Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

В глазах Риччи Китай представлял собой благотворный пример порядка, единства и моральных норм для Европы, раздираемой на части постреформатским религиозным конфликтом. Его растения и плоды питательны и изобильны, флора богата и разнообразна, а управление «этой удивительной империей» направляется соображениями достоинства, чести, добродетели, учености, справедливости и умеренности. «Древнее царство Китая получило свое имя от всеобщей практики учтивости и вежливости, – восхищался он, – и это является одной из пяти базовых добродетелей, которая ценится превыше всех остальных». Даже китайское вино, отмечал Риччи, казалось, приготовлено разумно, не вызывая у пьющего похмелья.

Иезуитский культ Великой стены был всего лишь наиболее очевидным парадоксом в их решении служить пропагандистами Китая на Западе и лучше всего иллюстрирует то, до какой степени потребность в защите вложенного ими в Китае притупила их критический дар: они, в сущности, боготворили сооружение, явно предназначенное для того, чтобы не допускать в страну им подобных. На протяжении XVI–XVII веков под пристальным взглядом иезуитов пограничные оборонительные сооружения Китая из простой «стены» сообщений ранних путешественников преобразились в «огромную стену» (1616 год), «знаменитую стену» (1681 год), в «ту поразительную стену» (1683 год), в «эту Великую стену» (1693 год) и, наконец, в «ВЕЛИКУЮ СТЕНУ» (1738 год). В конце семнадцатого столетия прославленная, скрупулезная эрудиция ордена – в том, что касается стены, – была отложена в сторону в интересах пропаганды: не обращая внимания на явные географические расхождения между описанием начерно построенной «длинной стены» династии Цинь в «Исторических записках» Сыма Цяня и реально существовавшей минской, из кирпича и камня, стеной возле Пекина, наблюдатели-иезуиты объединили их и провозгласили: единая Великая стена «почти целиком построена из кирпича… более тысячи восьмисот лет назад» и чудесным образом «хорошо сохранилась» для своего возраста.

Хотя горстка много попутешествовавших монахов пыталась несколько поумерить пыл, указывая на неважный вид стены за основными проходами, тональность большинства сообщений оставалась восторженно благоговейной. После 1735 года, когда иезуит Жан-Баптист дю Халде издал «Описание китайской империи» – собрание отчетов других иезуитов, включая Вербиста, в XVIII веке нашедшее свое место на книжных полках у многих интересовавшихся Китаем европейцев, – иезуиты окончательно закрепили на Западе мнение о стене: «расположенная уступами и обложенная кирпичом… достаточно широкая, чтобы пять или шесть всадников могли с легкостью проехать по ней в ряд». На время пропали даже упоминания об исторических неудачах стены, о брешах и руинах, о сравнительной молодости минской стены на северо-востоке. Даже позорная роль стены в маньчжурском завоевании Китая в 1644 году вызывала лишь флегматичные вздохи: «Таковы превратности людских отношений».

В 1703 году девятилетний мальчик по имени Франсуа Аруэ приступил к учебе в коллеже Сен-Люи-ле-Гран, располагавшемся в Париже, на задворках Сорбонны. Будучи в то время самой престижной и модной школой во Франции, этот руководимый иезуитами коллеж взрастит некоторые пользующиеся дурной славой умы, включая Робеспьера и маркиза де Сада. Аруэ и сам станет одним из его самых известных и по большей части выдающихся питомцев под псевдонимом Вольтер, взятым в 1718 году, после годичного заключения в Бастилии за критику государства в одном своем стихотворении.

Несмотря на прославленное искусство его учителей-иезуитов, Вольтер в поздних воспоминаниях в основном без удовольствия упоминал о пережитом во время учебы в Сен-Люи-ле-Гран. В «Философском словаре» он пишет: ребенком ему приходилось «учить латынь и всякую чепуху». Обедая в доме мистера и миссис Александр Поп в Лондоне, он весело рассказывал о почти забытых временах школярства. Когда его спросили, отчего к тридцати годам он так плохо физически сложен, он поведал: «Те проклятые иезуиты заездили меня до такой степени, что мне не вырасти больше до самой смерти».

