Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Однако китайцы в конечном счете стали жертвами собственных успехов. Хоть и будучи беспокойными, племена ди и жун – в основном, как теперь полагают, занимавшиеся сельским пастушеством и жившие в горах – составляли плотно населенный барьер (в современных Шаньси, Шэньси и Хэбэе) между северным Китаем и Монголией, отделявший Китай от располагавшихся еще севернее чисто кочевых племен. Уничтожение китайцами ди и жун примерно в середине тысячелетия устранило эту буферную зону и привело китайцев к непосредственному контакту с конными воинами собственно монгольских степей как раз тогда, когда уклад жизни в степях становился еще более кочевым и воинственным. В VII веке до н. э. центральноазиатских воинов начали хоронить с их конями и оружием. В одной из могил археологи обнаружили бронзовый наконечник стрелы, все еще торчавший в колене скелета.

Стратегические императивы, возникшие в связи с новым соседством кочевников – для обозначения которых в китайских источниках в 457 году до н. э. появился новый термин, «ху», – имели два главных следствия для образа жизни китайцев: включение военных приемов кочевников (и самих воинов-кочевников) в китайскую технику ведения войны и строительство таких больших стен, каких в Китае до сих пор не видели.

В 307 году до н. э. – в разгар эпохи Воюющих Царств – правитель северного государства Чжао, Улин, при своем дворе завел спор о моде: следует ли верхнюю одежду застегивать налево или вниз до середины? За этим, казалось бы, незначительным и безобидным вопросом стиля стояла проблема огромной политической и культурной значимости. Правитель Улин планировал заменить традиционные китайские халаты на куртки кочевников с боковыми застежками, а китайских аристократов на колесницах – конными лучниками. В обсуждавшейся перемене одежды заключалась революция в мировоззрении: признание военного превосходства кочевников и необходимости бороться с ними на их условиях. «Я предлагаю, – объявил правитель Улин, – перенять верховую одежду кочевников ху и буду учить мой народ стрелять из лука с седла, – и как заговорит мир!»

Консервативные в культурном отношении советники правителя яростно выступали против отказа от высоких основ китайской культуры: «Я слышал, как Серединные царства называли обителью мудрости и учености, – поучал дядя правителя, – местом, где создано все необходимое для жизни, где царствуют праведники и мудрецы, гуманизм и справедливость… Но теперь правитель намерен отринуть все это и облачиться в иностранную одежду. Пусть он как следует подумает, так как он меняет то, чему учили наши древние, сворачивает с пути прежних времен, идет против помыслов своего народа, обижает ученых, прекращая при этом быть частью Серединных царств». Тем не менее прагматизм, а также политическая и военная необходимость победили: как указывал хитрый советник правителя, Фэй И, «кто много сомневается, тот мало добивается». Чжао окружали опасные противники: государство Янь и варвары ху на севере, Цинь на западе. Конные лучники, втолковывал Улин своему родственнику, важны для того, чтобы отвратить нападение и поражение: «Мой дядя раздувает комара отхода от традиций в одежде, однако не видит слона унижений своей страны». Отбившись таким образом от критиков, правитель «затем, одевшись в одежду варваров, повел своих всадников против ху… вышел на просторы их земель и открыл тысячи ли территорий».

Как бы это ни было неприятно и унизительно, признание культурных и военных реалий северных границ и приспособление к ним стало важнейшим фактором существования китайских государств. Несмотря на возражения традиционалистов, стремительные конные лучники вскоре вытеснили военное использование колесниц старой чжаоской аристократии. И именно те государства, которые быстрее других воспринимали новшества, оказывались победителями в войнах между царствами, сотрясавших вторую половину тысячелетия. Нововведения Чжао настолько успешно скопировало северо-западное государство Цинь, что ему примерно в 260 году до н. э. фактически удалось сокрушить Чжао. Уничтожение государства Чжао, наиболее опасного политического соперника Цинь, в 221 году до н. э. открыло дорогу к завоеванию остального Китая, к объединению, ставшему прообразом политического единства Китая, существующему по сей день.

