Текст книги "Данте. Преступление света"

Автор книги: Джулио Леони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Лжете! – в ярости воскликнул Данте. – Манфред был добрым и честным королем. Лишь ваши лживые лакеи именуют его отцеубийцей. Это подлая ложь!

– Да что вы-то знаете о случившемся еще до вашего рождения, когда ваше появление на свет было лишь туманной возможностью среди неисповедимых путей Господних?! Что вы знаете о Святой Церкви, которая стояла и будет стоять во веки веков?! Фридрих убит по тому же дьявольскому наваждению, по которому его родила в Ези блудница из Альтавиллы!

– Если все так, как вы говорите, для меня это большая честь, – презрительно бросил кардиналу Данте. – Выходит, такому ничтожному человеку, как я, посчастливилось стать частью эпохального замысла.

– Не обольщайтесь. Мы знаем, что сейчас у вас и ваших сообщников дела идут не очень гладко. И вообще, золото Фридриха нужно вам гораздо больше, чем он сам. А ведь, кажется, змея действительно оставила после себя золотые яйца, и кто-то знает, где их найти.

– Вам это тоже интересно?

Акваспарта навострил уши:

– Это золото по праву принадлежит Церкви. С его помощью она выполнит возложенную на нее Всевышним задачу – умиротворит всю Италию под властью святого папы Бонифация. Отдайте нам это золото, и наше прощение окропит вас, как живительная струя святой воды, а Церковь заколет тучного тельца, дабы отпраздновать возвращение в ее лоно блудного сына!

– Теленок за сокровище? Не маловато ли? Впрочем, это вполне в духе алчного Бонифация!

– Наглец! Богохульник! Вы ни во что не верите!

– Я верю в единого Бога, который движет всем, пребывая в вечном покое. Царствующего и единого в трех лицах. Познаваемого не доказательством, а верой и озарением.

Кардинал саркастически рассмеялся:

– Под этим подписались бы и патарин[44]44
  Патарины – еретическая секта в Северной Италии, членов которой считали отличавшимися особой жестокостью по отношению к своим противникам.


[Закрыть], и альбигоец. А может, то, что о вас говорят, правда?

– И что же обо мне говорят? – с равнодушным видом спросил поэт.

– Что в Париже вы черпали свои знания из очень странных источников. Что вы учились даже у магометан. Например, у Сиджери[45]45
  Сиджери из Брабанта – глава латинского аверроизма, преподававший в Парижском университете и бывший ярым приверженцем различения научно-философского исследования и теологии.


[Закрыть].

– Сиджери из Брабанта не магометанин.

– Но он был поклонником Аверроэса![46]46
  Аверроэс – знаменитый арабский философ пантеист и врач (1126–1198). Известнейший комментатор Аристотеля, положивший, начало так называемому мистико-пантеистическому направлению (аверроизм) в толковании Аристотеля, имевшему огромное влияние на схоластическую философию.


[Закрыть] Разве этого мало?!

Данте пододвинулся к кардиналу и приподнялся на цыпочки так, словно хотел облобызать ему щеку.

– Лучше свет язычников, чем потемки вашей дремучей глупости, – прошептал он на ухо Акваспарте.

Кардинал побагровел и подпрыгнул в кресле.

– Вы еще раскаетесь в своей гордыне. Мы ведь знаем о вас все, приспешник Антихриста! Подождите, придет время, и от гибели вас не спасут и его всадники. И когда придет это время – решать нам!

– Да свершится воля Бога всемилостивейшего и всемогущего! – пожав плечами, сказал Данте.

Лишь спускаясь по лестнице, поэт понял, что повторил слова язычника Амида…

НА МОСТУ ПОНТЕ ВЕККЬО

анте пошел к берегу Арно мимо мастерских дубильщиков, пытаясь спастись от зноя свисавшим с шапки покрывалом и обмахиваясь рукой в тщетной попытке развеять смрад, поднимавшийся из чанов, в которых мокли кожи. Однако тошнотворный запах становился все сильнее и сильнее. Казалось, он липнет к коже, как туман.

Под жужжание бесчисленных полчищ мух поэт старался спрятаться в тени фруктовых садиков за церковью Св. Апостолов и сам не заметил, как сбился с кратчайшей дороги к Санта Кроче.