В то время Вольтер являлся не единственным, кто критиковал иезуитов. По мере того как спор об обрядах – обвинивший иезуитов в том, что в своем стремлении заполучить новых верующих вне Европы они недопустимо искажали веру, приспосабливая ее под местные условия, – в течение всего XVIII века набирал обороты, оппозиция иезуитам внутри католической церкви усиливалась. В глазах их клерикальных инсинуаторов деятельность иезуитов в Китае – где самые видные иезуиты одевались как ученые-чиновники и становились частью государственной конфуцианской машины – выглядела ярким примером оппортунистической капитуляции ордена перед язычниками.

Однако за жесткими доктринальными границами католической церкви сообщения иезуитов о расположенных вне Европы странах впитывались самыми оригинальными и пытливыми умами эпохи. К концу XVII века Европа начинала прорыв из интеллектуальной вселенной, ограниченной классической ортодоксальностью и Ветхим Заветом, чтобы осознать – мировая история уходит за границы понимания христианской Европы. Расширение светских и географических границ Европы состоялось с первыми проблесками знаний в области геологии, в течение столетия раздвинувшими рамки истории Земли с шести тысяч до миллионов лет, превратив временную шкалу библейского Создателя в насмешку, и с осознанием существования новых стран, вокруг чьих границ европейцы пока лишь кружили. Эрозия старых, европоцентристских истин воодушевляла мыслителей, и они ставили человеческий разум выше унаследованных ортодоксальных теологических доктрин, искали релятивистские, толерантные системы взглядов, способные вместить атмосферу потрясения от быстро раздвигающихся горизонтов.

Вероятно, не было другой такой неевропейской страны, которая несла в себе столь мощный вызов христианскому европоцентризму, как Китай. По мере того как первые европейцы – большинство из них монахи-иезуиты – оседали в Китае и начинали посылать назад детальные сообщения о Серединном Царстве, Европа получала сведения о государстве, существовавшем вне пределов христианской цивилизации и выглядевшем в глазах многих philosophesв сравнении со своими европейскими аналогами более чем предпочтительно: было рациональным и упорядоченным, более толерантным и образованным. По рассказам иезуитов о Китае ученые XVIII века распознали непрерывную историю, существовавшую без ссылок на европейскую хронологию и уходившую назад на пять тысяч лет, к 2952 году до нашей эры, то есть за шестьсот лет до предполагаемой даты Великого Потопа. Интеллектуальное восхищение усилилось, когда предметы китайской материальной культуры стали получать высочайшую оценку. По мере того как португальцы, испанцы и голландцы приоткрывали двери для торговли, все больше вещей с Дальнего Востока попадало в европейские дома: мягкие шелка, изящный фарфор и резные шкафы, которые еще в течение десятилетий будут выше технических возможностей европейских имитаторов. К концу XVIII века любовь к китайским вещам увлекла европейских дизайнеров и архитекторов и вылилась в лаковое безумие мадам Помпадур и Марии Антуанетты, в экстравагантных бронзовых драконов павильона принца-регента в Брайтоне.

Для Вольтера, неисправимого, любящего поспорить критика догм, истинного представителя Просвещения, Китай явился особым образцом, подходящим для противопоставления Франции его времени. Когда правление Людовика XIV, сопровождаемое неразберихой банкротства, военными поражениями и религиозной нетерпимостью, подходило к концу, французский деспотизм, видимо, едва ли мог импонировать Вольтеру, который провел значительный отрезок своей взрослой жизни в тюрьме или вдали от родной Франции, в изгнании, спасаясь от цензуры и преследования из-за ссор со знатью и церковью. В Китае и в его государственной философии, конфуцианстве, Вольтер усматривал высококультурную цивилизацию, выделяющуюся древностью, обильным населением, выдвижением образованных людей на позиции руководства страной, религиозной терпимостью, отсутствием угнетающей церковной бюрократии, просвещенными правителями (в выработке панегирических выводов Вольтера относительно китайской империи сыграло роль то обстоятельство, что он жил примерно в одно время с Цяньлуном, последним из трех великих императоров династии Цин, в свое правление обеспечивших беспрецедентное расширение границ и увеличение населения Китая; сами они в то же время являлись энергичными покровителями и участниками развития литературы и искусства). Короче говоря, суммировал Вольтер в «Философском дневнике», «построение [китайской] империи фактически является лучшим в мире, единственным, основанным на патерналистской власти… единственным, где губернатор провинции подвергается наказанию, если не сумеет добиться одобрения народом деятельности своего кабинета; единственным государством, где имеются нормы о награждении за добродетель, тогда как во всех других странах законы ограничиваются наказанием за преступление; единственным государством, которое заставляет завоевателей воспринимать свои законы… четыре тысячи лет, когда мы не умели даже читать, китайцам были известны абсолютно все вещи, которыми мы хвастаемся сегодня».

