Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Глава седьмая
Возвращение варваров

В течение восьми лет, с 1194 по 1202 год, государство Цзинь, в то время контролировавшее большую часть северного Китая, размышляло о том, какой из пяти космических элементов – земля, дерево, металл, огонь или вода – должен олицетворять династию. Придворные, чиновники и ученые разбивались на партии, выстраивали аргументы и – вековое бюрократическое средство – рисовали иллюстрирующие схемы. Поскольку Цзинь на китайском языке означает «золотая», рассуждали некоторые, династия должна выбрать металл. Однако другие противопоставляли им логику игры «ножницы-бумага-камень»: так как династия Сун, соперница Цзинь, правившая южным Китаем, уже была представлена огнем, а огонь превосходит металл, то это был бы неблагоприятный выбор; вода – естественный победитель огня – более предпочтительна. Так все и шло. В конечном счете победила партия земли, утверждавшая: в соответствии с тысячелетними чертами космической очередности земля неизменно заменяет огонь, так и Цзинь неизбежно придет на смену Сун. Даже с наступлением XIII века вопрос все еще не получил разрешения, и в 1214 году споры возобновились. Теперь в наступление перешли сторонники металла, заявив – гаснущий огонь слабой в военном отношении Сун не способен разрушить крепкий, закаленный металл, в то время как в пользу огня выставлялся лишь один ничтожный аргумент: Цзинь в ранние годы выбрала красный цвет как цвет знамени. Так все и шло.

В нормальных китайских условиях в таких спорах не усмотрели бы ничего странного или мелочного. Теория «пяти элементов» в смене династий просто стала ответом Серединного Царства на проблему узаконивания правления в додемократическую эпоху, китайским эквивалентом права помазанника Божия в Европе. С первого тысячелетия до н. э. – веков формирования китайского государства – обеспечение политической легитимности было сведено к набору квазирелигиозных принципов, гармонизировавших политические изменения с миром природы. Через несколько столетий после того, как династия Чжоу установила, что императоры правят, заслужив таинственный Небесный Мандат, Цзоу Янь, мыслитель, живший в III веке до н. э., теоретически совместил передачу Мандата с циклами пяти основных элементов. Их сила последовательно убывает и нарастает – что показывают космологические явления и небесные предзнаменования, – причем каждый господствует над миром в течение фиксированного периода времени. Поскольку каждая династия связывала себя с определенным элементом, ее мощь должна нарастать и убывать по мере развития естественных процессов в космосе.

Идея Цзоу Яня вскоре стала набирать силу, и начиная с императора Цинь правители Китая долго и трудно мучились над тем, к какому элементу подцепить свое правление. Все претендующие на Китай – завоеватели, узурпаторы, мятежники – должны были хорошо усвоить толкование космических тенденций небес. Так, когда Китай распадался в междоусобной войне – к примеру, во времена заката Хань, – мятежные группировки боролись друг с другом средствами космологической пропаганды столь же активно, как и оружием. Каждая из них «прихватывала» какой-нибудь из элементов и бомбардировала соперников небесными проявлениями и предсказаниями, стремясь доказать собственную космическую силу.

Однако для цзиньского двора все происходившее не выглядело ни нормальным, ни китайским. Просто Цзинь была не китайской династией, а одним из маньчжурских племен – чжурчжэнями, – меньше столетия назад спустившимся с покрытых хвойными лесами гор холодного северо-востока для захвата покосов северного Китая. Теоретически они имели полную свободу игнорировать запутанные космологические дилеммы китайской политической традиции. Во-вторых, что более важно, угроза, нависавшая над Цзинь, являлась намного более серьезной, чем нарушение последовательности элементов. Десятью годами ранее, примерно в 1190 году, некогда незаметный и сильно нуждавшийся кочевник из северной степи убедил соплеменников избрать его вождем. Во время научных споров Цзинь новый вождь находился уже в шаге от победы над оставшимися соперниками и превращения их в единое монгольское государство. Вскоре после этого, в 1206 году, соплеменники провозгласили его Чингисханом, верховным вождем монголов и архитектором империи, которая в период своего расцвета в 1290 году будет простираться через всю Азию от восточного побережья России до берегов Черного моря. В течение десятилетий между этими датами монголы будут грабить земли и уничтожать население с бездумной тщательностью, заставив одного из специалистов по Китаю после Чингисхана заметить: «Если даже тысячу последующих лет никакое зло не приключится в стране, то и тогда будет невозможно возместить ущерб и вернуть земли к прежнему состоянию». Фактически в 1214 году, когда партии металла и огня продолжали дискутировать при цзиньском дворе, Чингисхан находился у самых стен Пекина, захватив большую часть цзиньского Китая к северу от столицы и по ходу дела миновав тысячи километров рубежных стен. Что заставляло маньчжурских Цзиней тратить время на китайские философские абстракции, когда Золотая Орда чингисхановых монголов кусала их за пятки?