Пример культурного прагматизма правителя Улина не заставил китайские государства отказаться от более традиционного для китайцев решения пограничных проблем: строительства стен. С середины VII века до н. э. государства Цинь, Вэй, Чжао, Янь, Чу и Ци начали возводить по всему Китаю сеть стен – некоторые в самом сердце основной территории – для противостояния внешней угрозе как со стороны других царств, так и со стороны степи. Стеностроительство стало настолько общепринятым, что даже сами северяне-некитайцы начали следовать старой и изящной китайской моде: через какое-то время после 453 года до н. э. варвары ицзю из района Ордоса построили двойную стену в качестве защиты от самых северных китайских государств, и против Цинь в особенности.

Однако нас здесь больше всего интересуют стены, построенные для защиты северной границы: циньская, чжаоская и яньская стены возникли примерно в один и тот же исторический период – в конце IV века до н. э. Циньская стена возводилась в условиях неистовства постельной дипломатии и сплошного лицемерия. Во время правления Чжаосяна (306–251 годы до н. э.) вдовствующая царица Сюань соблазнила правителя варваров ицзю и родила от него двух сыновей. Не обремененная сентиментальностью, она позднее «обманула и умертвила его во Дворце Сладких Источников и в конечном итоге собрала армию и отправила ее в поход на разграбление земель ицзю». Этот раунд завоеваний Цинь принес им территорию, протянувшуюся от Ганьсу на дальнем северо-западе до восточной части района Ордоса, находящегося в петле Желтой реки. Стремясь защитить новые приобретения, царство Цинь «строило длинные стены Для обороны против варваров».

Во время царствования правителя Чжао (311–279 годы до н. э.) государство Янь расширилось на северо-восток, в направлении района, который будет известен как Маньчжурия, отбросило восточных ху на «тысячу ли» и «построило длинную стену… чтобы защититься от кочевников». Царство Чжао под руководством любителя кавалерии, правителя Улина (325–299 годы до н. э.), тоже построило двойной, почти параллельный комплект стен: короткое укрепление северо-западнее Пекина, затем чуть более протяженную стену – севернее, – вклинивающуюся в Монголию.

Технология при строительстве этих ранних стен не сильно изменилась со времен применения метода трамбовки земли, выработанного во втором и третьем тысячелетиях до н. э. Хоть и не будучи столь прочными, как сооружения из кирпича, некоторые из этих стен фрагментами дожили до сегодняшнего дня: в Хэнани непритязательные укрепления из плотно уложенного камня и земли указывают пограничную линию, отделявшую большое южное государство Чу от северных соседей; в Шаньдуне прерывистая линия обломков змеится по каменистым холмам; в Шаньси лишь запущенные земляные валы – местами шести метров высотой и восьми метров шириной, – поросшие низкорослыми деревьями и травой, остались от стены, возведенной царством Вэй в тщетной попытке защититься от агрессивного Цинь. Развалины чжаоской стены, поднимающиеся вдоль одной из дорог во Внутренней Монголии, на первый взгляд едва выделяются на местном рельефе, только при внимательном рассмотрении видны плотные слои их искусственной кладки. Усмотреть яньскую стену – современный Хэбэй – в траве по обоим скатам, которые давным-давно считаются внешней стороной земляных укреплений, может оказаться не менее сложной задачей. Эти стены, где только возможно, использовали естественный рельеф местности – обрывы, ущелья и узкие овраги. Одной из вероятных причин того, что остатки, скажем, циньской стены, которая тянется на тысячу семьсот пятьдесят пять километров через северо-западный Китай до Внутренней Монголии, настолько фрагментарны, является то, что они никогда не составляли непрерывную линию: в горной местности, обеспечивавшей защитникам естественные преимущества, единственными нужными из рукотворных сооружений могли быть редкие наблюдательные посты или короткие отрезки стены для блокирования перевалов. Линия циньской стены повторяет рельеф района, ее изгибы и повороты продиктованы необходимостью удерживать высоты, которые легче оборонять. Там, где местность была более плоской и небогатой естественными преградами и где требовалось особое искусство, чтобы задерживать противника, строились укрепления из земли и камня, по возможности на покатой местности, с целью поднять внутреннюю сторону над внешней. И равномерно, и неравномерно расположенные насыпи – от трех до четырех на каждом километре – обнаружены разбросанными вдоль сохранившихся стен: вероятно, это бывшие платформы, башни и наблюдательные посты. Внутри стены археологи нашли каменные выгородки, чья площадь порой доходила до десяти тысяч метров – скорее всего это цитадели и форты, – а также следы проходивших поблизости дорог, наводящие на мысль о массированном военном присутствии и об организационных усилиях по обеспечению людьми и провизией тысячи километров стен периода Воюющих Царств.