Несмотря на то что Вольтер часто бывал на ножах с иезуитами как представителями католической бюрократии, он проглотил их версию Китая целиком, заполнив свои книжные полки иезуитской прокитайской пропагандой, включая «Описание» дю Халде, написанное в 1735 году. И, руководствуясь синофильскими текстами, которые он хорошо усвоил, Вольтер полюбил Великую стену – по большей части. «Великая стена, – восхищался Вольтер в 1756 году, – [которая] была построена за сто тридцать семь лет до нашей эры, стоит до сегодняшнего дня; она составляет в окружности пятьсот лиг и, поднимаясь на вершины гор и падая в пропасти, почти повсюду доходит до двадцати футов в ширину и более тридцати футов в высоту: монумент, превосходящий египетские пирамиды и по утилитарности, и по масштабам». Восемь лет спустя на страницах «Философского дневника» его любовь к стене не уменьшилась: «Мне бессмысленно здесь противопоставлять китайскую Великую стену памятникам других государств; стена просто оставляет их в пыли за собой. Нет также нужды повторять, что пирамиды Египта всего лишь детские и бесполезные холмы в сравнении с этим великим творением».

Любовь Вольтера к Китаю порой играла против него, приводя к ситуациям, опасным для его честности как литератора и личного достоинства. В 1755 году он завершил работу над «Китайской сиротой», пьесой с псевдоисторической фабулой из времен Чингисхана, которую он превратил в откровенно тупой инструмент обустройства приюта для собственного мнения о превосходстве китайской цивилизации как «великого примера естественного превосходства, чьи разум и гений побеждают слепую силу и варварство» и для прославления важности искусства для современной ему Франции. В пьесе Чингисхан и его монгольские орды покоряют Китай силой только для того, чтобы самим быть покоренными науками и искусством побежденной нации. Многие годы спустя семидесятилетний Вольтер все еще был настолько влюблен в созданный им образ Чингисхана, что попробовал себя в его роли в одной из домашних постановок пьесы, организованной ради несчастного Эдварда Гиббона. Тот впоследствии заявлял: «Был сильно поражен нелепой фигурой семидесятилетнего Вольтера. Он со своим глухим, надтреснутым голосом изображал татарского завоевателя и занимался любовью с одной из довольно уродливых племянниц примерно пятидесяти лет».

Возможно, сильнее всего Китай повредил интеллектуальной устойчивости Вольтера. Он изучал китайскую историю и общество не в интересах научной достоверности – он в действительности не сделал никакого усилия для того, чтобы увидеть Китай своими глазами, – а для полемики по вопросам, на которых он сосредоточивался в каждый данный момент: против церковников во имя искусства, против политических институтов современной Франции. Как и иезуиты до него, Вольтер явно имел скрытые мотивы для восхваления Китая. В результате его любовь к Китаю поворачивалась в соответствии с тем, что он хотел делать здесь и сейчас. К 1766 году, вероятно, под воздействием семян абсолютного скептицизма, которые Хьюм в 1757 году посеял в своей «Естественной истории религии», Вольтер начал судить о Китае и его достижениях уже не как о едином, монолитном примере для всего, что ему было не по душе в тогдашней Европе, а на более прагматичной основе. По-прежнему готовый превозносить китайские законы и нормы Конфуция, Вольтер начинал понимать: его прежняя версия Китая «чересчур восторженна». Почему их научные знания в настоящее время настолько же продвинуты, как в «Европе X, XI и XII веков?». «Их великий прогресс в древности ошеломляюще контрастирует с их нынешним невежеством. Я всегда полагал, что их уважение к предкам – для них своего рода религия – было параличом, который не позволял им прогрессировать в науках». Теперь он уже отказывался положительно отзываться о «стене длиной в пять лиг, построенной в 220 году до нашей эры; этом сооружении столь же бесполезном, сколь огромном, и тем более несчастном оттого, что поначалу казалось полезным, но не смогло защитить империю». Когда Вольтер встал на сторону модернистов против антиков в их знаменитом споре – возникшем в XVIII веке и проявившемся в то время в полемике относительно античного республиканизма, – он убедительно объявил стену «бесполезной».

