Текст книги "Великая Китайская стена"

Автор книги: Джулия Ловелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Начальники, которых Хунъу посылал на границу наблюдать за строительством фортов, становились болезненно одержимы выполнением возложенных на них задач, стремясь не вызвать нареканий со стороны своего взыскательного правителя. Легенды повествуют о страхах генерала, посланного строить стену высотой шесть метров и длиной семьсот вокруг Цзяюйгуаня. Он старался уложиться во временной график и смету расходов, изначально представленные императору, и таким образом избежать ужасного наказания. Его триумф, когда он все успешно закончил, удостоверен кирпичом – единственным кирпичом, оставшимся от строительных материалов, запрошенных им перед началом строительства. Легендарный кирпич уложен на одном из скатов форта.

Уверенный военный старт, данный династии Хунъу, духовно продолжил его сын Юнлэ, лично водивший войска в глубь монгольской территории. Однако Юнлэ критическим образом подорвал оборонительные возможности династии Мин, выведя гарнизоны из семи из имевшихся восьми фортов, возведенных в степи его отцом, и оставил войска только в Кайпине, расположенном к северу от новой столицы, Пекина. Да и этот гарнизон был отведен через шесть лет после его смерти. Создание столь великолепной столицы в непосредственной близости к степи, затем отказ от военных объектов, необходимых для поддержания безопасного, динамичного присутствия в степи, сделали Пекин очевидной мишенью для монгольских грабителей и вынудили императоров поздней династии Мин вернуться к последнему средству, к опустошающей казну политике статичной обороны – стеностроительству.

Перенеся столицу в досягаемое для ударов монголов место, Юнлэ хоть и создал геополитическую основу, на которой позднее придется строить тысячи километров минских пограничных стен, к тому, что стена появилась в известном сегодня виде, привели действия трех других деятелей. Это были бездарный молодой человек, ставший в 143(3 году китайским императором, алчный евнух и амбициозный, обладавший харизмой монгол. Никто из них троих никогда в жизни не брал в руки лопату и не поднимал кирпича, но противоречия, возникшие между ними в 1449 году, исключили всякую возможность плодотворного дипломатического диалога между двумя сторонами, толкнув китайцев к упрямому изоляционизму, а монголов – к продолжению агрессивной линии.

В 1448 году к Пекину подошел двухтысячный отряд монголов. Цель их миссии, по всей видимости, была мирной: они прибыли для участия в общепринятом в минском Китае дипломатическом событии – масштабном, тщательно разработанном представлении Минской даннической системы. Монголы питали большие надежды на получение прибыли. С тех пор как данническую систему – в чьих рамках иностранцы якобы подчиняли себя китайскому императору подношением подарков и выполнением предписанных ритуалов, демонстрировавших вассальную зависимость, – ввели в норму в период династии Хань, экономически она работала в ущерб Китаю. Китайцы сохраняли «лицо» и получали подтверждение своему китаецентристскому мировоззрению; некитайцы фактически получали деньги, а также китайские товары первой необходимости и предметы роскоши по бросовым ценам в обмен на несколько поклонов и небольшое количество своих товаров.

К 1448 году минская данническая система финансировалась не так щедро, как прежде, однако рассказы о богатствах, предлагаемых лишь тем, кто был готов коснуться лбом земли перед китайским Сыном Неба в прошлые десятилетия, продолжали ходить. Путевые записки персидского посольства, которому посчастливилось присутствовать в Пекине в 1421 году во время презентации новой столицы, полны описаниями щедрых банкетов – видимо, неистощимы были запасы «гусей, дичи, жареного мяса, свежих и сушеных фруктов», «фундука, жожоба, грецких орехов, очищенных каштанов, лимонов, маринованных чеснока и лука». Изобилие еды запивалось «различными пьянящими напитками». Самым великолепным из всех был пир из тысячи блюд, во время которого императорская еда готовилась за стеной-ширмой из желтого атласа и вносилась под аккомпанемент оркестра, сопровождавшийся вращением церемониальных зонтов и зрелищным выступлением акробатов. После того как было совершено необходимое число (восемь) поклонов, посольству выделили подарки: только на одного султана пришлось восемь мешков серебра, три комплекта королевских халатов с украшениями, двадцать четыре комплекта нижних одежд, больше девяноста соколов, два коня, сотня стрел, пять копий и пять тысяч бумажных денег. После каждого банкета путешественники отдыхали в роскошных условиях: на парчовых подушках, коврах и подстилках, а прислуживали им «девушки замечательной красоты». Монгольское посольство, должно быть, исходило слюной от такой перспективы.