Внезапно он вышел из какого-то переулка к насыпи, поднимавшейся в сторону моста Понте Веккьо, на котором почему-то никого не было. Казалось, внезапный порыв ветра унес людей, обычно кишевших на мосту с его лавками, и теперь зловещую тишину нарушали только шуршание крыс под ногами, бродячие собаки, шнырявшие в поисках отбросов, и крики одинокой чайки, залетевшей сюда с моря. Данте прекрасно слышал журчание последней воды в почти пересохшем Арно. Сначала казалось, что район вымер, но потом легкий ветерок донес до поэта звуки человеческих голосов.

На самой вершине моста – под аркой одной из лавок – кто-то стоял. Приглядевшись, Данте различил двух погруженных в беседу мужчин. Арриго и Монерра.

Поэт стал подниматься на мост мимо лавок, закрытых по окончании рабочего дня. Поглощенные разговором Арриго и Монерр его, кажется, не замечали. Потом они повернулись в сторону противоположного конца моста с таким видом, словно оттуда должен был кто-то появиться, и у Данте возникло впечатление, что перед ним чуть ли не заговорщики.

В какой-то момент Арриго сжал кулаки, как будто услышал что-то очень неприятное. Данте по-прежнему приближался, стараясь не шуметь. До вершины моста оставалось лишь несколько шагов, но его, кажется, все еще не замечали. Он же увидел силуэт третьего человека, приближавшегося с той стороны реки. Третий тоже двигался неслышно, едва касаясь камней полами своего длинного платья. Это был врач Марчелло. Данте узнал его высокую фигуру и слегка подпрыгивающую походку. Марчелло уже начал подниматься на мост и быстро приближался.

Трое мужчин встретились на мосту с таким видом, будто ждали застать там друг друга. Через мгновение Данте приблизился к ним вплотную. При этом у него в голове звучали гневные слова кардинала о всадниках Апокалипсиса, назначивших себе тайную встречу во Флоренции.

Заметив наконец поэта, трое переглянулись. Первым заговорил Монерр:

– Любопытно, что мы встретились на мосту. Древние верили, что именно в таких местах вершатся судьбы.

– Возможно, это оттого, что судьбе проще всего действовать именно на узком мосту, с которого не убежать, – поддержал француза Марчелло.

– Говорят, именно на мосту нечистый подстерегает путников, дабы заморочить им голову своим колдовством, – пробормотал Данте, обуреваемый подозрениями в том, что эта встреча не случайна.

– Нет, мессир Алигьери, – дружелюбно сказал Монерр. – Среди нас нет демонов, подходящих на роль нечистого.

Поэт хотел было ответить, но промолчал, кое-что заметив. Совсем рядом в стену одной из лавок был вмурован фрагмент римской статуи: уродливая бородатая голова, напоминавшая горгульи[47]47
  Горгулья – драконовидная змея, по преданию, обитавшая во Франции, в реке Сена. Она с огромной силой извергала воду, переворачивая рыбацкие лодки и затопляя дома. Святой Роман, архиепископ Руана, ее усмирил с помощью креста, отвел в город, где ее убили горожане. Скульптуры в виде горгулий украшают храмы, построенные в готическом архитектурном стиле.


[Закрыть] церковных водостоков. Голова имела два лица, сильно пострадавших от времени и непогоды. Казалось, Монерр просто не может отвести от нее взгляда.

– Вас заинтересовала голова Януса? – спросил француза Данте. – Но ведь это всего лишь олицетворение предрассудков древних, живших во времена лживых и коварных богов.

Монерр повернулся к поэту единственным зрячим глазом, словно желая что-то ответить, но промолчал и снова отвернулся к статуе.

– Кажется, нашего друга не может оставить равнодушным то, что существует в виде двух одинаковых форм, – предположил Арриго. – Возможно, это оттого, что его глаз утратил своего брата. Ведь попранные законы природы заявляют о себе особенно громко…

Марчелло молчал, глядя поверх статуи на большую водяную мельницу у дальнего моста, где закончил свою жизнь монах-мошенник. Потом он неожиданно обратился к Данте:

– А может, зловещая суть моста скрывается в самой его форме, а не в натуре взошедших на него людей? Как вы думаете?

– Ваши странные слова явно скрывают какую-то аллегорию, ускользающую от моего разума.

