Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Военный министр в Пекине не пришел в восторг от этой идеи, но ничего другого предложить не мог. Споры о границе неспешно велись больше десяти лет. Все еще не смирившись с утратой Ордоса, двор отказывался рассматривать оккупацию региона монголами как нечто большее, чем временная неудача. Чиновники сочиняли пачки авантюрных военных планов – например, отправку крупных сил вдоль внешней границы Шэньси или выделение ударного отряда в три тысячи человек для охоты на вождей монголов и их уничтожения, – большая часть которых встретила одобрение императора, но так никогда и не была реализована.

Однако стены по-прежнему оставались нежелательным вариантом. Они ассоциировались с их нелюбимыми и недолговечными поклонницами – династиями Суй и Цинь – стоимостью и тенденцией рушиться (в первом упоминании Длинных стен – циньский термин – в династической хронике за 1429 год, одном из немногих упоминаний такого рода, зловеще констатировалось, что они рушатся после сильного дождя). Запутавшись в несбыточных планах, прожектеры в Пекине тем не менее полагали: все же будет дешевле, лучше и – что уж совсем спорно – проще решить проблему путем вытеснения кочевников из Ордоса силой. В мае – июне 1472 года, когда песчаные бури быстротечной пекинской весны прекратились, уступив место неподвижной, душной влажности лета, министры обнаружили, что в очередной раз заседают по пограничной проблеме.

Когда дискуссия зашла в тупик, поднялся Ван Юэ, талантливый сорокашестилетний воин-чиновник. У него за плечами был двадцатилетний опыт государственной службы, но он по-прежнему жаждал крупного военного успеха, который прославил бы его как военачальника, обеспечил известность и (во всяком случае, он на это надеялся) прочный наследственный титул для его потомков. Хотя он начал взбираться по ступеням гражданской карьерной лестницы, пройдя систему экзаменов в сравнительно молодом возрасте, когда ему исполнилось двадцать пять лет, Ван оставался бесцеремонно резким и практически мыслящим военным. Даже во время аудиенций у императора он обычно поддергивал вверх традиционно длинные рукава своего мандаринского халата, отказываясь жертвовать привычной свободой движений ради императорского этикета. Видимо, почувствовав в Ване жажду славы, а возможно, больше не нашлось никого достаточно смелого, чтобы принять пост, двор назначил его вторым по старшинству начальником в экспедицию, которая предпринималась для очистки от кочевников территорий, расположенных в петле Желтой реки. Ван Юэ стал начальником штаба, а его непосредственного начальника оптимистично прозвали Военачальником, Который Усмиряет Варваров. Ван Юэ был амбициозен, но не безумен. Несмотря на то что пекинские бюрократы приказывали ему раз и навсегда выбросить монголов из Ордоса – района площадью восемьдесят тысяч квадратных километров, – в его распоряжение для этих целей вверили всего сорок тысяч солдат. Перспективы снабжения войска также выглядели бледно: обе северные провинции, Шэньси и Шаньси, пожелтели от засухи и, перемогая осень, готовились к лютой, как всегда, зиме. Мобилизованные рекруты – и это неудивительно – разбегались перед лицом неприятной перспективы либо умереть от голода, либо замерзнуть еще до прибытия в ледяную пустыню Ордоса. Но когда Ван, вставший на восьмистах километрах холодной, рыхлой, неприкрытой северо-западной границы, начал осторожно просить пополнения, политики, сидевшие за двумя, если не за тремя, стенами в Пекине, обвинили его в трусости. Бай Гуй, военный министр, насмехался из-за стены Императорского Города, заявляя, будто один кочевник способен напугать тысячу минских солдат.