«Китайцы более чем за двести лет до нашей вульгарной эры построили эту огромную стену, которая не сумела защитить их от вторжения татар… Великая китайская стена является памятником страху… испытывающему терпение китайцев, а не высшему гению. Ни китайцы, ни египтяне не сумели сотворить ни одной статуи, которую можно было бы сравнивать с работой наших скульпторов сегодня».

По мере того как Вольтер колебался по поводу Китая и его стены, по мере того как то и другое теряло безоговорочную поддержку одного из самых живых умов в Европе, маятник мнения о Китае XVIII века начал решительно смещаться. Более не восхваляемый как вместилище политической добродетели и ума, Китай в глазах европейцев стал трансформироваться в империю, парализованную обоготворением прошлого, истощенную символически огромными, бессмысленными проектами, которые не сумели проявить себя по современным, утилитарным стандартам. Великая стена закончила свое путешествие от факта к мифу, к символу страны, через которую она пролегла.

В сердце Вольтера Англия заняла место сильного соперника Китаю. В 1725 году он бежал через Ла-Манш, скрываясь от ссоры с неким грубым французским аристократом и надеясь найти приют свободы и разума, населенный читателями Локка и Ньютона. Реальность его неизбежно разочаровала, однако не настолько, чтобы затмить хвалы добродетели свободомыслия этой страны в его дневнике путешествий с элементами размышлений, «Письмах относительно английского государства». Однако между двумя иностранными государствами – пассиями Вольтера особой любви не наблюдалось.

С тех пор как португальцы впервые добрались до южного Китая в начале шестнадцатого столетия, получив в конце концов для себя Макао, несколько европейских морских держав, включая Англию, неизменно стремились заполучить такую же ступеньку для торговли на окраине Серединного Царства. Многие учились на прежних ошибках португальцев, особенно голландцы, которые, начиная со своей первой торговой миссии в 1655 году, склонялись перед стариной – или, скорее, в реальности перед будущим, – чтобы усладить китайцев исполнением всех элементов китайского даннического этикета, особенно коутоу. Однако представители Англии не были готовы к такому откровенному прагматизму. Самые ранние крупные английские торговые экспедиции в Китай совпали с усилением национального самомнения и агрессивной самоуверенной нетерпеливости, которые станут приводами завоеваний Британской империи, с прогрессом в технике и вооружениях и с готовностью использовать их в целях колониальной экспансии. В отличие от философов Просвещения британские военные и торговцы не тратили время на рассуждения о достоинствах китайской системы управления. Они хотели отношения и уступок, причитавшихся им как здоровым членам глобальной системы дипломатии и торговли, которую они строили под себя. Когда англичане столкнулись в Китае с еще более старым и зашоренным взглядом на международную дипломатию, отношения начали портиться.

Тон враждебному отношению Британской империи к Китаю был задан в 1748 году в отчете о бесплодном пребывании в Китае, составленном командором Джорджем Энсоном, который в 1743 году привел свой потрепанный парусник в Кантон и попросил помощи в ремонте и снабжении. Вместо того он провел два бесполезных душных месяца при полном игнорировании со стороны китайского губернатора, который, как сообщили Энсону его заместители, был слишком занят и слишком страдал от жары, чтобы принять его. В отчете о случившемся Энсон заменил уравновешенный, идеализирующий интеллектуальный туризм французского Просвещения высокомерным нетерпением британского шовинистического империализма. Энсон питал к Китаю искреннее отвращение – к его «грубой и безыскусной» письменности, «второсортным» техническим возможностям, «скудости талантами». Высказываясь о слабости его оборонительных сооружений, он с надеждой отмечал: «Трусость жителей и отсутствие настоящих военных уставов» обрекают Китай «не только на покушения со стороны любого сильного государства, но и на разграбление со стороны всякого мелкого агрессора».

