Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

* * *

Прошло десять лет, десять благоприятных для Великой стены лет. В сентябре 1984 года, через год после того, как кампания «против духовного загрязнения» обрушилась на излишне вестернизированную идеологическую распущенность – объемное, туманное определение, распространявшееся на порнографию, дух наживы, имажинистскую поэзию и западные прически, – Дэн Сяопин развернул очередную общенациональную кампанию «Любить Китай, восстанавливать нашу Великую стену». В течение следующих примерно пяти лет десятки миллионов юаней выделили для работ на стене: еще более двух с половиной тысяч футов стены вокруг Бадалина привели в порядок, второй проход в минской стене возле Пекина приготовили к выставлению напоказ. Той же осенью 1984 года стену украшали не только строительные леса, но и розетки пышных социалистических мероприятий. В «Песне китайской революции», музыкальной феерии в честь тридцатипятилетней годовщины Народной Республики, Великая стена поднималась из тумана как фон для поющего и танцующего массового излияния патриотических чувств. В 1988 году стена даже снялась в собственном телевизионном документальном фильме, где о ней говорилось как об «отражении всестороннего творчества человечества», «выдающегося разума и неустанного духа самосовершенствования китайского народа». Великая стена выиграла чуть ли не больше всех от новой, возрождавшей традиции политики коммунистической партии в области культуры, призванной заполнить идеологические пустоты, оставшиеся после отказа от маоистского иконоборчества. После многих лет гонений на Конфуция мудрец снова оказался в моде, став объектом организованных партией конференций, рабочих групп и новых исследовательских учреждений. Составители партийных планов смотрели на жирные ВВП «Четырех азиатских тигров» и начинали думать: в конфуцианстве – если его окрутить с капитализмом, – может, в конечном счете что-то есть. Естественно, его новые коммунистические друзья одновременно не сбрасывали со счетов следующее обстоятельство: конфуцианство в течение тысячи лет успешно использовалось в качестве подпорки диктаторской власти. Стену демократии тем временем снесли, а на ее месте вырос храм дэновских рыночных реформ: громадное здание Банка Китая.

Однако в целом для страны перемена прошла не так гладко. Наверху находился Дэн Сяопин, прорыночный коммунистический автократ, занятый непрерывной борьбой с консерваторами, сторонниками социалистической командной экономики старого образца. Для более чем миллиардного с лишком населения экономическая либерализация казалась двояким подарком, предоставив возможности только тем, у кого хватало смелости или власти уверенно ими воспользоваться – предпринимателям или пронырливым чиновникам, способным с выгодой применять политические связи в бизнесе. Для тех же, кто по-прежнему полагался на железную чашку риса (данное коммунистами обещание предоставить гарантированную, но за невообразимые деньги работу, чтобы зарабатывать на жизнь), сдвиг в сторону рыночной экономики означал и кусающиеся цены, превращавшие в насмешку их зарплаты, и растущую неуверенность в трудоустройстве, когда государственный бизнес начал проделывать бреши в маоистском табу на эффективность и конкуренцию.

К 1988 году дэнсяопиновская версия ментальности Великой стены вызывала идеологическое головокружение в большинстве городов Китая: при постоянно открытых для иностранных инвестиций дверях Китая каждые несколько лет его окна захлопывались перед носом иностранных «мух и комаров» (особенно это касалось разговоров о политических свободах). Однако противоречивость дэновского рыночного социализма, возможно, не была бы столь болезненной, если бы при этом обеспечивался бесспорный рост жизненного уровня, возникало ясное ощущение материального прогресса. Недовольство стало усиливаться, когда на Тринадцатом съезде партии в конце 1987 года партийный генеральный секретарь и второе лицо после Дэна в стране огорошил нацию неожиданным сообщением: после почти сорока лет политических и экономических крови, пота и тяжкого труда Китайская Народная Республика все еще как отстающая, на «начальной стадии» социализма. Для городских жителей Китая начальная стадия являла мало привлекательности: в первые три месяца 1988 года цены на овощи в городах выросли почти на пятьдесят процентов. Свинину, яйца и сахар после нескольких приступов ажиотажного спроса стали распределять. В интересах снижения стоимости производства государственные предприятия начали увольнять рабочих. Только в одном городе за первую половину 1988 года такая участь постигла четыреста тысяч человек. Стали расти попрошайничество, число забастовок и преступность (как экономическая, так и уголовная). В разгар экономических неурядиц репутацию партии еще более портили распространенные взгляды, что все превращается в гигантский бизнес, что чиновники с налаженными связями – покупая, продавая, растрачивая – единственные, кто по-настоящему выгадал от поворота Китая к рыночному социализму. По мнению большинства китайцев-горожан, проводимая коммунистической партией «политика открытых дверей», похоже, не намерена впускать в страну ничего полезного именно им. Результатом стала не ностальгия по экономическому и политическому пуританизму маоизма, а непобедимое желание самим контролировать дверь.