Цзинь, последний из череды варварских степных кланов, правивших северным Китаем после крушения китайской имперской власти (в данном случае после падения в 907 году династии Тан), понял – его разрывают типичные для северных покорителей Китая дилеммы: как приспособить традиции степного скотоводства к управлению китайскими земледельцами и как в ходе этого процесса избежать подмены военной дисциплины кочевников, давшей ему победу над китайцами, оседлым образом жизни, который в свое время неизбежно сделает его объектом посягательства для грубых, настоящих кочевых племен. И снова, подобно Северной Вэй до него, государство Цзинь пыталось решать эту проблему, создавая двухуровневую систему управления: один уровень для земледельцев, оказавшихся под его властью, другой для кочевников – и сохраняя устрашающее военное присутствие в степи. Однако в конечном результате, упорно не желая извлекать исторические уроки, династия Цзинь пошла точно по тому же самому пути, на котором себе сломала шею Вэй: во-первых, претерпела активную китаизацию (даже объявив себя космологической наследницей китайской династии Сун); во-вторых, переняла чисто китайский подход к решению проблем пограничной политики – стеностроительство; и в-третьих, была уничтожена степняками, в данном случае монголами под предводительством Чингисхана.

Сама Цзинь пришла к власти, выдворив в 1124 году обратно в степь другую окитаизировавшуюся варварскую династию, Ляо. В 907 году, когда ее основатель Абаоцзи взял в свои руки власть, Ляо имела столь же безупречную степную родословную, что и Цзинь, начав существование в качестве киданьских кочевников из Маньчжурии, с северо-востока.

Кидани тревожили Китай со времен династии Суй, но продвинуться на юг смогли лишь в начале X века под водительством Абаоцзи, собравшего своих раздробленных последователей и жителей завоеванных на северо-востоке Китая земель в единое государство путем творческого использования комбинации племенного и китайского подходов: уничтожив сначала соперников и противников, он нанял группу китайских советников, которые помогали ему управлять земледельческими территориями, выбрал для себя китайский девиз правления, ввел наследование по прямой линии и публично одобрил конфуцианскую философию. В 913 году его дядя саркастически выразил появившееся у киданей ощущение культурного шока: «Сначала я не понял, насколько высок Сын Неба. Потом Ваше Величество взошел на престол. Со всеми своими стражниками и слугами Вы были до ужаса величественны и явно принадлежали не к тому классу, что обычные люди».

Лишь немного помедлив, прежде чем казнить не в меру критически настроенного родственника, Ши-хуанди Ляо начал строить обнесенные стенами города, ввел письменность на основе китайских иероглифов и разделил свое царство на северную и южную половины: первая управлялась методами, принятыми у кочевников, вторая – по-китайски. Его династия даже восприняла китайскую систему экзаменов для подбора чиновников, хотя ключом к успеху скорее следует считать знание степи, чем Конфуция. В одном экзаменационном сочинении кандидаты должны были составить эссе «Как убить тридцать шесть медведей за один день», а способность чиновника добыть трех зайцев тремя выпущенными одна за другой стрелами ценилась так же, как и его умение писать стихи. Его подход, казалось бы, сработал: к 937 году Ляо заполучила части северного Хэбэя и основные проходы в северный Китай, включая Датун в Шаньси.

