Текст книги "На отмелях"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ВОПРОС ЧЕСТИ И ВОПРОС СТРАСТИ

I

– Можно войти?

– Да, – ответил голос, – дверь открыта.

На двери была деревянная щеколда. Мистер Треверс поднял ее и вошел.

– Почему вы думали, что я заперлась? Я, кажется, вообще никогда не запираюсь.

Мистер Треверс затворил за собой дверь.

– Нет, до этого вы еще не доходили, – сказал он далеко не примирительным тоном.

В этой комнате, составлявшей часть деревянной рубки и имевшей вместо окна четырехугольное отверстие без стекла, но с полуприкрытым ставнем, миссис Треверс было видно не очень хорошо. Она сидела в кресле, распустив волосы, беспорядочно свисавшие через спинку. Наступила пауза.

Снаружи доносились мерные шаги двух матросов, расхаживавших по палубе мертвого корабля и подчиненных мертвой тени Иоргенсона.

Когда Иоргенсон принял «Эмму» под свое командование, он приказал сколотить на ее задней части рубку, где помещался и он сам, и Лингард, когда тот приезжал на Берег Убежища. Узким коридором рубка разделялась на две половины. На половине Лингарда стояла походная кровать, дощатый столик, бамбуковое кресло и матросский сундук, который Лингард как-то привез с собою. Кроме этих предметов, да маленького зеркала ценой в полкроны, приколоченного к стене, в комнате не было ничего. Что имелось на половине Иоргенсона, никто не знал, но по наружным признакам можно было предполагать наличность бритвенного прибора.

Постройка этого примитивного сооружения подсказывалась, скорее, соображениями приличия, чем соображениями удобства. Белые должны были иметь отдельное помещение; этого требовал этикет, но Лингард был совершенно точен, когда он сказал миссис Треверс, что он ни разу не спал здесь. Он привык спать на палубе. А что касается до Иоргенсона, то он вообще не спал или спал очень мало. Он не столько командовал «Эммой», сколько бродил по ней, как беспокойный дух. Его белый костюм всю ночь мелькал от носа к корме; иногда Иоргенсон замирал на месте и стоял целыми часами, молча созерцая сверкающие воды лагуны. Глаза мистера Треверса, понемногу привыкшие к темноте, стали теперь различать не одну только густую волну медвяных волос миссис Треверс. Он видел ее лицо, темные брови и глаза, казавшиеся черными в полусвете комнаты.

– Да вы и не могли бы тут запереться. Тут нет ни замка, ни засовов, – сказал он.

– Я, право, не заметила, есть или нет. Я сумею оберечь себя и без замков и засовов.

– Рад слышать, – хмуро проговорил мистер Треверс и замолчал, глядя на сидевшую в кресле женщину. – Вы, по-видимому, развлекаетесь вашими излюбленными маскарадными костюмами, – продолжал он с иронией.

Миссис Треверс сидела, закинув руки за голову. Широкие, соскользнувшие назад рукава обнажали ее руки по самые плечи. На ней был надет малайский жакет из тонкого ситца, без воротника и с широким вырезом на шее, застегнутый пряжками из чеканного серебра. Юбку, которую она носила на яхте, она заменила синим, клетчатым, шитым золотом саронгам. Глаза мистера Треверса медленно переходили от одной части костюма к другой и наконец остановились на качающейся обнаженной ноге, с которой свисала легкая кожаная сандалия.

– У меня не было другого костюма, – отвечала миссис Треверс. – Мое платье было невыносимо тяжелое. Я промокла насквозь, пока ехала сюда. И когда мне показали эти вещи…

– Явившиеся как бы по волшебству, – пробормотал мистер Треверс тоном, слишком мрачным для сарказма.

– Нет, явившиеся из того вон сундука. Там есть очень красивые материи.

– Не сомневаюсь! Этот человек не побрезгает ограбить туземца.

Мистер Треверс уселся на сундук.

– Самый подходящий костюм для этого фарса, – продолжал он. – Но неужели вы намерены выходить в нем днем на палубу?

