Текст книги "На отмелях"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Он порывисто схватил Лингарда за руку, сунул в нее кольцо и в первый раз окинул каюту изумленным, но бесстрастным взором. Глаза его устремились на полукружие штыков и затем любовно замерли на подвешенных мушкетах. Он крякнул от восторга.

– Я-ва! Вот это – сила! – прошептал он как бы про себя. – Но она пришла слишком поздно.

– Может быть, и не поздно! – воскликнул Лингард.

– Слишком поздно, – повторил Джафир, – нас всего десять человек, и на рассвете мы пойдем на вылазку и умрем. – Он направился к двери каюты и замешкался там, так как он не привык к замкам и дверным ручкам.

– Что ты хочешь делать? – спросил его Лингард.

– Я поплыву назад, – отвечал Джафир. – Я передал поручение, а ночи уже немного осталось.

– Ты можешь остаться со мной, – сказал Лингард, испытующе глядя на него.

– Хассим ждет, – послышался короткий ответ.

– Он велел тебе воротиться? – спросил Лингард.

– Нет. К чему бы он стал говорить лишнее? – изумленно проговорил Джафир.

Лингард порывисто схватил его за руку.

– Если бы у меня было десять человек таких, как ты! – воскликнул он.

– Нас десять, а их двадцать на одного, – просто сказал Джи фир.

Лингард отворил дверь.

– Нужно тебе что-нибудь, что я мог бы тебе дать? – спросил он.

Малаец замялся, и Лингард заметил, что глаза его впали, рс бра выдались, лицо совершенно истощено.

– Говори прямо, – настаивал он с улыбкой. – Тот, кто при носит дар, должен получить и вознаграждение…

– Дай мне воды и горсть рису, чтобы у меня хватило сил до браться до берега, – бодро сказал Джафир. – Там, – он кивнул головой на берег, – мы сегодня ничего не ели.

– Ты это получишь. Я подам тебе рис и воду своими собст венными руками, – произнес Лингард.

Лингард подал просимое и этим на некоторое время унизил себя во мнении Джафира. Пока посланец, поместившись на по лу, неспешно, но деловито ел, Лингард разрабатывал план дей ствий. Он не знал действительного положения вещей в стране, и потому единственное, что он мог попытаться сделать, было спасти Хассима от непосредственной гибели. С этой целью Лингард хотел спустить большую шлюпку и послать ее к берегу за Хассимом и его людьми. Он достаточно хорошо знал харак тер малайцев и потому был убежден, что в такую ночь осажда ющие, уверенные в успехе и, по словам Джафира, в изобилии снабженные лодками, не будут особенно бдительно сторожить ту часть частокола, которая выходила к морю.

Это доказывал уже один тот факт, что Джафиру удалось уплыть незамеченным. Как только затихнут молнии, шлюпка может незаметно подплыть к берегу, и осажденные либо прокрадутся к ней поодиночке, либо сделают вылазку, сядут в лодку и доберутся до брига.

План этот Лингард изложил Джафиру, который, однако, был в эту минуту слишком занят едой и слушал без малейшего интереса. Проглотив последнее зерно риса, он встал, выпил воды и пробормотал: «Яслышу. Хорошо, я скажу Хассиму», – и, обвязав покрепче передник, приготовился идти.

– Подожди, пока я доплыву до берега, – сказал он, – и когда шлюпка тронется, зажги еще другой фонарь рядом с тем, который сейчас горит, как звезда, над твоим судном. Мы тогда будем знать. Но пошли лодку только тогда, когда молнии станут реже: лодку виднее в воде, чем человека. Скажи матросам, чтобы они держали к пальмовой роще и перестали грести тогда, когда весло, погруженное сильной рукой, коснется дна. Они услышат наш окрик; но если никто из нас не придет, пусть уезжают до рассвета. Вождь может предпочесть смерть, а мы, оставшиеся с ним, все верны ему. Понимаешь, сильный человек?

– Этот малый совсем не глуп, – пробормотал про себя Лингард и затем, когда они остались на палубе одни, добавил: – Но на берегу могут быть враги, Джафир, и они тоже, пожалуй, станут кричать, чтобы обмануть моих людей. Ты крикни: «Лайтнинг». [5]5
  Лай-тнинг – молния, название брига. (Примеч. пер.)


