Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Глава третья
Ханьские стены: Plus да change

Примерно в 209 году до н. э. Тоумань, шаньюй, или межплеменной вождь монгольских сюнну, столкнулся с дилеммой наследования. Отдавая предпочтение младшему сыну перед законным наследником, Маодунем, он хотел устранить старшего сына и поставить у власти своего любимца. Явно не желая слышать ни о каких не по-родственному жестких мерах вроде убийства, он решил отослать Маодуня в соседнее племя юэчжи в качестве заложника, а затем напал на них в надежде, что соседи в отместку убьют его сына. Как оказалось, к несчастью для Тоуманя, Маодуню удалось украсть одного из их самых быстрых скакунов, бежать и в конце концов вернуться домой. Восхитившись его отвагой и дерзостью, отец дал ему под начало десять тысяч всадников.

Как только Маодунь снова оказался среди сюнну, Тоумань понял, что поступил в высшей степени немудро при выборе врага. Чтобы оградить себя от повторения недавних событий, Маодунь немедленно принялся создавать собственную базу власти, превратив отданных ему солдат в непоколебимо преданную личную стражу. Он ввел жесткую воинскую дисциплину, в основе которой лежала готовность солдат без раздумий следовать за господином. «Стреляйте туда, куда летит моя поющая стрела! – приказывал он. – И любой, кто не выстрелит, будет зарублен на месте!» Маодунь выстрелил в своего лучшего коня, затем в свою любимую жену и в лучшего коня отца, казнив всех, кто не последовал его примеру. Наконец, «он пустил поющую стрелу в своего отца». «Все его последователи нацелили луки в том же направлении и убили шаньюя». До того как Маодунь возглавил племя, сюнну, казалось бы, были почти окружены. На юге китайцы прогнали их с земель предков, из Ордоса; на западе юэчжи, располагавшиеся в современной Ганьсу, брали у них заложников, а на востоке дун-ху (дословно «восточные варвары») относились к сюнну с явным высокомерием, требуя от них, когда вздумается, лучших лошадей и женщин. Однако в течение нескольких лет после узурпации власти в 209 году до н. э. Маодунь вернул земли, отнятые генералом Мэн Тянем, лишил циньскую Длинную стену пограничного значения. Он также разгромил дун-ху и юэчжи, предприняв ряд стратегически умно распланированных и отличавшихся безжалостностью военных операций. После победы над первыми Маодунь сделал выразительное дипломатическое назидание всем: использовал череп вождя дунху, пытавшегося отобрать часть земель сюнну, в качестве кубка для питья. После поражения от Маодуня юэчжи перебрались из Ганьсу в северо-западном Китае намного дальше на запад, на территорию современных Киргизстана и Таджикистана. Их миграция будет иметь важные последствия для ханьского стеностроительства.

До падения Циньской династии китайцы господствовали на северной границе, особенно после того, как лишили, кочевников их единственного, но громадного преимущества, переняв у степняков кавалерийскую технику. Побеждать в пограничных столкновениях китайским государствам помогало политическое единство: их способность находить эффективные пути организации и использования населения для политических и военных целей. Степные же племена были слишком разобщенными, чтобы предпринять что-либо масштабное против китайцев, и слишком политически дезорганизованными, чтобы завоевывать и контролировать новые территории. Объединенные китайцы оставались в Ордосе; разобщенные сюнну откатились в северную Монголию. Все переменилось после того, как Маодунь смог навязать разрозненным кочевникам беспрецедентную сплоченность. Создав трехуровневую иерархию управления в своих владениях – наверху шаньюй, имперские губернаторы и местные племенные вожди внизу, – Маодунь сумел подчинить и удержать степную империю. Таким образом он превратил сюнну в одну из самых страшных враждебных сил в истории китайской границы.