– Конечно, намерена, – отвечала миссис Треверс, – Д'Алькасер меня в нем уже видел и нисколько не был шокирован.

– На вашем месте я бы нацепил на щиколотки бубенчики, чтобы они звенели на ходу.

– Бубенчики вовсе не необходимы, – скучающим тоном проговорила миссис Треверс, продолжая пристально глядеть вверх и точно думая о чем-то совершенно постороннем.

– Как вы думаете, сколько времени будет продолжаться этот фарс? – перешел к другой теме мистер Треверс.

Миссис Треверс отняла руки от головы, взглянула на него и сразу изменила позу.

– Что вы хотите сказать? Какой фарс?

– Да тот самый, который со мной разыгрывают.

– Вы все еще так думаете?

– Не только думаю, – я в этом глубоко уверен. Именно со мной. Это прямо что-то зловещее.

Мистер Треверс продолжал, опустив глаза, непримиримым голосом:

– Я должен вам сказать, что, когда я увидел вас во дворе и толпе туземцев и под руку с этим человеком, я был поражен.

– Я тоже имела зловещий вид? – спросила миссис Треверс, поворачивая голову к мужу. – И все-таки, уверяю вас, я была рада, очень рада, что вы в безопасности, по крайней мере, на время. Выгадать время для нас самое главное.

– Я не знаю, был ли я в опасности, – размышлял вслух мис тер Треверс, – Не знаю, в безопасности ли я теперь. Ничего не знаю. Все это представляется мне отвратительным фарсом.

В его тоне было что-то новое, заставлявшее его жену смотреть на него с живым интересом. Было очевидно, что огорчение его вызвано не страхом, и миссис Треверс начала было уже испытывать некоторое беспокойство, как вдруг он ледяным голосом произнес:

– Впрочем, вам об этом лучше судить.

Она снова откинулась в кресле, спокойно сложив руки на коленях.

– А вы предпочли бы, чтобы я оставалась на яхте, поблизости от тех самых дикарей, которые захватили вас? Или вы думаете, что и их тоже подговорили разыграть фарс?

– Безусловно уверен. – Мистер Треверс поднял голову, но голоса не повысил. – Вы должны были бы оставаться на яхте среди белых людей, ваших слуг, вашего экипажа, которые обязаны умереть за вас.

– Не знаю, почему они обязаны умереть за меня, и не думаю, чтобы я имела право просить их о такой жертве. Впрочем, я не сомневаюсь, что бы они это сделали. А может быть, вы предпочитали бы, чтобы я окончательно поселилась на бриге? Мы были там в полной безопасности. Я настаивала на переезде сюда только для того, чтобы быть ближе к вам и принять какие – нибудь меры… Но если вы хотите, чтобы я объяснила вам свои мотивы, я, пожалуй, ничего не смогу сказать. Я просто не могла оставаться там жить целые дни без всяких известий, мучаясь всевозможными страхами… До тех пор пока мы не приехали сюда, мы даже не знали, живы ли вы и д'Алькасер. Вас ведь могли убить там же на берегу после отъезда раджи Хассима и его сестры. Или могли убить, пока везли по реке. Я хотела узнать все сразу – и уехала в чем была, ни минуты не медля.

– Да… и вы даже не подумали отложить в мешок несколько вещей для меня. Конечно… впрочем, вы были в состоянии возбуждения. Вы, может быть, смотрели на положение так трагически, что вообще считали излишним подумать о моем костюме.

– Я сделала это под впечатлением минуты и не могла поступить иначе. Верите вы мне хоть в этом?

Мистер Треверс взглянул жене в лицо; оно было ясное и с покойное. До сих пор в его голосе слышалось тупое раздражение, теперь в нем зазвучала некоторая важность.

– Нет. Я знаю по опыту, знаю наверное, что вы лишены тех чувств, которые свойственны вашему происхождению, вашему общественному положению, тому классу, к которому вы принадлежите. Это открытие было самым тяжелым разочарованием моей жизни. Я решил никогда не говорить об этом, но вы сами создали эти обстоятельства. Это отнюдь не торжественные обстоятельства. Я вовсе не смотрю на них так торжественно. Все это очень неприятно и очень унизительно. Но все это случилось. Вы никогда серьезно не интересовались моей деятельностью, которая составляет отличительную черту и ценность моей жизни. Почему в вас вдруг проснулось чувство ко мне, как к человеку, – я не понимаю.