В июне 1988 года, когда в городах по всей стране нарастал недовольный ропот, по национальному телевидению показали некий шестисерийный документальный фильм. Сериал наэлектризовал страну. Десятки, может, сотни миллионов тех, кому посчастливилось получить доступ к телевизору – в конце восьмидесятых годов этот предмет роскоши являлся дефицитом и стоил безумных денег, – собирались у экранов в течение шести вечеров, когда транслировали эту ленту. Опубликованный в сокращенном виде в национальных газетах с тиражом в несколько миллионов экземпляров, сценарий сериала, кроме того, распродали в виде книги в семистах тысячах экземпляров. Через год, во время репрессий, последовавших вслед за демонстрациями на Тянаньмэнь 1989 года, его главный автор, дерзкий молодой журналист и диктор по имени Су Сяокан, был назван зачинщиком подготовки прошедших весной «контрреволюционных беспорядков», и ему пришлось тайком бежать из страны в Европу.

Сериал назывался «Элегия реки», и его идея выглядела достаточно ясно: возложить вину за сложное настоящее Китая на его замкнутую на сушу историческую географию и на его неспособность заниматься морскими исследованиями и открыться внешнему миру. «Элегия реки» оплакивала тиранию Желтой реки, чье переменчивое, разливающееся, засоренное наносами ила русло истощило силы и таланты китайцев, заставив их прежде всего заботиться о защите собственной земли. Громадная коллективная задача управления рекой и землей вынудила китайцев искать жесткие, авторитарные формы политической организации, сфокусированные на внутренние, сельскохозяйственные заботы. В результате им раз за разом не удавалось заглянуть вовне, распространиться на заморские страны, расширить свои горизонты и порвать с тысячелетиями феодальной диктатуры. Единственным памятником, наиболее четко отражающим политические неудачи Китая, говорит диктор в «Элегии реки», является Великая стена, построенная, чтобы запереть единственную открытую границу Китая, его единственный рубеж, не запечатанный наглухо горами или океаном.

После того как Ши-хуанди построил Великую стену, «стало возможно отражать атаки кочевников извне, но в то же время внутри возникла притягивающая сила, заставлявшая народ, живущий в стенах, тяготеть к центру власти. Таким образом, кто бы ни построил Великую стену, тот впоследствии становился обладателем земли, территорий и народов в ее пределах». Однако, усиливая деспотизм, продолжала «Элегия реки», стена так и не смогла стать эффективным оборонительным сооружением:

«Когда свирепые всадники Чингисхана обрушились как волны, даже естественные преграды вроде Желтой реки и Янцзы, не говоря уже о Великой стене, не могли их остановить… И китайский народ, несмотря на высокий уровень своей цивилизации, был бессилен противиться горькой участи… Как много исторических трагикомедий сыграно на фоне Великой стены!»

В глазах авторов «Элегии реки» последняя из трагикомедий заключалась в поклонении стене со стороны современных китайцев:

«Люди гордятся тем фактом, что она – единственное рукотворное творение, которое астронавты могли видеть с Луны. Люди даже хотят использовать ее в качестве символа могущества Китая. Однако если бы Великая стена могла говорить, она очень откровенно рассказала бы своим китайским внукам, что является громадной и горестной могилой, построенной историей… она выражает изоляционистскую, консервативную и неумелую попытку обороняться и трусливое отсутствие агрессивности… Ах, Великая стена, отчего мы все еще хотим прославлять тебя?»