«В набеге, – описывал Сыма Цянь, – человек, который убьет главного среди врагов, получал кубок вина. Военная добыча распределялась среди воинов; если они захватывали людей, то превращали их в рабов. Таким образом, во время войны каждый сражается за свой личный кусок. Они хитро выманивают врага, затем атакуют. Завидев врага, они слетаются, как птицы на корм. При поражении они рассеиваются, как облака».

В Китае сюнну, даже спустя столетия после утраты своего военно-политического превосходства, оставались именем нарицательным для обозначения страшных северных врагов-варваров. Их жуткая слава распространилась и на запад, где особо впечатлительные историки – начиная с ученого XVIII века Жозефа Дегиня – принимали их за гуннов, повернувших на Рим, после того как встретили преграду в виде Великой стены.

Хотя китайцев, естественно, не особенно радовало столь быстрое объединение сюнну. Они ничего не могли поделать со степью, пока местные правители продолжали бороться между собой в попытках заполнить вакуум власти, образовавшийся после краха Цинь. Вряд ли это мешало Лю Бану (умер в 195 году до н. э.), будущему основателю династии Хань, пытаться восстановить и заселить гарнизонами старую циньскую стену к северу от Желтой реки в то время, когда гражданская война еще не закончилась. Однако к 202 году до н. э. Лю вытащил Китай из хаоса гражданской войны и провозгласил себя Ши-хуанди династии Хань, Гаоцзу. Номинально усмирив и воссоединив Китай, он сразу же предпринял попытку перехватить военную инициативу в отношениях со степью..

Планируя разгром соперников на заключительном этапе междоусобной войны, Гаоцзу пришлось награждать союзников автономными царствами, отказываясь от абсолютного централизма, который предпочитала Цинь. В 201 году до н. э., во время нападения сюнну на расположенный на северной границе город Май (недалеко от Тайюаня, сегодняшнего центра провинции Шаньси), один из таких царьков, Хань Синь, переметнулся к Маодуню. Так как неверность Хань Синя создала опасный прецедент, император собрал всю армию Хань и повел ее дальше на север, к Пинчэну. Там, среди стылых, промозглых, изрезанных лощинами коричневых просторов северной оконечности Шаньси, поход закончился катастрофой: после того как тридцать процентов китайских солдат обморозили пальцы, Маодунь вынудил их наступать, притворившись отступающим, и заманил в засаду. Император находился в окружении четырехсот тысяч всадников сюнну до тех пор, пока ему не удалось выговорить себе выход из кольца. Он якобы пустил в ход все свое красноречие, пытаясь повлиять на семью Маодуня. Как говорится в одном из преданий, Гаоцзу напугал жену шаньюя, обещав предоставить Маодуню китайских красавиц, если она не вмешается и не поможет ему разорвать кольцо окружения.

Дипломатическим результатом этого поучительного поражения стала политика «мира и дружбы» (хэцинь). Китайцы предлагали дружбу в виде невест и взяток – принцесс из императорского дома, шелка и зерна; сюнну предлагали мир – когда это им было выгодно. Это вещественное и брачное вымогательство с китайской точки зрения не увенчалось для них полным успехом: набеги сюнну продолжались, а требования Маодуня становились все более возмутительными. В 192 году до н. э. он даже запросил руку императрицы Люй, вдовы Гаоцзу и в 188–180 годах до н. э. де-факто правительницы. «Я одинокий вдовый правитель, – написано в его письме-предложении. – Ваше величество тоже овдовевшая правительница, ведущая одинокую жизнь. Жизнь у нас безрадостная, и нет возможности развлечь себя. Я надеюсь, мы сможем поменять то, что имеем, на то, чего нам не хватает». Первым порывом взбешенной императрицы было напасть на дерзкого варвара, но ее военачальники тактично напомнили: «Даже император Гаоцзу, при всей его мудрости и отваге, столкнулся в Пинчэне с великими трудностями». Успокоившись и поразмыслив, она составила вежливый ответ, где выражала благодарность, но отказывала в предложении: «Мой возраст солиден, и жизненные силы слабеют. Мои зубы и волосы выпадают, я даже не могу сохранять твердую походку… Я недостойна снисхождения самого [Маодуня]. Однако моя страна не сделала ничего плохого, и я надеюсь, он пощадит ее» (в просьбе императрицы безошибочно чувствуется мольба к Маодуню не нападать на Китай в отместку за отказ).