Учитывая, как заявляют источники, что основным мотивом стеностроительства являлась «охрана» или «защита от варваров», любопытно то, насколько далеко эти северные стены отстоят от обрабатываемых земель и как близко к собственно степи – в некоторых случаях они далеко вклиниваются в территорию современной Монголии (к югу от рубежа, отмеченного яньскими стенами, например, археологи нашли явно некитайские предметы – конскую сбрую, украшенные в зверином стиле пластины, – которые принадлежали ранним культурам пастухов-кочевников, обнаруженным в северном Китае и Монголии). Действительно, расположение стен оставляет ощущение, будто предназначались они не для защиты Китая. Вероятнее всего, с их помощью занимали зарубежные территории, сгоняли кочевое население с его земли и облегчали размещение военных постов, призванных контролировать перемещение людей по данным районам. Правитель Улин, первым начавший применение кавалерии, невольно поставил китайцев в зависимость от кочевников в плане получения конского состава. Единственным путем избежать унизительной зависимости от торговли с презренными северянами предположительно оставался захват их районов производства и контроль над ними.

Ничто из этого не ставит кочевников в положение невинных жертв в тысячелетней конфронтации между Китаем и степью, но все же по крайней мере предлагает нам вновь немного подумать над тем, как тысячелетиями их демонизировали и в Китае, и на Западе. Традиционно китайцы всегда выступают потерпевшей стороной, которую терроризируют злые гунны, живущие за линией Великой стены. Но если первые рубежные стены, предвестники более двух тысяч лет вражды и строительства стен между Китаем и степью, предназначались для экспансии, а не для защиты Китая, они выявляют прежде игнорировавшийся факт в истории стены: агрессивный, жадный китайский империализм. Вышесказанное, конечно, не означает, что мы должны оправдывать две тысячи лет набегов кочевников как упражнение для преодоления колониальной травмы. От этого Чингисхан не становится вызывающим сколько-нибудь большее сочувствие историческим персонажем или желанным соседом, но упрощенная картинка китайской пропаганды, впервые нарисованная в первом тысячелетии до н. э., на которой невинные китайские земледельцы защищаются от жадных грабителей-кочевников, меняется. Еще это показывает, что стены не всегда бывают оборонительными: постройте их в центре вновь покоренной и оккупированной территории, и они станут опорой для экспансионизма и колониализма.

Какими бы ни были политические и военные мотивы строительства стен в эпоху Воюющих Царств, они в скором времени показали всю свою стратегическую бесполезность практически для всех государств, их возводивших. Если, с одной стороны, стеностроительство приводилось в движение китайским империализмом, а не просто оборонительными соображениями, то чистый дипломатический результат состоялся в сплочении раздробленных кочевых племен в единую противостоящую силу – сюнну, – которая будет тревожить северные границы Китая следующие пять или шесть веков. Если, с другой стороны, стены действительно былиоборонительными по своей природе, то их несостоятельность еще более очевидна. Как грядущие столетия будут раз за разом демонстрировать, рубежные стены оказались ничтожной преградой для захватнических, полуварварских орд с севера – а конкретно в данный исторический момент для армий северо-западного государства Цинь, которые на своем пути к объединению Китая в 221 году до н. э. под управлением Цинь Ши-хуанди (259–210 годы до н. э.) преодолевали, обходили или проламывали любой из оборонительных рубежей между государствами. Однако граница, установленная этими рубежами, определила зону конфронтации, в ходе которой в грядущие два тысячелетия будут строиться стены и вестись пограничные сражения.

Глава вторая
Длинная стена

В своей канонической истории Китая, «Исторических записках», Сыма Цянь (145–86 годы до н. э.) характеризует для грядущих поколений Ши-хуанди как жуткую смесь: «Человек с выступающим носом, большими глазами, с грудной клеткой, как у хищной птицы, и голосом шакала; человек без нежности, с сердцем тигра, воспитанного волками». Историк, писавший во времена династии Хань, Сыма Цянь, видимо, необъективен. Как преемница династии Цинь, Хань была сильно заинтересована в подрыве репутации своего предшественника, Ши-хуанди. И Сыма Цянь – ничтожный придворный чиновник, уже подвергшийся оскоплению за критику своего правителя, ханьского императора У, – с не меньшей заинтересованностью выполнил ее пожелание.