В течение нескольких десятилетий Ляо обращала свои взоры на территории, лежавшие дальше на юг. Районы Китая, находившиеся вне пределов Ляо, познали короткий период воссоединения в 960–970-х годах, когда некий удачливый военачальник основал собственную династию, Сун. За три столетия существования Сун воспользуется плодородием южных рисовых полей, чтобы напитать суетливую городскую экономику, процветающую торговлю предметами роскоши и обеспечить возрождение китайского искусства, поэзии, науки, математики и философии, чему содействовало развитие книгопечатания с использованием гравировки по дереву. Но ей так и не удалось вновь объединить китайскую империю. В 979 году, пребывая в эйфории от победы в кампании, в ходе которой был ликвидирован последний оплот сопротивления независимых диктаторов в провинции Шаньси, император Сун повел свою истощенную армию в северный Хэбэй с намерением вернуть территории, захваченные Ляо в 937 году. Экспедиция обернулась поражением: сунские войска были наголову разбиты к юго-западу от Пекина, а императору, раненному стрелой, пришлось бежать на юг в запряженной ослом телеге. Сун так и не сумела восстановить военное преимущество над Ляо, в 1004 году вторгшейся в северный Китай и захватившей ряд территорий в районе Желтой реки. В апогее своего развития империя Ляо достигла на юге светло-коричневых распаханных равнин современного Тяньцзиня, а на востоке – Хэбэя. На западе территория империи пересекала восточную часть петли Желтой реки почти в ее центре и протянулась на север, включив в себя Маньчжурию и северную часть Кореи у самых берегов реки Сунгари. Столетия спустя после крушения династии правление Ляо в северном Китае по-прежнему упоминалось в Европе, где Китай обычно называли Катэй – это название происходило от родового племенного имени Ляо, кидани.

Реализуя амбиции быть Китаем и китайской династией, Ляо еще в 908 году строила стены на северо-востоке, стремясь защитить себя от дерзких степняков, проживавших на севере, в Маньчжурии. Однако охрана границы – со стенами и гарнизонами с двадцатью двумя тысячами регулярных войск – оказалась неподъемной тяжестью. Расходы на оборону частью оплатила династия Сун, разбогатевшая благодаря сбору двух урожаев риса в год, буму в развитии ремесел и рынкам, процветавшим вдоль южных водных артерий. В 1005 году ей пришлось выплатить Ляо отступные в размере двухсот тысяч рулонов шелка и ста тысяч унций серебра. Однако укрепления Ляо тоже создавались с упором на наказания и крайне непопулярную систему воинской повинности. Любая семья, оставшаяся без дееспособных мужчин, оказывалась экономически приговоренной, поскольку нуждалась в найме подмены, которую зачастую оплачивала деньгами, вырученными от продажи детей и земли. Обогатившись благодаря щедрым субсидиям от Сун, некогда агрессивная династия Ляо в своем старческом маразме уходила во все более пассивную оборону. И хоть эта консервативная политика вполне подходила двору, но в то же время порождала недовольство среди пограничных гарнизонов, поскольку армия кочевников фактически лишалась возможности получать добычу и барыш.

Истинная слабость стен Ляо стала полностью очевидна, когда империю завоевало одно из ее племен-вассалов, чжурчжэни – очередной маньчжурский народ с северных границ империи Ляо. Возмущенный тем, как его народ обманывают и избивают пограничные чиновники, чжурчжэньский вождь по имени Агуда в 1112 году на пиру, устроенном для того, чтобы вассальные племена присягнули Ляо, решительно отказался плясать по пьяному требованию императора Ляо. Отказ не был вызван простой неучтивостью, как могло показаться: в северо-восточном племенном этикете танец традиционно символизировал подчинение. Разгневанный император Ляо хотел казнить непокорного вассала, но в конечном счете его разубедил более сдержанный, однако, как потом оказалось, неосмотрительный канцлер.