Несмотря на унизительные стороны политики «мира и дружбы», ее торговая и подарочная дипломатия в течение нескольких десятилетий смягчала отношения между китайцами и сюнну гораздо более эффективно, чем это когда-либо получалось у стен. В середине II века до н. э. северная граница была довольно мирной, общины там страдали лишь от мелких набегов. Старые рубежные стены, казалось, утратили свое военное значение. Как сообщает Сыма Цянь, «начиная от шаньюя и ниже, все сюнну стали дружелюбны к Хань, ходили друг к другу вдоль Длинной стены».

Между тем «мир и дружба» больно уязвляли китаецентристское самомнение. Умиротворение Китаем сюнну, писал возмущенный конфуцианский чиновник Цзя И, было столь же неустойчивым, как «человек, висящий вверх ногами».

«Сын Неба [император] является головой империи. Почему? Потому что он должен оставаться наверху. Варвары – это ноги империи. Почему? Потому что они должны находиться внизу. Теперь сюнну заносчивы и дерзки, с одной стороны, и нападают на нас и грабят – с другой… Однако каждый год Хань дает им деньги, шелк-сырец и ткани. Управлять варварами – это власть, которой наделен император наверху, а давать дань Сыну Неба – это ритуал, который должны исполнять вассалы внизу. Висеть же в положении вверх ногами, как сейчас, означает переходить все границы».

И все же китайцы по крайней мере обладали здравым смыслом, чтобы понимать: если они не хотят повторения поражения 200 года до н. э., то не следует что-либо предпринимать, пока должным образом не оправятся – экономически и организационно – после междоусобной войны. К 141 году до н. э., году начала правления императора У, политика бережливости, которую проводили шесть первых императоров Хань, похоже, помогла династии снова встать на ноги. Императорская казна была набита деньгами так, что «шнурки, на которых нанизаны монеты, разрывались»; излишки зерна высыпались из амбаров и гнили на открытом воздухе. Император У («воинственный император») вкладывал огромные средства в военное дело, переживавшее во время его пятидесятилетнего правления быстрый расцвет. Одной из причин позорного поражения Гаоцзу у Пинчэна являлось то, что он, не зная военных привычек степи, не мог воевать с сюнну по их правилам. К началу правления У тактические уроки были усвоены, и под предводительством величайших военных гениев в истории Китая – Вэй Цина, Генерала Колесниц и Кавалерии; Хо Цюйбина, Генерала Стремительной Кавалерии; Чжао Пону, Маршала, Нападающего Подобно Коршуну; и Чжан Цяня, Маркиза-Ясновидящего, – началась новая волна наступательных кампаний китайцев против варваров. Наиболее заметным результатом этих кампаний, помимо скорости, с которой они опустошали закрома империи, оказались стены.

Первой целью императора У стал неизменный камень преткновения в отношениях между Китаем и степью: Ордос. После нескольких лет не принесших решительного результата столкновений, в 127 году до н. э., Вэй Цин совершил поход на север и вновь овладел старой циньской территорией к югу от Желтой реки, захватив попутно миллион голов крупного рогатого скота и овец. Не испугавшись возрождения Хань, сюнну продолжили свои набеги, каждый раз провоцируя китайцев на походы все глубже в степи: самый дальний поход был совершен на четыреста сорок километров севернее Пекина. Одним из величайших успехов китайцев стала операция Вэй Цина 124 года до н. э., в ходе которой правитель сюнну, самонадеянно напившийся до бесчувствия перед подходом ханьских войск, попал в засаду и едва избежал плена.

