Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

Цзинь не смогла должным образом отреагировать, показав как психологическую, так и военную слабость. Уже к 1210 году страх Цзинь перед монголами превзошел здравый смысл: запуганный рассказами о силе монголов, цзиньский двор «запретил простолюдинам распространять слухи о пограничных делах». Как осмысленные меры против всеобщей истерии, так и страусовая политика отрицания не могли сдержать продвижение завоевателей. Перейдя разделительную линию между степью и Китаем к северо-западу от Пекина, монголы обошли оконечность цзиньских стен и нанесли страшное поражение намного превосходившей их по численности цзиньской армии, оставив за собой трупы чжурчжэньских солдат, словно «сложенные в поленницы гниющие чурбаки», на протяжении более пятидесяти километров вдоль проходящей по лощине границы. Десять лет спустя даосские паломники, проходя по старой пограничной территории по пути к ставке Чингисхана, видели кости, все еще разбросанные по всей местности. «К северу нет ничего, кроме унылых песков и пожухшей травы. Здесь Китай – с его обычаями и климатом – внезапно заканчивается… [Ученики] указывали на скелеты, лежавшие на поле брани, и говорили: «Давайте, если невредимыми вернемся домой, произнесем молитвы за упокой их душ…»

Когда монголы приближались к столице, оставив первую, внешнюю линию обороны Цзинь в нескольких днях верховой езды позади себя – группе даосских паломников, которые, несомненно, передвигались верхом медленнее, чем монгольская Орда, потребовалось десять дней, чтобы добраться до стены от поля брани на границе, – Цзинь попыталась усилить гарнизоны своих крепостей и запросила мира. Однако монгольские военачальники двигались слишком быстро, чтобы предпринимаемые меры оказались эффективными, и захватывали недоукомплектованные гарнизоны и обнесенные стенами города к северу от Пекина без особого труда. Между тем испуганные послы, которые должны были вести переговоры о мире, быстро переметнулись к противнику и раскрыли военные планы Цзинь.

Иногда выдвигаются предположения, будто государство Цзинь пало, так как длинные пограничные стены разрушились после столетий небрежения и к тому времени представляли собой тысячелетние сооружения, нуждавшиеся в тщательном обновлении. Однако до династии Тан практически каждая династия, управлявшая севером Китая, строила и населяла гарнизонами собственные стены, и в недавнее время Ляо и Цзинь делали то же самое. В цзиньских стенах и крепостях фактически не было упущений, за исключением двух фундаментальных с военной точки зрения недостатков статичной обороны. Во-первых, эффективность стен с точки зрения обороны, как якобы любил говорить Чингисхан, зависит от храбрости тех, кто их защищает. Многие из цзиньских пограничных гарнизонов состояли не из чжурчжэней, а из ненадежных киданей (бывших солдат Ляо), чью верность вскоре поколебали удары монголов. Одна из крепостей к северо-востоку от Пекина, в Губэйкоу, пала без какого-либо сопротивления благодаря измене командующего из киданей. Во-вторых, стены и форты представляют собой мнимые рубежи: они сами могут быть неприступными, а бреши в обороне за их пределами остаются незащищенными. Слишком уж часто мощь укреплений рождала у Цзинь ложное чувство безопасности – когда китайцы отсиживались за стенами, а монголы деловито грабили никем не защищаемую местность вокруг. Лишь один укрепленный проход был взят штурмом во время движения Чингиса на Пекин – мощная крепость Цзюйюн, перекрывавшая проход между двумя горами к северу от столицы. Задержавшись здесь на короткое время, главный военачальник Чингиса, Джэбе, применил один из своих излюбленных тактических приемов: организовав ложное отступление, он выманил из крепости цзиньский гарнизон, бросившийся в преследование, устроил ему засаду, а затем ворвался в открытые ворота укрепления. Еще монголы имели в своем распоряжении богатый набор осадно-штурмовых приемов. Один из них заключался в следующем: они требовали отдать им в виде выкупа всех животных в городе или поселке. Когда успокоенные жители передавали требуемое, монголы привязывали к каждому животному горящую головешку и отпускали на свободу. Испуганные животные бежали назад к себе домой, сея огонь и панику по поселению и расстраивая любые попытки сопротивления атаке монголов. Другой, еще более жуткий способ заключался в использовании китайских пленных в качестве живого человеческого щита: их гнали по направлению к городу, подавляя решимость защитников стен.

