Текст книги "На отмелях"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Темно, темно, – прошептал наконец Васуб испуганно. – Бы вают такие ночи… – Он покачал головой и забормотал: – Смотри, туан, течение повернулось. Да, туан, повернулось. – Лингард взгля нул вниз на скользящую воду. Она быстро двигалась мимо борта судна, и в освещенном круге, отбрасываемом кормовыми фонаря ми, ясно виднелись полосы пены. Искрились пузырьки, появля лись темные и сверкающие полосы и убегали за корму без журча ния, без шума, без жалобы, без шороха. Мягкая неудержимость течения чаровала глаз и приводила на ум мысль о неизбежном. Волны, пробегавшие через одинокое пятно света, походили на вечный поток времени. Когда Лингард взглянул вверх, он не мог отделаться от смущающего впечатления, которое вызвал в нем этот бесшумный бег вод. С минуту ему казалось, как будто затерянное во мраке пятно света, бриг, лодка, скрытый от глаз берег, отмели и самая тьма вокруг и над головой, словом, все видимое и невидимое тихо скользило через необозримые мрачные пространства. Он сделал над собой усилие – и все остановилось, и только пена и пузырьки неустанно бежали вперед, не подвластные его воле.

– Так ты говоришь, течение повернулось, серанг? Может быть, может быть, – закончил Лингард про себя.

– Да, туан. Разве ты не видишь этого своими глазами? – с тревожной серьезностью проговорил Васуб. – Смотри… И я думаю, что если прау, который идет с юга, направить умело по этому течению, то он подойдет к борту нашего брига тихо, как бесплотная тень.

– И нас захватят врасплох, – ты это хочешь сказать?

– Даман хитер, и илланунский народ кровожаден. Ночь для них ничего не значит. И они храбры. Разве они не родились среди битв и разве они не слушают своих злых сердец, даже когда не научились еще говорить? И у них будут вожди, между тем как ты, туан, как раз теперь уезжаешь от нас.

– Ты не хочешь, чтобы я уезжал? – спросил Лингард.

Некоторое время Васуб внимательно вслушивался в тишину ночи.

– Как мы можем сражаться без вождя? – заговорил Васуб. – Храбрость у людей бывает оттого, что они верят в победу. А что бы стали делать бедные калаши, сыновья земледельцев и рыбаков, недавно взятые и ничего не знающие? Они верят в твою силу и могущество, а иначе… И разве белые, которые только что приехали, вступились бы за тебя? Они здесь как рыба на сковородке. Я-ва! Кто принесет вести, кто узнает правду, кто, может статься, привезет твое тело? Ты едешь один, туан!

– Сражаться мы не должны. Это было бы несчастьем, – настойчиво проговорил Лингард. – Есть кровь, которую нельзя проливать.

– Послушай, туан, – с горячностью воскликнул Васуб. – Вот теперь вода течет отсюда. – Он указал головой на челнок. – Вода течет, и в назначенное время она возвратится. И если бы между отливом и приливом в море пролили всю кровь земли, море не поднялось бы и на ноготок.

– А мир был бы другой. Ты этого не понимаешь, серанг. Отпихни-ка лодку.

– Сейчас, – сказал старый малаец, и лицо его опять приняло бесстрастное выражение. – Туан знает, когда надо уезжать, а перед твердым шагом смерть иногда отступает, как испуганная змея. Туан должен был бы взять с собою верного слугу, не глупого юношу, а человека пожившего, с твердым сердцем, который спокойно шел бы за ним и все наблюдал. Да. Человека спокойного, с быстрым взглядом, как у меня. Может быть, с оружием, я ведь умею наносить удары.

Лингард заглянул в близко наклонившееся к нему морщинистое лицо и в старые проницательные глаза. Они странно сверкали. Нагнувшаяся к нему фигура Васуба выражала внимание и напряженность. И тут же рядом жуткой, темной, непроницаемой стеной стояла ночь. Помощь была бесполезна. Тьма, с которой ему приходилось сражаться, была слишком неощутима, чтобы ее можно было разбить ударом, слишком густа, чтобы глаз мог в нее проникнуть. И все-таки эти слова верного слуги, хотя и бесполезные, почему-то ободряли и успокаивали Лингарда. Он испытал на миг чувство гордости; его неразумное и непонятное сердце почувствовало кратковременное облегчение и уже не сжималось тягостным предчувствием, а билось сильно и свободно, благодарное за преданность.