– И потому вы меня не одобряете, – ровным голосом резюмировала миссис Треверс. – Но уверяю вас, вы вполне могли бы меня одобрить. Мои чувства были совершенно светского характера, совершенно такие же, какими бы они были на глазах у общества. Мы все же муж и жена. Что я тревожусь за вас – это только прилично. Даже человек, которого вы так не любите (между прочим, эта нелюбовь – самое сильное чувство, которое я когда-либо у вас замечала), даже он и то нашел мое поведение вполне приличным. Это были его собственные слова. Оно было настолько прилично, что он даже ничего не мог возразить против моего плана.

Мистер Треверс беспокойно заерзал на стуле.

– Мне кажется, Эдита, что если бы вы были мужчиной, вы вели бы крайне беспорядочный образ жизни. Вы были бы авантюристом – в моральном смысле слова. Я был очень огорчен, когда понял это. Вы презираете серьезную сторону жизни, презираете идеи и стремления той общественной среды, к которой вы принадлежите.

Он умолк, потому что его жена снова закинула руки за голову и не смотрела на него.

– Это совершенно очевидно, – снова начал он. – Мы жили в избранном обществе, а вы всегда относились к нему так отрицательно. Вы никогда не считали важным достижение высокого положения, личный успех. Я не припомню случая, чтобы вы сочувствовали когда-нибудь политическому или общественному успеху. Я вообще не понимаю, чего вы ожидали от жизни.

– Во всяком случае, я не ожидала от вас такой речи. А что же касается моих ожиданий вообще, то я, должно быть, была глупа.

– О нет, только не это, – серьезно возразил мистер Треверс, – Это не глупость. – Он подыскивал слово, – По-моему… это своего рода упрямство. Я предпочитал не думать об этом прискорбном различии в наших взглядах, которое, конечно, н‹ мог предвидеть, пока мы не…

Мистером Треверсом овладело какое-то торжественное смущение. Миссис Треверс, опершись головой на руку, пристально смотрела на голую стену рубки.

– Вы обвиняете меня в глубоком девическом двоедушии, in так ли? – тихо спросила она.

Горячий и неподвижный воздух комнаты был точно весь на душен тонким ароматом, исходившим от распущенных волос миссис Треверс. Мистер Треверс уклонился от прямого ответ;i на вопрос, показавшийся ему грубым и даже не совсем прилич ным.

– В то время я, вероятно, был немного выбит из колеи и не обнаружил должной проницательности и рассудительности, отвечал он. – Тогда мне не хватало критических способно стей, – признался он. Но, даже делая это признание, он не взглянул на жену и потому не заметил легкой улыбки, заиграв шей на губах миссис Треверс. Скептицизм этой улыбки был так глубок, что его нельзя было выразить ничем, кроме легчайшего намека. Поэтому миссис Треверс ничего не сказала, и мистер Треверс продолжал, как бы думая вслух:

– Конечно, ваше поведение было безупречно. Но вы соста вили себе ужасную репутацию, – вас считали надменной, насмешливой. Вы вызывали недоверие в лучших людях и никогда не были популярны.

– Я скучала, – проговорила миссис Треверс, точно припоминая и по-прежнему подпирая голову рукой.

Мистер Треверс вдруг вскочил с матросского ящика, словно укушенный осой, однако все же сохраняя до известной степени свою медлительную важность.

– Суть в том, Эдита, что вы в душе примитивны.

Миссис Треверс встала и, поправляя волосы неспешным движением рук, задумчиво проронила:

– Не вполне цивилизована.

– Не вполне дисциплинированы, – поправил мистер Треверс, подумав.

Миссис Треверс опустила руки и обернулась к мужу.

– Нет, уж во всяком случае не это, – со странной серьезностью возразила она, – Я самое дисциплинированное существо на свете. Я готова сказать, что моя дисциплинированность не останавливалась ни перед чем, кроме разве самоубийства. Но вы вряд ли меня поймете.