Несмотря на подобную историческую необъективность, Ши-хуанди – бывший правитель Цинь и архитектор политической системы, прослужившей в качестве организационной модели Китая до двадцатого столетия, – несомненно, заслуживает место в списке величайших китайских деспотов. Сразу после падения его династии в 206 году до н. э., всего через четыре года после его смерти и через пятнадцать лет после того, как он объединил Китай, китайцы начали относиться к нему как к родителю, которого приходится стесняться, – переняв от него главные черты своей политической культуры – включая Длинную стену, – и при этом осуждая его тиранические наклонности.

Хотя идея Китая как культурного целого определялась общностью обычаев и ритуалов, возникших около 1000 года до н. э. благодаря претензии империи Чжоу на вассальную зависимость царств, сгруппировавшихся вокруг современного центрального Китая, следующие восемьсот или около того лет она оставалась скорее теоретическим идеалом, чем географической и политической реальностью. Даже накануне крушения своей реальной власти в 771 году до н. э. империя Чжоу занимала лишь северную половину страны, сегодня известной как Китай, простираясь на юг не дальше реки Янцзы. И эту сравнительно ограниченную территорию трудно было назвать однородной в культурном отношении. Фантастические искусство и литература самого южного китайского государства, Чу – с их чарующим пантеоном богов, богинь и причудливых мифологических существ – явило цивилизацию, намного более экзотичную и феерическую, чем сравнительно приземленная цивилизация основной территории Чжоу на севере. Земли, лежавшие за Чу – современные Юньнань, Гуйчжоу и другие южные провинции континентального Китая, – населяли туземные племена, существовавшие вне всякого, даже слабого, культурного влияния китайской империи. После ослабления власти Чжоу концепция единства стала еще более призрачной, страна оставалась сильно раздробленной в эпоху Воюющих Царств: отдельные государства интриговали и боролись за верховенство, а советники и военачальники покидали родные места в поисках могущественных покровителей в других государствах, настраивая правителей друг против друга и выискивая для себя наибольшую выгоду.

Конфуций (551–479 годы до н. э.) – позднее провозглашенный при Хань самым выдающимся мыслителем в китайской империи – был в значительной мере человеком своей эпохи (ранний период эпохи Воюющих Царств). Хотя его философия призывала к политическому единению, его карьера – череда переездов из государства в государство в поисках политической должности, которую он, по его мнению, заслуживал, – добросовестно воспроизводила разобщенность, царившую в то время. Ностальгируя по давно утраченной мифической идее единого Китая и добродетели, взлелеянной династией Чжоу, Конфуций надеялся положить конец конфронтации и раздробленности своей эпохи путем возрождения морали. Если каждый будет поступать (конфуцианство едва ли признает существование женщины как общественного субъекта) гуманно и доброжелательно, полагал он, страна будет мирно объединена. Общественной нормой, делавшей предписания Конфуция применимыми, было правильное исполнение ритуала, который в широком смысле расписывал все формы публичного и личного поведения: отбивание поклонов, траур по родителям, ношение правильного цвета отворотов, исполнение правильного вида музыки, поклонение правильной горе, наем правильного количества танцовщиц и так далее и тому подобное. Великое популяризирующее новаторство Конфуция состояло в том, что он перенес свою политическую философию на легкоусвояемую, понятную аналогию с отношениями в семье. Конфуций ставил знак равенства между отношениями отцов и сыновей и отношениями между правителем и подданными. Добродетельные отцы и сыновья, развивал он свою логику, становятся добродетельными правителями и подданными; добродетельные правители и подчиненные вернут Китай к нужному состоянию мирного, процветающего государства. Ухаживай за своим домашним садом, учил он, и страна будет процветать; выполняй как положено свою общественную роль, и все остальное гармонично встанет на свои места.