Династия Хань стала поспешно восстанавливать стены, «восстанавливая старую систему оборонительных сооружений, построенных Мэн Тянем в период Циньской династии и усиливая границу вдоль Желтой реки». Нынче археологи считают: Хань пошла значительно дальше, чем просто восстановление прежних строений, – династия возвела по северной границе тысячи километров своих собственных стен. Пятнадцать километров бесспорно ханьской стены раскопано в провинции Хэбэй, северо-восток Китая. Они по-прежнему имеют ширину фундамента восемь метров, правда, их высота составляет всего полтора метра. Среди остатков стены во Внутренней Монголии, построенной в период правления императора У, сохранились насыпи, сигнальные башни и форты. Все они представляют собой комбинацию из утрамбованной земли и облицовки из камней, расчетливо добытых по соседству. Отстоящие на сотни километров от ханьской границы руины укрепленного поселения в Уюане, во Внутренней Монголии, площадью сто двадцать пять квадратных метров – оригинальные стены поселения сегодня напоминают нагромождения продолговатого сухого камня, местами до двух метров и восьмидесяти сантиметров высотой – окружают остатки каменных строений, где находят старинные предметы: черепицу, керамические изделия, орудия земледелия и наконечники стрел.

Вторая стрела наступления императора У на сюнну нацеливалась далеко на запад, к востоку от пустыни Такламакан в современном Синьцзяне. Если древние китайцы смотрели на северные степи («болота и солончаковые пустоши, непригодные для жизни») с ужасом и презрением, то еще больший трепет у них вызывал таинственный северо-запад. На ранних стадиях имперский Китай хоть и мог проводить захватническую политику, однако китайцы все же считали – лучше дома нет ничего: цивилизация заканчивалась примерно в двухстах километрах от столицы. Ханьский Китай почерпнул часть своих «знаний» о западе из фантастического сочинения по географии «Повесть о горах и морях», написанного в III веке до н. э., где робеющим читателям сообщалось: на западе, в стране Выжженной Горы И Горячей И Одновременно Холодной Реки, живут рептилии, похожие на зайцев, руки у людей растут задом наперед и один из видов птиц, известный как Бешеные Птицы, носит чиновничьи шапочки. Чуть более реалистический китайский источник – официальная «История династии Хань» – предупреждает будущих путешественников об опасностях для здоровья, которые несет поездка на запад: о возможности голода и встречи с грабителями, о головокружительных высотах горных хребтов Сильной И Слабой Головной Боли, о склонах Жара Тела, «заставляющих людей мучиться от лихорадки; у них пропадает нормальный цвет лица, болит голова и ощущается постоянная тошнота».

Однако что касается ханьского Китая, то тут политические потребности пересиливали страхи высотной болезни. После 209 года до н. э. сюнну покорили племена, граничившие с западным Китаем. Это означало не только возникновение силового блока сюнну на западной границе: возникла вполне реальная опасность союза между сюнну и племенем цян, проживавшим на территории современного Тибета. Большая стратегия императора У заключалась в том, чтобы отрезать у сюнну правую руку, захватив Ганьсуский коридор, полосу относительно пригодной для земледелия и управления территории между горной страной, степью и пустынями, протянувшуюся с севера на юг, укрепив ее против дальнейших атак сюнну стеной и создав нацеленные против сюнну союзы с народами запада: всеми племенами, минигосударствами и обнесенными стенами городами, самый маленький из которых имел население в тысячу, а самый крупный – более шестисот тысяч человек.