Искусные конные воины, закаленные жизнью охотников и скитаниями по лесам северной Маньчжурии, чжурчжэни разгромили семисоттысячную армию Ляо, захватили большую часть Маньчжурии и основали собственную династию, Цзинь. Все это произошло всего за три года после того, как Агуда бросил вызов императору. К 1126 году Цзинь и Ляо полностью поменялись своим географическим и политическим положением: чжурчжэни завладели государством Ляо, а Ляо бежали на север, на прежние земли чжурчжэней. Ошибочно рассчитывая использовать чжурчжэней для ослабления Ляо, Сун помогла в организации набега. Но когда Ляо свергли, Агуда немедленно потребовал от Сун почти вдвое больших ежегодных выплат, чем она выплачивала Ляо: двести тысяч унций серебра и триста тысяч рулонов шелка. Не удовлетворившись и этим, Цзинь в 1125 году прогнала династию Сун из ее столицы Кайфэна, находящейся на территории сегодняшней провинции Хэнань, еще дальше на юг и захватила в плен отрекшегося от престола сунского императора и его сына, которых с удовольствием стали называть Маркизом Пропитой Добродетели и Дважды Пропитым соответственно. Уйдя в новую, южную столицу в Ханчжоу, находившуюся неподалеку от восточного побережья, династия Сун спаслась от полного уничтожения главным образом благодаря заболоченности южнокитайских рисовых полей, где страшная кавалерия Цзинь могла лишь беспомощно хлюпать.

Но, придя к власти, Цзинь тоже принялась решительно переосмысливать себя как китайскую династию, сохраняя странную смесь кочевых и китайских обычаев (в конце концов, в своей новой большой империи чжурчжэни по отношению к китайцам были в меньшинстве в пропорции примерно один к десяти). Например, четвертый император Цзинь сохранил традицию кровавой вражды в стиле кочевников: его решение казнить всех уцелевших мужчин из семей Ляо и Сун, оставшихся на территории Цзинь, а также обычай переводить жен и наложниц убитых соперников в свой гарем вписали его в историю китайской порнографии как кровожадного распутника. В то же время он являлся большим почитателем китайской культуры, горячим поклонником китайской классической литературы, его приверженность к шахматам и чаю завоевала ему среди чжурчжэней кличку Болехань – Подражающий Китайцам.

Династия Цзинь вскоре приступила к строительству собственных стен на севере своего царства, намного дальше линии Великой стены, позднее выполненной в камне династией Мин: в Маньчжурии и Монголии в 1166, 1181, 1188, 1193,1196 и 1201 годах, единовременно мобилизуя для этих целей до семисот пятидесяти тысяч человек. Цзиньские стены представляли собой технически усовершенствованные сооружения прошлого и включали, на большинстве участков, внешний ров, внешнюю стену, внутренний ров и главную стену. Внутренний ров мог достигать в ширину от десяти до шестидесяти метров. На цзиньских стенах также использовались сигнальные башни, на которых поднимали тревогу при помощи костров по ночам и дыма в дневное время, полукруглые платформы, пристроенные снаружи стен, откуда можно было атаковать налетчиков, бойницы и брустверы на самих стенах, оберегавшие защитников. Вместо того чтобы строить стену в одну линию – если бы она пала, то могла бы поставить под угрозу всю империю, – Цзинь возводила целую сеть оборонительных сооружений. Внешняя стена тянулась примерно на семьсот километров от Хэйлунцзяна в северной Маньчжурии на запад, в глубь Монголии. Внутренние стены располагались в тысячу километров к северу и северо-востоку от Пекина, составляя широкую эллиптическую сеть укреплений, тянувшихся примерно на тысячу четыреста километров вдоль ее самой длинной диагонали и на четыреста сорок километров вдоль кратчайшей.

О гнетущей удаленности отдельных укреплений от собственно китайской территории – далеко на севере от линии, по которой сегодня проходит Великая стена, расположенная в паре часов езды от Пекина, – рассказывается в путевых записках ученика даосского мудреца, который со своим учителем отправился из северного Китая в 1222 году на встречу с Чингисханом в Афганистан. Через семь дней после того, как они выехали в северном направлении из Дэсина, городка, лежащего примерно в ста шестидесяти километрах к северо-западу от Пекина, их группа достигла «Гайлибо, где почва состояла из одних небольших соляных кристаллов».

«Здесь мы наткнулись на первые признаки людей – поселение примерно из двадцати домов, стоявших к северу от соляного озера, которое простирается на значительное расстояние в северо-восточном направлении. Начиная с этого места, рек больше нет, однако много колодцев, выкопанных в песке, откуда добывается нужное количество воды. Можно также путешествовать на несколько тысяч ли на север, не встретив ни одной высокой горы. Через пять дней езды на лошадях мы пересекли линию укреплений Цзинь… Через шесть или семь дней мы неожиданно вышли в великую песчаную пустыню».

