Текст книги "Данте. Преступление света"

Автор книги: Джулио Леони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Секретарь городской управы проживал в одном из них в начале Рыночной улицы. Его контора находилась на втором этаже. На первом же хранились городские архивы. Там покоились связки актов и указов, а также протоколы бесчисленных совещаний.

– Здравствуйте, мессир Дуччо! – приветствовал секретаря Данте.

Бросившийся ему навстречу лысый человечек почтительно поклонился и отложил в сторону пачку листов, которые подшивал.

– Чем могу служить?

– Вы знаете все, что творится в этом городе. Кто продает, а кто покупает, как и чем занимается.

Секретарь с довольным видом зажмурился и ухмыльнулся.

– Вы любезно преувеличиваете мою осведомленность. Гильдии с их системой регистров гораздо осведомленнее меня. Хотя я, конечно, и фиксирую в общих чертах все происходящее… Так я помогаю взимать налоги, – подмигнув поэту, пояснил Дуччо. – Ведь торговцы только и думают о том, как бы уклониться от их уплаты.

Оглядевшись по сторонам, Данте убедился в том, что комната секретаря обставлена очень скромно странной мебелью совершенно непонятного происхождения. В качестве письменного стола Дуччо, использовал переделанный церковный пюпитр. Стулья в комнате тоже были совершенно разношерстные. И эти скромные помещения хранили в себе память обо всем происходившем во Флоренции.

– Что вам известно, мессир Дуччо, о некоем ученом по имени Арриго из Ези, с некоторых пор проживающем у нас в городе?

Секретарь закатил глаза с таким видом, словно узрел на потолке нечто невероятно интересное. Потом он зажмурился и стал повторять одними губами имя философа. Поэту показалось, что Дуччо мысленно листает страницы хранящегося у него в голове архива.

– Арриго из Ези. Да. Он философ, – через некоторое время пробормотал секретарь, – и не очень давно прибыл к нам со стороны Франции. У него с собой почти ничего не было, и он заплатил лишь маленькую пошлину за имевшиеся при нем книги и писчую бумагу. Он попросился в приют доминиканцев при церкви Санта Мария Новелла. Взамен он время от времени дает уроки в доминиканской школе.

– Вы уверены, что у него с собой больше ничего не было? Никаких ценностей?

Дуччо снова зажмурился:

– У него была при себе одна странная штуковина. Сборщики налогов никак не могли понять, какой пошлиной она облагается, и пришли ко мне за советом. При философе находился ящик с каким-то колесом и маленькими стеклянными предметами.

– Что-что?! – воскликнул Данте.

– У него было деревянное колесо. По крайней мере, так мне описал этот предмет начальник караула. А точнее, не совсем колесо… Постойте-ка! – хлопнув себя ладонью по лбу воскликнул секретарь и стар рыться в пачке бумаг у себя на столе.

– Смотрите! – проговорил он, вытащив из пачки один лист. – У меня ничего не пропадет. Вот донесение стражи с описанием непонятного предмета!

Данте увидел на бумаге грубое изображение двух концентрических восьмиугольников.

– Видите, что-то вроде колеса, как я и говорил!

– И что же Арриго сказал страже?

– Да ничего. Он сказал, что это нужно ему для научных занятий.

Не отрывая глаз от рисунка, Данте погрузился в размышления.

– Очень странно! – воскликнул Дуччо.

– Что «странно»? – встрепенулся поэт.

– Странно то, что Арриго приютили доминиканцы.

– Чего же тут странного?

– Вы что, не знаете монахов? Арриго в молодости был послушником во францисканском монастыре при брате Илии Кортонском – ученике Святого Франциска. Неужели вы не знаете о том, как не любят друг друга францисканцы и доминиканцы? Интересно, почему Арриго не поселился при монастыре Санта Кроче?

– Действительно, почему?