В 1214 году, сочтя Пекин и сорок три километра его городских стен слишком хорошо укрепленными и не желая прибегать к длительной осаде, Чингис согласился отвести свои войска после получения от Цзинь огромной компенсации шелком, золотом, лошадьми, мальчиками и девочками. Ему также подарили одну из дочерей императора. Но в скором времени появился новый повод для возобновления боевых действий: бегство цзиньского двора и правительства на юг, в Кайфэн, бывшую северную столицу Сун. Чингис сильно разгневался: «Император Цзинь заключил со мной мирное соглашение, но теперь перенес свою столицу на юг; совершенно очевидно, он не верит моему слову и воспользовался миром, чтобы обмануть меня!» В 1215 году монголы возобновили военные действия и захватили Пекин, отдельные районы которого горели в течение месяца, вырезав его голодающее и измученное население. Судьба цзиньской столицы стала жутким предостережением для будущих правителей, рискнувших помыслить о сопротивлении Орде Чингиса. Когда год спустя посол одного из центральноазиатских государств – будущих жертв Чингисхана – приехал, чтобы самому узнать правду о страшном разорении Пекина, он отписал своему суверену: человеческие кости свалены в кучи по всему городу, земля повсюду пропитана сгнившей человеческой плотью и испражнениями, от разложившихся трупов распространение тифа приняло вид эпидемии.

К 1217 году, после быстрых последних ударов по Маньчжурии, прежней родине чжурчжэней, Чингисхан, бывший Смотритель Границы Цзинь, стал смотрителем всего Китая к северу от Желтой реки. Династия Цзинь оставалась в Кайфэне до 1234 года – так как монгольское вторжение растянулось на двадцать с лишним лет, в ходе которых завоеватели часто «отвлекались» на захват территорий, лежавших между Китаем и восточным побережьем Черного моря, – но ее окончательный крах был предрешен. В песне времен монгольских завоеваний подытоживается ощущение бесполезности цзиньской стены:

 
Стена была построена под крики боли и печали;
Луна и Млечный Путь кажутся низкими по сравнению с ней.
Но если бы все выбеленные кости погибших были сложены там,
Они достигли бы той же высоты, что и стена.
 

Когда монголы завладели северным Китаем, падение юга стало неизбежным. Монголы, непобедимые в кавалерийских схватках, особенно теперь, когда взяли на севере под контроль торговлю лошадьми, от которой зависела Сун, следили, чтобы Сун продавали только слабых и низкорослых коней, порой не больше крупных собак. Где конница оказывалась неэффективной – на залитых водой рисовых полях юга, – монголы изменили тактику и приспособились к новой местности, создав флот. Они стали теснить Сун еще дальше, на самые границы южного Китая, до тех пор пока не был убит в морском сражении у Кантона в 1279 году последний малолетний император.

Ранние монгольские правители Китая – сыновья и внуки Чингисхана – настолько отрицательно относились к самой идее приспособленчества в любом виде к китайскому образу жизни и его размягчающему влиянию – погибели столь многих прежних некитайских династий, – что один из кочевников-экстремистов даже предлагал опустошить (вырезать) северный Китай и приспособить его под пастбища. К счастью, советник из киданей убедил хана, что деньги – а значит, и силу – можно получать, оставляя живым население, так как люди способны платить налоги. Хоть и не существовало геноцида китайцев, однако новый режим постарался сделать все, чтобы местное население оставалось вне сферы управления. При этом была задействована система разделения по этническому признаку – монголы, западные и центральные азиаты, северные и южные китайцы, – на основе которой производилось распределение официальных должностей. Первые две категории – примерно два с половиной процента всего населения Китая – занимали большинство наиболее влиятельных постов.