– Пожалуй, я могу вам помочь, – сказал Арриго. – Если я правильно понял, мессир Марчелло говорит о предназначении подобных сооружений. В этом смысле я согласен с тем, что в них видны проявления древнейшего человеческого дерзновения, из-за которого мы были изгнаны из рая. Ведь мост преодолевает препятствие, воздвигнутое на нашем пути Всевышним, и следовательно, нарушает Господнюю волю.

– Я вас понимаю. Это очень изящное толкование, но, пожалуй, неверное, ибо оно исходит из того, что Господь с самого начала предопределил все сущее, которое не терпит никаких изменений, в том числе и в результате действия рук человека. Это, однако, противоречит Священному Писанию, в котором говорится, что Бог сделал человека властелином творения. Что же это за властелин, которому не должно подчинить своей воле даже обычный водоем?!.

– Но ведь в Священном Писании говорится и о том, что человеку не должно вкушать от древа познания добра и зла, – покачал головой старый медик. – Значит, власть человека не безгранична.

– Однако от всех остальных древ мы, кажется, вольны вкушать и вкушаем! – рассмеялся Арриго. – Мы ведь даже рубим их на дрова! А вам не кажется, мессир Алигьери, что прав был Гераклит[48]48
  Гераклит Ефесский – знаменитый греческий философ. Жил около 500 г. до н. э. За первоначало принимал огонь, то есть скорее процесс горения, как олицетворение вечного мирового движения, в котором и через который возникают и опять исчезают все вещи.


[Закрыть], писавший о том, что дни наши – лишь пыль времен, рассеянная в безграничном мироздании наподобие атомов Лукреция?[49]49
  Лукреций (98–55 до н. э.) – знаменитый римский поэт-философ. Раскрывая пред читателем природу и ее силы, Лукреций стремится освободить людей от предрассудков, от слепой веры в богов, от страха страданий и смерти и убедить в могуществе знания и превосходстве философии.


[Закрыть]

– Я считаю, что всем правит определенный порядок. Господствуй в мире случай, воздаяние по делам после смерти утратило бы смысл. Тогда и Сын Божий воплотился бы и пострадал на кресте лишь по случайному стечению обстоятельств!

Марчелло поддержал поэта, с серьезным видом кивнув головой.

Арриго же негромко проговорил:

– А вам не кажется, что именно в господстве случая проявляется вся красота необъятного и не постижимого человеческим разумом творения?

– Может, это и так, мессир Арриго, – ответил Марчелло. – Однако число возможных сочетаний обстоятельств хоть и огромно, но все же конечно. В далекой Персии, пока Магомет не обратил ее мечом в свою веру, мудрецы считали, что все на свете существует на протяжении лишь двадцати шести тысяч лет, а потом гибнет и вновь возникает в прежней форме. Очевидно, за двести шестьдесят столетий все возможные сочетания оказывались исчерпанными.

– Но ведь двадцать шесть тысяч лет кажутся бесконечными только нам, – возразил Данте. – Для Господа Бога они – лишь крупица самого быстротечного мгновения. Как может наш всесильный создатель повторять свое творение в одном и том же виде? Неужели он станет уничтожать свое безграничное царство, чтобы снова создать все за шесть дней, вновь и вновь заставляя свет воссиять во мраке?..

– А почему бы и нет, мессир Алигьери? – ответил Марчелло. – Все уходит в небытие, а потом вновь возникает в той же форме, прославляя своим появлением вечный порядок вещей.

– Но это же безумие, мессир Марчелло! – воскликнул Арриго. – А докучающие нам мухи? Они тоже будут бесконечно возрождаться? А мулы и ослы, утопившие в своих экскрементах флорентийские улицы?!

– Безусловно! Да ведь и вы сами видите, что они вечны! – воскликнул старец.

– Значит, все вернется? – пробормотал внимательно слушавший его Данте. – И убийство Гвидо Бигарелли? И ничто не сможет его предотвратить? Ничто! Даже угрызения совести… Ваше учение делает зло непобедимым, Марчелло!

Воцарилось молчание, которое наконец нарушил Монерр:

– Возможно, преступления являются логической частью всеобщего замысла…

– А если преступление – часть высшего и бесконечного замысла, ради чего вам пытаться его раскрыть? – немного язвительно спросил поэта Арриго.

– Ради торжества справедливости. Ради того, чтобы наша земная жизнь хоть чем-то напомнила потерянный рай. Чтобы наш мир озарила хотя бы искра божественного света, – ответил поэт.

