Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

Между тем амбиции Аня шли дальше получения императорских подарков новорожденному. Увидев слабость императорской армии в сравнении со своим пограничным войском, он в 755 году повел двести тысяч человек и триста тысяч коней на китайские столицы, Чанъань и Лоян. Обе пали без всякого сопротивления. Император бежал на запад, а перед этим, жестоко страдая, был принужден своими мятежными войсками казнить Ян Гуйфэй, обвиненную в отвлечении Сюаньцзуна от исполнения своих политических обязанностей. Хотя восстание в конечном итоге было подавлено при помощи уйгурских наемников, танский Китай так больше и не смог оставаться тем же могущественным государством, все заметнее распадаясь на провинциальные военные протектораты. Пограничная оборона империи развалилась: уйгуры захватили Ганьсу, тибетцы прошли в центральноазиатские оазисы, а в 763 году дошли до самой Чанъани. Начиная с 790 года все территории к западу от Яшмовых Ворот Китай потерял. В то же время империя начинала сторониться космополитизма, которому была обязана своей прежней живостью, уходя в себя и все более приобретая ксенофобский взгляд, утверждавший, будто чистая, простая китайская культура загрязнена и ослаблена буддизмом. В 836 году китайцам запрещалось иметь дела с «цветными людьми» – согдианцами, иранцами, арабами и индийцами. Девять лет спустя по всей стране начались гонения на буддизм – были репрессированы двести шестьдесят тысяч монахов и монахинь, их собственность конфискована. Монастыри превращали в общественные здания, колокола и статуи переплавляли в монеты, которые верующие люди, боясь совершить святотатство, отказывались использовать. Но эти усилия подпереть китайскую традиционность через критику всего иностранного не остановили разложения, начавшегося по всей империи. К IX–X векам императоры некогда великой семьи Тан находились во власти военных клик, тюркских и монгольских захватчиков, шаек разбойников и толп враждующих евнухов, пока в 907 году династия не перестала существовать.

Любопытно, что хоть Тан и не строила стен, идея Длинной стены в период династии не была забыта. Совсем наоборот: граница и ее стены разрастались в общественном сознании, как никогда, благодаря опосредованному влиянию реформы бюрократической системы VII века – восстановлению системы экзаменов для государственных чиновников. Из-за столетий нелюбви высокой культуры к предпринимательству и торговле на протяжении почти всей истории существования императорского Китая правительственная служба оставалась, вероятно, наиболее социально привлекательным выбором для образованных китайцев. Императорская непогрешимость, предопределенная, помимо всего прочего, Небесным Мандатом, гарантировала: работа на имперское государство будет, безусловно, рассматриваться как в целом достойная и добродетельная, за исключением особых обстоятельств (например, процесса передачи Небом Мандата от недостойного достойному). А в дополнение к официально установленному жалованью государственная должность давала творчески мыслящему коррумпированному бюрократу широкие возможности для обогащения.