Правда, хан Хубилай, внук Чингисхана и первый император-монгол всего Китая, допустил умеренную китаизацию, сделав заявление – спорное, по мнению старой племенной элиты, – что для управления Китаем нужно больше, чем боевые навыки монголов, и сумел при этом избежать строительства рубежных стен. Марко Поло, якобы проведший годы при дворе Хубилая, поражаясь размерам и великолепию всего, от дворцов до груш, так и не упомянул в своих «Путешествиях» ни одного вида пограничных стен. Критики произведения Поло используют это упущение для доказательства того, что он никогда и не приближался к Китаю, а просто сплел вместе отрывочные рассказы, услышанные от персидских и арабских торговцев. И хоть многое в описаниях Поло может вызвать сомнения – его заявления, например, о том, что он присутствовал при некой осаде, завершившейся за два года до того, как он предположительно добрался до Китая, что он был назначен губернатором южной столицы, Янчжоу (назначение, странным образом упущенное в отличающихся скрупулезностью записях китайских чиновников), – тем не менее имеется достаточно подтвержденных фактами наблюдений, касающихся в том числе бинтования ног и практики захоронения умерших: они, по крайней мере частично, звучали убедительно. Когда пришло время строить свою столицу, Даду, на месте современного Пекина, Хубилай оказался более податливым китайскому влиянию и построил собственный дворец, по информации Поло, за четырьмя стенами: квадратной городской стеной в девять с половиной километров, внешней дворцовой (обе побеленные и обустроенные бойницами), внутренней и, наконец, мраморной, составлявшей своего рода террасу вокруг собственно дворца. Внутри дворца Хубилай сделал легкий жест в сторону своего племенного прошлого – задрапировал интерьеры занавесями из шкурок горностая, – но в остальном отказался от традиционной монгольской простоты, диктуемой кочевым образом жизни его предков. Стены залов и покоев, указывал Марко Поло, были «сплошь покрыты золотом и серебром и украшены изображениями драконов, птиц, всадников, разных зверей и батальными сценами».

«Потолок украшен таким же образом, так что кроме золота и картин нигде ничего не увидишь. Зал настолько просторен и широк, что там вполне можно накрыть столы на более чем шесть тысяч человек. Количество покоев просто поразительно… Крыша, пылающая алым, зеленым, синим, желтым и всеми другими цветами, настолько удачно покрыта глазурью, что сверкает подобно хрусталю, а блеск ее можно увидеть издалека».

За стенами дворца город представлял собой не скопление временных юрт, а был «заполнен изящными особняками, гостиницами и жилыми домами… вся внутренняя часть города построена квадратами, подобно шахматной доске, с такой мастерской точностью, что никакое описание не отдаст ей должного».

Любопытно, что монголы – больше известные как поджигатели и насильники, чем эстеты, – оставили после себя одно из самых совершенных строений, которое сегодня составляет часть обнесенных стеной укреплений неподалеку от Пекина: Облачную Террасу (Юньтай) – белокаменную арку семи метров и тридцати сантиметров высотой, построенную в проходе Цзюйюн к северу от столицы. Покрытая буддийскими надписями на шести различных языках, резьбой, изображающей драгоценные камни, животных и драконов, эта арка является памятником космополитическому Pax Mongolica, выросшему из грязи и крови периода собирания монгольской империи. Это был открытый проход, передразнивающий своей тонкой, бесполезно церемониальной красотой функциональный сбой, как предполагалось, крепкого оборонительного сооружения, перед которым ее установили. Монголы являлись сторонниками не перекрывающих доступ стен, а свободно текущей торговли и соединяющих разные части их огромной империи дорог: в конце правления Хубилая в монгольском Китае функционировали тысяча четыреста почтовых станций, чью работу обеспечивали пятьдесят тысяч лошадей, находившихся в их распоряжении. Облачная Терраса стала воротами, через которые императоры и простолюдины путешествовали из Пекина в степь и обратно, направляясь в разные уголки панъевразийской империи монголов.

Однако само отсутствие стен могло все же сыграть свою роль в падении монгольского правления в 1368 году. Начиная с 1300 года, расползавшаяся по югу Китая нищета породила антиправительственные мятежи, частота и сила которых все нарастала. Историки медицины высказываются в том смысле, что обнищание китайцев связано частично с сокращением численности населения, вызванным или по крайней мере ускоренным перемещением торговых путей из пустынь Шелкового пути в травянистые степи Монголии, а также переносом на юг Китая возбудителей болезней в кишащих блохами седельных сумках монгольских кочевников. Как в эпоху освоения Западом Нового Света туземные народы вымирали из-за появления европейских болезней вроде оспы и кори, так и в отдельных районах Китая до двух третей местных жителей погибали от чумы, распространившейся в период монгольских завоеваний. Таким образом, именно отсутствие стен в монгольском Китае единственный раз в китайской истории привело династию к катастрофе. Ведь именно в результате одного из мятежей – восстания Красных Повязок – Чжу Юаньчжан основал династию Мин, императоры которой явились величайшими в истории Китая стеностроителями и архитекторами Великой стены в том виде, в каком ее сейчас видят туристы.