На смутном фоне его собственных растерянных чувств преданность этого человека была ясной точкой, как бы факелом, поднятым во тьме ночи. Факел бесценный, конечно, но бесполезный, – слишком маленький, слишком слабый, слишком одинокий. Он не рассеивал таинственной тьмы, которая спустилась на его судьбу и мешала его глазам видеть дело его рук. Скорбь поражения объяла мир.

– А что бы стал делать Васуб? – спросил Лингард.

– Я мог бы крикнуть: «Берегись, туан!»

– Ну а как же ты думаешь насчет моих магических слов, которые устранят опасность? Впрочем, тебе, вероятно, все равно пришлось бы умереть. Вероломство тоже сильное волшебство, как ты сам когда-то сказал.

– Да, туан, судьба, может быть, велела бы твоему слуге умереть. Но я, Васуб, был сыном свободного человека, был воином раджей, был беглецом, рабом, пилигримом, искателем жемчуга и серангом на кораблях белых людей… У меня было слишком много господ, слишком много. Ты – последний.

После некоторой паузы Васуб сказал, почти безразлично:

– Если тебе надо ехать, туан, возьми меня с собой.

Лингард подумал.

– Бесполезно, – проговорил он. – Бесполезно, серанг. До вольно и одной жизни, чтобы заплатить за человеческое безу мие, а у тебя ведь есть дом.

– Два дома, туан. Но я уже давно не сидел на его лестнице, мирно беседуя с соседями. Да. Два дома. Один в… – Лингард слабо улыбнулся. – Туан, позволь мне ехать с тобой.

– Нет. Ты сказал, серанг: я здесь один. Это правда, и один я поеду сегодня. Но сначала мне нужно привезти сюда белых людей. Оттолкни лодку, Васуб!

– Готов, туан? Берегись!

Васуб перегнулся, протянул руки и оттолкнул лодку. Лингард взял весла и, удаляясь от брига, смотрел на освещенную корму. Он ясно видел хмурого и мрачного Шо, тяжело нагнувшегося над перилами, матросов с факелами, прямых и неподвижных, головы у борта, глаза, пристально смотревшие вслед за ним. Нос брига был окутан мутным сероватым туманом, смесью света и тьмы. На прямых мачтах лежали неровные отблески огней, и клоты исчезали вверху, как бы пронзая тяжелую массу неподвижных испарений. Бриг был прекрасен. Глаза Лингарда с любовью смотрели на судно, покоившееся на воде и окруженное облачным ореолом; оно точно висело в воздухе, между невидимым небом и невидимым морем. Лингард отвернулся, ему было тяжело смотреть на бриг в эту минуту расставания. Скоро его маленькая лодка миновала освещенную полосу воды, и очень низко, на западе, в черной пустоте, он завидел фонарь, слабо горевший на корме яхты и похожий на закатывающуюся звезду, бесконечно, недосягаемо далекую, принадлежащую к другому миру.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДАР ОТМЕЛЕЙ

I

Миссис Треверс Лингард отвез с яхты один, в маленькой лодке. Все время, пока продолжалась погрузка, и до того момента, когда последний матрос оставил судно, он стоял рядом с ней, высокий и безмолвный. Только после того, как бормочущие и тревожные голоса отплывавших в лодках матросов совершенно замолкли вдали, раздался его серьезный голос: – Идите за мной.

Она пошла за ним, и их шаги глухо и гулко отдавались на пустой палубе. На верхней ступеньке трапа он обернулся и сказал очень тихо:

– Осторожнее.

Он вошел в лодку и стал ждать. Ему показалось, что миссис Треверс несколько испугана темнотой. Он крепко схватил ее за руку и произнес:

– Я вас держу.

Миссис Треверс вошла, ничего не видя, слепо доверяясь его руководству, и упала на заднюю банку, тяжело дыша.