В ПОЛДЕНЬ

монастыре при церкви Санта Мария Новелла суетилось множество монахов, занятых самыми разными работами. Данте постарался побыстрее пробраться между ними к северному углу монастырского двора, где находились небольшие кельи монастырской школы. Он сам посещал ее в молодости и помнил твердость, с которой учителя внушали ему незыблемость догматов веры… Их веры. Черный и белый – цвета монашеских сутан. Два этих цвета прекрасно отражают их мировоззрение, благодаря которому эти люди делят все сущее на две части: истинное и ложное. Даже в юности будущему поэту становилось не по себе, когда он спиной чувствовал их взгляды. Сейчас его тоже охватила тревога, от которой он тщетно старался избавиться, хотя теперь он уже не школяр, зубрящий закон Божий, но облеченный властью миловать или казнить приор большого города.

Оторвав от земли глаза, которые он потупил, невольно подражая окружавшим его монахам, Данте решительно направился к последней келье, из которой доносился знакомый ему голос.

Перед незамысловатой кафедрой, возвышавшейся на трех ступеньках, стояли две скамьи, на которых сидело человек шесть учеников – по большей части послушников с выбритыми тонзурами. Восседавший на стуле Арриго что-то нараспев читал из толстого, украшенного миниатюрами фолианта, покоившегося на пюпитре. Философ громко и медленно произносил слова текста.

Он делал это, подчеркивая значимость каждого отдельного слова, придавая ему скрытый, загадочный и таинственный смысл.

Данте сразу узнал текст. Арриго читал «Бытие» – повествование о начале Творения. Присев на край одной из скамеек, поэт внезапно узнал худую фигуру Бернардо, склонившегося над своими восковыми табличками и что-то быстро на них писавшего. В какой-то момент, увидев Данте, Бернардо быстро сложил таблички и кивнул ему в знак приветствия.

Тем временем урок Арриго подходил к концу. Философ кое-что процитировал из трудов отцов Церкви, подробнее всего остановившись на одном отрывке из Латтанция[41]41
  Латтанций – один из отцов католической церкви.


[Закрыть]. Потом Арриго повелел ученикам приготовиться к диспуту на следующем занятии. Когда ученики уже поднялись на ноги и готовились покинуть помещение, философ внезапно снова заговорил.

– Мне бы хотелось, чтобы вы в следующий раз объяснили, каким образом Бог сотворил свет в первый день Творения, а звезды и остальные светила – лишь в четвертый, – спокойно сказал он.

Данте протолкался к кафедре среди уходивших учеников.

Арриго захлопнул фолиант, поднял глаза и тут же воскликнул:

– Мессир Алигьери! И вы, Бернардо… Как я рад, что вы нашли время послушать мои сбивчивые рассуждения! Пойдемте на улицу! Здесь так душно… Там же, в прохладной тени, мы сможем с вами приятно побеседовать.

Втроем они вышли во двор и остановились под сенью навеса, опиравшегося на колоннаду, состоящую из тонких двойных колонн. В центре двора был разбит цветущий сад, разделенный на отдельные участки, где монахи выращивали лекарственные травы для монастырской аптеки. В одном из углов двора пышное мандариновое дерево простерло к колоннаде свои длинные ветви. Рядом с ним журчал фонтан.

Склонившись над струей, Арриго стал жадно пить воду.

Тем временем Данте повернулся к историку:

– Не ожидал застать вас на занятии, посвященном первым дням Творения. Мне казалось, что вас больше интересует история нынешних дней.

– Наши дни – не что иное, как последствие самых первых дней. Ведь каждое живое существо в зрелом возрасте являет собой лишь развитие своих младенческих форм. Поэтому-то меня и интересует далекое Творение, – с уклончивым видом сказал Бернардо.

– Мне кажется, вы идете по стопам великого Аристотеля, – ответил с легким поклоном Данте. – Похвально. Но разве само Священное Писание не учит нас тому, что не все сотворенное – вечно?

Напившись, Арриго утер губы ладонью и вмешался в разговор:

– Выходит, вы, мессир Данте, поддерживаете тех, кто считает, что Творение не исчерпывается первыми шестью днями, и утверждает, что Господь и позднее с различными целями вмешивался в результаты своего труда?

– Я лишь повторяю слова Писания. Бог прибавил к миру различные вещи. А что вы об этом думаете, Бернардо? – настаивал Данте.

Историк пожал плечами.