Глава восьмая
История Открытости и Изоляции: граница при ранней Мин

В новогодний день 2 февраля 1421 года, после шестнадцати лет упорного строительства с использованием труда более двухсот тысяч рабочих, минский император Юнлэ торжественно въехал в свою новую столицу, Пекин, выросшую на месте бывшего монгольского города Даду. Первым делом была возведена городская стена – десять метров высотой и двадцать три километра по периметру, – внутри которой одно за другим были построены сооружения, определяющие лицо города и сегодня: ярко-красный Запретный Город; массивные, красные же ворота в стене, отделяющие дворец от просторной площади Тяньаньмэнь; городские ворота – громадные деревянные двери, помещенные в каменные арки, возвышающиеся над тесными улицами.

Отказавшись от скромности зданий, построенных в Китае XIII века, архитектурные пристрастия при Мин принялись развиваться в направлении подавляющей монументальности. Хотя визитные карточки старокитайской архитектуры по-прежнему присутствовали в высоком стиле Мин – изогнутые крыши, нависающие скаты, – минская архитектура превратилась в зеркало, искажающее прошлое, подменив прежнее стремление китайских строителей к гармонии пропорций поклонением перед растянутыми масштабами: в жертву протяженности стен и преувеличенно глубоко посаженным крышам была принесена их высота. В Запретном Городе результаты превзошли все ожидания: огромные, тяжелые, покрытые черепицей крыши наползали, словно выбранные не по размеру головные уборы, на укороченные в высоту стены, казалось, жалобно стонавшие под гнетом собственного чванства. В дополнение ко всему яркая имперская цветовая гамма – большие площади белого мрамора, желто-золотая черепица крыш, темно-красные стены, синяя, зеленая и золотая мозаика – крикливо подчеркивает характер всего ансамбля. В притягательности Запретного Города нет никакой тонкости: он впечатляет масштабом имперского самомнения, чередой громадных белокаменных дворов, следующих один за другим, приподнятых над землей аудиенц-залов, мраморными мостами и лестницами; все построено жестко симметрично в прямоугольнике, длинная сторона которого составляет километр сто метров. Его пропорции заставляют посетителей чувствовать себя гномами, понуждая двигаться по комплексу медленно, уступая гнетущему имперскому видению времени и пространства. В сущности, совершенно некрасивый Запретный Город поражает главным образом своей авторитарной помпезностью, эстетикой убийственной высокопарности.

Архитектурные проекты Юнлэ соперничали и, возможно, превзошли соответствующие замыслы его предшественника, Ши-хуанди, в стремлении пропитать воплощение абсолютного имперского правления недоступным величием и святостью, нарочито направленными на то, чтобы вызвать робость как у китайцев, так и у иностранцев. Обширные общественные площадки, церемониальные залы и лабиринты жилых помещений и административных учреждений, которыми заполнен Запретный Город, угнездились внутри трех концентрических наборов стен: его собственных, стен большого императорского города (который включал в себя имперские министерства, зернохранилища, мануфактуры) и собственно стен основного города. К югу от города располагались храмы Неба и Земли, комплекс храмов и алтарей, построенных государством среди парковых территорий, по площади почти столь же обширных, как земли, отведенные под Запретный Город. Каждый штрих архитектуры новой столицы, таким образом, нес на себе жесткую, автократическую символику. Расположение Запретного Города в центре тройного набора отгораживающих стен, ориентированных по частям света, наталкивало посетителя на единственный неумолимый вывод: китайский император, Сын Неба, сидящий на троне, окруженный, заточенный в центре своей столицы – вселенная в гармоничном микрокосме, – и физически, и духовно воплощает собой космический центр мира.

Выбор Пекина, расположенного намного ближе к Монголии, чем старая южная столица Наньцзин, в качестве имперского центра отражал ясный посыл относительно молодой минской империи. После четырехсот пятидесяти лет иностранной оккупации Китая вплоть до основания династии Мин в 1368 года решение Юнлэ перевести столицу в Пекин, так близко к степи, стало результатом новой и полной уверенности в способностях династии поддерживать безопасность своей империи, а границу содержать в мирной покорности.