Послышался легкий всплеск, и неясные очертания покинутой яхты нераздельно слились с ночным мраком.

Он греб, сидя лицом к ней. Миссис Треверс была закутана в плащ с капюшоном, и прямо над ее головой виднелся свет медленно угасавшего кормового фонаря покинутой яхты. Фонарь вдруг погас, и контуры оставленного судна растаяли. Яхта исчезла, словно сон, и вместе с этим сном исчезли, казалось, и события последних суток. Закутанная фигура, темневшая перед Лингардом, была тоже частью этого сна. Фигура не говорила, не двигалась; еще минута – и она пропадет. Лингард пытался припомнить черты миссис Треверс, сидевшей в лодке в двух футах от него. Ему представлялось, что с призрачной шхуны он захватил с собой не женщину, а воспоминание – мучительный образ человеческого существа, которое он никогда более не увидит.

При каждом взмахе коротких весел миссис Треверс чувствовала, как лодка прыгала вперед; Лингард часто оглядывался через плечо, чтобы ориентироваться.

– Вы будете в безопасности на бриге, – произнес он.

Миссис Треверс молчала.

Сон! Сон! Лингард с силой налегал на весла, и вода шумно ударялась о борта лодки. Красноватые отсветы далеких факелом проникали под капюшон миссис Треверс. У сна было бледное – лицо, у воспоминания были глаза.

– Мне пришлось самому приехать за вами, – продолжал он.

– Я этого ожидала.

Это были первые ее слова за время их третьей встречи.

– А между тем я поклялся, – и перед вами, – что нога мои больше не будет на вашей яхте.

– С вашей стороны было очень любезно… – начала она.

– Но я об этом почему-то позабыл, – просто сказал Лин гард.

– Я этого и ожидала от вас, – повторила она.

Лингард сделал два быстрых гребка и мягко спросил:

– А что еще вы ожидаете от меня?

– Всего.

Лингард огибал в это время корму брига и должен был осматриваться по сторонам. Затем он повернулся к ней.

– И вы мне верите! – воскликнул он.

– Мне хотелось бы вам верить, потому что…

Над их головой чей-то голос вскричал по-малайски:

– Капитан едет.

Звуки незнакомого языка прервали миссис Треверс. Лингард сложил весла и они подъехали к высокому борту брига. Совсем близко показалось чье-то пристально глядевшее лицо, и черные пальцы ухватились за край лодки. Миссис Треверс встала, качаясь.

– Осторожнее, – опять сказал Лингард, но на этот раз, в свете фонарей, почему-то не предложил ей помощи. Она взошла по трапу одна, и Лингард последовал за нею.

Шканцы кишели людьми двух рас. Лингард и миссис Треверс быстро пересекли палубу, проходя между расступавшимися группами. Лингард распахнул дверь каюты, но сам остался на палубе, чтобы расспросить насчет своих лодок.

Они вернулись, пока он был на яхте, и ездившие с ними два матроса пришли с докладом. Лодка, посланная на север, ничего не видела. Лодка, посланная на юг для осмотра островков, доехала почти до прау Дамана. На берегу горело несколько костров, а экипаж обоих прау расположился лагерем на песчаной косе. Воины варили пищу. Лодка подъехала так близко, что слышны были голоса. На краю косы стоял часовой, время от времени перекликавшийся с сидящими у костров воинами. Лингард поинтересовался, как им удалось остаться незамеченными.

– Нас укрывала ночь, – отвечал матрос своим глухим, рычащим голосом. Он не мог сказать, есть ли в лагере Дамана белые люди. Зачем бы им там быть? Потом неожиданно у их лодки появился челнок раджи и его сестры. Раджа Хассим шепотом приказал им сейчас же ехать на бриг и сообщить туану, что они видели. Он сказал также, что скоро приедет сам и привезет новости. Они повиновались, ибо раджа, как мы все знаем, вполне осведомлен насчет планов туана.

– Довольно, – вдруг воскликнул Лингард.