На лице мистера Треверса показалась легкая гримаса.

– Я и не буду пытаться вас понять, – сказал он. – Это похоже на то, что мог бы сказать варвар, ненавидящий утонченность и сдержанность более благородной жизни. У вас это звучит как намеренно дурной тон. Я вообще часто удивлялся вашим вкусам. Вы всегда любили крайние мнения, экзотические костюмы, отчаянные характеры, романтических людей – вроде д'Алькасера…

– Бедный мистер д'Алькасер… – прошептала миссис Треверс.

– Человек без всякой идеи о долге и полезности, – сердито проговорил мистер Треверс, – Почему вы его жалеете?

– Почему? Да потому, что он очутился в этом положении исключительно благодаря своей любезности. От своего путешествия с нами он не мог ждать ни политических, ни каких-либо иных выгод. Вы, вероятно, пригласили его для того, чтобы нарушить наше одиночество, которое начинало становиться вам скучным.

– Я никогда не скучаю, – объявил мистер Треверс. – Д'Алькасер, по-видимому, принял приглашение с радостью. И, кроме того, он испанец, а потому трата времени для него ничего не значит.

– Трата времени! – с негодованием повторила миссис Треверс, – За его любезность ему, может быть, придется поплатиться жизнью.

Мистер Треверс не мог скрыть своего гнева.

– Ах, я и забыл ваши нелепые страхи, – сказал он, стиснув зубы, – Д'Алькасер – испанец, и ничего больше. К этому подлому фарсу он относится совершенно равнодушно. У вырождающихся рас есть своя особая философия.

– В этом положении он проявляет большое достоинство.

– Не знаю, где тут достоинство. По-моему, это просто недостаток уважения к самому себе.

– Почему вы так думаете? Только потому, что он спокоен, вежлив и осторожен в своих суждениях? Что касается вас, Мартин, то позвольте мне вам сказать, что ваши злоключения вы сносите не очень-то хорошо.

– Я не привык к этому манерничанью, которое так любят иностранцы, и вовсе не намерен скрывать свои чувства.

– Вы просто злитесь, – сказала она.

Миссис Треверс обернулась и посмотрела мужу в лицо.

Мистер Треверс слегка тряхнул головой, как бы пропуская это слово мимо ушей.

– Я оскорблен, – заявил он.

В его тоне послышалось что-то вроде настоящего страдания.

– Уверяю вас, – сказала миссис Треверс серьезно (она была сострадательна), – что этот странный Лингард совершенно не представляет себе, насколько вы значительное лицо. Он не знает ни вашего общественного положения, ни вашего политического влияния, ни ваших планов.

Мистер Треверс стал слушать с некоторым вниманием.

– А разве вы не могли бы ему это рассказать? – спросил он.

– Это было бы совершенно бесполезно. Он думает только о своем собственном положении и о своем влиянии. Он вышел и i низшего класса…

– Он – животное, – упрямо проговорил мистер Треверс.

Муж и жена с минуту глядели друг другу в глаза.

– Да, – медленно произнесла миссис Треверс, – я ведь и за была, что вы решили не скрывать ваших чувств, – В ее голосе послышалась нотка презрения. – Но знаете, что я вам скажу? Миссис Треверс приблизила голову к смотревшему на нее блед ному небритому лицу. – Я думаю, что при всем вашем слепом презрении вы достаточно хорошо понимаете этого человека и потому отлично знаете, что можете предаваться вашему негодо ванию с полной безопасностью. Слышите? С полной безопас ностью.

Она сейчас же пожалела, что это сказала. В самом деле, здесь, в Восточном архипелаге, полном темных козней и воин ственных замыслов, было нелепо относиться к выходкам мистера Треверса с большей страстностью, чем она относилась к ним в искусственной обстановке большого города. В конце концов, она хотела только спасти его жизнь, а не утончить его восприимчивость. Мистер Треверс раскрыл рот и, не произнеся ни слова, снова закрыл его. Миссис Треверс отвернулась к прибитому на стене зеркалу.