В 139 году до н. э. посланник и генерал императора У, Чжан Цянь, как первопроходец отправился на запад с дипломатической миссией. Конечным пунктом путешествия Чжана должно было стать новое место обитания племени юэчжи – в то время продолжавшего мигрировать в сторону Бактрии, территории в современном северном Афганистане, примерно в шести с половиной тысячах километров к западу от столицы Хань в Чанъани (неподалеку от нынешнего Сианя), – а целью было убедить их в качестве услуги китайцам вернуться в Ганьсу, к месту позорного и кровавого поражения от сюнну, и изгнать захватчиков. Легкомысленно спрямляя путь через территорию сюнну, Чжан в скором времени попал в плен, где он находился десять с лишним лет. Тогда он попутно обзавелся женой из сюнну и детьми. Потом Чжану удалось бежать, и он, будучи рабом долга перед империей, продолжил путешествие на запад, через Памир в Бактрию. Когда он наконец нашел юэчжи, оказалось – те не намерены конфликтовать с сюнну во имя политических интересов китайцев. Они, как сказали ему в вежливой, но категоричной форме, вполне счастливы там, где живут. Тогда Чжан Цянь пустился в утомительную дорогу домой, но опять был пойман сюнну, и лишь проведя еще год в плену, он наконец бежал и добрался до Чанъани.

Не обратив внимания на очевидный провал миссии Чжан Цяня, У восхитился рассказами своего посланника о западных государствах-оазисах, чье население занималось земледелием и жило в обнесенных стенами городах (и то и другое обнадеживающе знакомо китайцам), и об их многочисленных «поразительных товарах»: яшме, вине, жемчуге, обезьянах, павлинах, кораллах, янтаре, львах, носорогах и крупных, как кувшин для воды, яйцах. Самыми же волнующими были рассказы Чжан Цяня о выносливых, выделяющих с потом кровь «божественных» скакунах из Ферганы, лежавшей к востоку от Бактрии. У возжелал заполучить их для своей кавалерии. Чжан Цянь предложил способ достичь желаемого. Уклад жизни в этих государствах, повторил он, «не такой, как в Китае… их войска слабы, они высоко ценят богатство и товары Хань… Если их действительно склонить на свою сторону и сделать подданными, используя моральное давление, то станет возможным расширить территорию [Хань] на десять тысяч ли». В докладах Чжан Цяня имелся и другой подходящий мотив – экономический – для китайской экспансии и стеностроительства на западе, а также новаторская идея самого известного из торговых путей в мире: Шелкового пути. Идея заключалась в том, чтобы основать путь, который можно защищать от монгольских и тибетских грабителей, и таким образом обеспечивать охрану (и изымание таможенных пошлин) торговцев с их богатыми караванами по пути в Центральную Азию и северную Индию и обратно.

В течение 120–110-х годов до н. э. стало ясно: «моральное давление» – дипломатические ходы, включавшие в себя брак между крайне не желавшей этого ханьской принцессой и царем племени, обосновавшимся по реке Или, в сегодняшнем Киргизстане, – само по себе не окажет волшебного эффекта на западные государства. И тогда китайцы прибегли к грубой силе. Около 120 года до н. э., загнав сюнну в глубь северной Монголии, генералы У – во главе сотен тысяч конницы и пехоты – уничтожили, видимо, сорокатысячное войско сюнну на западе. Примерно два года спустя и самого шаньюя прогнали назад на север. Еще через несколько лет, после того как правитель ближайшего к Китаю западного государства, сочувствовавший сюнну, был захвачен Чжао Пону, Маршалом, Нападающим Подобно Коршуну, и семью сотнями его легкой кавалерии, Хань почувствовала: северо-запад в достаточной мере очищен от беспокойных варваров, чтобы можно было построить цепь из фортов, гарнизонов и на отрезке от Ганьсуского коридора до самого Юймэньгуаня, прохода Яшмовых Ворот, примерно в семидесяти пяти километрах к северо-западу от Дуньхуана, на границе солончаковых болот озера Лоб-Нор.