– Могу лишь преклониться перед вашими познаниями в области теологии, – сухо ответил он, покосившись на Арриго.

Поэту показалось, что Бернардо в растерянности. Возможно, он пришел сюда, чтобы наедине побеседовать с Арриго, и теперь не знал, что делать.

Сам Арриго, кажется, тоже что-то почувствовал и с веселой улыбкой потрепал Бернардо по плечу:

– Ну что вы! Приор такой же ученый, как и мы с вами. Пусть сегодня он и знает гораздо больше меня, когда-то он все-таки был моим учеником. Не стесняйтесь! Говорите!

Прикусив губу, Бернардо переводил взгляд с Данте на Арриго. Наконец он решился:

– Вы знаете, какому труду я посвятил свою жизнь, и вы можете просветить меня в том, что меня очень интересует. Я хотел бы узнать о том, какими были отношения Фридриха и Илии Кортонского в последние годы жизни императора?

Арриго прищурился с таким видом, словно при звуке этих имен у него заныла старая рана, но очень скоро взял себя в руки и успокоился.

– Император отправил Илию на Восток в 1241 году от Рождества Христова, – продолжал Бернардо. – Вы не знаете, зачем он это сделал?

– Наверняка это была дипломатическая миссия. Илия должен был примирить Константинополь и Ватикан после их разрыва на Никейском соборе, – немного подумав, ответил Арриго, хотя его явно удивил вопрос историка. Данте даже показалось, что философ предпочел бы промолчать.

– Так говорят все. Это значится в летописях. Но не было ли у Илии еще какого-нибудь поручения?

– В те времена я был простым послушником. Когда я дал монашеский обет, Илия уже давно вернулся из своей поездки.

– И вы ничего не слышали? До вас не дошло никаких слухов? – настаивал Бернардо.

– Нет. Повторяю: я был юн и выполнял простейшие послушания. Остальные монахи не делились со мной своими секретами, если они у них вообще имелись…

Бернардо задумчиво склонил голову. Судя по всему, слова Арриго не очень его убедили. Историк вновь взглянул в глаза философу, но тот не потупил взгляда.

– Значит, это действительно так, – пробормотал Бернардо. – Что ж, мне пора за работу.

С этими словами историк отвесил неглубокий поклон и удалился.

Данте и Арриго провожали его взглядом до тех пор, пока он не скрылся из вида.

– Ссора Ватикана и Константинополя? – наконец проговорил Данте.

– А что ж тут такого? – одними губами усмехнулся Арриго. – Такие были времена: много царств, много императоров, много богов.

– Бог един, – сквозь зубы процедил Данте.

– Вижу, ничто не может разубедить вас в этом! – рассмеялся Арриго.

– Разумеется! Но меня больше заинтересовал вопрос, заданный вами ученикам. Вы считаете, что свет и светила это одно и то же? Какого ответа вы от них ожидаете?

Арриго пнул камешек, попавший ему под ноги, а потом – показал пальцем на небо, где светило палящее Солнце.

– Нет сомнений в том, что между светом и светилами нет разницы, и Священное Писание вводит нас в заблуждение. Когда Солнце скрывается за горизонтом, вместе с ним землю покидают свет и тепло. Я уверен, что Солнце – источник света, которого не может быть без горения.

– Подумайте о природе небесных тел, – ответил поэт. – При ясном небе свет излучают Луна и звезды, не испуская при этом никакого тепла. Выходит, свет существует и без горения. Следовательно, – в природном порядке вещей – он выше огня и вполне мог быть создан раньше него.

– Это было бы так, если бы звезды и Луна излучали собственный свет. Но на самом деле, они – лишь зеркала. Их блестящая поверхность всего лишь отражает свет Солнца, возвращая его нам из бездны пространства. Это лишь образ света, отразившегося в зеркале.

– Не может быть!

– Почему?

– Потому что Луна и звезды возникают после того, как Солнце скрывается за горизонтом. Чей же свет они отражают, если между ними и Солнцем воздвигается громада Земли?

Арриго взглянул на Данте с нескрываемым сочувствием.

– И этому есть очень простое объяснение, мессир Алигьери. Подумайте над этим как следует, и ваши выводы наверняка будут сродни моим.