Юнлэ хотел сделать свидетелями церемоний в день нового года как можно больше людей. В 1421 году в Пекине собрались тысячи послов из Азии и с берегов Индийского океана. Все они должны были совершать обряд коутоу перед китайским Сыном Неба. Знаки почтения со стороны этих сановников явились плодом двух десятилетий тщательно спланированной дипломатии императора. К 1421 году он провел две из своих пяти кампаний против монголов и добился дипломатического нейтралитета племен, населявших дальний запад. С 1405 года, используя технику мореплавания, намного превосходящую все имевшееся в то время на Западе, Юнлэ отправил с восточного побережья Китая на Яву, Цейлон и даже к самой восточной Африке шесть отдельных флотов крупных плоскодонных судов – каждое более шестидесяти метров длиной, это в несколько раз больше Колумбовой «Санта-Марии» – с заданием провести исследования и установить дипломатические отношения. Назад они привозили экзотические товары, животных и толпы дипломатических представителей из дальних царств, стремившихся установить даннические, а значит, и торговые отношения с минским Китаем. Китайские суда называли «кораблями-сокровищницами». Перед отплытием их грузили сокровищами, символизировавшими китайскую цивилизацию: фарфором, шелком и яшмой, – предназначенными для того, чтобы поразить правителей и жителей десятков стран, которые, по словам адмирала-евнуха Чжэн Хэ, он посетил. Почти за столетие до того, как Колумб отправился в Америку, Китай изобрел собственную форму не признающего границ морского империализма. Его экспансионизм был полярно противоположен отгораживавшему от мира стеностроительству, которому отдавали предпочтение многочисленные предшественники Юнлэ.

Примерно двести лет спустя минский Китай представлял собой совершенно другую картину. Реальная политика открытого экспансионизма, проводившаяся Юнлэ, была отброшена императорами-домоседами, склонными ко все более частым приступам острого политического изоляционизма. Запретный Город более не являлся космополитичным центром притяжения иностранной экзотики – он превратился в раскрашенную яркими цветами тюрьму для своих имперских обитателей, а Пекин стал городом, подвергавшимся осаде восхищенных послов с данью не менее часто, чем алчными монгольскими грабителями. К семнадцатому столетию династия Мин полностью замкнулась в себе, пытаясь запереть на замок границы вокруг Китая: по своему открытому побережью – путем запрета на торговлю с иностранцами; на северной границе – при помощи самой солидной, дорогостоящей и детально продуманной системы обнесенных стенами пограничных укреплений, когда-либо создававшейся китайскими династиями. Некоторые их части выстроили из кирпича и цемента и снабдили большим количеством башен и бойниц – такой сегодня Великая стена известна миллионам посетителей. Но даже когда в 1644 году отельные участки стены еще находились в процессе строительства и реконструкции, иностранные захватчики с северо-востока прорывались через нее, надеясь покорить империю, которую стена должна была защитить.

Для тех, кто готов их увидеть, семена разгрома минского Китая были посеяны уже в самих величественных планах Юнлэ. В своем Запретном Городе за тремя стенами Юнлэ создал символ жестко очерченного церемониала правления династии Мин, гроб, в котором она позднее задохнется. И несмотря на их очевидный космополитизм, морские предприятия Юнлэ являли собой как прагматическую, деятельную инициативу, так и эгоистические начала императорского Китая. Главной целью этих экспедиций, похоже, была продуманная международная охота за коутоу: убедить как можно больше иностранцев признать культурное превосходство Китая, подтвердить и затвердить положение Китая как центра мира, окруженного вассалами-данниками. Когда деньги на такие экспедиции иссякли, китайские императоры просто еще сильнее ушли в свое китаецентристское мировоззрение, еще больше отгородились стенами – фигурально и физически, – своих представлений о главенствующей роли Китая.

Тем не менее в ранний период правления династии Мин мало что из этого лежало на поверхности – например, пограничной стены не существовало; не было даже мыслей о ней. 7 сентября 1368 года, начала правления династии Мин, тогдашние представители монгольской династии Юань, поспешно оставив Даду, бежали через белокаменную арку Облачной Террасы в направлении «роскошного курорта», своей летней столицы Шанду (или, в транслитерации Колриджа, Занаду), расположенной в южных степях современной Внутренней Монголии. Монгольские императоры ежегодно перемещались между своими столицами, совершая двадцатитрехдневное путешествие поздней весной и рассчитывая спрятаться от удушливой жары пекинского лета в прохладных горах и лесах в окрестностях Шанду с его мраморным дворцом, обширными охотничьими угодьями и пастбищами со специально выведенными белыми кобылами и коровами, которые давали молоко только для ханов и их семей.