Стратегические мотивы выбора Дуньхуана и Юймэньгуаня в качестве последних оплотов китайской цивилизации на северо-западе очевидны, если посмотреть на топографию региона. Обе точки расположены в конце Ганьсуского коридора, логичной границы расширения Китая, после которой территория становится совершенно непригодной для китайского образа жизни и управления: пустыня, горы или враждебная комбинация того и другого. Для тех, кто бросал вызов Шелковому пути с востока, Дуньхуан являлся последним сельскохозяйственным пунктом для привала, предоставлявшим возможность купить припасы для путешествия по пустыне. Его разбитые в оазисе персиковые и грушевые сады снабжали рынки, где благодаря непрерывному потоку путников шла бойкая торговля. За Юймэньгуанем местность становилась значительно менее приветливой. Засоленные, заболоченные долины рек, переходящие в пустыню, затрудняли дальнейшее продвижение на запад, тогда как дороги на юг и на север преграждали горы. Если бы можно было удерживать Дуньхуан и Юймэньгуань, то они не позволили бы сюнну или их союзникам прорываться на восток по Ганьсускому коридору в центральный Китай и к экстравагантной столице У Чанъани – конгломерату красных и белых дворцов, садов и озер для прогулок императора, культовых строений и павильонов, шумных рынков и лепящихся друг к другу домов простых китайцев, расположенных «так плотно, как зубья у гребня», – и гарантировали бы безопасный проход для торговых караванов из Китая и в Китай по тому же самому коридору. В течение сотен лет после Хань Дуньхуан оставался связующим звеном между Китаем и Западом. Когда индийские монахи несли в Китай буддизм, Дуньхуан – как пункт первого контакта путешественников с Запада и из Китая – стал религиозным центром, хранилищем буддийского искусства и знаний. Его каменная скала превратилась в соты из пещерных кумирен, которые украшали богатые, готовые на пожертвования путники, либо молившие о благополучном переходе через пустыню, либо благодарившие за него.

Через две тысячи лет, во вторую неделю марта 1907 года, через сотни лет после того, как старые торговые дороги Шелкового пути были поглощены пустынями Центральной Азии, по-варварски груженный караван гонимых ветром верблюдов и мулов подошел к Дуньхуану с запада в поисках добычи. Почти за год до этого его начальник, англ о-венгерский археолог и путешественник по имени Аурел Штайн, отправился из Индии к самой западной границе Китая, двигаясь по ледяным, грозившим обвалами перевалам, по снежным стенам, а затем через ослепительный, обжигающий, пропыленный зной пустыни Такламакан. К декабрю 1906 года ровные песчаные, опаленные солнцем пространства Такламакан – ее небеса всегда пребывают в опасной готовности низвергнуться кара-бураном, «черной бурей», часами напролет секущей пустыню и всякого, кому не посчастливится там оказаться, колючими смерчами из песка и мелких камней – сменились накрепко замерзшими глинистыми холмами, ветрами с Гоби и песчаными бурями, царствующими зимой в пустыне Лоб-Нор. В китайских путеводителях пепельные, с лунным пейзажем земли вокруг соленого озера Лоб-Нор традиционно изображались как жуткий, безлюдный район, где паломников, путешественников и торговцев подстерегают призраки и духи, сбивающие с пути и ведущие к погибели. Единственными путеводными вехами на всей этой безжизненной местности, отмечал китайский буддист-паломник Фасянь в конце IV века, были «иссушенные кости мертвецов, разбросанные на песке». Пройдя здесь через тысячу лет, Марко Поло описывал ее почти полную пустоту, лишенную всего, кроме голосов призраков, которые заставляли одиноких ночных путников «сбиваться с дороги… на этом пути пропали и погибли многие путешественники». Зимой 1906 года пустыня грозила одержать верх даже над верблюдами экспедиции: Штайн засыпал ночью под их болезненные стоны, а погонщик обшивал им ноги бычьей кожей, пытаясь усилить копыта, растрескавшиеся от жесткой, просоленной почвы.