Однако за декоративной атласной стеной даннических отношений – учебный курс китайских церемоний, обязательный для «варварских» посольств, императорские процессии, коутоу, оркестры, акробаты, пиры и обмен подарками – между монголами и китайцами уже несколько лет нарастала напряженность. Ни одна из сторон не считала, что данническая система давала то, что нужно. Монголам выгоды от посольств с данью начинали казаться ничтожными. Несомненно, их ожидания подогревались воспоминаниями о богатых дарах, подносившихся во времена Юнлэ, и к 1439 году монголы уже роптали: подарки в рамках даннической системы стали значительно скромнее, чем прежде. Для китайцев подобные жалобы выглядели просто жадностью и казались недостойными – неуместными для вассала, который должен покорно благодарить за любые китайские крохи, упавшие со стола Сына Неба. Монгольская политика между тем противостояла любым попыткам достичь соглашения относительно размеров дани. В 1430-х годах монгольские племена впервые после краха монгольской власти в Китае объединились под началом одного вождя, Эсэна. Спустя десять лет Эсэн контролировал огромную территорию, протянувшуюся межу Синьцзяном и Кореей. Единство выдвинуло перед монгольским владыкой серьезные экономические требования. Чтобы удовлетворять возникший конгломерат степных народов и сохранять их единство под своей рукой, Эсэн должен был дать им материальные стимулы. Учитывая относительную нехватку в Монголии пятнадцатого столетия ресурсов, потребность в масштабных поставках китайских товаров большей частью честным и мирным путем через данническую систему стала довлеющей.

Довольно скоро Эсэн начал каждый год посылать в Китай даннические миссии якобы на поклон к китайцам, но на самом деле рассчитывая получить китайские товары – в том числе и первой необходимости, вроде одежды и зерна, – в обмен на определенную степень покорности со своей стороны и на такие богатства степи, как лошади и меха (в 1446 году данническая миссия Эсэна привезла в Китай, помимо прочего, сто тридцать тысяч беличьих шкурок). Очень скоро китайцы почувствовали, что Эсэн извлекает выгоду из даннической карусели. Во-первых, он привозил в Китай огромное количество степных товаров, таким образом оказывая на китайцев давление, чтобы они взамен предлагали все более многочисленные дары. К 1446 году китайское правительство отказывалось принимать тысячи шкур животных. Во-вторых, одной из крупнейших статей косвенных расходов даннической системы для китайцев была организация развлечений – банкетов, дневных рационов, размещения – для посольств. Чем крупнее миссия и чем дольше она остается в стране, тем больше должно быть ее денежное содержание. К 1430-м годам китайцы уже сильно подозревали, что монголы пользуются их гостеприимством в своих целях: короче говоря, в рамках даннической системы варвары начали мошенничать за счет китайцев. Еще в 1424 году династическая хроника сетовала: «Варвары так горят желанием получить прибыль, что ни месяца не проходит без того, чтобы кто-то не появлялся с данью, а солдаты и простолюдины… должны сопровождать их и прислуживать». В 1437 году произошел вопиющий случай с одним посольством с северо-востока: было отправлено около сорока человек в качестве сопровождающих лиц всего для пяти предназначенных в качестве дани коней. До 1440-х годов монгольские ежегодные миссии включали в себя не более нескольких сотен человек. Однако с 1442 по 1448 год Эсэн посылал в среднем по тысяче человек в год, каждый из которых нуждался в еде и награде, при этом многие из них – по мнению китайских чиновников – вели себя нечестно и привозили дань плохого качества.