Лежащая на высоте тысяча восемьсот метров над уровнем моря, это одна из самых пустынных и негостеприимных исторических границ на севере Китая. В наши дни фактически единственным рукотворным укрытием, которое здесь можно увидеть, являются монгольские юрты или земляные крыши пастушьих стоянок, частично вросших среди зимних снегов в почву пустыни. Их входы снабжены одностворчатыми, запертыми на висячие замки деревянными дверями, навешенными на стены, которые поднимаются из земли словно квадратные глаза с тяжелыми веками. Если в некоторых местах стена остается вполне реальным объектом – примерно два метра высотой и широкая поверху, – то в других она практически исчезла, взбухая выпуклой веной под ковром щебня и заставляя каменистую пустыню нежно пересыпаться через себя. Сровнявшиеся с землей укрепления значительно легче обнаруживаются зимой, когда ветер наносит снег к одной, чуть выступающей, стороне, помечая малейший подъем стены. И по названию, и по сути цзиньские укрепления мало похожи на то, что теперь называют чанчэн, или Великая стена: в самом деле, источники того времени старательно избегают этого циньского термина, отдавая вместо него предпочтение таким словам, как «пограничная крепость», «барьер», «вал» или просто «стена».

Сам вопрос стеностроительства провоцировал споры: в процесс обсуждения включились большое число чиновников, причем некоторые из них демонстрировали насмешливое отношение к стенам. Когда из-за естественных или экономических причин – последствия засухи – строительство стен пришлось приостановить, один из военных чиновников выступил с мнением, что эта пауза должна стать постоянной: «То, что было начато, уже сровнено песчаными бурями с землей, и сгонять людей на оборонительные работы означает просто истощать их». Однако тогда перевесили экономические расчеты главного министра: «Хоть начальные издержки на стену составят один миллион связок монет, когда работы будут завершены, границе для обороны потребуется всего половина нынешнего количества солдат, а это означает, что ежегодно будет экономиться три миллиона связок монет… Выгоды будут устойчивыми». Император быстро согласился, возможно, мысленно уже направив сэкономленные три миллиона в альтернативные проекты.

В то время как по выбеленным песками горам и равнинам севера в течение десятилетий строились тысячи километров стены, императору Цзинь и его чиновникам так и не пришло на ум озаботиться строительством укреплений на юге, против Сун. Наоборот, для Цзинь юг представлял собой мальчика для битья, которого можно оскорблять, захватывать и грабить, если в том возникнет потребность. В новом договоре 1141–1142 годов устанавливались еще большие выплаты для Цзинь, которая с тех пор относилась к Сун как вассальному государству. Такая подвижка во взаимоотношениях была беспрецедентной в китайской династической истории: хотя данническая система часто работала в ущерб китайцам, они по крайней мере ощущали свое моральное превосходство. Ведь основное значение даннических отношений заключалось в том, что варвары, совершая перед китайцами коутоу, признавали свое более низкое положение; и только на втором плане выступало то, что северные варвары неизменно получали деньги и подарки, на большие суммы, чем их собственная дань Китаю. В договоре 1141–1142 годов китайцы лишились даже этой возможности «сохранять лицо»: произошла смена традиционных ролей в даннической системе, и Сун было поименовано как «ничтожное государство», существующее из милости Цзинь, а Цзинь прописано как «верховное государство»; кроме того, ежегодные выплаты Сун назвали «данью». Неудивительно, что в сунских источниках попытались вычеркнуть столь унизительный эпизод из истории, ухитрившись потерять свою копию текста. К счастью для грядущих поколений, цзиньские чиновники не были столь беспечны и включили материал в свои династийные хроники. Уже в 1206 году, хотя Цзинь и заметно уменьшилась из-за природных катаклизмов – в 1194 году Желтая река резко изменила русло, в результате чего в центральном и восточном Китае произошли разрушительные наводнения, а районы Шаньдуна подверглись засухе и нашествию саранчи, – наступление Сун без труда завершилось мирным договором.