В невообразимо трудном путешествии Штайном двигала перспектива богатого археологического улова, следов некогда процветавших городов-оазисов, лежавших на Шелковом пути и благодаря ему богатевших, но оставленных столетия назад, после того как династия Мин захлопнула двери для караванного обмена между Китаем и дальним западом, и со временем поглощенных подвижными песками Такламакан (на тюркском языке буквально означает «войди, и ты никогда не выйдешь»). Для тех, кто выжил на нем, Шелковый путь в период своего расцвета нес выгоду торговли между Китаем и Индией (и в конечном итоге Европой) золотом, слоновой костью, нефритом, кораллами, стеклом, корицей, ревенем и, конечно, шелком. Но Шелковый путь не просто переправлял предметы роскоши в руки тех, кто жаждал материальной экзотики. Он был еще и дорогой, по которой из Индии в Китай продвигался буддизм. Когда монахи шли в китайскую Центральную Азию теми же путями, которыми двигались груженные товарами караваны, монастыри, гроты, пагоды и ступы – их интерьеры украшали произведения религиозного искусства – вырастали следом за ними в населенных пунктах, где они останавливались на отдых.

Штайн узнал об этих оазисах раннего буддизма не из духовных источников. Сведения были получены от шпионов и разведчиков, участвовавших в Большой Игре, борьбе Российской и Британской империй XIX века за союзы, влияние и информацию на дипломатически «ничейной территории» Центральной Азии. В 1860-х годах в качестве составляющей кампании по сбору разведывательной географической и политической информации в стране Большой Игры, которую непрерывно вела британская Индия, некий индийский чиновник был отправлен в неизвестную тогда Такламакан с задачей составления карт и описаний всего увиденного. Среди подробных записок по топографии и докладов о деятельности русских мелькали туманные упоминания о старинных домах и предметах, откопанных в пустыне. Его упоминания в течение сорока лет будут подпитывать гонку семи государств по пустыне за реликвиями Сериндианской (придуманный Штайном термин для обозначения гибридного индийско-китайского стиля в искусстве, взращенного Шелковым путем) буддийской цивилизации, за тысячами похороненных в песках рукописей, скульптур и настенных фресок. По мере того как слухи распространялись, а иностранные путешественники начали привозить рассказы о старинных предметах, которые продавались на базарах в пустыне – заплесневевшие черные кирпичи чая, четырехфунтовые золотые монеты, буддийские статуэтки, – утраченные следы Шелкового пути стали привлекать внимание некоторых наиболее выдающихся европейских археологов-исследователей той эпохи: шведа Свена Хедина, первого европейца, проникшего в глубь пустыни Такламакан и открывшего основные места необычных находок; француза Поля Пельо, до неприличия блестящего синолога, свободно говорившего на тринадцати языках; Аурела Штайна, которого впоследствии английский король произвел в рыцари за вклад в археологическую коллекцию Британского музея и которого в Китае поносили как империалистического грабителя пещер.

Зимой 1900/01 года Штайн совершил свой первый набег на Такламакан. Он несколько недель находился в пути, добираясь до Хотана, ныне исчезнувшего провинциального центра, и зачастую просыпался с намертво примерзшими к верхней губе холеными усами. Греясь у костров, на дрова для которых шли старинные сады, некогда цветшие у бывших оазисов, Штайн и его рабочие выкапывали буддийские фрески, лепнину, обрывки рукописей набрами и китайском языке, огромные, высеченные из камня статуи, датируемые первым тысячелетием. Штайн, чьи аппетиты разгорелись, поставил перед своим вторым путешествием еще более амбициозные задачи: проверить – зная, что соперники из Германии и Франции наступают ему на пятки, – сообщения о «Пещерах Тысячи Будд», сотнях буддийских гротов с настенной живописью, притаившихся в двадцати пяти километрах от Дуньхуана, в скалах, которые поднимаются над зеленой долиной в конце Ганьсуского коридора, – последний вздох плодородной, орошаемой земли, прежде чем стены песчаных дюн по обеим сторонам сомкнутся в пустыне Лоб-Нор.