Взаимные подозрения резко усилились в 1448 году, когда посольство из двух тысяч человек заявило о наличии дополнительной несуществующей тысячи человек, с тем чтобы выудить у закусивших удила китайцев больше подарков. Обнаружение мошенничества дало минскому двору идеальный предлог для сокращения квоты подарков на восемьдесят процентов. Разозлившись еще сильней из-за возникшего недопонимания, в результате которого ему якобы пообещали, будто его сыну разрешат посредством брака породниться с китайской императорской семьей, Эсэн послал войска против районов Китая к северо-западу и северо-востоку от Пекина.

Китайцы ответили не самым умным образом, демонстрируя то беззаботность, то яростную воинственность. Поначалу они либо не обращали внимания на сведения о том, что Эсэн собирается с силами для нападения, либо, что едва ли лучше, отправляли учтивых посланников выяснить у него, насколько верны полученные сведения. Затем император Тяныпунь, незрелый молодой человек двадцати одного года от роду, внезапно объявил о планах карательной экспедиции против Эсэна на северо-западе. Его чиновники осторожно облачили свой протест в робкие конфуцианские фразы, но их ужас от самой идеи был очевиден: «Сын Неба хоть и является самым возвышенным из людей, не должен лично ввергать себя в такие опасности. Мы, чиновники, хоть и являемся глупейшими из людей, однако настаиваем на том, что это не должно случаться». К несчастью, в заблуждениях по поводу своих способностей военного руководителя императора поддерживал его бывший наставник, Ван Чжэнь, первый из плеяды излишне самоуверенных евнухов в период династии Мин.

Хотя евнухи состояли на службе у каждой китайской династии начиная с Шан – изначально в качестве охранников дворцового гарема, затем – доверенных слуг, должностных лиц и даже де-факто главных министров императора, – они всегда пользовались в истории Китая дурной славой; их репутацию политических пакостников можно сравнить только с женской. Стихотворение из «Книги песен» («Шицзин»), одного из чжоуских канонических текстов начала первого тысячелетия до н. э., отражает общепринятую в истории точку зрения:

 
Хаос рожден не небесами, а женщинами.
Ничего полезного с точки зрения воспитания или наставления
Никогда не исходит от жен и евнухов.
 

Вековые инсинуации о злодействе частично являются проблемой источников. В течение всей китайской истории те, кто владел пером или кистью и тушью, были мужчинами, конфуцианскими учеными-чиновниками – естественными заклятыми соперниками в борьбе евнухов и женщин за власть. Однако несмотря на то что исторические тексты явно предубеждены против евнухов, в истории имеется яркий пример разлагающего влияния некоторых из них на политическую практику. Наличие такого влияния стало особенно большой проблемой в О время правления династии Мин, когда число евнухов быстро росло. Частично это происходило из-за социальных трудностей (добровольная кастрация стала обычным делом, поскольку стали рассматривать основанную на лишении мужества карьеру в императорском дворце более надежным источником существования, чем непредсказуемую жизнь в пораженной нищетой сельской местности), частично из-за моды на обмен подарками в имперской культуре (слуги-евнухи стали желанным и частым предметом обменов между императором и его многочисленной семьей), а частично благодаря акциям отдельных императоров. Когда Юнлэ в 1403 году узурпировал трон, ему пришлось опираться главным образом на армию евнухов – людей, лично преданных ему, – а не на гражданских чиновников и советников. Нужно было бороться, вести дела и шпионить в интересах искоренения в рядах приверженных традиции имперских чиновников, не согласных с кровавым заговором против законного наследника. Созданная им модель зависимости от услуг евнухов продолжала существовать и при большинстве его преемников: довольно скоро Императорский Город, да и вся империя, буквально кишели евнухами и учреждениями, которыми они руководили. Сам Императорский Город представлял собой скопление управлений, казначейств, складов и мануфактур под управлением евнухов, где производились как товары повседневного спроса, так и предметы роскоши. Во всей империи не существовало отрасли управления, где не было бы евнухов. Они активно соперничали с противостоявшими им гражданскими чиновниками и шпионили за ними.