Матрос с минуту смотрел на него и потом отошел, не говоря ни слова. Лингард сердито глядел ему вслед. В мире появилась какая-то новая сила, завладевшая человеческой речью, сообщавшая ей иронию, вставлявшая мрачные намеки. Слова матроса насчет человека, «вполне осведомленного о его планах», взволновали Лингарда и заставили его нахмуриться. Он понял, что теперь он и сам не уверен в своих планах и вряд ли когда-нибудь обретет свою прежнюю уверенность. Новая сила опутала своими чарами не только слова говоривших с ним, но и события, и окружающих его людей, и руководившие им мысли, и владевшие им чувства. Все они оставались тем же, чем были, – внешней поверхностью жизни, на которой свободная, побеждающая воля человека пролагала путь. Еще вчера всех их можно было легко различать, побеждать и презирать, но теперь другая сила, пришедшая в мир, погрузила их во мрак, подчинила какой-то темной, неисповедимой цели.

II

С некоторым усилием овладев собой, Лингард приказал погасить на бриге все огни. Теперь, когда экипаж яхты был весь перевезен, темнота представлялась во всех отношениях полезной. Приказ свой Лингард отдал инстинктивно, так как чувствовал, что при данных обстоятельствах это была наиболее целесообразная мера. Мысли его были прикованы к каюте брига, где дожидалась женщина. Он провел рукой по глазам, как бы приготовляясь к могучему душевному усилию. Вокруг него раздавались возбужденные голоса белых, которых еще утром он так страстно хотел перетащить к себе. Сейчас они были у него; но случай, неудача, дурацкое упорство разрушили его планы. Ему надо пойти переговорить с миссис Треверс. Эта перспектива смущала его. Он не принадлежал к числу людей, умеющих излагать свои мысли. Высказаться начистоту было для него гигантской задачей, требующей отчаянных усилий. «Я должен переговорить с ней начистоту», – прошептал он про себя. Он не был уверен ни в себе, ни в ней. Он не был уверен ни в ком и ни в чем, но он отчетливо сознавал, что ему хочется взглянуть на нее.

Когда он направился к двери каюты, оба факела погасли, и черный свод ночи, отдаляемый до сих пор огнями, упал вниз и окутал тьмой всю палубу. Послышался тревожный гул голосов.

– Алло! – окликали друг друга приехавшие матросы. – Ни зги не видать. Ну а теперь что будет? – настойчиво спрашивал чей-то голос. – Надо еще чего-нибудь ждать.

Лингард, уже подошедший к двери каюты, остановился и слушал, точно дожидаясь, что ему подскажут удачную мысль.

– Чем ты недоволен? Ты лучше благодари судьбу, – говорил кто-то.

– Да, на сегодняшнюю ночь все это очень хорошо, – начал голос.

– Ну и чего же ворчать? – убеждал другой. – Бог даст, вес доберемся домой.

– Я в этом не очень-то уверен. Второй помощник говорит…

– Мало ли что он там говорит. Капитан этого брига нас выручит. Жена хозяина с ним поговорит, а деньги, ты знаешь – все.

Голоса приближались и раздавались ясно, совсем близко от Лингарда.

– Ну а если эти дикари дожгут яхту? Им ведь никто не может помешать.

– Ну и пусть поджигают. Мы сможем уехать и на этом бриге. Бриг хороший: есть и пушки, и все. Домой на нем вполне доберемся. А ты что скажешь, Джон?

– Ничего не скажу. Мне все равно, – отозвался третий голос, тихий и спокойный.

– Значит, тебе все равно – ко дну ли идти или домой ехать? Не ври, пожалуйста!

– По-моему, мы все рано или поздно пойдем ко дну. А как – это неважно.

– Уф! Ты бы и на клоуна в цирке и то тоску нагнал. Что скажет моя миссис, если я не вернусь?

– Выйдет замуж за другого – вот и все. Дураков много.

В наступившем молчании раздался спокойный, невеселый смех. Лингард, держась за ручку двери, стоял на месте. Кто-то заворчал:

– Я терпеть не могу, когда меня ночью перевозят на чужой корабль. Где у них тут пресная вода? У этих глупых негров ничего толком не разберешь. На нас тут смотрят, как на скот. Видно, нам долго придется валяться на этой палубе.