Энсон, вероятно, брал такого рода уроки у Даниеля Дефо, слывшего барометром британских мнений о Китае в XVIII веке. Оказавшись к тридцати годам банкротом, Дефо в середине жизни попал в опасную зависимость от способности привлекать читателей из среднего класса к своим полемическим статьям, памфлетам и беллетристике. В «Новых путешествиях Робинзона Крузо», своевременно выскочивших из печатных станков в 1719 году, всего четыре месяца после феноменально успешного «Робинзона Крузо», Дефо изобразил схематичную картину кипучего, напитанного порохом британского империализма. После того как Крузо вторично отправляется путешествовать, он вынужден по стечению обстоятельств оказаться на южном побережье Китая. С побережья он совершает длительное путешествие в глубь материка, на север до Наньцзина, а затем до Пекина, впечатления от которого изложены так, чтобы вылить максимальное количество презрения на принимающую страну и чтобы максимально отразить славу Европы и в особенности Англии. В конечном итоге Крузо добрался до «Великой китайской стены» к северу от Пекина, где он «стоял неподвижно целый час и смотрел на нее в обе стороны, вблизи от себя и вдаль». Он обнаружил – ему в ней мало что по нраву, начиная с отчетливо двусмысленного комплимента ее строителям и инженерам: «Очень большое сооружение, проходящее по холмам и горам по бесполезной линии, где скалы непроходимы, а пропасти таковы, что никакой враг их никогда не преодолеет». Отвечая на вопрос о его мнении, заданный докучливым проводником, «превозносившим стену как чудо света», Крузо лицемерно отвечает: «Отличная вещь, чтобы отпугивать татар». Шутка, которую его тупой собеседник, естественно, не понял. После всей сдержанности Крузо больше не в силах контролировать себя:

«Что ж, говорю я, сеньор, вы думаете, что это удержало бы армию моих соотечественников с хорошим запасом артиллерии или наших инженеров с двумя ротами саперов? Что они не разбили бы ее за десять дней, чтобы армия могла вступить в бой, или не взорвали бы – фундамент и все остальное, – чтобы от нее не осталось и воспоминания?»

Крузо хочет удостовериться: мы поняли – последнее слово в разговоре с китайским провожатым об «этом могучем ничто, зовущемся стеной» осталось за нами: «Когда он осознал, что именно я сказал, то молчал всю оставшуюся дорогу и мы больше не слышали его прекрасных рассказов о мощи и величии Китая».

Застольные нападки Дефо на Китай и его стену – незрелая, шовинистическая вера и гордость за европейскую технику, пренебрежительное отношение к Китаю и его претензии на величие – могли сорваться с языка любого приверженца британской дипломатии канонерок девятнадцатого столетия. Во времена написания романа, общеизвестно, угрозы Крузо являлись скорее империалистическим хвастовством, чем реальностью. Далекие от того, чтобы держать в благоговейном страхе будущие колониальные народы, весь XVIII век обожавшие авантюры британцы частенько садились в унизительную лужу и попадали в плен в различных частях света, где им очень хотелось построить собственную империю: к берберским пиратам, алжирским рабовладельцам и императорам монголов. Но по мере того как век XVIII переходил в XIX, по мере того как промышленная революция и международная конкуренция за богатство, территории и власть набирали обороты и наращивали мускулы на костях алчной империалистической риторики, любимые темы Просвещения – наука, универсализм, прогресс в интересах человечества – выживали, едва узнаваемые в более нетерпимых, агрессивно воинственных одеждах. Подзуживаемые самодовольством в связи с великими скачками в развитии техники, подталкиваемые наружу, к новым силовым приобретениям соперничеством с соседними странами, европейские империалистические государства начинали верить: они и только они открыли путь к обновлению и прогрессу для всего современного мира. Вовсе не собираясь искать вдохновения в незападных моделях, они теперь приступили к распространению (силой, если потребуется) своей версии прогресса – неотъемлемое право свободной торговли, суверенитета национальных государств, подкрепленных триумфом западной науки – на те несчастные части мира, до сих пор остававшиеся непросвещенными. В глазах нахально самоуверенных британцев, посетивших Китай в XIX веке и позднее – интеллектуальных потомков Робинзона Крузо, – Великая стена стала двояким символом: бесспорно впечатляющий неизменный элемент в экскурсии по антропологическому музею, каковым являлось неторопливое путешествие по имперскому пространству, но еще и причуда, характерная для осыпающейся, отживающей мощи, и досадное напоминание о неизбежном упадке, уготованном для всех империй.