Теоретически не было ничего плохого в наличии дублирующей прослойки функционеров: чем больше служащих у государства, тем большего оно может добиться, – на практике же, хоть в среде евнухов и имелись трудолюбивые, способные люди, усиление их власти вело к падению эффективности и расколу государства. Принципиальная проблема, связанная с евнухами, а также с дворцовыми дамами, заключалась в том, что они попадали в имперские штаты не посредством упорядоченной системы подбора кадров – в отличие от конфуцианских чиновников, для поступления на государственную службу проходивших через непростые экзамены, – а по прихоти императора. Евнухи не имели стабильной, гарантированной карьерной лестницы для роста, и их личные перспективы зависели от благоволения императора и того, что им удастся выжать из двора. Привлекательность евнухов в глазах императоров как раз и заключалась в рабской зависимости, в личном характере отношений: императоры использовали их в качестве внутреннего круга своих приверженцев для разыгрывания комбинаций против гражданских чиновников. Евнухи являлись орудием абсолютизма, самым неприглядным выражением чего стала составленная из них секретная полиция – организация, действовавшая по всей стране и с мрачным усердием подвергавшая пыткам любого заподозренного в мятежных настроениях против императора.

Одним из самых разрушительных долгосрочных последствий распыления специальных агентов деспотизма в китайском обществе и правительстве стала дестабилизация политики. Всякое решение или политическая установка, связанные с прихотью императора или лично им назначенных агентов, представляли огромную трудность для организации какой-либо разумной системы оценки политики. Победа в политических дебатах зависела от достижения любыми средствами благосклонности императора или его фаворитов в данный момент; поскольку эти последние могли неоднократно меняться во время любых затяжных политических дискуссий, то тщательное, долгосрочное планирование становилось практически невозможным. Между тем культ жестокости при династии Мин означал: наказания за неудачу или неудовольствие императора будут ужасными. Только в 1641–1644 годах три высокопоставленных министра по воле императора были вынуждены совершить самоубийство. Служба в правительственных структурах при династии Мин была связана со страшным нервным напряжением.

А в пограничных делах особенно пагубный эффект имело соединение двух известных составляющих успеха в карьере евнуха – алчный эгоизм и необходимость угождать прихотям императора. Несмотря на то что связанные с военными походами опасности – расходы, военное превосходство противника, невозможность добиться окончательной, решительной победы над монголами в просторах их степей – были очевидны для многих, идея о крупной, эффектной, рискованной экспедиции в степь оказалась особенно привлекательной для дворцовых евнухов вроде Ван Чжэня. Прежде всего крупная пограничная операция давала возможность амбициозному и жадному евнуху соединить добычу со славой и, таким образом, обеспечить себе прочное положение придворного фаворита. Во-вторых, карьера евнуха зависела от потакания прихотям императора, и в правление династии Мин это чаще, чем когда-либо, означало, что евнухи всеми способами раздували в своих совершенно некомпетентных в военном деле патронах-императорах воинственную манию величия по отношению к Монголии, уверяя их, будто они вполне способны преподать вероломным монголам урок на поле брани.