В результате возникла заминка – Ван отказывался действовать без пополнения, а правительство отказывалось его предоставить. Именно этот момент Юй Цзыцзюнь и выбрал, чтобы напомнить правительству о выгодах строительства стены через этот район: мол, потребуется всего пятьдесят тысяч местных жителей по сравнению со ста пятьюдесятью тысячами солдат и ста десятью тысячами носильщиков, необходимых для осуществления военной кампании (которых надо как-то прокормить на бедных землях северо-запада). К тому же стену можно будет возвести из местных материалов, что позволит закончить работу за два месяца. В конце, вероятно, желая подсластить пилюлю сидящим в Пекине приверженцам войны, Юй добавлял, что это даст региону шанс восстановиться, перед тем как начнется любое новое крупномасштабное наступление на север. В январе 1473 года Юй, Ван и его начальник, Военачальник, Который Усмиряет Варваров, придумали компромисс между фракциями войны и строительства стены, спланировав небольшую карательную экспедицию, рассчитывая напугать – на время – монголов и заставить их покинуть регион, а затем приступить к строительству стены.

Новая стратегия делала ненужной присылку дополнительных войск, поскольку Ван Юэ решил воевать не в китайском стиле, требовавшем наличия крупных армий с огромными, громоздкими и уязвимыми обозами, которые выдавали их намерения за недели и даже месяцы до того, как они приблизятся к какому-нибудь противнику, а с дерзостью кочевников. Другими словами, он воевал нечестно. 20 октября 1473 года он повел четыре тысячи шестьсот отборных всадников, два дня и две ночи скакавших в глубь пустыни, к озеру Красной Соли, лежащему в зоне известняков, вдоль которой Ордос переходит в пустыню. Там, как и ожидалось, Ван обнаружил не кочевое войско, смазывающее маслом луки перед битвой, а пасторальное монгольское поселение из войлочных юрт, возле которых монгольские женщины занимались своими повседневными делами: носили воду, стирали, готовили еду, присматривали за животными, делали вещи, необходимые в быту (одежду, шкуры, мясо, молоко). Практически все монгольские мужчины, способные сражаться, ускакали на юго-запад для участия в нападении на китайский гарнизон. Кроме небольшого отряда охраны, остались лишь те, кто был не способен обороняться: самые старые и малые. Ни у кого в стойбище не имелось ни малейшего шанса устоять против всадников Ван Юэ – юрты стояли у озера, отрезавшего путь к бегству. Сотни людей были убиты, юрты разграблены, а затем сожжены, скот – сто тридцать три верблюда, тысячу триста лошадей, пять тысяч крупного рогатого скота, десять тысяч овец – захватили в качестве добычи. Перспективы для тех, кто выжил – оставшихся без крова и средств к жизни в местности, где зима приходит рано, где даже в октябре температуры могут опускаться ниже нуля, – были безрадостными. Когда известие докатилось до монгольского отряда, занятого набегом на юге, он поспешил назад к своим женщинам и как раз попал в расставленную ему китайцами ловушку. Оробев – в первый и последний раз на долгую перспективу – перед китайскими войсками, оставшиеся в живых монголы отошли обратно на север. Их на время выбили из Ордоса.

Получив на короткое время исключительно чистый горизонт, Юй Цзыцзюнь приступил к строительству самой длинной непрерывной стены, построенной в период правления династии Мин. «Когда проблемы внутренних территорий были, таким образом, разрешены, – отмечается в «Истории династии Мин», – под начало Цзыцзюня были направлены мобилизованные рабочие».

«Он делал насыпи, строил стены, копал рвы по непрерывной линии длиной более тысячи семисот семидесяти ли, от Циншуйин на востоке до Хуамачи на западе. Через каждые два или три ли он ставил башни и валы с помостами для организации системы предупреждения и более низкие стены против пустых валов, которые образовывали выгородки в форме корзин, чтобы прикрывать наблюдателей от стрел. Работа, включавшая строительство одиннадцати фортов, пятнадцати пограничных башен, семидесяти восьми малых башен и семисот девятнадцати частоколов на вершинах холмов, потребовала участия сорока тысяч рабочих в течение менее трех месяцев. Прикрытая стеной территория была включена в сельскохозяйственный оборот, принося ежегодно урожай в шестьдесят тысяч даней [3]3
  Один дань = 3,990 т.