[Закрыть]Запомнишь?

Сначала Джафир подавился этим словом.

– Лай-тинг, – выговорил он наконец, – Верно я сказал, о сильный человек? – Миг спустя, он стоял, прямой и темный.

– Верно. Теперь отправляйся, – сказал Лингард, и Джафир прыгнул вниз, став невидимым еще раньше, чем он достиг воды.

Послышался всплеск, и через минуту слабый голос тихо крикнул: «Лай-тинг. Запомнил». На берег опять налетел шквал. Во вспышках молнии перед Лингардом опять замелькали белая бухта, гнущиеся деревья пальмовой рощи, частокол у моря, далекий лес, родная страна Хассима, загадочная и беззвучная, равнодушно спящая под яростными потоками небесного пламени.

IV

Чужестранец, попавший ныне в Ваджо и заслуживший доверие туземцев, может услышать традиционный рассказ о последней гражданской войне и легенду о вожде и его сестре и о их матери-колдунье, которая, лежа на смертном одре, передала им тайны магического искусства. Особенно сестра вождя, «по виду – дитя, а по бесстрашию – великий воитель», была опытна в волхвованиях.

Их двоюродный брат победил их, потому что, простодушно пояснит рассказчик, «народ Ваджо так храбр, что волшебные чары бессильны против него». «Я сражался в эту войну. Мы прижали их спиною к морю». И затем он станет повествовать трепетным голосом о том, как однажды ночью, «когда бушевала такая гроза, какой никогда не бывало ни до того, ни после», корабль, похожий на корабли белых людей, появился в виду берега, «как будто приплыв из туч». «Он шел, – поведает рассказчик, – на парусах, надувшихся против ветра; величиною он был с остров; молнии сверкали между его мачт, высоких, как гора; на облаках, прямо над ним, горела звезда. Мы сразу поняли, что это была звезда, ибо никакой огонь, зажженный человеческой рукой, не мог бы выдержать того ветра и дождя, какие свирепствовали в ту ночь. Это была такая ночь, что мы, стоявшие на страже, не решались смотреть на море. Дождь лил потоками и бил в глаза. А когда наступил день, корабля нигде не было видно, и в палисаде, где еще накануне сидело в осаде сто или более человек, находившихся в нашей полной власти, и‹ осталось ни души. Вождь Хассим исчез, исчезла и княжна, и до сего дня никто не знает, что с ними сталось. Иногда наши тор говцы говорят, что слышали о них то тут, то там, но это все россказни людей, ездящих в далекие страны из-за денег. Мм жители страны, думаем, что корабль уплыл обратно в облака откуда его вызвали чары княжны. А что касается раджи Хассима и его сестры Мае Иммады, то одни говорят одно, другие другое и бог один знает, где правда».

Таков традиционный рассказ о посещении Лингардом берс гов Бонн. Правда заключается в том, что Лингард отбыл в ту же ночь. Когда наступил дождливый рассвет, бриг, под подрифлен ными парусами и весь заливаемый пеной, уже летел стрелой к югу от залива. Наблюдая за быстрым бегом своего корабля, Лингард тревожно глядел вперед и не раз спрашивал себя, зачем он так гонит бриг под всеми парусами. Волосы его развевались под ветром, голова была полна забот и смутных, новых дум, а послушный бриг, ныряя с волны на волну, несся все вперед и вперед.

Его владелец и командир сам не знал, куда он идет. Лингард только смутно сознавал, что стоит на пороге какого-то большо го приключения. Что-то нужно было сделать, и Лингард чувст вовал, что ему придется это сделать. От него ждали этого, – ждало море, ждала земля, ждали люди. История войн и страда ний, верность Джафира, Хассим и его сестра, ночь, буря, обда ваемый пламенем берег – все это как будто указывало на какую-то жизнь, властно требовавшую его вмешательства. Больше всего, однако, действовало на Лингарда молчаливое, безграничное, не сомневающееся и, по-видимому, не рассуждающее доверие этих людей. Они попали к нему в руки прямо из лап смерти и теперь пассивно отдались ему, словно на свете и не существо вало таких вещей, как сомнение, надежды, желания. Эта поразительная беззаботность налагала на него тяжелый долг.