Однако воинственный пыл какого-нибудь императора и его евнуха сам по себе автоматически не вел к катастрофе. В сочетании же с резким военным ослаблением они могли поставить династию на колени и вынудить к радикальному переосмыслению пограничной обороны. К 1449 году некогда впечатляющая военная машина династии Мин была не в состоянии бросить вызов объединенным силам монголов. Еще в конце XIV века схема обеспечения военной безопасности Хунъу включала в себя создание наследственного класса воинов с предназначенными для них земельными угодьями. Пока офицеры и солдаты будут производить себе подобных, размышлял Хунъу, постоянный приток военных, причем таких, которые сами себя станут кормить и одевать, сделается гарантированным.

Пятьдесят лет спустя после установления правления династии Мин этот грандиозный план начал сталкиваться с серьезными проблемами. Проводившаяся Хунъу политика селекции военных не привела к успеху в деле выделения гена военного таланта: он и большинство бывших при нем военачальников не сумели передать потомкам свою храбрость, проявленную на поле брани. И императоры Мин, и военные чиновники в процессе существования династии становились все менее энергичными, управление армией все больше переходило в руки гражданских чиновников, а сама она стала часто испытывать пагубное влияние скорее политических, чем стратегических интересов, подчиняться больше императорским прихотям, чем разумному планированию. Кроме того, для тех, у кого имелись деньги, всегда находился способ избежать обязанностей, связанных с наследственной воинской службой: богатые семьи платили бедным за то, что те их подменяли. Коррумпированные военачальники сделали минскую армию орудием незаконного обогащения, превратив военные угодья в собственные имения, солдат – в своих крепостных для обработки земель и строительства дворцов, присваивая отпущенные государством средства на их содержание, припасы и обмундирование. И хотя благодаря росту численности семей наследственных военных ряды армии теоретически тоже должны были расти, в реальности большинство тех, кто числился в войсках, находились в самовольной отлучке. К середине XV века качество минской армии – коррумпированной, слабо дисциплинированной, плохо подготовленной и снабжаемой – стало заметно ухудшаться.

Карательная экспедиция 1449 года на северо-западе против Эсэна, живо поддержанная жадным до выгоды и славы евнухом Ван Чжэнем, была обречена на провал с самого начала: она утонула в затяжных дождях, столкнулась с некомпетентностью и манерностью. 4 августа император выступил из Пекина в сторону пограничного района Датун во главе армии в полмиллиона человек, собранной в страшной спешке всего за два дня. Улучив момент, наперерез паланкину своего правителя бросился некий высокопоставленный государственный чиновник, умоляя того подумать о стране, а не только о себе. Император промолчал, предоставив Ван Чжэню облить грязью незваного советчика, а затем продолжил путь к границе.

Когда армия, сопровождаемая не по сезону проливными дождями, следовала через проход Цзюйюн, шестидесятипятилетний военный министр – гражданский чиновник без всякого военного опыта – был уже серьезно ранен, несколько раз упав с коня. Китайцы, которых на протяжении всего пути преследовали зловещие черные тучи, наконец завершили утомительный трехсоткилометровый тринадцатидневный переход на запад к Датуну и оказались на поле, заваленном трупами китайских солдат: то были следы знаменитого сражения, в ходе которого Эсэн разгромил гарнизон Дату на. «Все сердца, – сообщается в хронике похода, – охватил холодок ужаса». В конце концов, после уговоров своих заместителей евнухов отказаться от экспедиции, Ван Чжэнь приказал объявить: поход завершен с триумфальным успехом, и армия возвращается в Пекин. Китайская армия, вероятно, смогла бы отступить в целости и сохранности, если бы Ван Чжэнь позволил ей двигаться по южному пути, через свой родной уезд. Испугавшись, однако, что солдаты могут нанести ущерб его огромным личным имениям, Ван настоял на более уязвимом северо-восточном пути. Поиграв в зловещие прятки со все больше лишавшимися присутствия духа китайцами, люди Эсэна 30 августа ударили по арьергарду армии. Храбрые китайские офицеры сражались до последней стрелы в колчане и даже продолжали биться луками, как дубинами, прежде чем монголы порвали их на части. Находившаяся впереди на два дневных перехода императорская свита могла бы безболезненно ускользнуть через проход Цзюйюн в столицу, если бы Ван Чжэнь (обеспокоенный задержкой обоза с его личным багажом, состоявшим из тысячи повозок) не объявил привал у плохо укрепленного поста в Туму, намереваясь выяснить, где находятся его ценные вещи. Когда несчастный военный министр запротестовал, заявив о необходимости быстро уходить, Ван Чжэнь закричал: «Ты, глупый книжный червь! Что ты понимаешь в военном деле? Еще одно твое слово, и ты поплатишься головой». Министр провел ночь 31 августа, рыдая вместе с коллегами в своем шатре, а Эсэн и его конница тем временем быстро окружили лагерь.