При жизни Конфуция его план объединения Китая эпохи Воюющих Царств – мира беспринципных правителей, амбициозных корыстолюбцев, безжалостных военачальников и интриганов-министров – путем обучения сыновей послушанию, регулирования цвета отворотов и подсчета танцовщиц ни к чему не привел. За всю жизнь так и не сумев убедить ни одного правителя назначить его на влиятельный министерский пост, позволивший бы ему реализовать свои идеи на практике, он умер бедняком, без должности и забытый всеми, кроме собственных учеников. Вместо этого потребовались неустанные усилия шакала-коршуна-тигра-волка с «варварской» северо-западной границы – Ши-хуанди, – чтобы сложить фрагменты китайского государства: того, кто не побоялся уничтожить сотни тысяч людей по пути к императорскому трону. И когда он достиг своей цели, Китай в основном приобрел свои очертания – и внутри и вовне. Циньский император унифицировал политические институты Китая, соединил разные концы страны сетью дорог, дал этимологическую основу, из которой позже были выведены западные названия его империи ( China, Chineи т. д.), и построил первую единую Длинную стену.

До завоевания всего китайского мира государство Цинь находилось примерно в границах современной северо-западной провинции Шаньси. Гранича с племенами жун и ди на западе и севере, оно подвергалось сильному влиянию со стороны некитайских соседей. Позднее циньские правители постарались выдать своему прошлому строго китайские метрики, заявив, будто основатель государства был рожден внучкой далекого потомка Желтого императора, после того как она проглотила яйцо черной птицы. Менее романтическая, но более достоверная версия ранней истории Цинь говорит: основатель династии являлся вождем племени, специализировавшегося на варварском искусстве коневодства, которому правитель Чжоу в 897 году до н. э. даровал крошечный удел, чтобы разводить для него коней. В 256 году до н. э. его дар обернулся исторической ошибкой огромного масштаба, когда династия Цинь разгромила и поглотила хиреющий дом Чжоу.

В течение всей дообъединительной истории государство Цинь отстраивало свою политическую и военную машину в войнах и интригах с жун и ди и в результате превратилось в глазах менее удачливых из воюющих государств в определенно варварское и «некитайское». «В Цинь те же обычаи, что и у жун и ди, – сообщал один из представителей знати царства Вэй своему правителю в 266 году до н. э. – В нем ничего не известно о традиционных манерах, правильных взаимоотношениях и добродетельном поведении». Хуже того: люди там даже не исполняли цивилизованную музыку – по учению Конфуция, важная составляющая базовых правил добропорядочности. «Удары руками по глиняным кувшинам, притопывание… и хлопанье по бедрам с пением и криками «У-у! У-у!», – брюзжал Ли Сы, будущий канцлер империи Цинь, – такой в действительности была музыка государства Цинь». Вместо того чтобы совершенствоваться в утонченных искусствах китайцев, династия Цинь предпочла специализироваться в мастерстве боевых глупостей. Государь У, правивший за несколько поколений до Ши-хуанди, умер в 307 году до н. э. от повреждений, полученных во время состязания по поднятию трехногих бронзовых сосудов. Сыма Цянь лаконично упоминает: за двадцать пять лет, предшествовавших восхождению Ши-хуанди на циньский трон в 247 году до н. э., армии Цинь уничтожили в войне до семисот пятидесяти шести тысяч солдат и мирных жителей других царств. Приведенные им потери за 364–234 годы до н. э. составляют поразительную цифру в полтора миллиона человек, в настоящее время являющуюся предметом споров среди историков.

В течение всей своей жизни Ши-хуанди демонстрировал склонность к варварству, которую не могли объяснить даже его дикари-предки. В дополнение к громадным жертвам в ходе его дообъединительных военных кампаний Ши-хуанди сгноил сотни тысяч китайцев на монументальных общественных стройках: дорог, каналов, дворцовых комплексов, стен. Примерно семьсот тысяч осужденных к принудительным работам согнали только на строительство его мавзолея и могилы (к нему он приступил, став правителем Цинь, будучи в возрасте тринадцати лет, а для завершения строительства потребовалось почти сорок лет). Многие из этих несчастных были убиты, как только работы завершились, с целью сохранить в тайне место и содержимое могилы. В самом деле, ликвидацию строителей осуществили столь тщательно, что указание на расположение мавзолея отсутствовало в исторических анналах до тех пор, пока группка китайских крестьян в 1974 году, копая колодцы в тридцати километрах к востоку от современного города Сиань, не извлекла из земли несколько глиняных рук и ног. В ходе дальнейших изысканий были обнаружены три огромные полости – крупнейшая составляла двенадцать с половиной тысяч квадратных метров, – в каждой из которых находились тысячи поломанных фигур солдат, лошадей и колесниц: известные сегодня на весь мир терракотовые воины.