– Эта перспектива внушает мне опасение, мессир, – иронично сказал француз. – Мой последний глаз плохо переносит яркий свет. Ему больше нравится мерцание звезд на темном ночном небе.

Данте промолчал, не сводя взгляда со своих собеседников. Он не сомневался в том, что их слова скрывают какой-то глубокий смысл. Эти люди явно встретились здесь не случайно. Возможно, внезапное появление поэта нарушило их тайные планы. Как знать, может, они хотели о чем-то договориться или объявить друг другу о готовности действовать…

Не исключено, что и сейчас – под видом рассуждений на философские предметы – они умудрились обменяться какими-то тайными сведениями, посмеиваясь про себя над наивным приором… Данте даже захотелось так прямо и сказать им об этом, а затем – спросить их в лоб, зачем они тут появились? Однако втроем они могли легко найти какую-нибудь отговорку. Кроме того, они узнали бы о подозрениях поэта, и тому уже никогда не удалось бы докопаться до истины. – Нет, лучше заманить их в сети одного за другим!

– Убийца понесет заслуженную кару! – заявил наконец поэт.

– И вы в этом скоро убедитесь, – добавил он, воздев к нему палец, а потом повернулся и, не говоря больше ни слова, удалился.

У него за спиной царило молчание. Молчавших могло угнетать чувство вины. Или же они беззвучно смеялись над недогадливым Данте…

Скрипнув зубами, поэт зашагал быстрее.

ВО ДВОРЦЕ ПРИОРОВ

обравшись до верхней ступени лестницы, начальник стражи с трудом перевел дух, а потом с решительным видом направился к приору.

– Очень важные новости! Осматривая лавки на рынке, мои люди кое-что узнали!

«Не осматривая лавки, а вымогая деньги у лавочников, чтобы закрыть глаза на их мошенничества!» – подумал Данте.

– Что там еще? – произнес он вслух.

– Во Флоренции появился опасный гибеллин! Кажется, он прибыл с севера, чтобы связаться здесь со своими тайными единомышленниками. Они наверняка собираются учинить в нашем городе что-то страшное! Скоро мне сообщат, где он прячется, и я схвачу его со всеми сообщниками. И то, что вы уже видели в тюрьме, покажется вам детскими игрушками!

– Кто же это исчадие ада? – скрестив руки на груди, спросил поэт.

– Иностранец. Кажется, француз. Я уже догадался, кто это. Желаете присутствовать при его аресте? Как только…

Властным жестом Данте приказал капитану замолчать.

– Того, что я уже видел в тюрьме, достаточно, чтобы посоветовать вам и вашим мясникам быть поосторожнее. Флоренция – вольный город. Ее граждан и гостей нельзя бросать в тюрьму без веских доказательств их вины. Для этого недостаточно услышанных на рынке сплетен.

– Но ведь он – гибеллин! – побагровев, прохрипел начальник стражи.

– А я приказываю вам пока ничего не предпринимать! И держите меня в курсе дела. Я сам скажу вам, когда надо будет действовать!

С этими словами Данте повернулся и направился к дверям, провожаемый ненавидящим взглядом капитана.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА ВО ДВОРЦЕ ПАПСКОГО НУНЦИЯ

одобострастный начальник стражи вполз в покои кардинала чуть ли не на четвереньках.

Подобравшись к груде мяса и жира на троне, он так ревностно облобызал перстень Акваспарты, что тот даже испугался за палец и отдернул руку, но тут же успокоился и осенил капитана крестным знамением.

– Вы настоятельно требовали аудиенции… Я вас слушаю.

Начальник стражи отвесил очередной поклон и откашлялся:

– Ваше Высокопреосвященство, мне нужен совет. Ведь я хочу верой и правдой служить Святой Церкви!

Кардинал еле заметно кивнул в знак одобрения.

– Мои люди обнаружили скрывающегося во Флоренции предводителя шайки гибеллинов, но власти города, кажется, не спешат его обезвредить. Мне приказано бездействовать, хотя я очень скоро смог бы выкурить его из норы…

– И кто же приказал вам бездействовать? – прищурившись, прошипел кардинал. – Наверняка Данте Алигьери?

Начальник стражи кивнул.