Первый голос неподалеку от Лингарда осторожно заговорил:

– Довольно странно, что этот бриг пришел сюда нежданно – негаданно. И капитан его – что это за птица?

– Это один из тех шкиперов, что шатаются всюду, куда придется. Бриг, кажется, принадлежит ему. Он ездит и глядит, не подвернется ли что под руку. Мой шурин много лет служил на военном судне в этих морях и порассказал мне, какие вещи творятся в этих проклятых местах. Может быть, он и врал. Ведь матросы военных судов любят рассказывать небылицы. А на этого шкипера мне наплевать. Пусть себе делает, что хочет, а нам думать о нем нечего. Когда мы отсюда выберемся, мы его, наверное, ни разу и не увидим.

– А сможет ли он помочь хозяину? – опять спросил первый голос.

– Не знаю, сможет ли он, но что мы ничего не можем сделать, это я знаю. Может быть, хозяин сейчас уже валяется где – нибудь с раздробленной башкой. Говорят, здешние дикари на этот счет мастера. А мне хозяина жаль.

– Конечно, жаль, – одобрительно подхватил другой.

– Может быть, он не приготовился к смерти, бедняга, – начал опять рассудительный голос.

Послышался вздох.

– Если для него можно что-нибудь сделать, его жена все наладит с этим шкипером. С божьей помощью, он, может быть, ей и окажет услугу.

Лингард повернул дверную ручку, вошел и захлопнул за собою дверь.

– Я к вашим услугам, – проговорил он после некоторого молчания, устремив взгляд на миссис Треверс.

Висячая лампа ярко освещала каюту. Миссис Треверс сбросила капюшон. Свет, заливавший маленькое помещение, окутывал ее, прижимался к ней, словно являясь частью ее самой. На ее лице не было тени: сверкающее, непроницаемое, оно было как бы заперто на замок от всех внешних впечатлений.

В бессознательном восторге Лингард смотрел на это видение, такое поражающее, такое непонятное, словно вдруг пришедшее в его жизнь из каких-то неведомых миров. Нельзя было угадать ее мысли, узнать ее чувства, понять ее горе и радости. Но она знала все, что было у него на сердце. Он сам все рассказал ей, побуждаемый внезапным порывом, полный отчаяния, нелепой надежды, непостижимого доверия. Он сказал то, чего никому не говорил на земле; только самому себе он, может быть, не раз говорил об этом, но менее ясно, без слов. Он говорил ей, а она молча слушала. Она слушала, склонясь через поручень, пока наконец ее дыхание не коснулось его лба. Лингард вспомнил все это и испытал на минуту чувство гордого полета и невыразимой печали. Он сделал над собой усилие и снова заговорил:

– Вы слышали, что я сказал? Вот я здесь, пришел.

– А каких слов вы от меня ждете? – спросила она. – Разве нужно и разве можно что-нибудь сказать?

– Нет, – отвечал он. – Главное уже сказано. Я знаю, чего вы от меня ждете. Вы ждете всего.

– Да, всего, – повторила она, помолчала и тихо прибавила: – И это самое меньшее.

Лингард задумался.

– Удивительно, до чего я не люблю этого человека, – размышлял он вполголоса.

– Вспомните, что эти двое людей ни в чем не виноваты, начала миссис Треверс, немного наклонившись вперед.

– Я тоже не виноват. Да и вообще во всем мире никто не виноват. Видали вы когда-нибудь виноватого мужчину или ви новатую женщину? И все-таки им приходится нести свою судь бу.

– Я надеюсь на ваше благородство, – сказала миссис Тре вере.

– В отношении вас?

– Ну, хотя бы в отношении меня. Да, если хотите – только в отношении меня.

– Только в отношении вас! Но ведь вы все знаете! – голос Лингарда упал. – Вы хотите себе счастья.

Она сделала нетерпеливое движение, и рука ее, лежавшая на столе, конвульсивно съежилась.

– Я хочу, чтобы мне вернули мужа, – резко проговорила она.

– Да, да. Я именно это и хотел сказать, – пробормотал Лин гард со странной мягкостью.

