмешкой над укоренившимся взглядом на стену как на положительно защитный кордон, охраняющий райский Китай от его злобных варваров-соседей. Об изнуряющей тоске жизни пограничных гарнизонов, о сотнях километров, отделяющих от успокаивающей безопасности цивилизации, говорится в печальных поэтических строчках:

 
Мы сражаемся к югу от стены, мы умираем к северу от стены;
Если мы умрем и останемся лежать в дикой местности, то наши тела станут кормом для ворон.
Воды бегут глубокие и бурные, камыши растут темные и мрачные;
Конники бьются насмерть, их измученные кони мотают головами и ржут.
Возле моста когда-то стоял дом, к северу ли, к югу ли, никто не может знать.
Если урожай не собран, как вы будете есть?
Да, мы и хотим служить преданно, как можно так жить?
Вас запомнят, достойные, честные солдаты.
Мы выступаем на рассвете, но не вернемся к сумеркам.
 

Другой поэт причитает над расставаниями, принесенными службой на границе:

 
Зеленеют травы на берегу;
Я без конца думаю, как же далеко твоя дорога тебя увела,
Так невообразимо далеко.
Мне снилось, что я снова вижу тебя,
Что ты рядом,
Но проснулась и вспомнила, что ты в чужих краях;
Чужие края и разные страны,
Всегда в пути, в разлуке со мной.
Изнуренный тутовник знает остроту ветра,
Океаны знают укусы холода.
Но те, кто возвращается, думают только о себе,
Никто не станет говорить со мной о тебе.
Один гость приехал из далекого уголка,
Он приносит мне конверт.
Я зову сына, чтобы он открыл его:
Внутри письмо на белой материи.
Я опустилась на колени, чтобы прочесть его,
О чем оно поведает?
Ты начинаешь с того, что приказываешь мне больше есть,
В конце ты говоришь, как сильно скучаешь по мне.
 

Для гарнизонных офицеров и начальников жизнь на границе была тоже тяжелой. Учитывая трудности, сопряженные с работой, генералы служили У с поразительной преданностью. В такой карьере, конечно, имелась и своя привлекательность: для прирожденного и особо искусного всадника и стрелка из лука, такого как Хо Цюйбин, степная война, должно быть, дарила небывало возбуждающую комбинацию скорости, риска и возможностей. Хо особенно любил оторваться от основных сил с несколькими сотнями своих лучших наездников и углубиться во вражескую территорию, имитируя тактику самих кочевников.

Тем не менее борьба с ордами сюнну, несомненно, оставалась самой трудной, самой рискованной и самой утомительной работой в империи. Таким генералам, как Хо Цюйбин и Чжан Цянь, противостояли самые свирепые воины в Центральной Азии: поражение в бою скорее всего означало смерть или, хуже, следующую жизнь у шаньюя в виде чаши для питья. Физические и климатические условия были в крайней степени враждебными, когда приходилось метаться между горами и пустынями, между ледяной зимой и обжигающим летом. Во время одного из сражений с сюнну разыгралась такая свирепая пылевая буря, что обе армии оказались скрытыми друг от друга. При наличии весьма ограниченных средств для связи на огромных негостеприимных пространствах (битва могла продолжаться подряд шесть дней) возможность ошибки – например, задержка с подходом подкреплений – оставалась очень велика. А конца у задачи и не предвиделось: за год Хо Цюйбин мог разбить сто тысяч сюнну и вернуть уступленные земли к югу от Желтой реки, а в следующем году сюнну снова устраивали набег.

Незаурядные успехи Хо Цюйбина в любом случае достигались огромными жертвами. Сам способный работать без устали, он мог быть безжалостно-бесчувственным к потребностям солдат в еде и отдыхе. Сыма Цянь изображает его этаким тираном-гедонистом, заставляющим солдат копать тренировочную площадку, тогда как они едва держались на ногах от голода. Между тем и генералы и солдаты получали значительные награды за победы: титулы и земли для верховного командования, хорошие деньги для его людей. Но и наказания за поражения были тоже суровыми: за исключением, видимо, непогрешимого Хо Цюйбина, почти все остальные военачальники У в какой-то момент оказывались на ковре у императора за допущенные на поле брани ошибки. Неудача во время кампании, сопряжена ли она с опозданием к месту встречи или с потерей солдат, сулила смертный приговор. Начальникам иногда разрешалось откупиться, заплатив огромный штраф – полезный источник для пополнения императорского кошелька свободными деньгами. Гражданские чиновники сильно рисковали, протестуя против столь сурового обращения: Сыма Цяню, великому историку императора У, предложили непривлекательный выбор между смертью и оскоплением после того, как он выступил в защиту Ли Лиина, проштрафившегося генерала (он выбрал последнее… и дописал свою историю). Одна из самых жутких историй о том, как У обращался со своими генералами, касается Ли Гуана, известного стратега, который, получив серьезную рану и оказавшись в плену, притворялся мертвым до тех пор, пока не присмотрел резвого коня. Он вскочил на него и скакал во весь опор пятнадцать или около того километров, чтобы добраться до своих людей и вывести их назад на китайскую территорию, а по дороге убил нескольких преследовавших его сюнну, посылая в них стрелы из лука. Однако когда он вернулся в столицу, судебные чиновники У рекомендовали казнить его за то, что его взяли в плен живым. Он избежал смерти, лишь выкупив собственную жизнь. Неудивительно, что даже наиболее преданные генералы, чья работа заключалась в том, чтобы не позволять подчиненным своевольничать, стали смотреть на назначение на север как на то, чего следует избегать любой ценой: один из офицеров, уроженец Дуньхуана, умолял не посылать его туда, сравнивая такую судьбу с разорением и смертью. Примерно две тысячи лет спустя, когда Штайн сидел в одной из сторожевых башен, «озирая собственными глазами эти обширные пространства одинаково безжизненных топей и мелких камней… показалось нетрудно восстановить унылую жизнь тех, кто когда-то здесь обитал… все несет отпечаток похожего на смерть оцепенения».