Китайские императоры со II века до н. э. довольно бессистемно использовали экзамены для отбора своих чиновников, проверяя детальность знаний у кандидатов в области канонических трудов, имевших главное значение для политической культуры: тексты династии Чжоу, которые почитал Конфуций вкупе с собранием его собственных высказываний и высказываний наиболее известных учеников философа. После того как экзамены гражданской службы снова были подняты на щит династиями Суй и Тан вслед за постханьской раздробленностью, они постепенно превратились в главный путь отбора на теплые должности в среде имперской бюрократии. В позднеимперский период экзаменационная система эволюционировала в конфуцианский контроль за сознанием, изощренную и бескомпромиссную систему образовательной пытки. Экзаменаторы с наслаждением поднимали требования к конфуцианской эрудиции кандидатов до бессмысленных, малопонятных крайностей, предлагая своим жертвам, например, указать, в каком месте своего «Собрания» Конфуций использовал такое-то слово. В период династий Мин и Цин (1368–1911 годы) экзаменационная система в государственной службе стала интеллектуальной тиранией, поглощавшей умственную энергию образованных мужчин огромной империи от пеленок до старости. Учебники по утробному развитию плода предлагали беременным женщинам принимать позу, лучше всего помогавшую развитию эмбриона, а на другом конце жизненного цикла, несмотря на то что официальный возраст отставки пятьдесят лет, мужчины семидесяти лет и старше настойчиво пытали счастье на экзаменах, стараясь выдать себя за молодых людей, порой настолько успешно маскируясь, что даже жены их не узнавали. К XIX веку ничтожный процент выдерживавших экзамены по отношению к провалившимся в сочетании с отсутствием альтернативного и престижного карьерного выбора для хорошо образованных людей создали этакое общество-скороварку, содержимое которой не выдерживает давления и готово взорваться от крушения надежд мужчин на занятие достойного положения в обществе. Самое разрушительное народное восстание XIX века, тайпинское, возглавил провинциальный школьный учитель, впавший в депрессию после повторного провала на государственных экзаменах и переживший нервный срыв, во время которого ему было видение – Бог сообщил ему, будто он младший брат Иисуса Христа. Прежде чем его еретическое Небесное Царство четырнадцать лет спустя, в 1864 году, в конце концов было разгромлено китайским правительством, он оставил за собой миллионы трупов и едва не поставил на колени династию (хотя в Китае в 1905 году систему экзаменов в конечном счете отменили и заменили спорными тестами на знания по таким более современным направлениям, как наука и техника, она по-прежнему получает духовное воплощение в собственной британской системе экзаменов государственной службы, которая основывается на модели китайской империи).

Между тем на менее зрелом этапе своего развития, в VII веке, экзамены на пригодность к государственной службе были не столь проблемным институтом. Важнейшим изменением, введенным при династии Тан в 681 году, стала реорганизация программы таким образом, что успех зависел не столько от толкования текстов, сколько от литературного сочинения, особенно поэтического. Ассоциировавшаяся с государственным ритуалом, по крайней мере с периода Чжоу, когда распевались оды как сопровождение дворцовых церемоний, поэзия теперь в прямом смысле стала ступенькой к прямой политической власти. В 722 году император Сюаньцзун запретил имперским принцам содержать крупные свиты поэтов, видя в таких скоплениях прямую угрозу собственному политическому авторитету. Поэзия оставалась вплетенной в китайскую политику все следующие полторы тысячи лет: хоть и будучи готов, как Платон, вышвырнуть других поэтов из своей республики, Мао Цзэдун сам являлся увлеченным рифмоплетом-самоучкой.

Благодаря всеобщей популярности имперской службы как карьерного выбора и тому, что владение навыками стихосложения было предварительным условием для профессионального роста, поэзия в период Тан пережила свой расцвет: большинство поэтов, в том числе крупнейших – ставших знаменитостями танского Китая, – либо служили, либо стремились на государственную службу, и зачастую их известность определялась более способностью составлять четверостишия, чем умением управлять административными подразделениями. Даже свободные поэты предпочитали быть живущими за счет правительства чудаками, чем независимыми представителями богемы. Ли Бо, вероятно, самый известный из танских поэтов (пьяница, дуэлянт и бродяга-романтик, который, как говорили, утонул, прыгнув по пьяному делу в реку, чтобы обнять отражение луны), позаботился о том, чтобы, пока складывается его собственный культ экзотического гения, двигаться по чиновничьей лестнице, ради чего женился на родственнице провинциального чиновника и получил правительственную должность поэта в Императорской академии.

К несчастью для огромного числа честолюбивых поэтов-бюрократов, предложений кабинетной работы в привлекательных центральных регионах насчитывалось значительно меньше, чем требовалось. Как следствие в стране, где посылка за двести километров от столицы считалась изгнанием, многим чиновникам приходилось принимать нежеланные посты на далекой северной границе Китая в надежде в конечном счете продвинуться и перевестись на менее обременительную должность где-нибудь поближе к танской столице Чанъань. Таким образом, границы населяли тосковавшие, скучавшие по дому поэты, брошенные в чуждую, быстро меняющуюся обстановку, – верное средство для быстрого избавления от лирических сантиментов. Наиболее известные поэты диких китайских окраин, глядя на северные пустыни и горы, описывали главным образом ужас и одиночество – подобно недовольным туристам злясь на непомерный холод зим на границе, злую жару летом, жестокость пограничных схваток и бессмысленность длинных стен – и легко признавались, что предпочли бы уют дома во внутреннем Китае. Стихи о северных границах империи и стенах существовали со времен Чжоу, но именно официально признанный расцвет поэзии при Тан сделал их независимым литературным жанром: сай ши (стихи с границы).