Убийственный поход «Элегии реки» против Великой стены – «этого свидетельства неудач и отступлений» – сопровождался изображениями покрытых рубцами и избитых, монотонных желто-коричневых руин стены, затерявшихся в пустынях севера. Противоядием для душного, приземленного тюфяка китайской истории стала свежая голубизна «накатывавшейся волны» океана, «смывающей накопившиеся отложения феодализма» с помощью торговли, открытости, прогресса, свободы, капиталистического богатства, науки и демократии. «Неужели мы не слышим великую мелодию судьбы человечества?» – задавал вопрос сериал, подчеркивая свою точку зрения бойкой синтезированной музыкой, фотографиями оживленных моряков и райскими видами белых, окаймленных пальмами пляжей.

Хотя в фильме прозвучало совсем немного упоминаний о неуютном сегодняшнем дне Китая, ни один образованный китаец, смотря его, не смог бы не заметить скрытую аллегорическую цель нападки на Великую стену и Желтую реку: позволить авторам фильма критиковать существовавшее в то время правительство и его десятилетние метания между либерализацией и политическими репрессиями. Никто не ошибся бы в том, что критика Ши-хуанди и его земляной стены была не чем иным, как атакой на Мао и его закрытую социалистическую систему, или что превознесение чистого лазурного океана – защитой открытости политическим ценностям либерально-демократического Запада. «Мы в данный момент движемся от зашторенности к транспарентности, – оптимистически предрекалось в сериале. – Клочок грязно-желтой земли не способен воспитать в нас истинный дух науки. Неукротимая Желтая река не может воспитать в нас истинное демократическое сознание… Только когда морской ветер «голубизны» прольется дождем и снова увлажнит этот клочок иссушенной желтой земли, только тогда благословенная энергия… сможет вдохнуть новую жизнь в это огромное плато желтой земли».

При просмотре в наши дни «Элегия реки» звучит немного напыщенно, немного выспренне, немного слишком влюбленно в собственную аллегоричность и, конечно, довольно наивно в отношении Запада (в 1980-х годах даже образованные люди рассматривали сцены из сериала «Даллас» в качестве авторитетного документального источника сведений по современной Америке). Но даже сегодня в сериале многое по-прежнему заслуживает внимания. В социалистической культуре, не заинтересованной побуждать людей мыслить критически или творчески о своем прошлом, стремящейся заставить население с надеждой смотреть в завтрашний день, а не задаваться вопросами о своем вчера, готовность документального сериала заняться историей – несмотря на фактологические искажения, допущенные в интересах полемики, – и его атаки на такие тотемы китайского национализма, как Великая стена, по-прежнему обнадеживают. Если случайно пробежаться по каналам контролируемого коммунистами телевидения в начале третьего тысячелетия – где сочные поп-шоу дышат в затылок мыльным операм, проповедующим кич социалистической нравственности, – то «Элегия реки» покажется частью другого, притягательно-серьезного культурного мира.

Когда студенты начали выходить на улицы весной 1989 года, связь между их требованиями большей свободы самовыражения и прозрачности правительства и «Элегией реки», телевизионной сенсацией предыдущего года, легко просматривалась. Заключительная часть фильма приветствует китайских интеллигентов как спасителей нации: «Они держат в своих руках оружие, разящее невежество и предрассудки… Это те, кто способен направить «голубой» чистый родник науки и демократии в нашу желтую землю!» После того как студенты поднялись, решив помочь возвышенному историческому предначертанию, списанному «Элегией реки», Су Сяокан сразу же присоединился к протестующим. Он вышел на Тяньаньмэнь в бумажном кушаке, где написал, что он автор «Элегии реки», и выступал перед студентами через мегафон. «Прекрасно, – бросила его жена, когда Су вернулся домой, – ты получил своей момент славы. Все снималось на видеопленку агентами безопасности».