[Закрыть]зерна».

Отмеченная более чем восьмьюстами опорными пунктами, сторожевыми постами и сигнальными башнями стена Юя змеей извивалась на протяжении девятисот десяти километров с востока на запад по естественной пограничной зоне, образованной Желтой рекой, где Китай начинал переходить в Монголию. Однако это еще не было постоянным сооружением из кирпича и известкового раствора, которое соответствует общепринятому представлению о Великой стене: одна более поздняя хроника ссылается на слова тех, кто сомневался в прочности стены Юя, опасаясь, что «стены, построенные из земли вперемешку с песком, легко рушились, и на них невозможно было положиться, когда случались набеги». Сам Юй в одной из своих памятных записок, представленных двору, подчеркивал, что предлагаемая им стена не будет строиться из кирпича или камня, заслон будет состоять из местной лессовой почвы северо-запада. «Сегодня, – писал он в начале 1470-х годов, – от старой границы остались только камни, но сохранились высокие горы и крутые склоны. Мы должны построить рубежную стену, которая будет повторять рельеф этих гор и контуры земли, порой копая и выдалбливая, порой строя валы, порой вырывая траншеи, соединяя все в одну непрерывную линию». Отметим осторожное использование Юем термина «рубежная стена» (бянь цян) и то, как он старательно избегает термина чанчэн, Длинная стена, который еще связывался с катастрофой, постигшей династию Цинь.

Если стену и в самом деле построили высотой девять метров, как изначально рекомендовал Юй Цзыцзюнь, то сегодня от нее в том виде, в каком она строилась, осталось сравнительно немногое. Как и в случае с ханьской стеной на дальнем западе, песчаные бури давным-давно источили или засыпали эту стену, построенную на лессе и из лесса, лишь немногим менее рыхлого, чем песчинки, которым предстояло похоронить ее (семьдесят пять процентов почвы под Юйлинем, одним из основных гарнизонных городов вдоль линии прохождения стены Юя, составляет песок). Процесс обветшания начался рано: в конце XVI века проезжавший француз-иезуит отмечал: стена вокруг Юйлиня так засыпана песком, что через нее можно перескочить верхом на лошади. На самом деле сохраняются длинные участки желто-коричневого вала из утрамбованной земли, которые закрывают оконечность лессовых возвышенностей от начинающегося дальше к северу плато Монгольской пустыни. Почти все стены, некогда построенные из камня или выложенные им, уже давным-давно разобраны крестьянами, которые в поисках строительного материала для личных целей оставляют после себя лишь основание из утрамбованной земли. Кажется, здесь развалины стен являются органической частью самого ландшафта: похожие на замки из песка валы поднимаются из земли, постепенно возвращаясь назад подобно выступающей и исчезающей ткани шрама. Ни один из крупных, самых впечатляющих из сохранившихся в этом районе фортов, похоже, не является частью главного творения Юя: Башня, Сдерживающая Север – крупный, четырехъярусный, тридцатиметровый красавец форт, имеющий в длину примерно семьдесят восемь метров и в ширину шестьдесят четыре – построена из кирпича лишь в 1608 году.

И все же, несмотря на недолговечность, стена Юя послужила материальным образцом стеностроительного бума восемнадцатого столетия, а также всесторонне предвосхитила обстоятельства, при которых в течение последующих ста пятидесяти лет поднимется кирпичная пограничная стена: общий военный упадок, дипломатическая негибкость, дворцовые интриги и приводящие к параличу политические иллюзии. Однако негативные факторы, послужившие причиной возведения северо-западной стены, скоро забылись. К 1482 году стена Юя уже, казалось, доказала свою пригодность, когда банда монгольских налетчиков заплутала среди стен и рвов. «Растерявшиеся и не в силах найти выход, они были изгнаны с разбитыми носами, после чего пограничный люд еще больше полюбил творение Цзыцзюня». Рубежные стены на время исправили свою плохую историческую репутацию и снискали благосклонность Мин.