– Эдита, где тут правда? – послышался за ней его голос.

В голосе мистера Треверса чувствовался страх неповоротливого ума, инстинктивно боящегося малоизвестных мест и новых открытий. Миссис Треверс оглянулась через плечо и проговорила:

– Правда на поверхности, уверяю вас. Только на поверхности.

Она опять отвернулась к зеркалу, где ее лицо встретилось с черными глазами и легкой дымкой волос над ровным лбом. Слова ее не произвели, однако, никакого действия.

– Скажите, пожалуйста, Эдита, что все это значит? – воскликнул он. – Почему этот человек не извиняется передо мной? Почему нас держат здесь? Почему мы не уезжаем? Почему он не увез меня обратно на яхту? Чего он от меня хочет? Как он добился нашего освобождения от этих людей на берегу, которые, по его словам, намеревались нас зарезать? Почему они отдали нас ему?

Миссис Треверс принялась закручивать волосы.

– Все это вытекает из высших соображений местной политики. Конфликт личных интересов. Взаимное недоверие партий, интриги отдельных лиц, вы ведь знаете, к каким неожиданностям все это приводит. Он воспользовался всем этим. Прежде всего ему надо было не освободить вас, а добиться того, чтобы вас отдали под его надзор. Его значение здесь очень велико; и поверьте, что ваша безопасность зависит не столько от его силы, которую он не может применить, сколько от его умения использовать свое влияние. Если бы вы захотели с ним поговорить, я уверена, что он рассказал бы вам все, что может.

– Мне вовсе не интересно слушать рассказы об его проделках. Но вас-то он посвятил во все это?

– Вполне, – подтвердила миссис Треверс, смотря в зеркало.

– Чем объясняется ваше влияние на этого человека? Выходит как будто, что наша судьба в ваших руках.

– Ваша судьба не в моих и даже не в его руках. Тут имеется некоторое затруднение морального характера, из которого надо выйти.

– Этика шантажа, – с неожиданным сарказмом пояснил мистер Треверс.

У его жены мелькнула мысль, что, может бьггь, она знает его хуже, чем думала. Словно блестящая и торжественная кора твердых приличий слегка треснула, там и тут, от напряжения, обнаруживая простую бестолковость рядового смертного. Но треснула только внешность; удивительная глупость осталась, как была. Ей стало ясно, что дальнейшие споры совершенно бесполезны, и, окончив прическу, миссис Треверс сказала:

– Мне кажется, нам лучше выйти на палубу.

– Как, в этом костюме? – протянул мистер Треверс, потупив глаза.

– Ну, конечно, в этом. Это уже теперь не новость. Да кто мог бы здесь бьггь шокирован?

Мистер Треверс ничего не отвечал. Миссис Треверс верно определила его отношение к окружающему. Он злился на невыносимые оскорбления, которые причиняли ему люди, вещи и события, злился на слова и даже на взгляды, ощущавшиеся им как физическая боль, как нечистое прикосновение. Он не показывал этого слишком явно, но злился.

– И позвольте вам сказать, – продолжала его жена, – что этого костюма не постыдилась бы принцесса. Он такого качества и стиля и сделан из такого материала, которые обычай предписывает для женщин самого благородного происхождения. В той стране, как мне передавали, женщины стоят на одном уровне с мужчинами. Этот костюм предназначался в подарок настоящей принцессе. Его выбрал для этого ребенка, Иммады, капитан Лингард…

Мистер Треверс произнес какой-то неопределенный звук, похожий не то на стон, не то на хрюканье.

– Должна же я как-нибудь называть его, и я думала, что это имя будет наименее оскорбительно для вашего слуха. В конце концов, этот человек существует. Но на некотором протяжении земной поверхности его зовут также Королем Томом. Д'Алькасеру очень нравится это прозвище. Он находит, что по своей простоте и почтительности оно замечательно подходит этому человеку. И если вы предпочитаете…

– Я предпочитаю не слышать ничего, – перебил мистер Треверс. – Ни одного звука. Даже от вас, пока я не смогу опять действовать свободно. Слова вообще меня не трогают, и мне безразличны и ваши зловещие предупреждения, и ваши легкомысленные настроения, которым вы считаете приличным прс даваться в присутствии человека, жизнь которого, по вашим словам, висит на ниточке.