Он говорил себе, что если бы эти побежденные люди не ждали всего от него одного, они не были бы так безразличны. Их немое спокойствие трогало Лингарда больше, чем самые горячие мольбы. Ни слова, ни шепота, ни вопросительного взгляда. Они не спрашивали. Это льстило ему и отчасти радовало его, ибо, хотя его подсознательное «я» отлично знало, что оно сделает, его рассудок решительно не мог сказать, куда девать израненные и истомленные существа, внезапно брошенные в его руки капризной судьбой.

Он сам встретил беглецов, даже перетащил некоторых из них через поручень. Несмотря на тьму, только изредка прорезываемую молнией, он догадался, что они все ранены, и, глядя на их шатающиеся фигуры, не понимал, как им удалось добраться до увезшей их шлюпки. Самого маленького из воинов он бесцеремонно подхватил на руки и отнес в каюту, а затем, даже не оглядываясь на свою легкую ношу, опять выбежал на палубу, чтобы распорядиться отъездом. Пока он отдавал приказания, он смутно почувствовал, что кто-то стоит рядом с ним. Это был Хассим. j – Я не готов к войне, – поспешно объяснил он, – а завтра, может быть, не будет ветра.

Затем, проводя бриг через опасные места, он на некоторое время забыл всех и все. Но через полчаса бриг уже отплыл далеко от берега. Ветер дул с кормы, и Лингард свободно вздохнул. Только теперь он подошел к двум людям, стоявшим на корме, – в том месте, где в трудные минуты он имел обыкновение беседовать один на один со своим бригом. Хассим вызвал свою сестру из каюты. Они были теперь видны совершенно отчетливо: они стояли рядом, взявшись за руки и глядя на таинственную страну, что при каждом сверкании молнии уходила все дальше и дальше от брига, невредимая под бурей и грозой и с каждой минутой таявшая в пространстве.

«Что я буду делать с ними?» – думал Лингард.

Но, по-видимому, никто не интересовался тем, что он будет делать. Джафир и восемь других воинов устроились на грот-люке, перевязывали друг другу раны и тихо беседовали, веселые и спокойные, как благовоспитанные дети. Каждый из них сохранил свой крис, но, чтобы одеть их, Лингарду пришлось раздать им ситцу из корабельных запасов. Когда он проходил мимо них, все они серьезно глядели ему вслед. Хассим и Иммада поселились в каюте. Сестра вождя выходила на воздух только по вечерам, и каждую ночь можно было слышать, как брат и сестра шепотом разговаривали, укрывшись в каком-нибудь темном углу.

Каждый малаец на корабле держался от них в почтительном отдалении.

Лингард, стоя на корме, прислушивался к их тихим голосам, то возвышавшимся, то падавшим в печальном ритме. Иногда женщина вскрикивала, – как будто от гнева или от боли. Лингард затаивал дыхание, и в тишине ночи до него доносился глубокий вздох. Внимательные звезды окружали блуждающий бриг, струя свой свет с немых высот на беззвучное море. Тогда Лингард опять принимался ходить по палубе, бормоча:

– Самый подходящий для этого человек – Белараб. Только оттуда, где он живет, и можно рассчитывать получить помощь. Но найти его я, пожалуй, не смогу. Ах, если бы хоть на десять минут залучить сюда старика Иоргенсона!

Этот Иоргенсон знал многое из давнего прошлого и жил среди людей, умеющих встречать события настоящего дня, но не заботящихся о том, что случится завтра, и не успевающих вспоминать о вчерашнем. Строго говоря, он и не жил среди них. Он только появлялся время от времени. Проживал он в ту земном квартале, с женщиной-туземкой и в туземном домике, посреди огороженного участка, где росли бананы; единствен ным украшением его жилья были циновки, печные горшки, ры боловная сеть на двух шестах и небольшой ящичек из красного дерева с замком и серебряной дощечкой. На дощечке были вы гравированы слова: «Капитан Г. К. Иоргенсон. Барк «Дикая Ро за».