– Благоволение папы Бонифация к верным ему городам не позволяет мне вмешиваться во внутренние дела Флоренции, – стал объяснять кардинал. – Следовательно, я не могу советовать вам не подчиняться ее властям, даже если эти власти не дают вам раздавить опасную гадюку. Даже если такой приказ неразумен и безответственен, никто не упрекнул бы вас в том, что вы его не выполнили.

– Но, Ваше Преосвященство, мне надо хотя бы заручиться поддержкой других приоров!

– Они вас поддержат. Не сомневайтесь. Кроме того, вы можете заявить, что действовали в целях самообороны. В чем же обвинят человека, истребившего кровожадного гибеллина, самим своим существованием представляющего для нас страшную угрозу? И будьте уверены в том, что я сам окажу вам всю посильную помощь!

Кардинал хлопнул в ладоши. Через мгновение из-за шторы возник темный силуэт главного инквизитора. Ноффо Деи не проследовал прямо к кардинальскому трону. Вместо этого он проскользнул вдоль стены, словно избегая солнечного света из окна, и лишь потом склонился перед Нунцием папы Бонифация, спрятав руки в широкие рукава своей черно-белой сутаны.

– Этот бравый воин пришел заявить о том, что безгранично предан нам. Кажется, он раскрыл опасный заговор. Помогите ему. Сообщите ему все, что знаете о других заговорщиках, и тогда он наверняка найдет способ избавить родной город от нависшей над ним смертельной опасности.

Поклонившись кардиналу, Ноффо Деи жестом пригласил капитана следовать за собой.

– Как следует слушайте то, что вам скажут! – напутствовал Акваспарта начальника стражи, который, пятясь, уже покидал зал.

ПОСЛЕ НАСТУПЛЕНИЯ ТЕМНОТЫ

очему же его так интересовала статуя двуликого Януса?..

Постоялый двор «У ангела» казался пустующим, когда Данте вошел туда, чтобы расспросить Манетто, его хозяина, о Монерре, французе из Тулузы. Весь день поэт размышлял о сказанном на мосту, и у него в душе стали зарождаться сомнения. Теперь он уже горько упрекал себя в том, что не постарался вывести своих собеседников на чистую воду, а вместо этого обиделся, как мальчишка, и убрался восвояси.

– Монерр у меня больше не живет, – объяснил поэту Манетто.

– Кажется, он переехал на другой постоялый двор, – добавил он с обидой в голосе.

Данте привычным жестом стал теребить себе нижнюю губу.

– И он ничего не велел вам передать?

– Ничего. Может, скромная обстановка моих комнат не устраивает привыкших к роскоши чужеземцев, и я не заслуживаю их благодарности?.. Монерр удалился молча в сопровождении двух незнакомцев.

– Тоже чужестранцев?

– Точно не знаю. Они не проронили ни слова, но на вид они не флорентийцы.

Распрощавшись с хозяином постоялого двора, Данте стал в растерянности думать, что делать дальше. Он чувствовал, что именно загадочный француз с его блестящими заграничными манерами мог стоять в центре происходивших событий. Если Монерр пропал навсегда, убийства наверняка останутся нераскрытыми.

Погрузившись в раздумья, Данте медленно пошел по узкой улочке за церковью Санта Мария Маджоре. Вперившись взглядом в мостовую перед собой, он внезапно увидел две тени. Впереди бок о бок шагали два человека. Они были одеты как чужеземцы, но показались поэту чем-то знакомыми. Заинтересовавшись, он зашагал за ними, лихорадочно припоминая, где мог их видеть.

Внезапно Данте вспомнил. Перед ним были чужестранцы из числа тех, которых он видел в таверне у Чеккерино. Тогда только они не принимали участия в бесчинствах остальных посетителей и даже помогли поэту скрыться бегством.

Данте зашагал быстрее и нагнал двоих чужестранцев у древнего римского колодца.

– Здравствуйте! – проговорил он, преграждая им путь.

Чужестранцы с удивленным видом остановились.

– Разве мы знакомы? – через несколько мгновений спросил тот из них, что был выше ростом.

– Мне кажется, нет, – сказал второй чужестранец, опасливо озираясь по сторонам.

– Не бойтесь. Я один… Однако я должен вас кое о чем попросить.

Чужестранцы молчали и держались осторожно.

– Я уверен в том, что у нас есть общий знакомый. А может, и не один. Сейчас я имею в виду мессира Монерра.