Чистый итог всех этих кампаний и стеностроительства стал неизбежным: истощение и банкротство. Были задействованы сотни тысяч солдат – только в 111 году до н. э. сто восемьдесят тысяч всадников участвовали в параде по случаю победы, которым руководил лично император У, – и всех их нужно было кормить, одевать, вооружать, а при подходящем случае награждать. По итогам кампаний 124–125 годов до н. э. в руки китайцев попали девятнадцать тысяч сюнну и миллион овец, но они и стоили двести тысяч цзиней [1]1
  Один цзинь – примерно ¹/ ₂ кг.


[Закрыть]золота в качестве награды и сто тысяч коней. И в степи капитуляция кочевников давалась недешево: однажды китайцы уговорили одного из правителей сюнну покориться, потратив десять миллиардов наличными деньгами – общий доход правительства за тот год – на подарки ему и его людям. Если победы оставляли китайское правительство с пустыми карманами, то поражения оказывались катастрофически дорогими: в 104 году до н. э. в одной-единственной атаке китайские войска потеряли до восьмидесяти процентов состава. Нельзя даже сказать, что все эти усилия вели к долгосрочным, ощутимым успехам в отношениях с сюнну. Китайцы так и не смогли нанести сюнну решительного поражения посредством военных кампаний или строительства укреплений: поскольку те не занимали определенную территорию, как китайцы, то их нельзя было колонизовать навсегда. Они либо отходили в северную часть монгольских степей, заставляя китайцев заниматься утомительным и бесполезным преследованием, либо выжидали, чтобы ударить в слабое место пограничной обороны. Хань неизменно действовала лучше против более оседлых народов Центральной Азии, сумев в конце концов в 102–101 годах до н. э. завоевать Даюань (Фергану, родину «божественных», потеющих кровью скакунов).

Однако на все эти расходы требовались деньги, а налоги и мобилизации казались решением, лежавшим на поверхности. Но оба варианта наводили на мысли о неуместном сравнении императора У с прежним, катастрофически непопулярным императором Китая, также известным своим стеностроительством и ненасытным аппетитом на мобилизованную рабочую силу. «Гнет военной службы способен привести к недовольству, – предупреждал один из министров двора, – так как люди вдоль границы переживают великое напряжение и невзгоды, пока не начинают думать только о том, чтобы убежать, а тем временем генералы и офицеры начинают с подозрением смотреть друг на друга и вступают в торг с врагом».

Огромные финансовые затраты на агрессивную тактику императора У диктовали отход от дорогостоящей экспансии и стеностроительства в течение восьмидесяти лет после его правления и возвращение к политике «мира и дружбы». Китайский двор задрапировал потерю лица, придумав этой политике новое, более благозвучное название: данническая система. Даннические взаимоотношения Хань означали фактически тот же подкуп (деньгами, вещами и принцессами), что и политика «мира и дружбы». Единственным качественным отличием было то, что сюнну посылали Китай в качестве заложника знатного человека, выказывая знаки почтения императору и принося «дань» (которая могла включать предметы, не имеющие особой ценности для китайцев), и принимали номинальный статус вассала. Когда китайцы впервые предприняли попытку ввести в норму новую дипломатическую традицию, шаньюй страшно обиделся. «По старому союзному договору так не делалось, – возмущался он. – В рамках старого союза Хань всегда посылала нам имперских принцесс, а также определенное количество шелка, пищевых продуктов и других вещей… Теперь же вы хотите пойти против традиции и заставить меня прислать сына в качестве заложника».

Однако сюнну скоро поняли, насколько косметическим было это подчинение Китаю. В 53 году до н. э., когда власть у сюнну оказалась расколотой между двумя братьями, слабейший из них, Хуханье, бежавший на юг, на границу с Хань, послал в Китай заложника и установил свое верховенство среди сюнну – привлекая и награждая союзников, – воспользовавшись выгодами даннической системы. Все же мир, полученный за счет дани, если китайцы могли смириться с финансированием варварского образа жизни, был дешевле стен и войн.