Покраснев, Данте смешался, не находя объяснения, которое философ считал простейшим, и решил сменить тему разговора.

– Вы, наверное, научились ловко выкручиваться у Илии Кортонского, – попытался пошутить поэт.

– И у него, и у других. Но от него я научился, в первую очередь, страстному желанию познать истину, лежащую за пределами сухих рассуждений.

– Говорят, брат Илия был близок к императору Фридриху, – продолжал Данте, и Арриго молча кивнул.

– Он даже помогал императору воплощать в жизнь его архитектурные замыслы, – не унимался поэт. – Говорят, это он спроектировал замок замечательной формы – Кастель дель Монте – сооружение, истинный смысл которого по-прежнему загадка даже для тех, кто искушен в этих материях.

– Возможно, архитектура хуже других искусств поддается пониманию…

– А что же понять проще? Какое искусство? Какую науку?

– Искусство, возводящее здание своим учением, а не камнями.

– Алхимия? Вы о ней? Неужели именно она – сокровище Фридриха, которое все упорно разыскивают?

– Сокровище Фридриха… – пробормотал философ. – Да, сокровище императора действительно существует, но обрести его можно, лишь шагнув за порог Царства. Подумайте, мессир Алигьери. Попытайтесь найти ответ на мой вопрос! Что же до брата Илии…

– Он действительно был мудрецом? Или волшебником, как утверждают некоторые? – настаивал поэт.

Арриго долго молчал, глядя на Данте. Потом – опустил глаза.

– Илия был воистину великим человеком. Но его величие зиждилось не на мрачных тайнах, а на стремлении к свету познания. Пойдемте ко мне в келью. Я хочу вам кое-что показать. Кроме того, гостеприимные монахи подали мне прекрасного вина от своих виноградников. Промочим горло и возвеселимся…

Келья Арриго не уступала скромностью жилищу Данте. Однако у Арриго было множество бесценных книг. В разных местах их лежало штук пятьдесят. Часть их стояла на дубовых полках, другие же высились на полу, как столпы познания.

Войдя в келью, Данте не удержался и сразу же бросился к книгам. Поэт начал изучать их, перелистывая страницы. Потом он пришел в себя, отложил очередную книгу, покраснел и с извиняющимся видом повернулся к философу. Данте пришло в голову, что рыться в чужих книгах – все равно что лезть в душу к их хозяину.

Удивленный возбуждением поэта, Арриго замер на пороге.

– Не стоит извиняться. Провидению было угодно, чтобы я создал это небольшое собрание трудов древних авторов. Прошу вас черпать знания из этих книг, как воду из доступного всем кладезя.

Данте склонил голову в знак молчаливой благодарности и снова стал перебирать книги.

– Кое-кто пошел бы на убийство ради обладания этим сокровищем, – пробормотал он, поднимая с пола украшенную миниатюрами книгу.

– Убийства совершают лишь для того, чтобы сохранить собственную жизнь. А для мудреца нет жизни без слова, несущего знания.

– Вы часто рассуждаете о бурных страстях, мессир Арриго.

– А как бы вы расценили поступок человека, умертвившего себе подобного не по велению страстей, и не по природной свирепости, и даже не из-за отупения собственного мозга, а по убеждению, что лишь таким образом он может свершить высшее благо, устранив препятствие с пути добродетели?

– Никому не дозволено распоряжаться жизнями себе подобных, кроме случаев самообороны или защиты своего имущества. Добродетель же есть собственность всего человечества и как таковая должна быть защищена. Лишь весь народ в лице своих выбранных руководителей имеет право карать покусившихся на добродетель.

– А что, если на преступление человека толкает любовь? Вы же столько писали об этом сладком недуге… А сколько страшных преступлений совершено из-за любви…

– Преступление противно природе вещей! – решительно заявил Данте.

Наклонившись над угловым шкафчиком, Арриго открыл его дверцу и достал глиняный кувшин, полный благоухающей жидкости. Поэт сначала рассеянно следил за его действиями, но потом его внимание привлек какой-то предмет на полке шкафчика. Этот предмет сверкал в лучах солнца, лившихся из окошка.