На сей раз, однако, их отъезд стал поспешным и вынужденно лишенным всяких церемоний, так как монгольская царская семья спасалась не просто от жаркого, сухого пекинского лета, худшая часть которого в любом случае была уже позади. В день их отъезда Сюй Да, один из генералов первого императора Мин, разгромил защищавшую столицу армию к востоку от Даду. Неделей позже минские войска преодолели городские стены и захватили город. В качестве финального, подчеркнувшего победу жеста Мин переменила выбранное монголами название города Даду (буквально – Великая Столица) на Бэйпин (Север Умиротворен), переместив собственную столицу на юг, в Наньцзин (Южная Столица).

Чжу Юаньчжан, в 1368 году провозгласивший себя первым императором династии Мин, Хунъу (буквально – Подавляющая Военная Сила), был человеком, которого заставило действовать отчаяние. Родившись в очень бедной крестьянской семье, он медленно продвигался с самых низов китайского общества наверх, каким-то образом пережив чуму, голод, нападения разбойников и пиратов, а также междоусобную войну, унесшие за последние полтора столетия миллионы его земляков. Когда Чжу исполнилось шестнадцать, почти все его родные один за другим в течение каких-то трех недель умерли от голода и болезней. После того как последний приют оставшегося в одиночестве, осиротевшего Чжу – буддийский храм, где он стал нищенствующим монахом, – был разрушен монгольскими солдатами, Чжу Юаньчжан подался в мятежную крестьянскую секту под названием «Красные повязки», исповедовавшую утопический культ, который призывал страждущих крестьян восставать против монгольских властей в ожидании, как считали, близившегося прихода на землю Майтреи, Будды богатства и Царя Света. Этот культ распространился по большей части центрального и южного Китая, обзаведясь региональными центрами силы и вождями, среди которых Чжу Юаньчжан возвысился после ряда впечатляющих побед над соперниками, включая морское сражение 1363 года, во время которого его партизанские отряды уничтожили в юго-восточном Китае – вероятно, при помощи взрывчатых веществ – триста тысяч вражеских солдат.

В 1368 году, невзирая на свою усталость, Хунъу почти сразу послал – прямо вслед за убегающими представителями династии Юань – Сюй Да на север от Пекина укреплять пограничные проходы. Его главной целью стал Цзюйюнгуань – первый проход к северу от города, именно тот проход, который серьезно задержал монголов во время их похода на столицу сто пятьдесят лет назад, проход, который монгольская династия лишила оборонительной ценности, установив в нем открытую декоративную Облачную Террасу. Со времен Враждующих Царств проход Цзюйюн классифицировался как одна из «ключевых крепостей в Поднебесной». Это долина длиной пятнадцать километров всего в шестидесяти километрах от Пекина, раскинувшаяся среди зеленых гор, самой высокой и самой близкой из которых являлась гора Бадалин, блокировавшая ее восточную оконечность. По сведениям одного из источников, построенное Сюй Да укрепление «оседлало две горы, протянулось по территории в тринадцать ли и в высоту составило сорок два фута». В других документах о Сюй Да говорится: он «построил из камней крепость, где три года спустя разместился гарнизон в тысячу человек». Китайцы, Хунъу показал это совершенно ясно, вернули себе первенство, накрепко запершись от степного волка.

Минские императоры никогда не забывали унижений, связанных с монгольской оккупацией. Память о монгольских завоеваниях преследовала их, превратив вопрос безопасности с севера в навязчивую идею, которая в конечном итоге привела к параличу и банкротству династии. Враждебность Мин к иностранцам была всеобщей по размаху, но не по уровню угроз. Японцы, корейцы и аннамиты, насмешливо говорил Хунъу, «не более чем москиты и скорпионы», но северные варвары представляют собой постоянную и страшную «опасность для нашего сердца и живота».