В десять часов вечера 4 июня 1989 года, восемнадцать дней спустя после того, как Дэн Сяопин утащил находившегося с визитом советского лидера Михаила Горбачева прочь от досадных демонстраций на площади Тяньаньмэнь насладиться свежим весенним воздухом на Великой стене в Бадалине, коммунистическое руководство приказало войскам Народно-освободительной армии, сконцентрировавшимся в пригородах столицы, очистить площадь. Через полчаса, когда мирно настроенная толпа преградила путь армии в нескольких километрах к западу от Тяньаньмэнь, солдаты начали стрелять в гражданское население. Лишь спустя несколько дней выстрелы смолкли окончательно. В течение недели после силовой акции правительство опубликовало список «особо разыскиваемых лиц», где перечислялись вожаки студентов, активисты движения за права человека, члены независимых философских кружков и Су Сяокан, автор «Элегии реки». Вместе с Чай Лином и Уэр Кайси, двумя самыми известными студенческими вожаками, Су оказался среди счастливчиков, которым удалось через Гонконг и Париж бежать в Америку.

Не сумев прибрать Су к рукам, правительство утешилось нападками на его телевизионное дитя. 11 сентября 1989 года группа профессоров-историков собралась в столице, чтобы развенчать «Элегию реки» и ее нацеленный против Желтой реки и Великой стены прозападный посыл как «контрреволюционный уклонизм», обвинив сериал в «махинаторстве и обмане доверия народа», в провоцировании «общественного мнения к политическим беспорядкам, которые в этом году прошли повсюду, а в столице переросли в контрреволюционный мятеж», и в неприемлемо «опрометчивом и фривольном отношении к национальным героям, патриотам и революционным вождям».

В то время как в Восточной Европе все шло к подъему «железного занавеса», китайские правители изучали опыт последних десяти лет перед пекинской резней. О возвращении к тотальной изоляции не могло быть и речи. Хорошо это или плохо, но Китай при Дэн Сяопине существовал при определенной степени открытости: рост иностранных инвестиций и торговли стал темой одной из великих историй об экономическом успехе в 1980-х годах. Даже в отношении культуры никто не хотел перевода стрелок часов назад к маоизму. Правительственные бюрократы от культуры оказались в трудном положении в спорах о литературе 1980-х годов. Писатели, одухотворенные чтением западной классики, снова ставшей доступной в переводах, создавали очевидно более интересные произведения, чем при Мао, когда политический контроль настолько сковал творчество, что в 1949–1966 годах в Народной Республике публиковалось в среднем всего восемь романов в год. Основная забота правительства оставалась неизменной с конца 1970-х годов: пользоваться экономическими плодами открытости, удерживая тем самым население в довольстве и стабильности, отгоняя при этом дестабилизирующих, антитоталитарных мух и комаров свободы печати и демократии; другими словами – продолжать внимательно контролировать трансграничные операции Китая.

Прошло еще десять лет; еще десять благоприятных для Великой стены лет. Громада Берлинской стены пала, а китайская оставалась туристической достопримечательностью номер один и национальным символом. Во время празднеств, проводившихся в Пекине в связи с передачей Гонконга в 1997 году, показали театрализованное восстановление Великой стены из блестящих тел китайцев. Символизм разыгранного действа – китайский народ равняется Великой стене, равняется Родине и возвращает себе Гонконг после ста лет пребывания во внешнем мире – не мог быть более прозрачным.

В то время как китайцы, очевидцы силовой акции 1989 года, в душе ничего не забывали, правительство давало ясно понять: ни в чьих высших интересах вспоминать о ней публично. В результате к 1998 году многие китайские студенты даже не имели представления о требованиях их предшественников десятилетием раньше; и еще меньше о том, что произошло в 1978 году. Ключевая фраза на устах в 1990-х годах звучала как «ван цянь кань» – «смотреть в будущее». В китайском языке она легко переводилась в каламбур, где, «будущее» (цянь) менялось на «деньги» (цянь). В глазах правительства такая тактика себя оправдывала. Несмотря на всю очевидность произошедшего весной 1989 года, через три года китайцы следовали данным в 1992 году директивам Дэн Сяопина, направленным на «ускорение, совершенствование, углубление» экономического роста и рыночных реформ. Официальная пресса настаивала на том, что рынки могут быть социалистическими, а Дэн заявлял: «Предприятия, основанные на иностранном капитале… хороши для социализма».