Хотя накануне шел сильный дождь, китайцы обнаружили – Туму напрочь лишен запасов воды, а единственная речка поблизости блокирована людьми Эсэна. Томимые жаждой, голодные и запуганные, они были разбиты во время общего штурма монголов 1 сентября 1449 года.

«Китайская армия дрогнула, стала хаотично отступать и превратилась в толпу. «Бросайте на землю оружие и доспехи, и вас пощадят!» – кричали монголы. Не обращая внимания на своих офицеров, китайские солдаты утратили контроль над собой, стали срывать с себя одежду и побежали в сторону монгольской кавалерии только для того, чтобы та порубила их в куски. С неба падал дождь стрел, монголы приближались. Личная конная охрана императора окружила его и попыталась пробиться, но безуспешно. Сойдя с коня, император сел на землю среди града стрел, которые перебили почти всех его слуг».

Спокойный и каким-то чудом невредимый – таким монголы обнаружили его – император был взят в плен.

* * *

Ничего не было потеряно для прагматичных китайцев, которые удивительно быстро оправились после потрясения, связанного с утратой своего Сына Неба. Сообразительные чиновники в Пекине провозгласили плененного императора Великим Старшим Императором – другими словами, дали ему пинка – и подняли его младшего брата до положения Младшего, или Истинного, Императора. Одного настолько глупого, чтобы протестовать, придворного без проволочек казнили. Новое правительство принялось готовиться к обороне Пекина от монголов. Когда Эсэн подъехал к воротам города, рассчитывая восстановить на престоле старого императора в качестве марионеточного правителя, которого женили на его дочери – естественно, в обмен на громадный выкуп, – ему вежливо, но твердо сообщили: «Это алтари Земли и Зерна имеют большое значение, а правитель не важен». То есть интересы государства перевешивают интересы отдельного правителя и один замещенный император очень похож на другого. Прежде чем податься обратно на север, Эсэн выместил свою досаду на окрестностях, однако не смог взять ни Пекин, ни какой-либо другой город со стеной. Когда китайцы, выказав не более чем сдержанное сожаление, позабыли о Тяньшуне, его ценность как заложника стала падать, и в 1450 году Эсэн вернул его всего лишь в обмен на восстановление даннических отношений и небольшое количество оскорбительно пустяковых подарков. Бывшего императора по приказу младшего брата, не испытывавшего особой радости по поводу его возвращения, немедленно посадили в угловое помещение Запретного Города. Не сумев получить богатого вознаграждения, на которое он рассчитывал, потребовав выкуп за императора, Эсэн «потерял лицо» среди подчиненных племен и в 1455 году был убит одним из соплеменников.

Давнишние противники Эсэна, евнухи, также пострадали от последствий Туму. После гибели Вана в сражении чиновники страшно отомстили Ма Шуню, одному из оставшихся в живых евнухов – помощников Вана при дворе. Случилось нечто из рук вон выходящее, прецедентов и повторений этого не было во всей политической истории: во время аудиенции у императора произошла драка на кулаках, и один блюститель нравов, не в силах сдержать ненависти к соперникам-евнухам, набросился на Ма, свалил его и принялся избивать. Другие чиновники незамедлительно отбросили всякую церемонность и кинулись в свалку. Поскольку обычного оружия под рукой не оказалось, в драке задействовали импровизированные орудия; чиновники в конечном итоге выбили евнуху глаза и забили насмерть его же собственными туфлями. Испуганный новый император, пытаясь скрыться с места кровавой драки, стал на цыпочках красться из зала приемов, однако новый военный министр схватил его за халат и усадил на место, заставив таким образом своим присутствием легализовать спонтанную казнь.