«С древних времен правители руководили империей. Всегда было делом Китая занимать внутренние земли и управлять варварами, и варвары находились за границей и подчинялись Китаю. Не бывало такого, чтобы варвары занимали Китай и управляли империей. Во времена заката звезды династии Сун северные варвары, придя и поселившись в Китае, создали династию Юань. Что касается нашего китайского народа, должно быть, Небо повелело, чтобы мы, китайцы, усмирили их. Как могли варвары управлять китайцами? Боюсь, серединные земли давно провоняли бараниной, а люди находятся в смущении. Поэтому я повел армии дальше, чтобы навести чистоту. Моя цель – изгнать монгольских рабов, покончить с анархией и убедить людей, что им нечего опасаться, очистить Китай от позора».

Однако несмотря на ненависть минского Китая к «северным варварам» и сильное чувство стыда из-за уступки господства иноземцам, монгольская кровожадность навсегда изменила китайскую политическую культуру, сорвав мягкую плоть церемоний с китайского абсолютизма и обнажив его жесткий, деспотический костяк. Монгольское завоевание привило китайскому обществу новую для него практику крайнего насилия, приучило жителей к невиданному до тех пор уровню жестокости. Будучи патологически подозрительным в вопросе наличия вокруг него заговоров, Хунъу с 1380 года и до конца своего правления провел серию чисток, начавшуюся с его канцлера Ху Вэйюна, заподозренного в сговоре с монголами, и закончившуюся казнями или насильственным самоубийством многих из его лучших военачальников. К моменту завершения чисток – в их ходе даже его зять, обвиненный в нелегальной продаже чая, был принужден убить себя – жизни лишились примерно сорок тысяч человек, и среди них многие наиболее способные чиновники. Вскоре после его воцарения образованные люди начали страшиться призыва на службу в имперское правительство. Те же несчастные, которые уже были загнаны на службу, на всякий случай прощались с семьями, если получали вызов на аудиенцию к императору, и обменивались с коллегами поздравлениями, если к ночи их головы оставались на плечах.

Опять же, как и монголы, ранние правители династии Мин очень мало интересовались масштабным укреплением границ, и до конца пятнадцатого столетия стеностроительство велось с небольшой интенсивностью. Хотя боязнь монголов все время преследовала династию, императоры раннего периода предпочитали не прятаться за стенами, а имитировали тактику противника, нанося глубокие удары по степи. Главная причина пренебрежения правителей ранней Мин строительством стен заключается в том, что они им просто не были нужны. Обладая хорошо организованной, закаленной в боях армией, Хунъу и его сын Юнлэ могли совершать походы в степь, держа монголов в узде. Императоры ранней Мин, чтобы держать в страхе степные народы, полагались не на стены, а на менее осязаемое, но значительно более эффективное средство – «внушение трепета» перед военной мощью (вэй).

Главным вкладом Хунъу в оборону границы стало укрепление двух линий опорных пунктов – внутренней и внешней, – расположенных на территории Монголии и в северном Китае и предназначенных не для закрепления фиксированной границы, а функционировавших как базы для проведения военных кампаний и оказания влияния на происходящее в степи. Самые верные подчиненные Чжу были посланы в пограничные районы для строительства опорных укреплений на линии между двумя конечными точками – Цзяюйгуань на западе (буквально, проход Приятной Долины) и Шаньхайгуань (проход Между Горой И Морем) на востоке. Обе точки имеют очевидные стратегические преимущества. Первая представляет собой поселение в песчаном оазисе, находящемся между двумя горными хребтами, ведущими в сторону оконечности Ганьсуского коридора, вторая – блокирует проход в Китай вдоль побережья со стороны Маньчжурии и Кореи. И все же это была не Великая стена: в конечном счете императоры Мин соединят отдельные стратегические опорные пункты и проходы вдоль внутренней линии северных укреплений петляющими участками – местами двойных и тройных – стен. Но это в будущем. В свое время внешняя линия укреплений – которая тянулась от восточной оконечности Ляодуна до вершины петли Желтой реки на расстояние от Пекина в своей самой северной точке примерно на двести пятьдесят километров, – олицетворяла суть политики Мин в отношении степи. Она располагалась слишком далеко от собственно китайской территории, чтобы иметь какое-либо чисто оборонительное значение. Эти укрепления формировали базу экспансионизма ранней династии Мин, являвшегося не чем иным, как политикой управления и степью, и Китаем в стиле монголов.