Миссис Треверс пытливо взглянула на него. Его душевная простота, его могучая фигура невольно покоряли. Он не был посредственным человеком. Все, что угодно, но только не посредственным человеком. Очарование беззаконности окутывало его всего, подобно небу, окутывающему безграничный океан. Он был одинок, опасен, романтичен. В нем таились преступления, самозабвение, ненужность, преданность и безумное увлечение идеей. Ей пришло в голову, что из всех людей этого одного она знает лучше всех и в то же время не могла бы угадать, что он сделает или скажет через минуту.

– Вы подарили мне ваше доверие, – отчетливо проговорила миссис Треверс, – Теперь я хочу, чтобы вы дали мне жизнь этих двух людей, которых вы не знаете, которых вы забудете завтра. Это можно сделать, и это должно сделать. Вы не можете отказать мне в этом. – Она ждала.

– Почему я не могу отказать? – мрачно прошептал Лингард, не глядя на нее.

– И вы еще спрашиваете! – воскликнула она.

Лингард не произнес ни звука. Он, по-видимому, не находил слов.

– И вы еще спрашиваете! Ах! Разве вы не видите, что у меня нет царства, которое я могла бы завоевать?

III

Легкое изменение в лице, почти сейчас же исчезнувшее, показывало, что Лингард услышал этот страстный крик, вырвавшийся у нее под влиянием душевной муки. Он по-прежнему не говорил ни слова. Миссис Треверс ясно сознавала всю трудность положения, сложного не только по внешней обстановке, но и по чувствам, им вызываемым.

Минутами ей думалось, что это только сказка; и она казалась себе самой какой-то женщиной из баллады, просящей о даровании жизни невинным пленникам.

Спасти жизнь мистера Треверса и мистера д'Алькасера было больше чем долг – это была необходимость, повелительная потребность, непреоборимое веление. И, однако, чтобы почувствовать к ним жалость, ей приходилось думать об ужасах жестокой и безвестной смерти, между тем как при одном взгляде на Лингарда сердце сжималось мучительным сочувствием. Те были жалки, а он, жертва своих собственных необыкновенных порывов, казался трагическим, чарующим и вместе с тем виновным.

Лингард поднял голову. За дверью послышался шепот, и в каюту вошли Хассим и Иммада.

Миссис Треверс взглянула на Лингарда, потому что из всех лиц в каюте только его лицо было понятно ей.

Хассим сейчас же начал говорить. Когда он кончил, Иммада глубоко вздохнула, и воцарилось молчание. Лингард обратился к миссис Треверс:

– Джентльмены живы. Раджа Хассим – вот этот – видел их всего два часа тому назад. Их видела и девушка. Пока что они здравы и невредимы. А теперь…

Он не докончил. Миссис Треверс, опершись на локоть, поднесла руку к глазам.

– Вы должны ненавидеть нас, – сказала она.

– Вас! – Миссис Треверс показалось, что в тоне его зазвучала нотка презрения. – Я ненавижу самого себя.

– За что? – чуть слышно спросила она.

– За то, что я сам себя не понимаю. За то, что я не понимаю, что такое нашло на меня с того утра. Тогда я был взбешен… Только взбешен.

– А теперь?

– Теперь я… несчастен, – отвечал он.

Наступила пауза. Миссис Треверс с удивлением заметила, что этот человек проник в самые скрытые тайники ее сострадания. Вдруг Лингард сильно ударил кулаком по столу, так что тяжелые мушкеты задрожали на своих ремнях.

Хассим что-то сказал серьезным тоном. Иммада издала стон.

– Я верила вам еще до того… до того, как вы доверились мне, – начала миссис Треверс, – Вы это могли сами заметить. Не правда ли?

Лингард пристально взглянул на нее.

– Вы не первый человек, который мне верит, – сказал он.

Хассим, опираясь спиной о запертую дверь, внимательно наблюдал за Лингардом, а темные и грустные глаза Иммады впились в лицо белой женщины. Миссис Треверс чувствовала, что она вступила в единоборство с ними, что она оспаривает у нич силу и преданность этого человека. Взглянув на Лингарда, она увидела в его чертах не бесстрастие, не увлечение, не строгость вождя, не безжалостность мечтателя, а только блаженное само забвение. Он как будто наслаждался каким-то глубоким и со вершенно новым для него ощущением.