Философ заметил, куда смотрит Данте.

– Я знал, что это вас заинтересует, – с довольным видом сказал он, наклонился над шкафчиком и жестом предложил поэту последовать его примеру.

На полке стояла странная латунная лампа восьмиугольной формы, высотой более локтя. С одной стороны она имела окошечко, защищенное толстым стеклом.

Арриго провел пальцем по лампе, словно наслаждаясь ее формой.

– Это последнее творение моего учителя Илии Кортонского, – с улыбкой объяснил он.

– Эта лампа?

– Да, – кивнул Арриго. – Но это – не простая лампа. Брат Илия говорил, что ее свет прольется за море и озарит даже язычников в Палестине.

Сбоку странной лампы была дверца с маленькой ручкой. Открыв дверцу, Данте заглянул внутрь, но увидел лишь плошку, за которой был укреплен параболический диск, наверняка предназначенный для того, чтобы собирать свет в пучок и направлять его к окошку, закрытому стеклом… Поэт с разочарованным видом повернулся к Арриго.

– Она мало чем отличается от обычной лампы, – сказал он. – Разве что – размерами. Однако на галерах встречаются лампы и побольше.

– Она замечательная не своей формой, а источником света. Смотрите!

Философ порылся в шкафчике и извлек из него запечатанную колбу. Сквозь ее стекло просвечивал какой-то белесый порошок. Арриго поднес колбу к самому носу поэта.

– В последние годы жизни Илия усердно занимался алхимией. Этот порошок – его самое замечательное открытие. Впрочем, он никому не сообщил его состав, но настаивал на том, что порошок – крайне опасен.

– А каковы его свойства?

– Достаточно зажечь что-нибудь в плошке и подогреть на огне эту колбу. Через несколько мгновений порошок возгорится и начнет излучать очень яркий белый свет, не подверженный никаким колебаниям, как свет самого Солнца.

Данте машинально потянулся за колбой, но Арриго тут же ее убрал.

– Берегитесь! Тепла руки достаточно, чтобы порошок возгорелся!

– Почему же Илия не открыл этот секрет императору? Этот порошок можно с успехом использовать на войне в целях освещения.

– Илия не любил войну, – покачав головой, ответил Арриго. – Кроме того, другого такого порошка он не приготовил.

– Что-то ему помешало?

Арриго снова покачал головой. Данте ждал его объяснений, но философ упорно молчал, погрузившись в собственные мысли. Он смотрел куда-то в пустоту, словно вернувшись во времена своей молодости и созерцая темный силуэт своего учителя.

– Ему ничто не мешало, – пробормотал он. – Другой порошок ему был просто не нужен. Одной попытки вполне достаточно. Omnia in uno – все в одном…

Внезапно философ встрепенулся, пришел в себя, осторожно убрал колбу в шкаф и закрыл его дверцу.

– Попробуйте этого вина, мессир Алигьери! Уверяю вас, вы испытаете райское наслаждение!

ДНЕМ. ВО ДВОРЦЕ ПРИОРОВ

казалось, что поэта поджидает гонец в ливрее свиты кардинала Акваспарты. Он наверняка уже давно ждал Данте и, узрев его, с видимым облегчением на лице вскочил на ноги.

– Его Высокопреосвященство повелел передать вам вот это! – заявил гонец официальным тоном, протягивая поэту сложенный вчетверо лист пергамента, перевязанный тесьмой, скрепленной печатью.

Сломав печать, Данте пробежал глазами содержание послания. Церковный иерарх приглашал его как можно скорее посетить резиденцию папского посольства, дабы поговорить о делах, не терпящих огласки.

– А почему твой хозяин не пришел к нам во дворец? – раздраженно спросил гонца Данте, складывая лист с посланием.

– Его Высокопреосвященство считает, что это было бы неразумно. Его появление здесь обнаружило бы важность дела, о котором пойдет речь. Кроме того…

– Что еще?

– Дело касается вас лично.

Данте задумался, прикусив нижнюю губу. Гонец явно не собирался больше ничего говорить. Поэту очень захотелось бросить его в подземелье и вздернуть на дыбу, где недавно побывал Фабио, чтобы у него развязался язык. Впрочем, Данте сомневался в том, что хитрец Акваспарта откровенничает со своими слугами.