С самых давних времен китайцы представляли загробное существование по многим важным параметрам похожим на земную жизнь. Они всегда старались по возможности сделать так, чтобы их хоронили вместе с вещами (либо с реальными, либо с макетами), которые они считали для себя полезными в этой жизни и потому ожидали, что они понадобятся и в следующей. Количество солдат (по оценкам, восемь тысяч; не все фрагменты пока собраны воедино), которых Ши-хуанди пожелал взять с собой, красноречиво говорит о многочисленной охране, окружавшей его при жизни, и о масштабности его планов по строительству империи. Кроме того, полости с терракотовыми воинами – всего лишь внешние, буферные помещения мавзолея. Саму же могилу, обещающую явить несметные сокровища, еще никогда полностью не открывали (археологи хотят быть уверенными, что техника консервации позволит защитить скрытое внутри, ведь оказавшись открытыми для доступа воздуха, оригинальные яркие краски, которыми были раскрашены терракотовые воины, поблекли в считанные минуты). Нашим главным гидом в отношении содержимого могилы является Сыма Цянь, описывающий ее как снабженную хитроумными ловушками пещеру Аладдина, замкнутую в бронзовые стены и полную редких и ценных диковинок. «Были созданы и механически циркулировали заполненные ртутью водные артерии империи, Янцзы и Желтая реки и даже сам великий океан… Лампы были заправлены китовым маслом, чтобы они могли гореть всегда, не потухая». Наконец, в качестве меры безопасности мастерам «было приказано установить самострелы с механическим спуском, чтобы поразить всякого незваного гостя».

Когда Ши-хуанди не строил, он разрушал – и столь же масштабно. После завершения завоеваний он разоружил всю империю и переплавил все конфискованное оружие в бронзовые колокола и статуи. Однако актом вандализма, положившим реальное основание его будущей репутации злодея, стало сожжение книг и избиение ученых. Впав в ярость в ответ на просьбу к императору некоего конфуцианского ученого воссоздать правителей и наследственные уделы и, таким образом, демонтировать недавно объединенную централизованную Циньскую империю, император приказал сжечь все имеющиеся экземпляры конфуцианской классики истории, поэзии, философии и «казнить на базаре» всякого, кто обсуждал эти работы. Единственными книгами, уцелевшими после яростной интеллектуальной чистки, оказались манускрипты по «медицине, гаданиям и овощеводству».

Политическим орудием, позволившим Ши-хуанди дать волю своей мании контролировать все и вся, был легизм, рационалистическая, утилитаристская школа философии, обосновавшая основные характеристики более позднего государственного строительства в Китае: централизованная бюрократия и унифицированная система правосудия. В отличие от Конфуция, считавшего, будто люди в основе своей добродетельны и редко нуждаются в том, чтобы их убеждали являть врожденную доброжелательность, легисты стояли на том, что люди по сути своей злонамеренны и могут содержаться в рамках только посредством законов. Вдохновителем легизма следует считать главного министра государства Цинь по имени Шан Ян, жившего в IV веке до н. э. и сделавшего так, чтобы каждую семью включили в реестр (облегчив тем самым сбор налогов, набор на воинскую службу и тяжкие работы) и поставили под надзор централизованно назначаемого судьи. Все население поделили на группы по десять и пять человек, при этом каждый член каждой группы должен был докладывать о преступной деятельности других членов. В свою очередь, за проступки следовало жестокое наказание, «применимое в равной степени к великим и могущественным». Всякий, кто не сообщит о преступлении, совершенном членом его или ее группы, «будет перерублен надвое в поясе». Сам Шан Ян кончил плохо, став жертвой собственного успеха: после того как закон беспристрастно применили к наставнику престолонаследника, мстительный наследник, придя к власти, подверг усердного главного министра самому жестокому из придуманных Шан Яном наказаний: его разорвали колесницами. Однако налоговые сборы и мобилизация (польза от реформ Шан Яна) помогли обеспечить армию, давшую династии Цинь возможность сокрушить ее соперников среди Воюющих Царств.