* * *

Воодушевившись, Юй Цзыцзюиь не закончил со своей стеной на северо-западе, ограничившись лишь восточной стороной петли Желтой реки. Вслед за продолжавшимся военным упадком династии Мин в конце XV века столица в Пекине, некогда символ заносчивости Мин в отношениях со степью, превратилась в объект, который необходимо оборонять, в излюбленную цель набегов кочевников с севера, защищенную всего двумя гарнизонными поселениями – Сюаньфу к западу и Датуном к северу. Условия в Сюаньфу и Датуне были вполне сравнимыми с теми, которые существовали в петле Желтой реки до того, как Юй употребил там свое благотворное влияние: крестьяне и солдаты пребывали в отчаянной нищете, а укрепления – и естественные и рукотворные – были крайне слабы (территория между Датуном и степью, лежащей к северу, преимущественно равнинная и не имеет естественных оборонительных преград). В 1484 году Юй, поставленный во главе военных гарнизонов Сюаньфу и Датуна, как и можно было предположить, стал выступать за дополнительное стеностроительство.

Но к 1484 году покладистость двора пошла на убыль. Еще в 1470-х годах предложенная Юем компромиссная комбинация из земляных стен и торговли едва не наткнулась на вето со стороны тех, кто вершил политику, пока воинственные министры, сидя в безопасности в Пекине, спорили до хрипоты не о том, бросать ли войска против монголов, а сколько нужно послать войск. Десятью годами позже новые планы Юй Цзыцзюня по стеностроительству столкнулись с дворцовой интригой и полицией Ван Чжи, всемогущего евнуха – главу секретной полиции, стремившегося, как и Ван Чжэнь до него, еще более упрочить свое положение при императоре, добившись военной славы в ходе пограничной кампании, и поддержавшего при дворе фракцию войны. Прежний союзник Юя, Ван Юэ, с энтузиазмом и присущей ему энергией занялся очередной кампанией, а сам Юй протестовал против действий пограничных командиров, провоцировавших местное население применением насилия. На сей раз баланс сил при дворе сложился не в его пользу. Считая, что евнухи являются «испорченными человеческими существами», которые вводят в заблуждение «неразумных и молодых правителей», он по глупости так и написал в памятной записке императору, где призвал вернуть евнухов к обязанности заниматься хозяйственными делами дворца. Вскоре работы по строительству новой стены Юя были остановлены, после того как евнухи воспользовались докладом некой инспекции, где говорилось, будто строительство слишком дорого и вызывает недовольство среди населения, и где Юя обвиняли в коррупции и непотизме. Юю предстояло умереть в 1489 году. Последние восемь лет жизни он провел, находясь в подвешенном состоянии между службой и отставкой, опасаясь всякой клеветы и бесчестья. Юй представил минскому двору один из его последних шансов избежать затягивающей воронки дорогостоящей конфронтации с севером посредством умеренной, незатратной комбинации обороны и дипломатии. Однако поскольку предложенный Юем компромисс был отвергнут, императоры династии Мин в XVI–XVII веках будут вынуждены сначала измотать свои армии, потом спустить казну и израсходовать трудовые ресурсы на бесконечные войны и стены.

Глава девятая
Стена растет

В 1507 году родились два мальчика: один в Хубэе, провинции, являвшейся житницей материкового Китая; другой в Монголии. Первый, Чжу Хоуцун, стал императором Китая; второй, Алтан-хан, – великим объединителем монгольских племен XVI столетия. Хотя им так никогда и не довелось встретиться – первый не позволил бы такого унижения своего величия, – столкновение их мировоззрений породило дипломатический тупик, в свою очередь, ставший причиной возникновения Великой стены из кирпича и камня, приведшей в сильный восторг лорда Макартни в конце XVIII века.