Наверное, придется принять вызов и отправиться прямо волку в пасть!

Священнослужитель из свиты кардинала провел Данте по залам резиденции, переходившим один в другой в виде анфилады. На пороге последнего зала священнослужитель остановился и жестом пригласил поэта войти.

Данте вошел в помещение и двинулся к его центру, где на небольшом деревянном троне, украшенном символами власти, восседал грузный человек, скрывавший природную беспринципность за лицемерной маской добродушия. На коленях у кардинала лежала украшенная витым шнуром широкополая шляпа.

– Вот мы и снова увиделись, мессир Алигьери, – пропищал кардинал неожиданно высоким для его телосложения голосом, ухмыльнулся, тряся двойным подбородком, и протянул приору руку, украшенную массивным перстнем.

Данте же и не подумал ее целовать, а лишь шагнул к трону и скрестил руки на груди.

– Мне сообщили, что вы желаете меня видеть. Почему же вы не обратились прямо в совет флорентийских приоров?

Кардинал убрал руку, прикинувшись, что не замечает дерзкого поведения Данте. Его настоящие мысли выдали лишь слегка поджатые губы и огонек, вспыхнувший в глубине его глаз. Впрочем, он тут же напустил на себя снисходительный вид, не очень шедший его лицу, украшенному носом огромным, как у римского бюста.

– Беседуя с человеком, лучше обращаться прямо к его разуму, не теряя времени на разговоры с его конечностями или кишками. Вы же, судя по всему, как раз и есть ум вашего совета.

– Неужели Бонифаций снизошел до того, что приказал своим лакеям следить за такой ничтожной персоной, как я? – прошипел сквозь зубы поэт.

– Слуги Бонифация служат Церкви. Они пастыри, а вы – часть их паствы, которую они мудро наставляют на путь истинный, укрепляя ее веру и оберегая от волков, алчущих зарезать заблудших овец. Что же до вас! – воскликнул кардинал, с угрожающим жестом воздев украшенную перстнем руку. – Что же до вас, то ваши действия давно привлекли к себе пристальное внимание Святой Церкви!

Данте выпрямился во весь рост, но от слов кардинала у него побежали по коже мурашки. Он с трудом удержался от того, чтобы начать озираться по сторонам в поисках зловещих черно-белых сутан доминиканцев, которые что-то вынюхивали, как ищейки, еще в аббатстве Святой Марии Магдалины. При этом поэт не сомневался в том, что глава местной инквизиции Ноффо где-то рядом. Возможно, в соседней комнате.

– Так что же вы хотите?

Кардинал с довольным видом усмехнулся:

– Мы хотим, чтобы вы изложили нам свои политические пристрастия.

– А с чего это они вас заинтересовали?

Кардинал молча взял с лежавшей неподалеку подушечки небольшую стопку бумаг. Пробежав глазами первый лист, он посмотрел на Данте с таким видом, словно уже выучил наизусть содержание остальных.

– Вы, кажется, любите историю? – спросил поэта кардинал и, не дожидаясь ответа, продолжал: – При этом вы, судя по всему, интересуетесь тем же, что и Бернардо, с которым вы теперь почти неразлучны. А ведь этот человек копается в отбросах прошлого далеко не в самых благовидных целях!

– Записывать произошедшее и подробно излагать события, связанные с самой замечательной династией за прошедшие сто лет – благороднейшее занятие. Почему оно вам так не по душе? – сквозь зубы процедил Данте.

Неопределенно махнув рукой, Акваспарта снова взялся за бумаги.

– Не буду с вами спорить. Ведь речь сейчас идет не о судьбе этой злополучной династии, а о вашем собственном будущем, мессир Алигьери.

– О моем будущем? – удивился поэт. – Вот уж не думал, что оно вас волнует!

– Еще как волнует. За ваше жизнеописание с удовольствием взялись бы древние авторы, но у нынешних стражей добродетели вы вызываете серьезные опасения.

– Почему это? – мрачно спросил поэт.