Цэнь Шэнь (715–770 годы), в середине VIII века проведший девять лет на границах в качестве младшего чиновника, был типичным представителем сословия разочаровавшихся литераторов-чиновников. В возрасте двадцати девяти лет, отчаявшись получить повышение после десяти лет по большей части бесплодной борьбы за продвижение по чиновничьей иерархии, он пошел на огромный карьерный риск, отправившись в Аньси, в китайском Туркестане, где служил в штатах у двух пограничных генералов в течение восьми и трех лет соответственно. В некоторой степени трагическая фигура, он так и не добился высоких бюрократических должностей, к которым так стремился. В 756 году он по-прежнему был оторван от жизни в своем пустынном оазисе, когда перспективы его карьеры оказались перечеркнуты восстанием Ань Лушаня и последовавшим за ним хаосом. В обстановке смятения при дворе, после 757 года он несколько раз назначался на скромные посты около и рядом со столицей, а потом его послали управлять погрязшей в анархии провинцией Сычуань, в центральном и западном Китае. Когда его в 768 году наконец отозвали в Чанъань, он не смог вернуться из-за поднятого злодеями мятежа. Он умер два года спустя, так и оставшись в Сычуани. Томясь в 740–750-х годах в занесенном песками сторожевом охранении к северо-западу от Дуньхуана, Цэнь отображал уныние и характерные для тех мест настроения:

 
Через пустыню я следил, как встает солнце,
Через пустыню я следил, как оно садится.
Как я сожалею, что приехал сюда – за десять тысяч ли!
Судьба, успех – что это за вещи, которые ведут нас?
 

Его стихи с границы – поэзия, пропитанная скорбным сожалением, назойливо звучащим в ушах печальной мелодией варварской флейты:

 
Разве вы не слышали, что звук варварской трубы самый печальный на свете
Из всего, на чем играют рыжебородые зеленоглазые варвары?
Их бесконечная песня
Убивает своей заунывностью наших парней во время кампаний на северо-западе.
В течение ледяной осени, в восьмом месяце, по пути на запад
Ветер с севера продувает и сечет травы Тяньшаньских гор.
В Гималаях луна повисла так, чтобы коситься вниз,
Когда варвары поднимают к ней свои трубы.
…
В пограничных городках вы каждую ночь будете видеть грустные сны.
Кто хочет послушать варварскую трубу, играющую луне?
 

Все, чего желал Цэнь, как он постоянно давал понять, это снова оказаться в кругу близких ему по духу друзей в центре цивилизации, в танской столице Чанъань. Его короткое стихотворение «Встреча с посланником, возвращающимся в столицу» буквально сочится сентиментальной тоской по дому:

 
Я смотрю на восток, в сторону родных мест, вдоль бесконечно тянущейся дороги,
Оба моих рукава мокры от непросыхающих слез.
Случайно повстречав тебя здесь в седле, я не захватил с собой бумагу и кисть;
Я верю, что ты унесешь с собой на словах, что все хорошо.
 

Такой всепоглощающей была тоска приграничных поэтов по родным местам в Китае, что их литературные образы частенько бывали перекрыты ностальгическим протестом. Несмотря на очевидную физическую разницу в географии собственно Китая и его приграничных территорий, многие из основных образов пограничной поэзии – растения, животные и погода – заимствованы из стандартного репертуара символов китайской пейзажной поэзии: устремившиеся в небо гуси указывают на одиночество, катящееся перекатиполе символизирует поэта, занесенного далеко от своих родных мест. Даже если поэт в своем творчестве заставлял сёбя взглянуть на чуждую реальность границы, он при этом подчеркивал силу своей тоски по родине, показывая окружающий мир через отсутствие здесь обычных деталей, которые ассоциируются с поэтическим описанием китайского пейзажа. «Горы не зелены, воды не прозрачны, – с тоской отмечал один автор. – Дыхание весны не проходит через Яшмовые Ворота». «Здесь нет цветов – лишь холод, – вздыхал другой. – Не видно красок весны».