Его министры, вероятно, и не надеялись или не ожидали, что у Чжу Хоуцуйа способно проявиться нечто столь агрессивное, как собственное мировоззрение. Его возвели на трон именно из-за его очевидной безликости. Когда Чжу Хоуцун сел в 1522 году на трон как император Цзяцзин, правительство еще оправлялось после аллергии, вызванной его предшественником, Чжэндэ, слабохарактерным, эксцентричным женолюбом, посвятившим себя главным образом чрезмерным возлияниям, военным играм с тиграми и похищением женщин для своего гарема, но чувствовавшим отвращение к повседневной рутине, которая приводила в движение маятник правительства и страны: к аудиенциям с чиновниками, встречам с посланниками, к продуманно символическим церемониям. Когда Чжэндэ внезапно умер в возрасте тридцати одного года из-за несчастного случая во время катания на лодке, не оставив ни наследника, ни официально поименованного преемника, его племянника Чжу Хоуцун наугад выбрал энергичный крупный сановник, несомненно, в надежде, что тот окажется более любезным и покладистым, чем его неуправляемый предшественник. Семья Чжу Хоуцуна не имела большого веса при дворе и не могла влиять на ход придворных интриг, которые обычно определяли исход борьбы за власть в империи: во время воцарения его старую слепую бабку сослали в императорскую прачечную, а мать, дочь дворцового стражника и вдова провинциального правителя, жила в фамильном имении в Хубэе.

Но именно безвестность Цзяцзина сделала из него крайне нетерпимого и бескомпромиссного правителя по отношению к своим чиновникам, женам и особенно к монгольским «варварам», само существование которых он расценивал как возмутительное оскорбление лично себе. Цзяцзин страдал манией до мелочей придерживаться этикета и очень любил появляться перед публикой, чему мешало лишь то обстоятельство, что это было по-настоящему небезопасно. В основе его опасений лежала необычность его пути к трону. Он не располагал ни очевидным правом на трон благодаря родству, ни естественной общительностью и харизмой лидера (в детстве Чжу Хоуцун считался тихим, много читавшим мальчиком). Новый император старался основать свою легитимность на особом педантизме в вопросах ритуала и церемоний, выискивая или выдумывая прецеденты для укрепления своих позиций, безжалостно искореняя оппозицию переменам, связанным с укреплением собственного статуса. За два первых года его правления семнадцать чиновников забили насмерть и еще сто шестьдесят трех сослали за оспаривание воли императора о присвоении его прежде всеми забытой матери положения вдовствующей матери-императрицы. Хотя такой подход укрепил его авторитет как императора, позволив ему оставаться у власти сорок четыре года – второе по продолжительности правление за весь период существования династии Мин, – он также сделал его замкнутым, озлобленным и болезненно высокомерным.

Последствия для пограничных отношений оказались серьезными. Занятость императора вопросами личного престижа критически обострила в нем традиционный комплекс китайского культурного превосходства и презрение в отношении севера. С годами чувство враждебности лишь усилилось, дойдя до мелочности: в поздние годы правления он стал требовать, чтобы при каждом упоминании в эдиктах или памятных записках иероглифы, обозначавшие «северные монголы», писались как можно мельче. Если в нем будило гнев само существование монголов, то ни о каких идеях торговли или договорных отношениях с ними не могло быть и речи. А именно в торговле в первую очередь монголы теперь нуждались и хотели ее. Однако ее прекратили в любой регулярной форме в 1500 году. Возник порочный дипломатический круг: чем более агрессивными выглядели монголы в глазах императора, тем менее он был склонен разрешить торговлю; чем чаще они совершали набеги, тем больше он их ненавидел. И все повторялось в том же духе.

К 1530-м годам Алтан-хан, младенец, родившийся в том же году, что и Чжу Хоуцун, вырос и превратился для китайского императора в монгольский bete noire [4]4
  Ужас, беда, напасть (фр.).