В 33 году до н. э. китайцы в качестве приложения к субвенции послали к сюнну китайскую принцессу. По китайской легенде прекрасная дворцовая дама Ван Чжаоцзюнь отказалась дать взятку придворному художнику Мао Яньшоу, когда тот рисовал ее портрет для императорского каталога наложниц. В отместку Мао дорисовал ей под правым глазом выглядевшую очень зловеще черную родинку. Когда император Яньди решал, которую из наложниц подарить вождю сюнну, дефект сделал Ван Чжаоцзюнь, которую император в натуре никогда не видел, очевидной кандидаткой. В тот момент, когда Яньди наконец увидел Ван Чжаоцзюнь собственными глазами, передавая ее послу сюнну, он понял – его обманули. Отказавшись от своего слова, он бы недопустимо рисковал возобновлением войны с сюнну, и Ван Чжаоцзюнь увели за стену, где ей предстояло стать царицей сюнну и важным игроком в степной дипломатии. Император же сорвал свою злость на Мао, приказав немедленно разрубить того на куски. В будущих столетиях Ван стала любимым персонажем меланхолических китайских поэтов, которые бессчетное число раз обыгрывали легенду, иногда заставляя красавицу утопиться в пограничной реке, иногда обрекая Ван на медленную смерть от горя и тоски при дворе сюнну, так как ее «заставляли выходить во внешние покои, чтобы смотреть на песни и пляски / В ожидании вместе со своими слугами возвращения шаньюя с ночной охоты».

Ко времени рождения Христа ханьская пограничная политика проделала полный круг, пройдя от коллапса пограничной обороны среди хаоса гражданской войны через экономическую и военную консолидацию, пропаганду войны до переоценки и отхода от нее. Когда по истечении четырнадцатилетней узурпации бывшим регентом династии Хань Китай в 23 году на два года распался на составные части в ходе в высшей степени районированной междоусобной войны, цикл, казалось, начался заново. Принципиальное состояние пограничных отношений тоже полностью повторилось: агрессия, союз, шантаж и компромисс. В дипломатических рамках рубежные стены обозначали идеализированную границу между китайцами и некитайцами, порой, но никак не постоянно, обеспеченную людьми, подстраиваемую и удерживаемую и лишь изредка неподвижную. Пока отдельные формы дипломатического подкупа, близкие по сути к политике «мира и дружбы» – единственный перспективный и эффективный способ сохранения мира, – сохранялись, обустроенные стенами границы служили либо взаимно признаваемыми, либо ненужными, а значит, демилитаризованными.

После реставрации в 25 году династия Хань просуществует еще двести лет, но уже не наделает новых ошибок со стеностроительством. Первым свидетельством того, что китайцы во второй половине правления династии Хань пришли к мысли об обновлении границы, стала попытка императора Гуанъу (25–57 годы) обойти оставшиеся в наследство ограничения статичных стен – ясно, что конные захватчики могут спокойно скакать, пока не достигнут конца стен, – сделав стены мобильными, построив башни на платформах с впряженными быками. Китайские историки хранят стыдливое молчание относительно успеха этого предприятия. Но уж точно такой эксперимент не решился повторить ни один другой правитель.

В конце II века Хань демонстрирует безошибочные симптомы упадка династии: бесталанные императоры, доминирование евнухов, чрезмерные налоги и коррупция чиновников. Еще в 132 году в качестве реакции на слабость Хань региональные оппозиционные группировки (так называемые «магические бунтари») начали доказывать – посредством примет, чудес, предсказаний или непостижимых метафизических расчетов, – будто космическая энергия Хань находится на спаде, а власть следует передать династии, чьи стихии находятся в фазе восхождения. Неспособность Хань подавить местные мятежи вынудила ее назначать на места сильных начальников, которые неизбежно, подгадав подходящий момент, начинали домогаться императорской власти. Наиболее преуспел в этом Цао Цао, бывший ханьский генерал, которому в 196 году удалось посадить сбежавшего последнего императора династии Хань под постоянный домашний арест и основать на севере собственное царство.

Торжество Цао Цао над соперниками стало возможным благодаря запутанной череде менявшихся союзов между северными племенами, которые, казалось, были рады возможности использовать неустройство в Китае, устраивая набеги, грабежи и предлагая свои воинские услуга той случайной китайской группировке, которая больше заплатит. Сопровождавшие междоусобную войну беспорядки не позволяли новым китайским военным диктаторам оберегать северную границу от буйных племен, и в 215 году Цао Цао официально оставил Ордосский пограничный район, вскоре после чего Китай перестал существовать в виде единой империи.

В течение четырехсот лет ханьская династия неустанно формировала союзы, раздавала подарки и невест, вела военные действия и восстановила или построила, возможно, десять тысяч километров стен по всему протяжению своей северной грайицы от северо-восточного побережья до края северо-западной пустыни. Но ее усилия оказались тщетными против беспринципных племен, которым после падения в 220 году династии Хань уже было мало просто вещей и зерна от земель, лежавших южнее стены. Теперь им требовалась часть самого Китая, и никакие стены не могли их остановить.