На какое-то время китайцы приняли то, что партия публично дозволила за своей собственной Великой стеной. Непрозрачное, однопартийное правительство продолжало держать в руках прессу, граждане внешне сфокусировали внимание на зарабатывании и потреблении. В начале 1980-х годов они довольствовались велосипедами, наручными часами и телевизорами. К концу тысячелетия они стали замахиваться на большее: на автомобили, дома и праздники за границей. А в 2004 году их мысли приобрели еще больший масштаб, когда некая китайская компьютерная компания пыталась купить филиал американской транснациональной Ай-би-эм. Супермаркеты (моллз), как и стены (уоллз), сделались после 1989 года определяющими, почитаемыми памятными знаками Китая. Вечный исторический долгожитель, Великая стена, без единого шва срослась со вспучившимся потребительским ландшафтом Китая, став торговой маркой широкого спектра товаров и услуг: достаточно логично – для строительных компаний, занятых строительством домов со стеной и воротами; менее логично – для названия вина, шин и кредитных карт.

И все же при всей умиротворенности вида Китая его отношения с внешним миром трансформировались тихим, но радикальным нападением на его границы: нападением, где участвовали уже не всадники кочевников, а информация и техника и где наиболее важные границы Китая проходили не по земле, а в виртуальном пространстве.

Первое дыхание перемен пришло 20 сентября 1987 года, когда китайский профессор по компьютерной технике, выбрав своим девизом «Идти за Великую стену, двигаться в сторону мира», послал Китаю первое сообщение по электронной почте. В течение семи лет никто не обращал на это особого внимания, пока речь, с которой в 1994 году выступил Ал Гор, «Построение информационного суперпути», наконец не дошла до сознания китайцев. В том году основали первую китайскую компьютерную сеть. Первый публичный сервер Интернета появился в 1995 году. В следующие восемь лет число китайских пользователей Интернета в среднем ежегодно утраивалось, увеличившись с сорока тысяч до пятидесяти девяти миллионов ста тысяч человек. К началу 2005 года, по оценкам, оно преодолело планку в сто миллионов человек.

Как и в случаях с большинством изобретений и новшеств, проникших в Китай из-за границы, правительство стремится контролировать и определять пользование Интернетом. Интернет в соответствии с официальным положением является инструментом развития, призванным побуждать экономический рост, предоставляя удобства для делового общения и инвестирования. Признав в 2000 году за Интернетом «важную роль в обеспечении мирового экономического роста», преемник Дэна, Цзян Цзэминь, выражал надежду на «усиление администрирования здоровой информации» в сети, чтобы можно было, как всегда, надзирать за движением через Великую стену.

Не требовалось великой проницательности, чтобы в 1990-х годах предсказать – дела виртуальные не смогут быть полностью обрезаны и высушены, как того хотелось правительству, а Интернет станет во многих разных руках потенциальным средством разрушения ментальности Великой стены и даст – по китайским стандартам неограниченную – свободу голоса неофициальным источникам новостей, активистам демократии, гражданским и правовым организациям, религиозным культам, футбольным фанатам и помешавшимся на сексе горожанам. США, несомненно, с удовольствием отметили – все это в докладе Пентагона в 1995 году они предсказали: Интернет будет представлять «стратегическую угрозу для авторитарных режимов». Бросая Пекину вызов, Билл Клинтон в 2000 году сказал журналистам: китайское правительство обнаружит – насилие в компьютерной сети организовать так же трудно, как «пытаться прибить к стене медузы». По заявлению кандидата в президенты Джорджа У. Буша в 1999 году, уже тогда оседлавшего нынешнего фирменного конька, если Интернет укоренится в Китае, то «джинн свободы будет выпущен из бутылки». В промежутке между 1990-ми годами, когда политическая свобода большинства региональных газет ограничивалась правом изменять очередность фотографий руководства, помещенных в национальной газете «Жэньминь жибао», и 2005 годом, когда телевизионные мыльные оперы стали покалишь на пару тактов более психологически сложными, чем произведения социалистического реализма, китайское виртуальное пространство предложило людям очень нужный медийный форум, позволив им тем самым чувствовать себя комфортно.

Однако с того времени, как в Китае заработал Интернет, правительство доблестно борется с его опасным потенциалом увода информации из-под контроля и либерализации выражения мыслей. Вначале это достигалось старой коммунистической свирепостью: доступ в Интернет заворачивался в такое количество красной бюрократической пленки, что большинство людей, стремившихся прописаться в сети, бросали это дело и обращались к «Жэньминь жибао» или ее местному эквиваленту. В 1996 году лица, желавшие пользователями Интернета, должны были заполнять полицейские формуляры в трех экземплярах для местного управления общественной безопасности, подписывать заявление в связи с доступом в Интернет об обязательстве не читать и не пересылать материалы, «угрожающие государству, нарушающие общественную безопасность или являющиеся непристойными или порнографическими», и предоставлять интернет-провайдеру практически всю мыслимую информацию о себе (чуть ли не о необычной формы родимых пятнах).