[Закрыть]. Получив по наследству управление племенами к северу от Шаньси, Алтан превратил своих подданных из занятого мелкими набегами сброда в объединенное войско завоевателей. Он основал новый военный центр степи в Хух-Хото, сегодняшнем административном центре автономного района Внутренняя Монголия, соответственно всего в двухстах, трехстах и четырехстах километрах от Датуна, Сюаньфу (двух ключевых оборонительных пунктов на севере) и Пекина. Хух-Хото Алтан-хана являлся не просто широко известной степной ставкой, а впечатляющим массивом зданий, построенных в китайском стиле – их возвели при помощи китайцев, нашедших пристанище в Монголии, – и самым прекрасным из них по праву считался обнесенный стеной императорский дворец, чье архитектурное решение основывалось на минских образцах. Надпись, вывешенная над дворцовыми воротами: «Внушать благоговейный страх китайцам и варварам», – позволяла понять масштаб амбиций Алтан-хана, а его новый город предоставлял ему и его всадникам такую возможность на выбор налетать на центры власти Китая, какую не могла дать старая монгольская столица Каракорум.

Но в действительности Алтан-хан не был Чингисханом: его набеги осуществлялись скорее ради китайского шелка, одежды и продовольствия, чем для захвата земель, и примирительная политика Китая, разрешившая бы торговлю и дани, драматически снизила бы напряженность в районе границы. Алтан не испытывал всеподавляющего чувства расового превосходства монголов и замыслов, которые двинули Чингисхана к югу от степи, заставили династию Юань законодательно оградить управление от китайцев и толкнули первое поколение монгольских правителей Китая выступать за уничтожение населения и превращение страны в пастбища. Алтан никогда не проявлял какого-либо интереса к завоеванию территорий в Китае за пределами скотоводческо-аграрной зоны Ордоса и даже давал восхищенные оценки фундаментальным принципам китайской политической культуры. Если бы Цзяцзину когда-либо пришло в голову прогуляться по Хух-Хото, то на главных воротах дворца он с одобрением прочел бы девиз, отчетливо отражавший прокитайские настроения: «Правление ради цивилизации и развития».

Десятилетия середины XVI века стали тяжелым временем для степи – лишь изредка племена Алтана не испытывали угрозы голода, – превратив вопрос дани и торговли (лошади и меха в обмен на зерно и бобы) в реальное дело жизни и смерти. «Весной, – сообщал один из минских чиновников, наблюдавший за племенами Алтана, – они частенько умоляют наших патрульных купить их скот: одного быка за горсть или примерно столько риса или бобов… Те, кто уж совсем в трудном положении, снимали с себя шубы или приносили шкуры или конский волос, чтобы отсрочить голод еще на один день». Янь Сун, бывший в 1550-х годах главным министром, вероятно, оказался недалек от истины, когда описывал Алтана и его орду как «всего лишь отряд разбойников, охотящихся за едой, – не о чем беспокоиться». Но когда император отказался позволить торговлю, означавшую для монголов выживание или голодную смерть, они излили свою досаду на соседей и утолили голод в набегах по всему северному Китаю.

В 1541 году, не в первый раз, Алтан представил через посланника прошение принести дань. Цзяцзин приказал не принимать прошения, усилил гарнизоны в Сюаньфу и Датуне и объявил награду за голову Алтана. На следующий год Алтан направил нового посланника в Датун, чтобы повторить просьбу. Правильно уловив политические ветры, дующие из Пекина, губернатор арестовал посланника; того выволокли на базарную площадь и порубили в куски. Довольный таким дипломатическим вероломством, император ясно дал понять, что удовлетворен и одобряет такую линию, повысив в должностях и наградив всех, кто был причастен к этому делу.