Совсем по-другому смотрелась ситуация на северной границе Цзинь, где правящая династия с тревогой оглядывалась на собственное прошлое, на неопределенное, кочевое состояние племен, которым нечего было терять, но которым многого можно было добиться в ходе беспрерывных войн. Однако, к счастью для династии Цзинь, на протяжении большей части двенадцатого столетия территории, сегодня известные как Монголия, существовали в хаосе племенного соперничества. Цзинь удавалось с достаточной легкостью контролировать их при помощи комбинации военных кампаний, укреплений и дипломатических мер. До тринадцатого столетия монголы, народ, поселившийся на реке Онон в северо-восточной Монголии примерно в 800 году, были одной из многих кочевых групп – найманов, кереитов, татар, – населявших северные степи. Они занимались скотоводством или охотой и жили в юртах из войлока на равнинах или из бересты в лесах. Если земли по Онону в 800 году выглядели как сегодня, то монголы нашли там вполне подходящие для жизни условия: щедро орошаемую, покрытую сочными травами и редкими деревьями равнину с хорошей охотой на оленей в гористых районах дальше к северу.

Впервые Цзинь приступила к укреплению своих северных границ со степью примерно в 1140 году, когда монгольского кагана Кабула, прадеда Чингисхана, пригласили в Цзиньскую столицу Чжунду (сегодняшний Пекин), где его роскошно принимали, имея в виду заключить с ним своего рода союз. Расслабленный дорогой дипломатической выпивкой – кислым кобыльим молоком, Кабул в самый разгар церемонии наклонился к цзиньскому императору и дернул того за бороду. Каковы бы ни были намерения Кабула, их крайне негативно восприняли разгневанные чиновники императора, находившиеся в процессе осознания себя приверженными этикету конфуцианскими китайцами и, соответственно, отказавшиеся заключать какое-либо соглашение с бесцеремонным каганом. Они позволили ему беспрепятственно уехать, но вскоре выслали войска для засады. Хоть Кабулу и удалось укрыться в своей степной ставке, с того момента отношения между двумя государствами испортились навсегда. Вскоре после этого Цзинь перенесла свою месть на племянника и наследника Кабула, Амбакая, который, будучи захвачен татарами, племенем, расположенным между Цзинь и монголами, был выдан Цзинь и впоследствии казнен особо жестоким способом: распят на хитроумном приспособлении, известном как «деревянный осел».

В течение следующих шестидесяти лет Цзинь успешно проводила политику «разделяй и властвуй», не позволяя ни одному из племен оставаться сильным достаточно долго, чтобы представлять слишком большую угрозу. После акта вероломства по отношению к их вождю монголы напали на татар. Когда татары отразили нападение монголов и стали в степи самой мощной силой, Цзинь возобновила союз с монголами против татар. Именно в связи с кампанией против татар Цзинь впервые вступила в контакт с Чингисханом, в то время одним из нескольких вождей, соперничавших за лидерство среди монголов, и предложила ему присоединиться к общим усилиям. Родившийся в 1162 году в семье главы клана по имени Есугей, молодой Чингис имел веские личные причины ненавидеть татар. Ведь это после еды, поданной неким татарином, Есугей заболел и умер, оставив жену с шестью детьми. Сочтя сыновей Есугея слишком молодыми, чтобы занять место отца, клан бросил всю семью на произвол судьбы, и она выживала, собирая плоды, коренья и ловя рыбу на берегах Онона. Худшее было еще впереди. Когда тринадцатилетний Чингис в детской ссоре из-за птицы и рыбы с одним из своих братьев убил его, враждебно настроенные члены клана схватили его и обратили в рабство. Сбежав от колодок и отряда преследователей, он вернулся к семье и последующие годы провел, собирая союзников и обзаводясь побратимами. Неудивительно, что Чингис ухватился за приглашение ударить по своим старым врагам, татарам, и лично в 1196 году захватил в плен татарского хана. Цзинь наградила своего нового вассала, Чингиса, даровав ему титул Смотритель Границы. Спустя двадцать лет стало ясно – она приняла крайне опрометчивое историческое решение.

В 1206 году, устранив всех соперников на лидерство среди монголов, Чингис созвал курултай, народное собрание, на Голубом озере в центральной Монголии, где голубизна небес и вод естественным образом сочеталась с яркой зеленью трав; здесь сосредоточились все условия, на которые мог рассчитывать человек в двенадцатом столетии: защита окружающих взгорий, вода, хорошие пастбища и стометровый холм, с которого военачальник мог обозревать свои войска. Он щедро наградил соратников титулами и подарками и провозгласшгсебя «объединителем людей войлочных юрт».