– Потому что вы непредсказуемы. А непредсказуемость порождает неуверенность. Неуверенность же источник неверия. Неверие же – враг веры. Врата, через которые Сатана проникает в людские души.

Кардинал на несколько мгновений замолчал, теребя бумаги и тряся головой на бычачьей шее.

– В вас, мессир Алигьери, словно сосуществуют два человека. Один – молодой любитель повеселиться, автор изящных стихов, блестящих и сладострастных, повествующих о горечи неразделенной любви. Я ведь тоже читал ваши стихи об этой самой Беатриче, на самом деле являющейся… Являющейся… – забубнил кардинал, роясь в бумагах. – Являющейся некоей Биче деи Портинари, несчастной девушкой, выданной замуж за старого Барди… А ведь у вас прекрасные стихи! Достойные подражания в искренности описания любовного чувства. И вот…

Данте передернуло, а кардинал опять замолчал, зарывшись в бумаги.

– И вот, – вновь заговорил Акваспарта, – ваши стихи приобретают огромную популярность. Молодые поэты подражают вам, воспевая предмет своей любви, так похожей на вашу. Они объединяются по этому интересу и присваивают себе титул приверженцев любви. Я не ошибаюсь?

С этими словами кардинал вопросительно уставился на поэта, который, однако, ничего не ответил, застыв на месте, как настоящий соляной столп.

– Предводителем же этих приверженцев стал ваш друг Гвидо Кавальканти. Или он вам уже не друг? Вы же изгнали его из Флоренции. Интересно – почему?.. А другие приверженцы! Они ведь все люди незаурядные. Например, Франческо из Асколи. Якобы астролог, а на самом деле – опасный еретик! Слепец, ведущий за собой к погибели других слепцов! А некий Чекко Ангольери, оказавшийся нынче во Флоренции после того, как побывал в тюрьмах своей родной Сиены!..

– Вы, кажется, говорили, что во мне сосуществуют два человека…

– Вот именно! Несколько лет назад молодой певец идеальной любви уезжает учиться в Париж. Можно было ожидать, что оттуда он вернется еще ученей и разумней, но на самом деле он просто испарился. А на его месте возникли вы, мессир Алигьери. Совсем другой человек!

– Другой?

– Вот именно! Вопреки своим привычным нравам и презрению к плебеям, о котором вы неоднократно заявляли, вы вступили совсем на иной путь. Начали заговаривать зубы простолюдинам на улицах, добиваясь избрания в какие-то нелепые органы власти. Стали растрачивать природные дарования в спорах, как лучше проложить улицы, какие налоги установить. Вы явно разочаровались в вечности, которой служили, и связались с лавочниками и торгашами, вступив на дорогу, ведущую в никуда. И, разумеется, стали пустым местом. Зачем вам все это нужно, мессир Алигьери?

– Допустим, в порядочном человеке живо стремление делать добро, которому нас учили отцы, – ледяным тоном ответил Данте.

– Хорошо. И кто же эти великие учителя, ставшие вам примером? Не считая, конечно, вашего наставника в общественной деятельности известного содомита Брунетто Латини[42]42
  Брунетто Латини – итальянский писатель (1220–1294), учитель Данте, приор и секретарь флорентийской республики, изгнан гибеллинами. Во Франции написал энциклопедию знаний по-французски, а по-итальянски – аллегорическую поэму о небе и земле – предвозвестницу «Божественной комедии».


[Закрыть], избежавшего заслуженной кары лишь благодаря смерти? Кстати, он тоже приникал к источникам знаний в Париже и даже писал свои сочинения на французском!

– Примером мне служили многие патриоты моего родного города. В первую очередь Фарината дельи Уберти, Моска Деи Ламберти и Теггьяйо Альдобранди[43]43
  Фарината дельи Уберти, Моска Деи Ламберти и Теггьяйо Альдобранди – предводители флорентийских гибеллинов.


[Закрыть].

Акваспарта прищурился:

– Так вот кто вас вдохновляет! Кровожадный гибеллин, жалкий безумец, чьи действия вылились в резню на улицах Флоренции, и еще один педераст! Неплохая компания!