Несмотря на перетасовки в правительстве и смерть Эсэна, катастрофа у Туму вывела пограничную политику династии Мин на самоубийственный путь. Никогда более монголов не пугала перспектива военных походов минской армии. При нескольких известных исключениях процесс военного упадка, ясно проявившийся к 1499 году, неуклонно развивался в течение последующих десятилетий. К концу XV века минские императоры были с еще большей очевидностью, чем Тяньмунь, не способны возглавить военные походы в степь. Когда исполненный серьезных намерений, но робкий император Хунчжи (около 1488–1501 годов), видимо, менее всего подходивший на роль полководца из всех императоров династии Мин, позволил себе заявить: «Император Тайцзун из нашей династии (Юнлэ) часто водил войска за Великую стену; есть ли причина тому, что мы не могли бы сделать то же самое?» – его ошеломленному военному министру достало разума дипломатично ответить: «Божественные боевые качества Вашего Величества, несомненно, ничуть не хуже, чем у императора Тайцзуна, но теперь наши генералы, а также их пехотинцы и конные войска намного хуже». Туму стал концом военной репутации династии Мин на севере и позволил монголам осмелеть настолько, чтобы пересмотреть линию границы. И Хунъу, и Юнлэ неустанно трудились над созданием буферной зоны вдоль границы, заключая соглашения с дружественными племенами и выставляя гарнизоны и сторожевые башни на сотни километров в глубь степи. Однако после 1449 года монгольские племена начали просачиваться на юг, в Ордосский район, оседая по петле Желтой реки и подбираясь все ближе к собственно китайской территории.

Во-вторых, хотя Туму высветил серьезное внешнеполитическое противоречие – стремление монголов к торговым отношениям с китайцами и нежелание этого со стороны китайцев, – китайцы теперь были слишком слабы, чтобы разрешить его силой, а минский двор не допускал дипломатического решения. Поскольку набеги и торговые контакты, предпринимавшиеся отдельными племенами, непрерывно чередовались до конца столетия, китайского императора и его чиновников все сильнее раздражало и злило нарастающее присутствие монголов в Ордосском районе. Поражение при Туму еще более углубило и оформило настрой минских китайцев против монголов. После 1450 года словесные и физические нападки на монголов – особенно проживавших в Китае – участились и стали более жестокими. До 1450 года, несмотря на болезненную историческую память о монгольской оккупации, минский Китай с удовольствием принимал монгольских солдат в свои армии и позволял лояльным монголам селиться в районах северной границы и даже в столице: в Пекине в XV веке проживали, видимо, десять тысяч монголов. После Туму отношение к ним ужесточилось – стало даже бытовать мнение, что подозрительных монголов следует казнить для общего примера. «Поскольку они не принадлежат к нашей расе, – мрачно объявил один из высокопоставленных государственных чиновников, – то у них, видимо, и души другие». Установилась новая политическая норма, в соответствии с которой любое соглашательство с монголами считалось изменой, в то время как оскорбительные нападки на них или пренебрежительное отношение к обороне – скольких бы жизней на границе или унций серебра это ни стоило – считалось вершиной добродетельного патриотизма.