Степной режим Чингисхана сулил династии Цзинь неприятности по двум причинам. Во-первых, он создал новую модель монгольского общества, где власть больше не наследовалась – это неизбежно вело к разрушительному соперничеству между семьями и внутри семей, – а гарантировалась преданностью одному признанному всеми вождю (ему самому). Вместо того чтобы направлять значительные военные силы на уничтожение друг друга, к тому времени объединившиеся степные племена были готовы броситься пугающе сплоченной массой на государства, лежащие за пределами степи. Цзинь с этого времени была вынуждена рассматривать племена, в отношении которых она до недавних пор применяла формулу «разделяй и властвуй», как единую силу. Во-вторых, в новый союз монголов вошли более агрессивные к внешнему миру народы. Чингис понимал – воинственные степные племена утратили в лице друг друга объект грабежа и смогут удержаться под единым началом монголов только в том случае, если он обеспечит их хорошей добычей. Ему придется искать цели для набегов вдали от дома.

Исторический гипноз Чингисхановой империи ужаса был таков, что рациональное зерно разрушительных завоеваний порой скрывается за простым перечислением, куда он ходил, кого, что и как уничтожал: миллионы мусульман, убитые в Центральной Азии, побежденные русские князья, медленно задавленные пиршественным столом победоносных монгольских военачальников, китайские города, полностью вырезанные, за исключением небольшого числа ремесленников и актеров (даже варварам, видимо, иногда требовалось развлечься). Географический диапазон его целей – Китай, Центральная Азия, Персия, Россия – не позволяет выявить общую причину его агрессивности, например такую, как особая расовая ненависть. Его стремление покорять, видимо, лучше всего поддается объяснению как склонность вождя скотоводов-кочевников к грабежу, доведенное до крайности: преданность его людей зависела от щедрых наград, более ценных, чем те, которыми могли стать степные травянистые равнины. Жестокость Чингиса к народам, оказавшимся на пути его военных походов – по преданию, в центральноазиатском оазисном городе Мерве за несколько дней были убиты миллион триста тысяч человек; на каждого монгольского воина пришлось по четыреста убитых, – указывает на заинтересованность в одномоментном удовлетворении потребности в грабеже и полное отсутствие стремления к территориальным приобретениям для себя. Любой завоеватель, намеренный извлекать долгосрочную выгоду из империи, заботится о том, чтобы оставались люди, необходимые для ее производства. Таким образом, завоевания монголов происходили почти случайно. Монголы под водительством Чингисхана изначально представляли собой не более чем феноменально успешную версию степных грабителей, тревоживших Китай и другие оседлые общества, начиная с первого тысячелетия до нашей эры. Разница заключалась в том, что монголы относились к набегам более серьезно, чем их предшественники, неся полное разорение районам, куда направляли своих коней. Разграбив до нитки какой-либо район, они не оставляли себе выбора, кроме как двигаться к следующему – отсюда постепенный захват Китая с 1213 по 1279 год.

* * *

Чингису не потребовалось много времени, чтобы разглядеть в качестве объекта для грабежа государство Цзинь, в свою очередь с большой выгодой на протяжении многих лет грабившее сунский Китай. Озабоченный, что удивительно, поисками морального предлога для вторжения, он начал с отслеживания нарушений со стороны Цзинь его военного кодекса чести (всю свою военную карьеру он настойчиво утверждал, будто нападал только в ответ на действия, расцениваемые им как оскорбление или измена клятве в верности). Его стремление воевать исторически объясняется распятием Цзинь его дяди, Амбакая, а прямым поводом явилось решение Чингиса, что оставаться вассалом Цзинь оскорбительно для его достоинства. Когда посол от нового императора Цзинь, взошедшего на трон в 1208 году, прибыл в степную ставку Чингисхана за данью, призванной подтвердить вассальный статус Чингиса, тот заявил – новый император глупец. «Чего ради мне кланяться ему?» Плюнув в южном направлении – где находилась столица Цзинь, – он ускакал прочь. Следующие три года Чингис потратил на подготовку вторжения, а весной 1211 года повел сто тысяч воинов на юго-запад из Гоби на столицу Цзинь, Чжунду.