– Я этого ни минуты не забываю. И я не только знаю, что она висит на ниточке, но также знаю и крепость этой ниточки. Это вообще удивительная ниточка; ее спряла та самая судьба, которая сделала вас таким, каков вы есть.

Мистер Треверс почувствовал себя глубоко оскорбленным. Так к нему еще никто не обращался. В тоне слов слышалось сомнение в его ценности. И он, мистер Треверс, прожил с этой женщиной целых восемь лет! Он хмуро проворчал:

– Вы говорите, как язычница.

Это было порицание достаточно сильное, но миссис Треверс, по-видимому, не расслышала его, ибо она оживленно продолжала:

– Не могу же я думать об этом с утра до вечера и, запершись в этой комнате, оплакивать нашу злосчастную судьбу. Это было бы нездорово. Пойдемте на палубу.

– У вас вид настоящей дикарки в этом костюме, – продолжал с нескрываемым отвращением мистер Треверс.

У миссис Треверс было тяжело на душе, но все, что ни говорил ее муж, почему-то вызывало ее на легкомысленный тон.

– Если я не похожу на воронье пугало, я вполне удовлетворена, – небрежно бросила она и посмотрела в направлении его мрачного взгляда, устремленного на ее обнаженные ноги. Она остановилась. – Ах, вот в чем дело… Ну, что же, если хотите, я могу надеть чулки. Но имейте в виду, что я должна их очень беречь. У меня здесь только одна-единственная пара. Я вымыла их сегодня утром в умывальной комнате, которую они устроили на корме. Сейчас они сушатся на поручне. Пожалуйста, возьмите их и передайте мне, когда вы пройдете на палубу.

Мистер Треверс круто повернулся и вышел на палубу, не говоря ни слова. Лишь только миссис Треверс осталась одна, она прижала руки к вискам и почувствовала некоторое облегчение от этого искреннего жеста отчаяния. Мерные и ритмические шаги двух человек, гулявших по палубе, ясно доносились до нее. Люди эти, очевидно, ходили нога в ногу и спокойно, дружески разговаривали. Она ясно различала шаг человека, жизненная орбита которого была всего дальше от ее собственной. И все-таки эти орбиты пересеклись. Несколько дней тому назад она не знала о его существовании, а теперь она могла бы узнать его шаги в шуме целой толпы. Это было невероятно. И в полусвете ее душного убежища с губ ее слетела нерешительная, испуганная улыбка. Потом она вышла на палубу.

II

Большую часть палубы «Эммы» занимала искусно сооруженная четырехугольная решетка из легких шестов и тонкой фанеры; стены этой воздушной постройки были затянуты муслином. Рамы с натянутым коленкором, служившие вместо дверей, были прикрыты целой системой занавесок, предназначенных для того, чтобы охранить помещение от москитов, которые от заката до восхода целыми тучами носились у берегов лагуны. Весь пол под прозрачным потолком был устлан тонкими циновками. Все это было придумано Лингардом и Иоргенсоном для удобства миссис Треверс, которая должна была оставаться на «Эмме» вплоть до окончательного решения судьбы обоих путешественников, да, впрочем, и всех остальных обитателей шхуны. Скоро непрошеные и роковые гости Лингарда научились быстро вскакивать в это помещение и выскакивать из него. Мистер д'Алькасер выполнял этот подвиг не торопясь, почти небрежно, но не хуже других. Все признавали, что он ни разу не впустил с собой ни одного москита. Мистер Треверс впрыгивал поспешно и без грации, и всякий раз, по-видимому, раздражался. Миссис Треверс делала это по-своему, с большой, казалось бессознательной, ловкостью. В помещении был устроен стол и поставлены плетеные кресла, разысканные Иоргенсоном где-то в трюме. Недра «Эммы» заключали в себе всевозможные вещи. Они служили одновременно и товарным складом, и арсеналом, обслуживавшим политические предприятия. В них имелся порох, кипы коленкора, ситца, шелка, мешки риса и медные пушки. Там было все необходимое для того, чтобы убивать и подкупать людей, чтобы воздействовать на их жадность и страх, чтобы предпринимать походы и организовывать отряды, чтобы кормить друзей и поражать врагов. И богатство, и власть хранились в этом погибшем судне, не способном к плаванию, лишенном мачт, загроможденном неуклюжими постройками из досок и муслиновых ширм.