В июле 1861 года, когда солнце в Тяньцзине, портовом городе к югу от Пекина, пекло так нещадно, что страдавшие от жажды солдаты предпочитали брать свой портовый рацион в замороженном виде, Джордж Флеминг, военный врач и отважный викторианский путешественник, запросил и получил в местном британском консульстве паспорт для путешествия через Великую стену в Маньчжурию. За три года до этого такое разрешение было бы немыслимым, но, к счастью для Флеминга, в дело с тех пор вмешались двадцать шесть британских и французских канонерок, восемнадцать тысяч солдат и «опиумная война». В 1856 году, после того как достоинство Британии преднамеренно попрали китайцы, не уважившие государственный флаг, англо-французские войска окружили и взяли Кантон. В апреле 1858 года союзные силы бросили якоря канонерок у побережья близ Тяньцзиня, предприняли штурм китайских укреплений и потребовали переговоров. 26 июня цинское правительство подписало Тяньцзиньский договор, дававший британцам право иметь в Китае послов, консулов, миссионеров и разрешать своим подданным путешествовать, торговать, работать и нанимать на работы, где и как им угодно. Короче говоря, делать что вздумается на прежде закрытом и запертом пространстве цинского Китая. Громко и ясно в договоре потребовали от китайцев четыре миллиона серебряных талеров в качестве компенсации за трудности и траты, которые пришлось перенести британцам. Тихо и более расплывчато договор легализовал торговлю опиумом.

На следующий год цинский двор – все еще страдавший от сильных приступов комплекса превосходства Серединного Царства, унаследованного от империи, которую он оккупировал в 1644 году, и по-прежнему не способный признать факт своей военной неполноценности и политической слабости – пересмотрел положения договора и отомстил, потопив четыре европейские канонерки у побережья к юго-востоку от Пекина. В 1860 году восемнадцать тысяч британских и французских солдат вернулись к месту прошлогоднего фиаско и два с половиной часа бомбардировали прибрежные форты, пока там не выкинули белые флаги. Разозленные китайцы ответили захватом тридцати восьми членов англо-французской переговорной партии, двадцать шесть человек из которых умерли в плену. Однако союзные войска под руководством лорда Эльджина в конце концов утихомирили сопротивление китайцев, разграбили и сожгли излюбленное место отдыха китайского императора, Летний дворец, расположенный на северо-западе от Пекина на шестидесяти тысячах акров комплекс, куда входил построенный иезуитами в XVIII веке дворец в стиле европейского барокко. «Памятное событие в истории грабежа и разрушения», как писал участник, некий британский капитан. В ноябре 1860-го договор 1858 года был подтвержден, компенсация увеличена в четыре раза, и после военного вторжения все было готово к торговому и миссионерскому вторжению Британии. Началась эпоха империалистического туризма в Китай, и Джордж Флеминг стал одним из первых, кто воспользовался предоставленной возможностью.

В середине XIX века – в десятилетие первой «опиумной войны» – попытка Цинской империи соединить воинственную энергию старого, степного маньчжурского стиля жизни с администрированием по китайскому образцу, с использованием ученых-чиновников, отобранных по конфуцианской системе экзаменов, начала проваливаться. Вероятно, важнейшей причиной социальной и политической нестабильности следует считать безудержный рост населения, начавшийся в восемнадцатом столетии. На какое-то время этот рост – вскормленный сельскохозяйственными культурами из Нового Света, достаточно устойчивыми для того, чтобы приживаться на прежде не обрабатываемых, периферийных землях, подстегивающий развитие внутреннего рынка – привел к поверхностному впечатлению процветания Китая. Однако по мере того как XVIII век приближался к концу, напряжение, привнесенное быстрым ростом населения, начало перевешивать его пользу, становясь причиной острой нехватки земли, нищеты в деревне и роста цен на продовольствие. Последовал ряд опустошительных внутренних мятежей, часто начинавшихся группами, которые из-за перенаселения или от отчаяния перебирались в окраинные районы, где вдали от контроля местных правительств различные еретические учения (вплоть до религиозных братств и тайных обществ) существовали в тепличных условиях. И одновременно с тем, как проблема нехватки земли начала разрывать цинский Китай на части, правительственные армии казались все менее способными одерживать решающие победы над силами недовольных, благодаря чему империя существовала более или менее мирно с конца XVII века. Растянутое походами на своих далеких границах, цинское государство было вынуждено все более полагаться на милицию, мобилизованную местными элитами для подавления бунтов. Такая зависимость последовательно выхолащивала власть и инициативу политического центра.