Снова подбираясь с запада в 1906–1907 годах, Штайн потратил несколько месяцев на последний этап поездки по изрытой, просоленной земле вокруг Лоб-Нор, делая по пути многочисленные остановки у полузасыпанных развалин, стремясь откопать новые рукописи Шелкового пути и яркие буддийские фрески и поковыряться в одной древнекитайской свалке. Но в конечном итоге всего в нескольких десятках километров от Дуньхуана его продвижение было приостановлено «несомненной и сравнительно хорошо сохранившейся сторожевой башней», квадратной, со стороной примерно четыре с половиной метра и семь метров в высоту. Перед ним среди каменистой равнины, поясов песчаных дюн и «лабиринта причудливых земляных террас» из «безнадежной пустыни, где можно неделями безрезультатно искать даже соленый источник», поднимались пористые руины пограничной оборонительной системы, «остатки старокитайских дорожных башен и… линия древней «китайской стены», которая пересекала пустыню на большом расстоянии… Во многих местах она была почти полностью покрыта сыпучими песками; но ветви тамариска, которые использовали для укрепления насыпи, настолько упрямо торчали из земли, что глаз ловил строго прямую линию, когда она уходила по неровному песку на многие мили вдаль».

Когда сгущались ночные тени, «печаль по поводу этого первого следа человеческой деятельности в пустыне становилась сильнее».

Пройдя по линии стены почти пять километров на восток, Штайн начал натыкаться на остатки вещей тысячелетнего возраста: обрывки шелка и пеньки, деревянный клин с надписью «сума для одежды некоего Лу Динши». Стена возвышалась местами в два с половиной метра толщиной и два метра высотой. Истинные размеры стены были скрыты под «сыпучим песком» глубиной в несколько метров, «который был навален на нее ветрами». Через каждые несколько километров стену подпирали поставленные за ней сторожевые башни, доходившие до одиннадцати метров в поперечнике и почти до семи метров в высоту. С наступлением темноты, пройдя вдоль стены около шестнадцати километров, Штайн набрел на свои последние в тот день развалины – большую башню из утрамбованной земли, немного выветренной на верхних ярусах, чем создавался «эффект маленькой усеченной пирамиды. Мощная соляная пропитка заставляла сооружение мерцать в темноте». Штайн обнаружил самый западный участок стен ханьского Китая: двухтысячелетние валы – возведенные за двадцать лет до и после 100 года до н. э., – которые обороняли проход Яшмовых Ворот. Их пласты из земли и ветвей иногда поднимались на несколько метров, иногда их выдавали только «небольшие выпуклости на каменистой почве… да полуокаменевшие ветки, торчавшие у них по сторонам и наверху».

В тот раз Штайн задержался у стены не более чем на день-два, стремясь продолжить поход собственно к Дуньхуану. Когда он добрался туда, до него дошел слух, столь же ошеломляющий, как сам рассказ о пещерах: даосский монах, охранявший пещеры, несколько лет назад в одном из пещерных храмов наткнулся на тайник с древними рукописями. Немедленно отправившись к пещерам, чтобы все разузнать, Штайн с огорчением узнал – тот монах отправился в город Дуньхуан, намереваясь собрать денег, предположительно, на черновую реставрацию храма, которая уже началась. Поскольку чулан с манускриптами был заперт на замок, а хранитель ключа отсутствовал, Штайну ничего не оставалось, кроме как вернуться сюда в более подходящий момент. Тогда он решил пару месяцев побродить в песках вокруг старой ханьской стены, прежде чем вернуться и убедить монаха расстаться с тысячами книг, рукописей и картин на шелке, относившиеся к первому тысячелетию, в обмен на сто тридцать фунтов стерлингов.