Разгневанный Данте шагнул к кардиналу, а тот снова потряс у него перед носом бумагами:

– Знаете ли, мессир Алигьери, занимающиеся вами сотрудники моей канцелярии выработали целую теорию. Они считают, что все началось со смерти вашего отца. Этот, скажем так, иногда честный торговец при жизни мог обеспечить вам беспечное и расточительное существование. Когда же он преставился, вам пришлось начать каким-то образом зарабатывать себе на жизнь.

Кардинал с трудом освободил свое грузное тело из объятий небольшого трона, на котором восседал, подошел к окну и жестом пригласил своего гостя подойти поближе.

– Смотрите! У вас в городе вспыхнула настоящая строительная лихорадка. Сколько у вас строят зданий? Сколько прокладывают улиц? Сколько лавок открывается у вас каждый день? И каждый раз требуется разрешение. А разрешение чего-то да стоит. Не золота, конечно, но серебра – уж точно. Вы же были ответственным за улицы и дороги…

– Был. Ну и что?

– Вы занимались сооружением новой дороги в полях за Санта Кроче, – продолжал кардинал, ткнув пальцем в свои бумаги, но не открывая при этом прищуренных глаз с таким видом, словно и без них все знал.

– В ней была жгучая необходимость. По ней легко попасть в восточные районы города.

– Не сомневаюсь. Но, конечно же, чисто случайно эту дорогу решили проложить именно по вашим землям, превращенным одним росчерком пера из заросшего бурьяном пустыря в бесценные угодья. Думаю, это случилось совершенно случайно. Но ведь слепая случайность часто приносит нам огромную прибыль. Не так ли учит языческая философия, лежащая в основе ваших убеждений?

Данте побагровел. Его начала ослеплять ярость.

Этот бурдюк из прогорклого сала – воплощение всех пороков, в которых и так уже погрязла Флоренция!

Замолчав, Акваспарта вернулся к своему креслу с таким видом, словно прогулка к окну истощила его последние силы.

– Однако, – заявил он, плюхнувшись в кресло, – я пока, – подчеркиваю, пока! – не согласен с выводами моих помощников. Я наблюдал за вами и прочел творящееся в вашей душе так ясно, как это может сделать лишь человек, ведущий праведную жизнь. Я думаю, ваша нынешняя работа объясняется не просто тем, что вы, пользуясь своим положением, пытаетесь выжать из сограждан как можно больше денег. Нет. Так было бы, обладай вы низкой душой или непомерной алчностью, или невероятным тщеславием. В этом случае вас можно было бы купить за пригоршню флоринов или, оплатив вам ваши долги и ваших шлюх. Однако у вас в душе зияет гораздо более глубокая бездна.

– О чем вы?

– Мы убеждены в том, что ваша политическая деятельность – часть тщательно разработанного плана приверженцев любви, желающих протащить своих людей в высшие органы управления городами, в которых господствует партия гвельфов. Эти люди, неумело маскируясь под рифмоплетов вроде вас, должны вывести Италию из повиновения Святой Церкви и отдать ее во власть императорам. Однако, – воскликнул кардинал, на этот раз проворно вскочив с кресла, – Церковь уже много веков борется со змеем-предателем, тщащимся ее удушить! Борьба идет с тех пор, как потомки Карла Великого нарушили условия договора, по которому им досталась корона Империи!.. Церковь непобедима! Она раздавит ничтожных и гнусных заговорщиков вроде вас. Зря вы вызвали во Флоренцию всадников Апокалипсиса!

С этими словами кардинал с угрожающим видом воздел к небу палец. От возбуждения он тяжело дышал. Складки его двойного подбородка колыхались. Схватив несколько раз воздух ртом, Акваспарта продолжал:

– Вы неизбежно погибнете. Вместе с шайкой проклятых гибеллинов, готовых предать что и кого угодно! Вы все умрете, как самый мерзкий среди вас – Фридрих, умерщвленный своей же ненасытной плотью!

– О чем вы?

– Этого Антихриста убил его же незаконнорожденный сын Манфред, желая получить корону и земли отца. А ведь папа Иннокентий уже пообещал короновать его королем Сицилии!