Однако сильнее, чем большинство пограничных поэтов, Цэнь Шэнь старался описать границу и ее войны их терминами, найдя, что набор относительно сдержанных образов, навеянных пейзажами собственно Китая, не подходит, когда сталкиваешься с климатическими крайностями пустынь Гоби и Такламакан:

 
…
Плоские пески широки и унылы, их желтизна достигает небес,
В девятом месяце ветер завывает по ночам.
…
Трава у сюнну желта, их лошади жирны.
К западу от гор дым и пыль бегства поднимаются вверх.
Великий китайский генерал ведет свои войска на запад,
Даже по ночам он носит свои золотые доспехи,
И его войска идут вперед, их копья стучат,
Ветер режет их лица, словно нож.
На конях лежит снег, их дыхание и пот парят,
Их попоны скручены льдом.
В шатре составляются призывы к войне, но вода на чернильном камне замерзла.
Услышав об этом, варвары в ответ действуют робко, несмело.
Их короткое оружие, я предрекаю, не осмелится скреститься с твоим в ближнем бою.
Давайте ждать докладов о победе.
 

Когда мысли Цэня удалялись от холода – снежных осеней, девяностометровых полос льда, перечерчивающих Гоби, жалящих ветров и буранов, делающих шубы из лисьего меха тонкими и никчемными, вымораживающих луки и доспехи так, что их нельзя использовать, – они сразу же перебегали к климатической непохожести, к палящему зною современного Синыдзяна и республик Центральной Азии:

 
Я слышал, как варвары у гор Инь судачат,
Что у западного берега Горячего озера [2]2
  Озеро Иссык-Куль в современном северо-западном Киргизстане, но в пределах танского протектората Аньси.


[Закрыть]вода кажется кипящей.
Стаи птиц не осмеливаются летать над нею,
Под ее поверхностью карпы вырастают длинные и жирные.
На берегу зеленая трава никогда не чахнет,
В небесах белые облака спиралями уплывают в небытие.
Парящие пески и оплавленные камни поджигают варварские облака,
Кипящие волны, пылающий прибой испепеляют китайскую луну.
Невидимые костры разжигают печи Неба и земли,
Для чего они должны дотла сжигать этот уголок запада?
 

Временами, конечно, пограничным поэтам – которые все же оставались представителями государства, хоть и младшими, – приходилось откладывать в сторону ощущение печали и отчуждения, горячо прославляя китайский военный империализм и восхваляя храбрость генералов и солдат. «Армейская песнь» Ван Чанлина выставляет пограничные дела в ярко государственническом свете:

 
Великий генерал выходит со своей армией в поход,
Дневной свет меркнет над Вязовым проходом.
Золотые доспехи сияют во всех направлениях,
Шаньюй отступает, его храбрость сломлена.
 

В стихотворении «Под стеной» поэт, однако, излагает свои личные чувства:

 
Цикады поют в безлюдных шелковичных зарослях,
В восьмом месяце проход позабыт всеми.
При проходе через границу в обе стороны
Повсюду виден пожелтевший тростник.
Мой конь переходит через реку в августе,
Холодный ветер с воды сечет словно нож.
По ту сторону пустынных равнин день еще не закончился,
Мне смутно виден Линьтао.
В былые дни битвы вдоль Длинной стены
Описывались с хвалами и благоговением,
Но сегодня прошлое не более чем желтая пыль,
Белые кости, разбросанные в траве.
 

В танских пограничных стихотворениях стена заново открыта в виде стереотипной аллюзии, призванной показать абсолютную пустынность окружавшей ее местности, бесчеловечность, сопровождавшую ее строительство, тщетность экспансии, которую она поддерживала.

 
К западу от китайских сигнальных башен, где лагерь сдавшихся тюрков,
Длинная стена вздымается из желтых песков и выбеленных костей.
Мы начертали свои успехи на горах Монголии,
Но земля безлюдна, луна никому не светит.
 