Между тем именно все более настойчивые и громкие требования иностранного – в первую очередь британского – торгового присутствия у берегов южного Китая послужили в XIX веке причиной некоторых наиболее драматичных атак на цинские власти. Конфликт между Британией и Китаем обострялся частично благодаря непримиримости пинских дипломатических воззрений, которые лишь усиливали традиционный имперский комплекс превосходства Китая в отношении внешнего мира. Цинские императоры видели себя не только правителями китайской тянься, Поднебесной, но и – благодаря тому, что их территории широко раскинулись по Монголии, Синьцзяну, Тибету, Тайваню, Юньнани, Бирме, – сверхправителями над правителями на пространстве, куда достигает дипломатический взор, как наследники великой империи Чингисхана, как «ханы над ханами». Цинское государство, другими словами, унаследовало давние универсалистские претензии китайских императоров и придало им реальную политическую форму, расширив свои доминионы и поглотив многих традиционных обидчиков китайской империи. Видимо, понятно, что, когда представители маленького далекого островного государства (Макартни с компанией) в 1793 году обратились к цинскому Китаю с требованием снять торговые запреты на английские мануфактуры и позволить создать на китайской земле постоянное посольство – вместо того чтобы покорно согласиться на выдворение, как все остальные нормальные варвары-данники, после пребывания в Священной империи, где все до последнего кивка подчинено цинскому протокольному ритуалу, – величественный Цяньлун дал им краткую отповедь. Меньше чем через пятьдесят лет, в 1830-х годах, британцы, принимая во внимание собственные подкрепления из Индии, питали справедливую уверенность – у цинской империи нет сил сопротивляться повторению этих требований. В переходные десятилетия открытие британцами опиума как чудесного продукта, на который китайцы могли предоставить солидный спрос, способный уравновесить британскую страсть к чаю, критически уменьшило наблюдавшийся в восемнадцатом столетии приток в Китай иностранного серебра. И тем не менее британцы – и об этом они неизменно напоминали китайцам – все еще хотели большего: открыть китайские рынки для британских фабрик и заводов. Столь же неизменно Цинское правительство давало отказ, цепляясь за высокомерные мысли о китайском военном превосходстве, о своей способности поставить иностранных варваров на колени силой цивилизующего влияния и о наличии у себя уникально привлекательных товаров, заставлявших всех – даже самых неуправляемых – иностранцев становиться данниками. Посоветовав последовательно сопротивляться требованиям британцев накануне первой «опиумной войны», Линь Цзэсюй – представитель императора в Кантоне в 1839 году – информировал правителя: британские канонерки слишком велики, чтобы входить в китайские реки, а английские солдаты не знают, как пользоваться «своими кулаками и мечами. Кроме того, их ноги плотно обмотаны материей, и соответственно им крайне трудно ходить… то, что называется их мощью, можно без труда контролировать». И это когда британцы, экипированные самым современным вооружением, поднимались вверх по реке в глубь территории и уничтожали устаревшие китайские флотилии и недоукомплектованные, деморализованные гарнизоны. Ошеломленное китайское правительство совершенно неадекватно отвечало следующими мерами: собирало разбойников и контрабандистов в неуправляемые милицейские отряды, создававшиеся для чрезвычайных нужд обороны, и нанимало мастеров боевых искусств – похваляясь их способностью находиться под водой в течение десяти часов без кислорода, – чтобы те прятались на фарватерах и проделывали дыры в корпусах судов варваров. Затем официальные военные действия были остановлены подписанием в 1842 году Наньцзинского договора, по которому Цинов вынуждали открыть пять портов для свободной торговли британцев. События 1858–1860-х годов подтвердили и углубили уже начавшийся процесс открытия ворот Китая.