За муслиновыми ширмами жили европейцы. Днем они виднелись точно из-за полосы тумана, а вечером в блеске зажженных внутри ламп они казались темными фантомами, окруженными светящейся стеной. Об эту стену разбивались все атаки миллионных полчищ москитов, налетавших из прибрежных лесов.

Огороженные этими прозрачными стенами, непрошеные гости Лингарда двигались, сидели, жестикулировали, разговаривали; а ночью, когда гасились все лампы, кроме одной, их вытянувшиеся на походных кроватях тела, прикрытые белыми простынями, напоминали положенные на носилки трупы. Обед проходил в этом же помещении, которое все называли}и вовсе не в насмешку, – «клеткой». За обедом присутствовал обыкновенно и Лингард, смотревший на эту пытку, как на долг вежливости. Он и не представлял себе, как раздражало его присугст вне мистера Треверса, слишком последовательного, чтобы вносить в свое обращение какие бы то ни было оттенки. Мистер Треверс был непоколебимо убежден, что он является жертвой бандита, добивающегося от него выкупа на каких-то непонят ных условиях. Это убеждение, озлоблявшее его до последней степени, ни на минуту не покидало мистера Треверса; оно составляло предмет его постоянных размышлений и как бы при стало к самому его телу. Оно сквозило в его хмурых глазах, и его жестах, в его зловещем молчании.

Этот моральный удар отозвался даже на здоровье мистера Треверса. У него появились нервные боли, сонливость и при падки ярости, которые он сдерживал, но которые втайне очень пугали его. Цвет лица его стал желтым, а глаза налились кровью – результат трехдневного пребывания в ограде Белараба, где его окуривало дымом от костров. Его глаза вообще были очень чувствительны к внешним условиям. Красивые черные глаза д'Алькасера обнаружили больше выносливости, и его внешность мало отличалась от обычной. Д'Алькасер с благодарностью принял предложенный Иоргенсоном синий фланелевый пиджак, вполне подошедший ему, ибо оба они были почти одинакового роста и сложения, хотя, конечно, д'Алькасер, со своей спокойной живостью и всегда настороженным умом, не был похож на Иоргенсона, который, не будучи в полном смысле слова «macabre», все же походил на бездушный, хоть и неугомонный труп. Друг с другом они почти никогда не разговаривали; разговаривать с Иоргенсоном вообще была вещь невозможная, и даже Лингард никогда не пытался совершить такой подвиг. Он только предлагал Иоргенсону вопросы, вроде того, как чародей вопрошает вызванную тень, или давал ему краткие указания, какие можно бы давать чудесно сделанному автомату. Единственным собеседником Лингарда на «Эмме» был д'Алькасер. Д'Алькасер обращался с Лингардом, как всякий человек хорошего общества, привыкший вносить естественность даже в условности. Из чувства приличия, а может быть, и из природной деликатности, д'Алькасер не проявлял ни малейшего любопытства и все время сохранял ровный, спокойно-учтивый тон, часто смягчаемый легкими улыбками, которые нередко не имели прямого отношения к его словам, но придавали им участливый и ласковый оттенок. Касались же эти слова только нейтральных тем.