Однако в надежных руках лучших танских поэтов пыльное клише могло звучно трансформироваться в пацифистскую полемику, как, например, в парной песне Ли Бо «Война к Югу от стены»:

 
В прошлом году мы бились у истока реки Сангань,
В этом мы бьемся на дорогах у реки Цун.
Мы сполоснули свое оружие в морях на дальнем западе,
Мы попасли своих коней на замерзших травах Небесных гор.
Войны маршей в десятки тысяч миль,
Три армии стары, измотаны.
Сюнну живут не пахотой, а убийствами,
И так ведется исстари – лишь поля выбеленных костей и желтого песка.
Император Цинь строил стену, чтобы сдержать варваров,
Хань постоянно жгла сигнальные огни.
И они по-прежнему неустанно горят —
Бесконечные войны и походы.
На поле брани схватки происходят врукопашную, насмерть,
Раненые кони ржанием несут свои страдания небесам,
Коршуны и вороны выклевывают внутренности из трупов,
Потом улетают, чтобы развесить их на иссушенных деревьях.
Солдаты падают в дикие травы,
Но генералы тщетно пытаются их поднять.
Поистине орудия войны не несут ничего, кроме жестокости,
Мудрые люди пользуются ими лишь как крайним средством.
На поле битвы сплошная путаница,
Солдаты копошатся как муравьи.
Солнце – красное колесо, повисшее в мутном воздухе,
Колючие травы окрасились в кроваво-красный цвет.
С клювами, полными человеческой плоти, вороны
Бесполезно машут крыльями; они слишком разжирели, чтобы взлететь.
Люди, которые вчера были на стене,
Сегодня превратились в тени у ее подножия.
Знамена мерцают словно рассыпанные звезды,
Барабаны продолжают грохотать, бойня еще не закончилась.
Наши люди – мужья, сыновья —
Все там, среди грохота барабанов.
 

В 880 году некий разбойник, возглавивший мятежников, по имени Хуан Чао въехал в столицу Тан, Чанъань, в золотой повозке, за которой следовала свита из нескольких сотен человек, одетых в парчу. Он стал богат благодаря неистовому разграблению Кантона и Лояна. Незадолго до того бежавший под покровом ночи из своей обреченной столицы, предпредпоследний танский император в тот момент удирал по склонам и ущельям гор Цзиньлин, надеясь укрыться в Сычуани, где ему предстояло фактически стать пленником своего главного евнуха. Несмотря на парадный въезд, мятежники вскоре стали обращаться с Чанъанем так же, как обращались с двумя другими большими китайскими городами: грабежи, убийства, наказание города за его роскошь и особые права.

Весной 882 года на воротах департамента государственных дел в Чанъане появилось стихотворение. Скорее сатирическое, чем лирическое, оно высмеивало новых правителей города, в условиях анархического режима которых приходилось служить поэтам-бюрократам. Мятежники отреагировали быстро, перебив всех чиновников в вызвавшем раздражение департаменте, вырвав у них глаза и вывесив напоказ их трупы. Затем они продолжили казнить всех в столице – веками являвшейся центром притяжения для элиты китайских поэтов-чиновников, – кто мог написать это стихотворение.

907 год принято считать годом конца династии Тан – когда провинциальный военачальник убил последнего танского младенца-императора, – однако, видимо, именно события весны 882 года подвели решающую, страшную черту под династией и золотым веком китайской поэзии, чей приход она возвестила. После того как император бросил столицу в руках разбойников, а государственные военачальники объявили себя независимыми военными диктаторами, инородцы, обитавшие вдоль северных границ, начали просачиваться на юг, создавая собственные государства в Маньчжурии, Шаньси и Хэбэе.

Именно благодаря наиболее успешным из этих государств, киданьскому Ляо и чжурчжэньскому Цзинь, случилось так, что, несмотря на все усилия Тан физически и фигурально разрушить рубежные барьеры, стены снова начали расти – правда, лишь для того, чтобы подвести Китай в самый критический момент: во время вторжения монголов под предводительством Чингисхана.