Незнакомцы как ни в чем не бывало молчали, как будто это имя ни о чем им не говорило.

– Уверен, вы знаете, о ком я. Скажите ему, что мне нужно с ним поговорить. Я жду его завтра вечером через час после вечерни у апсиды Баптистерия.

Незнакомцы так ничего и не сказали. По-прежнему меряя поэта взглядом, они кивнули, пошли дальше и скоро скрылись за углом.

Данте до самого конца провожал их взглядом и подумал о том, как просто исчезнуть в его городе. Можно было подумать, что улицы проложены самим дьяволом, чтобы на них чувствовали себя, как дома, те джинны, которых Монерр якобы видел на Востоке.

НОЧЬЮ 13 АВГУСТА. ВО ДВОРЦЕ ПРИОРОВ

анте не находил себе места. Его беспокоили сладострастные видения, и преследовало неясное лицо Амары, туманное, как далекая Луна.

Расхаживая по келье, поэт мысленно ласкал тело девушки, которое рассмотрел во время ночной поездки. Его чувства не желали облекаться в словесную форму, хотя он несколько раз и садился писать стихи. Ударив кулаком по письменному столу, Данте пришел в себя от боли в пальцах. Эротические видения улетучились.

Отчего же он стыдится своих Чувств? В любви нет ничего постыдного. Испытать ее способно лишь вскормленное науками и добродетелями сердце, способное обратить плотские желания в божественный экстаз… Что же делать? Неужто – оставить Амару на произвол мошенника Чекко Ангольери с его пошлыми каламбурами?.. А вдруг прямо сейчас сиенец тискает Амару в темноте пустынного храма? Разве Данте как флорентийский приор может допустить, чтобы девушка стала жертвой насилия во вверенном его заботам городе?!

Улицы города были пустынны. Как городскому приору, Данте был известен маршрут ночной стражи, охранявшей лишь дома зажиточных горожан. Поэтому, заслышав вдали мерную поступь, поэт отлично представлял, в каком направлении лучше скрыться, чтобы избежать лишней встречи.

Добравшись почти до самого аббатства, поэт в последний раз огляделся по сторонам, желая убедиться в том, что его никто не видит. У самого утла церкви ему послышался звон металла и чьи-то быстро удалявшиеся шаги. Он подождал несколько минут, но вокруг царила лишь мертвая тишина.

Наконец Данте решился отворить маленькую дверцу. Внутри церкви царил мрак. Лишь из окон высоко под потолком лился неверный лунный свет. Добравшись до ризницы, поэт вошел внутрь.

Ризница пустовала. Данте быстро поднялся по лестнице туда, где раньше были кельи братии. Но и там, к своему удивлению, он никого не нашел. Чекко и Амары нигде не было. – Неужели они бежали?!

Данте не знал, что и думать. С одной стороны, его радовала мысль, что их нет в городе. Значит, они отказались от своего плана творить во Флоренции свои страшные дела. Кроме того, теперь поэт мог не особо мучаться совестью из-за того, что никому не рассказал о зревшем замысле. Однако вместе с беглецами улетучивалась и надежда найти загадочного убийцу. После смерти Брандана и исчезновения его сообщницы порвалась очередная нить, способная привести к разгадке.

А еще, и наверно больше всего, Данте был разочарован тем, что никогда больше не увидит прекрасную Амару…

Однако внезапно поэт увидел луч света, лившийся из-под арки, за которой находилась лестница, ведущая на башню аббатства. У него екнуло сердце, и он, перепрыгивая через две ступеньки, помчался вверх по винтовой лестнице. На самом верху он остановился, с трудом переводя дыхание. В стенной нише над дверью горела свеча, освещая грубые камни стен и свода над головой. Наверху виднелись балки для колоколов, а на полу лежали подушки. Кругом царила мертвая тишина, и Данте прекрасно слышал дыхание девушки, спавшей на подушках под воздушным покрывалом. Он видел формы ее тела… В этот момент девушка глубоко вздохнула и, не просыпаясь, повернулась на бок спиной к поэту, показав ему свои формы во всей их красе. Казалось, ей снится какой-то сон. Она сложила руки в низу живота, нежно прикасаясь к своему телу кончиками пальцев, словно желая его защитить.