И вдруг, посредине своего призыва к его великодушию, по средине фразы миссис Треверс запнулась, заметив, что предмс том его восторженного созерцания была она.

– Не смотри на нее! – воскликнула Иммада. – О господин, отвернись от этой женщины! – Хассим обхватил рукой шею де вушки. Ее голос стал глуше, – Смотри на нас, господин!

Хассим притянул Иммаду к себе и прикрыл ее рот рукой. Иммада сначала немного отбивалась, точно пойманная птичка, а потом утихла и положила голову брату на плечо, беззвучно рыдая.

– Что они говорят? – спросила миссис Треверс со слабой и тревожной улыбкой. – Что они могут говорить? Невыносимо думать, что их слова, которые для меня лишены смысла, может быть, прямо доходят до вашего сердца…

– Отвернись от этой женщины, – прошептал Лингард, не шевелясь.

Миссис Треверс вздохнула.

– Да, тяжело думать, что меня, которая хочет вас тронуть, вы понимаете хуже, чем их. И, однако, я говорю на языке вашего детства. На этом же языке говорит тот человек-пленник, которому неоткуда ждать помощи, кроме как от вашего благородства.

Лингард покачал головой. Миссис Треверс с тревогой посмотрела на него.

– Тогда от ваших воспоминаний, – сказала она и была поражена выражением глубокой печали на его лице.

– Воспоминаний? – воскликнул он, – Вы хотите их знать?

Она слушала, слегка раскрыв губы.

– Я вам скажу. Бедность, тяжелый труд и смерть, – продолжал он очень спокойно. – Вот, я вам сказал, а вы не понимаете. Так оно и есть между нами. Вы говорите мне, я говорю вам, и мы не понимаем.

Миссис Треверс опустила глаза.

– Что мне вам сказать, – проговорила она. – Что мне делать? Я не могу сдаться. Подумайте! Неужели в вашей памяти не осталось ни одного лица, ни одного голоса, ни одного имени? Неужели там нет ничего, кроме озлобленности?

– Озлобленности там нет, – пробормотал он.

– Брат, у меня сердце замирает от страха, – прошептала Иммада.

Лингард, услышав ее шепот, быстро обернулся.

– В таком случае, их надо спасти! – воскликнула миссис Треверс, – О, я знала…

– Успокой свой страх, потерпи, – бросил Хассим своей сестре.

– Их надо спасти. Вы этого хотите? – вдруг громко произнес Лингард.

Он испытывал чувство, какое бывает у пловца, делающего последнее сверхчеловеческое усилие, чтобы достичь берега, и вдруг замечающего, что подводным течением его уносит обратно в море. Ну, что же, он отдастся во власть этого таинственного потока. Он поплывет быстро и увидит конец, блаженное и страшное завершение жизни…

К этому восторженному состоянию, которое у него почему – то всегда сопутствовало удаче, примешивалось упорство. Он не мог отказаться от своих планов, лелеемых целые годы и ставших мечтой его жизни; существовать без них для него было так же невозможно, как жить без сердца. Лингард твердо держался за свое предприятие, сделавшее его, как он думал, тем, чем он был.

Он обдумывал предстоявшую ему задачу смело и хладнокровно, уверенный в своей силе. Ему надо было спасти не этих двух людей, а себя самого. Когда он смотрел на положение с этой точки зрения, оно уже не казалось запутанным.

Хассим рассказал ему, что оба белых были отведены в лагерь Дамана. Молодой раджа оставил свою сестру в челноке, вышел на берег и подполз к самому краю того освещенного пространства, где горели костры илланунов. Даман сидел отдельно у большого костра.