К концу тысячелетия, когда провайдеры начали снимать с подключения к сети красную обертку, правительство усилило технические меры в своем стремлении контролировать Интернет. Коммунистическая партия поняла: если она намерена ответить на вызов Клинтона по поводу «прибивания медузы к стене», то прежде всего ей понадобится стена, на которой придется работать. С 1996 по 1997 год новый департамент в Управлении общественной безопасности, призванный нарушить свободы Интернета, принялся создавать «Великую огненную стену Китая»: блаженное сочетание китайской традиции с высокоточными технологиями. Масса серверов, стерегущих пять выходов китайского Интернета во внешний мир, «Файерволл» был запрограммирован блокировать сомнительные заграничные сайты – иностранных газет, организаций, выступающих за независимость Тибета или Тайваня, религиозных культов, «Плейбоя» и так далее – по списку, обновлявшемуся каждые две недели. Через пять лет «Огненную стену» довооружили «почтовыми нюхачами» – программным обеспечением, способным определять с официальной точки зрения проблемные слова и фразы на индивидуальных веб-страницах и в электронных сообщениях из списка, который включал такие вещи, как «Фалуньгун», «свобода», «половой акт», «секс» и «Цзян Цзэминь». Достаточно, например, упоминания слова «секс», и «почтовый нюхач» заморозит соответствующий терминал. В 2002 году правительство полностью заблокировало поисковую систему «Гугл» из-за того, что его практика вылова каждого веб-сайта, который проиндексирован в нем, давала китайским пользователям возможность выхода на запрещенные страницы. Хотя после громкого возмущения общественности и обращения из «Гугл» правительство отозвало запрет, оно продолжает тихо и селективно проверять при помощи «почтовых нюхачей» каше «Гугл».

Главной преградой подрывному использованию Интернета является, конечно же, закон или то, что в Народной Республике проходит под этим названием. «Репортеры без границ», организация, выступающая за свободу Интернета, подсчитала: к 2004 году в Китае был арестован шестьдесят один кибер-диссидент. В 2003 году Лю ди, студентка психологического факультета, стала международной знаменитостью, будучи задержанной за свои протесты в чатах против арестов политических диссидентов.

Однако, как и в Великой стене из кирпича и земли, в «Огненной стене» имеются дыры. В самом Китае «Огненная стена» известна под названием сетевая стена, позволяющим легко представить пористую природу ее поверхности. Установка блокировки на запрещенные веб-сайты всегда в лучшем случае была сродни латанию дыр: не все ворота в «Огненной стене» одинаково прилежно выполняют волю коммунистов. Или же, подобно Алтан-хану, решительно настроенные интернет-пользователи могут обойти стену, используя уполномоченные серверы в зарубежных странах вместо официальных выходов в Мировую сеть. Возмущенные китайские пользователи «Гугл» в 2004 году получали результаты у поисковой машины, используя «Элгуг»: зеркальную версию оригинального названия сайта, изначально построенную как компьютерная шутка. Столкнувшись с лингвистическим вызовом, правительственные фильтры не смогли сообразить, что китайские пользователи, способные печатать английские слова наоборот, могут выходить на такие запрещенные сайты, как «Swen СВВ» (Би-би-си ньюс). В любом случае постоянно появляется слишком много новых веб-сайтов, и правительство не в состоянии контролировать их все.