«Это Психея ждет своего Амура!» – подумал Данте. Он все больше и больше возбуждался, глядя на то, как спящая Амара сладострастно раздвигает ноги.

Поэт впервые мог сполна насладиться красотой ее тела, виденного раньше лишь урывками и под одеждой.

Осторожно он приблизился к самой постели. Колеблющийся огонек свечи оживлял легкую ткань покрывала. Дрожащей рукой Данте постепенно поднял его почти до конца и увидел блестевшее, как слоновая кость, тело Амары.

У поэта участилось дыхание. Девушка пошевелилась и повернулась лицом к Данте, все еще закрывая руками свой бугорок Венеры.

У Амары задрожали веки. Она просыпалась. Вот блеснули ее голубые глаза. Казалось, сначала она испугалась, увидев мужчину, но потом на ее устах заиграла загадочная улыбка, какую поэт видел лишь у статуй древних богов.

Некоторое время девушка смотрела на Данте, а потом распахнула перед ним свои объятья. Поэт упал на колени перед ее постелью. Руки Амары обвили ему шею, и он приник губами к полураскрытым девичьим губам, благоухавшим медом и неизвестными снами. Данте упивался поцелуем, стараясь не думать о таинственной улыбке, игравшей на устах, которые он целовал. Не переставая целовать Амару, поэт развязал ткань, скрывавшую ей грудь, и почувствовал, как под его пальцами напряглись возбужденные соски.

Когда же Данте взялся за ткань на бедрах девушки, та с неожиданной силой стиснула ему руку. Затем она медленно поднялась на ноги, по-прежнему отстраняя рукой поэта. Он бросился было к Амаре, но она увернулась и забилась в угол кельи рядом с горящей свечой.

Наконец медленно, словно в ритуальном танце, Амара сама развязала ткань у себя на бедрах, и у Данте от удивления отвисла челюсть. Он невольно поднес руку к губам.

Перед глазами поэта возникло существо неземной красоты, сочетающее в себе мужское и женское начала, – Гермафродит, описанный Овидием в «Метаморфозах».

Данте испытал невероятное чувство – ужас и вожделение одновременно. Отшатнувшись к двери, он замер на пороге. Существо перед его взором, сверкая белизной своего тела, подняло руки, как крылья огромной птицы, лишенной оперенья, и поэт подумал, что к нему из горних морей спустился ангел.

Нагое существо приблизилось к Данте и снова стало ласкать ему лицо своею холодной, как лед, рукой. Поэт чувствовал желание, смешанное с отвращением. Ласки и нежный взгляд говорили о том, что перед ним – жаждущая любви женщина. Но при этом он успел заметить, что мужской половой орган Амары увеличивается в возбуждении…

Не знающий, что делать, раздираемый противоречивыми желаниями, Данте словно уподобился стоявшему перед ним существу. Потом, сделав усилие воли, он поднял покрывало, лежавшее на постели, и осторожно обернул его вокруг белого тела, которым ему так хотелось обладать. Завернутая в ткань Амара тут же превратилась в женщину с такой же легкостью, с какой перед этим превратилась в мужчину.

По-прежнему в полной растерянности, Данте без оглядки бросился вон из кельи. На лестнице он столкнулся с Чекко, но, не проронив ни слова, ринулся дальше вниз, провожаемый саркастической улыбкой сиенца.

Поэт не сомневался в том, что Чекко обо всем догадался и теперь сделает его мишенью своих насмешек. Пробегая по темным улицам родного города, он лишь утешал себя мыслью, что этот проходимец скоро, очень скоро заплатит ему за все.

В голове у Данте кружился хоровод мыслей. Растерянность и бессильная злость изгнали остатки плотских желаний, и ум его снова заработал.

Выходит, Амара еще и мужчина… Неужели именно она в своей мужской ипостаси – наследник Фридриха, намеревающийся занять императорский трон?! А ведь Бернардо так ничего и не сказал о том, какого пола этот наследник! Отчего он молчал? Мотет быть потому, что не знал, кого родила императору Бьянка Ланча – мальчика или девочку? Или от того, что наследник был одновременно и мужчиной, и женщиной?

Тряхнув головой, Данте попытался отогнать эту безумную мысль. Амаре было лет двадцать, не больше. А наследнику Фридриха не может быть меньше пятидесяти. Впрочем, поэт уже ни в чем не был уверен. Разве великие авторы древности, которых он считал своими учителями, не писали о сказочных существах, наделенных бессмертием?