Алтан-хана разгневал столь возмутительный поступок, и северным провинциям Китая – особенно Шаньси – пришлось на себе испытать ужасные последствия непримиримости китайского императора в течение восьми особенно черных лет, последовавших за кровавым убийством посланника Алтан-хана в 1542 году. «Разбойники возмутились, – как-то нехотя сообщает «История династии Мин», – и предприняли великое вторжение, вырезая деревни и крепости». Это была самая что ни на есть карательная операция кочевников, обрушивших бурю разрушения на выбранные цели, лишавших деревни всего, что можно было использовать. «Каждый раз, совершая набеги на Китай, они забирали каждый грамм железа и каждую пядь хлопчатобумажной ткани», – сетовал один из чиновников. Вскоре в опустошенной провинции Шаньси – она едва могла прокормить себя и в лучшие времена – начался голод. В течение 1540-х годов монголы все глубже и глубже вгрызались в территорию Китая, жгли, убивали. Но главное, они забирали все, что, как считали, могли получить путем торговли, но в чем им было отказано из-за упрямства Мин: зерно и вещи – и повседневного спроса (металл и посуда), и предметы роскоши (правда, их оказалось до обидного мало в опустошенных приграничных провинциях Китая).

В 1545 году все повторилось: голод, прошение принять дань, жестокий отказ и возмездие – голод и мор на севере заставили Алтана добиваться торговли. Рассчитывая на такую же награду, которая была выдана в 1542 году, слуга одного из чиновников убил монгольских посланников. Император не удосужился хоть как-то серьезно наказать его. В 1547 году головы очередных монгольских посланцев были присланы к минскому двору. Через два года, возвращаясь после набега на Сюаньфу, к западу от Пекина, монголы оставили зловещую угрозу – записка, привязанная к стреле, выпущенной в сторону китайского лагеря, гласила: если торговля не будет возобновлена, монголы в ту же осень нападут на столицу.

Такого тупика в отношениях между китайской империей и степью еще не бывало. Ни одна династия настолько последовательно не отказывалась от контактов с севером – сравним, например, частые даннические миссии, которые принимал двор династии Хань, посылку принцесс, объезды с процессиями, устраиваемыми Суйским императором. И в скором времени после этого дипломатическая каменная стена стала воплощаться в физические формы. В условиях, когда монгольская ставка в Хух-Хото господствовала над равнинными землями, ведущими к Датуну, минские военачальники в 1540-х годах принялись возводить стены на северо-западе от столицы, на бесплодных равнинах к северу от Датуна и Сюаньфу. Создавалась двойная линия, образующая оборонительный эллипс, который начинался на восточной стороне петли Желтой реки, выдавался на север от Датуна, затем по дуге шел на юг, до соединения с северной частью неподалеку от прохода Цзюйюн. Идея заключалась в том, чтобы защитить районы Шаньси, опустошенные набегами в 1530–1540-х годах, и создать двойную или даже тройную линию обороны прохода к Пекину со стороны Хух-Хото и Ордоса, заполняя прореху в обороне, оставшуюся в северозападном валу Юй Цзыцзюня (который к 1520–1530-м годам в любом случае уже начинал разрушаться). Хотя местность, где стояла внешняя, самая северная стена, была холмистой – средняя высота составляла тысячу метров – и, соответственно, холодной, сухой и негостеприимной, на отдельных участках она представляла собой совершенно плоскую равнину и не имела серьезных естественных препятствий. К югу шла внутренняя стена, стратегически использовавшая более гористую местность; проход у Яньмэня, непосредственно к югу от Датуна, лежит на линии пиков высотой от полутора до трех тысяч метров. Некоторые из них являются священными горами Китая: например, Утай и Хэн – места паломничества, где сегодня гнездятся буддийские храмы с ярусными крышами. Один из них, Храм, Парящий В Воздухе, беззаботно примостился на перекладинах, вбитых прямо в скалу.