Объединив китайский мир, Ши-хуанди распространил бюрократическую формулу Шан Яна на всю империю. Несмотря на плохие отзывы, полученные Ши-хуанди от более поздних историков (его публичному имиджу не помогли несколько известных почитателей, в число которых входил Мао Цзэдун, нанесший, вероятно, самый огромный ущерб из всех правивших Китаем диктаторов), он действительно заложил основу современного единого бюрократического китайского государства, введя стандартные деньги, меры весов, расстояний, законы и письменность, установив безжалостный полицейский контроль и подчинив крестьянство правительству. Если бы современным китайским политикам пришлось сравнить систему Цинь с их собственной, сходство, видимо, было бы обнаружить легче, чем различия. И конечно, современные китайцы счастливы гордиться еще одним вкладом Цинь в историю Китая: чанчэн, Длинной рубежной стеной, чьим строительством руководил великий циньский военачальник Мэн Тянь.

Судьба Мэн Тяня и его родственников мужского пола являла собой типичную для их времени историю успеха. Дед Мэн Тяня был одним из многих талантливых воинов и советников, которые, подобно Конфуцию, оставили родное государство, чтобы получше устроиться на службе у другого (в данном случае он переехал из Ци в Цинь). Семья умелого и безжалостного воина Мэна стала боевым псом Цинь, набрасываясь на всех, на кого приказывали наброситься – на государства Чжао, Хань, Вэй и Чу, – пока, явно не терзаясь муками преданности государству своих предков, Мэн Тянь не сокрушил царство Ци в 221 году до н. э., в год объединения империи Цинь. Раз Мэн Тянь более чем успешно прошел последний тест на лояльность, циньский император решил доверить ему самую трудную миссию: строительство рубежной стены.

Но прежде чем Ши-хуанди мог дать волю своей великой страсти – вовлечению огромных масс китайцев в масштабные проекты по строительству империи, – он позволил себе развлечься вторым своим любимым делом: разрушением. Как гласит надпись, датированная 215 годом до н. э., император начал со стен старых государств:

«Он разрушил внутренние и внешние стены городов.

Он прорубал дамбы на реках.

Он сравнивал с землей бастионы в горах».

Сметя стены предшественников, циньский император принялся за организацию строительства собственной стены. В записи, относящейся к 214 году до н. э., Сыма Цянь сообщает:

«После того как Цинь объединила мир, Мэн Тяня послали командовать трехсоттысячным войском, чтобы вытеснить жун и ди на севере. Он отобрал у них территорию к югу от [Желтой] реки и построил Длинную стену, устраивая в ней проходы и пропускные пункты, приспосабливаясь к рельефу местности. Она начиналась в Линьтао и доходила до Ляодуна, протянувшись на расстояние более десяти тысяч ли».

Ясно, что это было серьезное дело: масштабная военная экспедиция, за которой последовало строительство более четырех тысяч километров стены в экстремальных климатических условиях и часто в недоступной местности – от песчаных холмов дальнего северо-западного Китая в Линьтао (современная провинция Ганьсу), за и над петлей Желтой реки вокруг Ордоса, переходя в сухие, холодные, непригодные к земледелию степи Внутренней Монголии, до северовосточного района Ляодун, неподалеку от Маньчжурии, где продолжительные суровые зимы едва ли отличаются климатом от монгольских степей, граничащих с ней на западе. Делая процесс строительства еще более трудным, Внутренняя Монголия и северные рубежи северных провинций Китая, Шэньси и Шаньси, угнездившиеся внутри петли Желтой реки, проходят по гористой местности на высоте двух и трех тысяч метров над уровнем моря. Соединяя все это массивное сооружение с расположенным южнее центром императорской власти, дальше к югу проложили Прямую Дорогу, тянувшуюся примерно восемьсот километров от Внутренней Монголии, пересекая Желтую реку, почти до столицы Цинь в Сяньяне, неподалеку от современного Сианя. Это была наиболее впечатлявшая часть огромной сети дорог, построенной императором Цинь руками толп мобилизованных рабочих, которая по протяженности составляла более шести тысяч восьмисот километров – больше, чем шесть тысяч километров, которыми Гиббон оценивал длину дорог, построенных римлянами.