Как раненый зверь, спешащий схорониться в своем логове, Данте торопился укрыться в стенах своей кельи.

ВО ДВОРЦЕ ПРИОРОВ

анте нервно скомкал листок, не успев написать на нем и пары строк, и повернулся к тонкой пачке бумаги на письменном столе. Скоро она иссякнет. Где же ему достать другую? Отныне придется писать лишь на страницах памяти!

Внезапно поэт ощутил острый приступ головной боли. Зажмурив глаза, из которых чуть не посыпались искры, он стал ждать, когда боль утихнет.

Данте закрыл лицо руками, но все же ощутил у себя за спиной какое-то движение. Некоторое время он был не в силах повернуться, но когда наконец заставил себя это сделать, оказалось, что у двери стоит, прислонившись к косяку, какая-то женщина.

В келье едва светила свечка на столе, но, присмотревшись, Данте узнал гостью и прошептал:

– Это ты, Пьетра? Как ты сюда попала?

– Женщин из заведения Ладжи знают все. И ваши стражники тоже, – ответила Пьетра и хрипло рассмеялась.

С трудом поднявшись на ноги, Данте подошел к девушке и поднял руку, чтобы погладить ее по щеке, но она отшатнулась и прошипела:

– Сначала заплати, а потом лапай!

Поэт опустил руку. Девушка сверлила его взглядом глубоко посаженных зеленых глаз. Ее лицо обрамляла густая шевелюра темных курчавых волос.

Заметив, как огонек свечи отражается в глазах Пьетры, Данте внезапно представил ангельский лик Амары вместо неприветливого лица молодой проститутки.

Пьетра некоторое время смотрела на то, как Данте кривится от боли, а потом вновь грубо и презрительно расхохоталась.

– Ты что, переспал с ней? Даже с таким уродом? Ну и как? Понравилось?

– Уходи! – с отвращением в голосе прошептал Данте.

– Тебе что, уже ни к чему нормальная женщина?

У Пьетры был прямой, короткий и довольно широкий в основании нос. Вместе с тонкими губами он делал ее похожей на кошку. На ней было легкое платье, под которым были хорошо видны ее узкие, как у мальчика, бедра и довольно широкие плечи, которыми она по-прежнему прижималась к стене, выпятив вперед небольшую, но высокую грудь.

– Не трогай меня! – повторила Пьетра и вытянула вперед руку, словно устанавливая невидимую границу, которую нельзя было пересечь поэту.

Осмотревшись по сторонам, девушка увидела бумаги.

– Слова! Ты опять пишешь! Ну конечно! Ведь больше ты ни на что не способен!

– Слова – лучшее утешение одинокому мужчине.

– Но ты же один потому, что боишься, что тебя бросят! – с презрением в голосе воскликнула Пьетра.

Данте хотел было что-то ей ответить, но не успел. Проститутка смахнула со стола лист бумаги и прошипела:

– Слова! Одни слова! Кому они нужны?

У поэта по-прежнему раскалывалась голова. Он пошатнулся и рухнул на постель.

– Опять твой недуг? – спросила его ледяным тоном, пристально наблюдавшая за ним Пьетра.

Данте молчал. Проститутка наконец приблизилась к нему настолько, что ее груди коснулись его лба. Потом она обняла поэта за шею и слегка прижалась к нему своим телом. Данте почувствовал ее запах: смесь дешевых благовоний, продававшихся на том берегу Арно, и странный терпкий аромат, исходящий от ее паха. Закрыв глаза, поэт замер в объятиях Пьетры, как ребенок на руках у матери. На глаза у него навернулись слезы, и он всхлипнул. Пьетра же наклонилась к самому его лицу. Он впился жадным поцелуем ей в губы и начал снимать ей через голову платье. При этом он целовал ее гладкую кожу с еле заметными веснушками. Сорвав наконец с девушки одежду, он повалил ее на постель и вошел в нее с чувством пловца, ныряющего в темную морскую пучину.

Когда все закончилось, Данте очень долго лежал без движения. Пьетра рядом с ним приподнялась на локте и смотрела на него с непроницаемым лицом.

– Пьетра! Я…

– Молчи! – перебила его проститутка, приложив ему к губам палец. – Довольно губить все словами! Я ничего не хочу слышать.