К 1547 году военачальник, возглавлявший строительство, сообщил: еще несколько месяцев работы, и пятисоткилометровая «преграда, разделяющая китайцев и варваров, будет завершена». По мере хода строительных работ, ведущихся в этом районе другими военачальниками, ромб оборонительных сооружений, намеченных к северу и западу от Пекина, в последние десятилетия династии Мин неуклонно вырастал в восьмисотпятидесятикилометровую стену, в отдельных местах состоящую из участков в две, три или даже четыре линии, которые через каждые несколько сотен метров прерывались башнями и сигнальными вышками. Из оригинальных построек 1540-х годов сегодня можно увидеть сравнительно немного: ни один из земляных фортов вокруг Датуна не обкладывался кирпичом в стиле полюбившейся туристам Великой стены до 1570-х годов. Сегодня меж иссушенных складок, утопленных в унылую коричневую местность вокруг Датуна, видны разрушенные, в основном земляные стены – по большей части непрерывные на протяжении нескольких десятков километров, побитые ветрами, дождями и песком. И опять их либо растащили местные крестьяне, использовавшие землю и камень для строительства домов или устраивавшие в прежних стенах захоронения, либо их порушили во время японских вторжений в 1930-х годах. Но там, где они сохранились, изначальные восьмиметровые фундаменты, слишком широкие для нынешних руин всего в три-четыре метра высотой, позволяют представить физическую стать оригинальных стен, которые вырастали из блеклых равнин северной Шаньси. Названия сохранившихся фортов демонстрируют помпезность, присущую оборонявшемуся империализму минского Китая: Внушающий Благоговейный Страх Козлоподобным Варварам, Добивающийся Победы.

До конца 1549 года двор плотно сидел в Пекине, уверенный в непогрешимости своего упрямства и в прочности новых рубежных стен. До того момента укрепления, построенные в 1540-х годах, помогали: кочевники Алтан-хана не могли пробиться через несколько сотен километров стены, прикрывавшей северо-западные подходы к Пекину. Но после этого – когда кочевники доскакали до самой восточной или западной оконечности стен – они стали бесполезны. Пока китайцы не были готовы создать непрерывное заграждение по всему периметру своей территории – план, по крайней мере теоретически, обсуждавшийся в конце века, – и мобилизовать практически все мужское население империи для его охраны (этого династии Мин так и не удалось осуществить), кочевники находили варианты обхода стены и текли, словно вода, по пути наименьшего сопротивления.

К 1550 году Алтан-хан и его монголы сообразили – для преодоления стены им достаточно проехать некоторое расстояние до бреши в оборонительных сооружениях на северо-востоке от Пекина. На западе Датун и Сюаньфу частично еще держались, так как начальник Датуна платил кочевникам, голодавшим после пятимесячной засухи, чтобы они не нападали. Однако в конце сентября – в самый сезон для набегов, когда на полях северного Китая колосится урожай и работают люди, беззащитные и уязвимые вне своих городов и городских стен, – монголы вышли севернее столицы и разбили лагерь чуть больше чем в тридцати километрах от Пекина, в Тунчжоу. Этот город стал последним, где минские армии остановились для передышки, прежде чем выбить монголов из Пекина в 1368 году. Кочевники три дня грабили и жгли пригороды столицы. Правда, пригороды – это не сам город, центр управления с кварталом императорских строений. Однако стратегически и символически они были жизненно важными для столицы. Непосредственно к северу от Пекина находилось излюбленное место отдыха минского двора – зеленая, радующая глаз чуть всхолмленная местность с разбросанными по ней павильонами, летними особняками, речками, храмами и заросшими лотосами озерами. Все перечисленные красоты тянулись на протяжении нескольких десятков километров вдоль многочисленных поселений с их повседневной жизнью и производством. Далее спокойная местность переходила в дикие, поросшие кустарником горы, по которыми извивалась Великая стена, какой ее представляет всеобщее воображение. В качестве последнего оскорбления Алтан 30 сентября лично во главе семисот солдат подошел к северному фасу городской стены и постучался в ворота Аньдин (Ворота Спокойствия И Безопасности), изначально предназначенные служить триумфальными для императоров, возвращавшихся из победоносных походов на север.