Другой революционной чертой китайского Интернета является его способность убирать стены не только между Китаем и остальным миром, но и внутри самого Китая. Последние несколько лет Интернет играет заглавную роль в открытии закрытой системы управления Китаем для широкой публики: вскрывая злоупотребления полиции (как в случае молодого человека, умершего в полицейском участке в Гуанчжоу), официальные попытки замалчивания фактов (эпидемия СПИДа в Хэнани, возникшая из-за коррупционного скандала вокруг продажи крови) и помогая в организации антиправительственных акций (некоторые самые крупные массовые протесты после 1989 года координировались запрещенной религиозной сектой «Фалуньгун», чьи приверженцы группировались вокруг организаторов благодаря электронной почте и Интернету). Главным событием китайского Интернета в 2003 году стал блоговый бум: примерно за год число китайских блоггеров выросло с двух тысяч до ста шестидесяти тысяч, часть которых составляют журналисты, пишущие в свои блоги материалы и информационные сообщения, слишком чувствительные для опубликования в старомодной прессе. Две особенности блогов работают в их пользу как механизма распространения чувствительной информации. Прежде всего их слишком много, чтобы официальная цензура могла их контролировать, и слишком много возможных выходов, чтобы правительство могло не дать писать решительно настроенному блоггеру. Во-вторых, блоги имеют получастный характер – информация может быть сделана доступной только для зарегистрировавшихся пользователей, – а потому, похоже, считаются официальными цензорами не столь опасными, как полностью открытые для доступа форумы вроде «досок объявлений» или «чатов». В октябре 2004 года до блогов стал доходить их подрывной потенциал, когда группа крестьян на северо-западе воспользовалась блогом, чтобы заявить протест по поводу конфискации правительством их земли. Местные чиновники не стали отгораживаться от своего критика каменной стеной и сочли себя обязанными ответить через собственный блог.

Но такое применение Интернета все еще является скорее исключением, чем правилом, и прямая цензура со стороны правительства не единственная тому причина. Открытые, официальные меры по контролю за китайским кибер-пространством составляют лишь половину картины. Вторая половина – самоцензура со стороны пользователей и администраторов. Китайский Интернет – и это совершенно логично – чересчур громоздок и аморфен, чтобы какое-либо правительство могло прямо контролировать его сверху. Понимая это, правительство в борьбе с бесконтрольной свободой слова использует столь же аморфную силу, кстати, помогающую ему удерживать власть: неуверенность. Маниакальная приверженность Мао к идеологической ортодоксальности породила карательную политическую культуру, при которой страх подсматривания со стороны таких же китайцев и ужас перед разоблачениями на массовых собраниях заставляли людей либо признаваться добровольно во все более незначительных или даже воображаемых преступлениях, либо заниматься жесткой самоцензурой. Они всегда поступали с крайней осторожностью, никогда не позволяли себе поведения, хоть отдаленно затрагивающего политически чувствительные или сомнительные вопросы. Естественно, жизнь в Китае сегодня более не является политическим минным полем, как при Мао, но в повседневной политической культуре продолжают существовать две характерные черты его наследия: ощущение – порой смутное, порой явное – того, что во время публичных мероприятий находишься под постоянным наблюдением, и неуверенность в том, где проведена линия дозволенного в свободе выражения мнения на публике. Такой проблемы в сфере личных отношений не существует. Китайцы могут говорить все, что им вздумается, людям, которым доверяют, но это жестко ограничивает свободу действий на публике и при легкодоступном посреднике, таком как Интернет. Правительство ясно проводит свою позицию, создавая культуру страха – проверяя сайты, накладывая аресты, закрывая интернет-кафе. Натянутые нервы администраторов и пользователей делают остальную работу. «Путь, которым мы предпочитаем осуществлять контроль, сводится к децентрализованной системе ответственности, – заявил в 1997 году один из архитекторов «Великой огненной реки». – Пользователь, провайдер и «Чайна телеком» – все отвечают за информацию, к которой получает доступ пользователь. Люди привыкли к осторожности, и всеобщее чувство, будто находишься под наблюдением, действует как сдерживающее средство. Ключ к контролю над Интернетом в Китае находится в управлении людьми, а это процесс, начинающий с приобретения модема». В современном Китае, где доходность является не меньшей заботой, чем политическая ортодоксальность, в глазах большинства владельцев интернет-кафе вопрос о цене допуска к сомнительным сайтам, а значит, риска быть закрытыми силами безопасности, не является тривиальным. В 2003 году под предлогом ужесточения стандартов здоровья и безопасности правительство закрыло половину из двухсот тысяч интернет-кафе в стране. В интернет-кафе, переживших отбраковку, установили программы наблюдения для отслеживания индивидуальных привычек пользователей.