Однако самое примечательное то, что минский двор оказался неспособным извлечь уроки из политического фиаско Туму, что-либо почерпнуть из разрушительного влияния жестокой раздробленности управления для воспитания духа единства и сотрудничества в политической сфере. Кровавая месть гражданских чиновников своим соперникам евнухам лишь усилила взаимную неприязнь между двумя властными группами. Очередная кровавая бойня последовала за дворцовым переворотом в 1457 году, в ходе которого бывший император-пленник был восстановлен, а тех, кто поднялся в 1449 году, пытаясь спасти династию Мин, задушили, обезглавили или изгнали. Дворцовые интриги усилились, приведя к практически полному политическому параличу. Пограничная политика превратилась в политический футбол: мяч оказывался то у одной, то у другой придворной фракции. Каждая группировка озвучивала гневные патриотические банальности, каждая наперебой старалась добиться благосклонности непредсказуемых императоров, затворившихся в Запретном Городе и злобно вскармливавших в себе бессмысленное чувство превосходства над иностранцами, бесчинствующими на границе.

На фоне расового высокомерия, военного бессилия и жестокого раскола стеностроительство стало казаться единственным жизнеспособным с точки зрения обороны и удовлетворяющим психологически выходом.

* * *

Пока придворные забивали друг друга насмерть туфлями, пограничные чиновники на местах страдали от последствий политического паралича в центре. Хотя после Туму были разосланы приказы укреплять оборону границ, отчаянно честный доклад 1464 года с горечью сообщает об истинном состоянии дел:

«Монголы печально известны своим пристрастием к организации набегов, однако наши пограничные начальники занимаются своими делами и совершенно разленились. Стены городов и укрепления не отремонтированы, боеприпасы и оружие находятся в плачевном состоянии. В практике вопиющие злоупотребления: зажиточные солдаты ежемесячно дают взятки своим начальникам, избегая, таким образом, службы, а бедным остается либо терпеть холод и голод, либо дезертировать. Вот почему охрана границы находится в столь плачевном состоянии».

Среди таких многострадальных правителей на местах оказался Юй Цзыцзюнь, усердный чиновник, преданный делу улучшения условий в северо-западном регионе, который находился под его управлением. А жители провинций, соединявших основание петли Желтой реки, вели в основном жалкую жизнь. Части этих провинций – восточная Ганьсу, Нинся, Шэньси – всегда числились среди самых бедных районов Китая. Гористые, засушливые, они орошались лишь редкими дождями, их периодически засыпали пески, которые несли на юг ветры из Внутренней Монголии. Земледелие там было возможно, но при постоянной, тщательной ирригации. В разоренном войной Китае 1930-х годов Мао Цзэдуну пришлось выбрать именно этот район в качестве относительно безопасного центра управления своими находившимися в окружении коммунистическими партизанскими войсками. К тому же это была территория, нищета и изолированность которой останавливала и войска правого националистического правительства, упорно, с 1927 года, пытавшегося уничтожить коммунистов, и японских захватчиков с северо-востока, прославившихся своей крайней жестокостью, продемонстрированной ими во время попыток завоевать Китай накануне и в ходе Второй мировой войны. В минскую эпоху экономические условия здесь оказались еще хуже, а иностранные завоеватели из Ордоса с готовностью наносили удары через сухие лессовые нагорья этой зоны, забирая в населенных пунктах все, что могло пригодиться (одежду, зерно, металл, животных, женщин, детей), и уничтожая все, чем они не могли воспользоваться или легко превратить в рабов, – дома и мужское население. Юй Цзыцзюнь нашел здесь нищее, ограбленное и нуждающееся в защите население. Несколько лет упорной работы в столь бедном и отдаленном регионе – учреждение школ, поощрение учеников, обучение местных жителей обработке земли, повышение обороноспособности благодаря производству металлического оружия, умиротворение монголов посредством торговли – заставили губернатора понять: необходимо безотлагательно решать проблемы, связанные с опасной близостью Ордоса, где хозяйничали монголы. В 1471 году он представил императору доклад, где предлагал для защиты местного населения построить между китайскими населенными пунктами и Ордосом стену девятиметровой высоты.