Около песчаной косы на мелком месте стояли два прау; по краю косы расхаживал часовой, следивший за огнями брига. Воины в лагере оживленно шептались. Хассим вернулся к своему челноку. Затем он и Иммада осторожно проехали мимо прау, с которых доносились женские голоса, и приблизились к другому концу лагеря. На воду падал свет больших костров, и пришлось ехать тихо и все время держаться в отдалении. Потом Хассим опять вышел на берег и пополз к кострам. По обычаю илланунов, во время военной экспедиции у каждого прау имелся небольшой челнок. Эти челноки, легкие и подвижные, были теперь вытащены на песок, неподалеку от главного костра, и отбрасывали от себя густые тени. Хассим подполз к более крупному из них, встал на цыпочки, и из-за его бортов принялся осматривать лагерь. Смутный говор людей напоминал жужжание насекомых в лесу. На одном из прау плакал ребенок, и женщина стала кого-то сердито звать с берега. Хассим обнажил свой крис и держал его наготове.

– Вскоре, – продолжал он, – среди костров показалось двое белых. Они размахивали руками и что-то говорили, время от времени останавливаясь. Они подошли к Даману, и короткий человек, с волосами на лице, долго и серьезно что-то толковал ему, а Даман, скрестив нош, сидел на коврике с кораном на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и читал нараспев священные стихи.

Илланунские вожди, которые до сих пор лежали на земле, закутанные в плащи, приподнялись и стали смотреть на белых. Кончив говорить, низенький человек посмотрел на них и топнул ногой. Он, должно быть, сердился, что его никто не понимает. Потом он вдруг опечалился и закрыл лицо руками. Высокий человек положил ему руку на плечо и что-то шепнул на ухо. Сухие поленья костров потрескивали, и иллануны тут же спали, варили пищу, разговаривали, но все время держали оружие подле себя. Двое вооруженных подошли к пленникам, посмотрели на них и вернулись к своим кострам. Белые опустились на землю против Дамана. Их платье было испачкано, и в волосах у них был песок. Высокий человек потерял шляпу; стекло в глазу низенького человека очень сильно сверкало, спина его была в грязи, а один рукав разодран до локтя.

Все это Хассим рассмотрел и потом незаметно вернулся к той части берега, где Иммада дожидалась его в лодке. Иллануны, уверенные, что с моря им нечего опасаться, очень плохо сторожили пленников, и если бы только Хассим мог поговорить с пленниками, их, наверное, было бы легко увести. Но они не поняли бы ни его слов, ни его знаков. Хассим посоветовался с сестрой. Иммада что-то печально шепнула; у их ног прибой плескал не громче, чем их голоса.

Верность Хассима была непреклонной, но теперь вместо бодрящей надежды им все больше и больше овладевало сомнение. Он хотел добыть сведения для своего друга, который так могуществен и который, должно быть, сумеет быть постоянным. Когда, в сопровождении Иммады, он опять приблизился к лагерю, на этот раз открыто, их появление не вызвало особого удивления. Вожди илланунов отлично знали, что раджа, за которого, с помощью бога, они должны были сражаться, находится на отмелях в ожидании приезда белого человека, – человека с большими богатствами и со многим оружием, служившего ему. Даман, один понимавший истинное положение вещей, невозмутимо приветствовал их. Хассим сел на ковре справа от него, и началось совещание. Оно велось вполголоса, короткими и внешне небрежными фразами, с долгими безмолвными промежутками. Иммада прижалась к брату и, опершись рукой о его плечо, внимательно и спокойно слушала, как и подобает ваджской принцессе, привыкшей совещаться с воинами и приближенными в минуты опасности и в часы важных решений. Сердце ее быстро билось. Белые люди молча смотрели на эти два знакомых лица, словно через пропасть. Четыре илланунских вождя сидели один подле другого. Плащи упали с их плеч и лежали за ними на песке; перед ними были воткнуты четыре длинные пики, на которых висели небольшие продолговатые щиты с резьбой по краям, окрашенные в темно-пурпуровый цвет. Даман протянул руку и указал на пленников. Лица белых людей были очень спокойны. Даман смотрел на них молча и возбужденно, как смотрят люди, волнуемые сильной страстью.

Коран в шелковом переплете на красном шнурке висел у него на сердце. Как раз под кораном, из-под складки саронга высовывалась рукоятка криса, сделанная из простого рога. Сгущавшиеся облака тяжелой и темной массой висели над огнями костров.