Только один раз Лингард заметил в д'Алькасере более глубокое понимание положения. Это было на другой день после того, как в ограде Белараба велись переговоры насчет временного возвращения пленников. Как миссис Треверс сказала своему мужу, шаг этот был подсказан Лингарду соперничеством партий и общим настроением поселка, выбитого из колеи отсутствием человека, который, по крайней мере номинально, являлся самым сильным вождем и правителем на Береге Убежища. Белараб все еще оставался у могилы отца. Может быть, этот разочарованный и мирный человек удалился туда для того, чтобы размышлять о беспокойной природе человека и о неблагодарности своей задачи; может бьггь, ему просто хотелось покупаться в находившемся там чистом пруде, поесть плодов, росших там в особенном изобилии, и предаться на досуге религиозным упражнениям; как бы то ни было, его отсутствие чрезвычайно осложнило дело. Правда, благодаря его престижу и установившимся привычкам подчинения пленников отвели прямо в ограду Белараба. Хотя и отсутствующий, Белараб все еще перевешивал влияние Тенги, тайных целей которого никто не знал; Тенга был общителен, болтлив, откровенен и воинствен, но он не был, как Белараб, признанным служителем бога, знаменитым своей благотворительностью и неукоснительным благочестием. У него не было отца, которого чтили, как святою. Но Белараб отсутствовал, и его репутация строгого и меланхолического аскета, ибо благочестие неизбежно сопровождается строгостью, не могла оказать должного влияния. Хорошо было только то, что он взял с собой свою последнюю жену, ту самую женщину, о которой Иоргенсон писал в своем письме и которая настаивала на убийстве белых и грабеже яхты, не по природной злобе, а потому что ей хотелось драгоценностей и шелков, подобающих ее юному возрасту и высокому сану. Белараб избрал ее в подруги своего уединения, и Лингард был этому очень рад. Влияния ее на Белараба он, впрочем, не боялся. Он знал Белараба достаточно хорошо. Никакие слова, просьбы, упреки и нашептывания фаворитки не могли воздействовать на решения или нерешительность этого араба, все время колебавшегося между противоположными стремлениями и доводами. Лингард опасался вообще не его действий. Опасность заключалась в его молчаливом колебании, в его равнодушии и спокойствии. Белараб мог просто оставить своих белых друзей лицом к лицу с беспокойными элементами, против которых Лингард мог пустить в ход только силу. А сила в данном случае обозначала бы крушение всех его планов и надежд и, что еще хуже, являлась бы чем-то вроде измены по отношению к Хассиму и Иммаде, этим беглецам, которых он в бурную ночь вырвал из пасти смерти, которых он обещал с торжеством вернуть в родную землю, которую он видел всего только раз, недвижно спящую под гневом пламенных небес.

В день их совместного – к великому отвращению Иоргенсона – прибытия на «Эмму» у Лингарда с миссис Треверс, как только она отдохнула, был долгий, оживленный и странный разговор. Стоявший перед ними вопрос был как будто не очень сложный, но в конце беседы оба они почувствовали себя совершенно обессилевшими. Миссис Треверс не нужно было уже посвящать в факты и детали, – она знала их слишком хорошо. С другой стороны, ей не приходилось ни решать, ни просить, ибо положение не зависело от их воли. Но она устала следить ia страстной внутренней борьбой, разрывавшей душу этого челове ка, такого отчаянно смелого и, несмотря на всю его горячность, такого сдержанного. Это заставляло ее забывать стоявшие на очереди злобы дня. Это не была пьеса, разыгрываемая на сцс не, – и все же она ловила себя на том, что смотрит на Лингарда с затаенным дыханием, как смотрят на гениального актера, вы ступающего в какой-нибудь простой и захватывающей драме. В миссис Треверс невольно рождался отклик на стихийную борьбу сил, мучивших этот прямой ум, это бесхитростное сердце. Ей передавались его сомнения и его чувства, как будто во всем этом деле его личность была единственным предметом, достой ным внимания. И, однако, что общего было у нее с этой непо нятной и варварской обстановкой? Решительно ничего. К не счастью, этот человек посвятил ее в свои затруднения, очевидно подпав под обаяние ее личности. Это льстило ей, это даже тро гало ее. Миссис Треверс испытывала нечто вроде благодарности и ответной симпатии, какая рождается между равными по сипс людьми, признавшими ценность друг друга. И все-таки ей было жаль, что она не осталась в неведении вроде мистера Треверса или даже д'Алькасера. Впрочем, относительно последнего нельзя было угадать, сколько точного, безотчетного, проникновенного понимания скрывается под его невозмутимой внешностью.