Это походило на могильную надпись. «Дикая Роза» умерла, как умер и сам капитан Г. К. Иоргенсон, и ящичек для секстан та было единственное, что осталось от них. В обеденное время старик Иоргенсон, суровый и молчаливый, появлялся то на одном, то на другом торговом судне, заходившем в проливы, и стюард-китаец или мулат, не дожидаясь приказаний, хмуро ставил для него лишний прибор. А когда моряки шумной толпой собирались где-нибудь на веранде перед сверкающей батареей бутылок и стаканов, старый Иоргенсон выныривал откуда-то со ступенек лестницы, словно из морских глубин, подходил слегка дрожащей, стройной походкой и угощался из первого попавшегося под руку стакана.

– Пью за здоровье всех… Нет, стула не нужно.

Потом он становился позади группы беседующих. Молчание его было столь же красноречиво, как предостережения раба, прислуживавшего за древними пирами. Тело его, разделив судьбу всякой плоти, износилось и обветшало, дух погрузился окончательно в воспоминания о бурном прошлом, но его огромный костлявый остов продолжал жить, точно был сделан из железа. Руки его дрожали, но глаза глядели твердо. Говорили, что он знает все подробности о гибели таинственных людей и о конце таинственных предприятий. Сам он был, несомненно, неудачником, но, как уверяли, он знал секреты, могущие принести немалое богатство; однако, по общему мнению, секреты эти были такого рода, что они вряд ли оказались бы полезными для сколько-нибудь рассудительного человека.

Этот могучий скелет, одетый в выцветший костюм из синего шевиота и без всякого признака белья, как-то ухитрялся существовать. Иногда ему предлагали провести через проливы Рио возвращавшееся домой судно. Он принимал работу, но предварительно говорил капитану:

– Вам не нужен лоцман, – здесь можно проехать с закрытыми глазами. Но если я вам нужен, я приду. Десять долларов.

Проведя порученный ему корабль мимо последнего острова, он ехал обратно на челноке тридцать миль с двумя старыми малайцами, бывшими чем-то вроде его свиты. Проехать тридцать миль в море под экваториальным солнцем, да притом еще в скорлупе, в которой нельзя пошевелиться, – это подвиг, для которого нужна выносливость факира и свойства саламандры.

Десять долларов была дешевая цена за такую работу, и его нанимали частенько. А когда приходилось трудно, он занимал пять долларов у первого встречного, замечая при этом: «Я не могу очень скоро расплатиться с вами, но моей старухе надо есть, и если вы захотите что-нибудь узнать, я вам сообщу».

Удивительно, что никто никогда не улыбался в ответ на это «что-нибудь». Обычно говорили:

– Спасибо, старина. Когда мне понадобится что-нибудь разузнать, я обращусь к вам.

Иоргенсон кивал тогда головой и говорил:

– Помните, что если вы, молодежь, не окажетесь такой же закалки, как мы, старики, которые шатались тут в былые времена, сообщенные мною сведения могут сослужить вам плохую службу.

От этого-то Иоргенсона, имевшею своих любимцев, с которыми он был менее замкнут, Лингард и услышал о «Дарат Эс – Саламе», или «Береге Убежища». Иоргенсон, по его словам, «знал всю подноготную этой страны с тех самых времен, как одетые в белое падрисы стали проповедовать и воевать на Суматре и нагнали на голландцев такого страху, что у них родимчик сделался». Правда, он говорил не «родимчик сделался», но эта парафраза достаточно передает его презрительное выражение. Теперь Лингард пытался припомнить удивительные рассказы Иоргенсона и извлечь из них практические указания; но в памяти его не осталось ничего, кроме общего представления о местонахождении этого побережья да еще смутной мысли о чрезвычайной трудности подступов к нему. Лингард колебался, и бриг, как бы отвечая его мыслям, колебался тоже, блуждая по тихим водам то туда, то сюда.

Благодаря такой нерешительности большой нью-йоркский корабль, груженный бочонками с маслом для Японии и проходивший через Билл итонский пролив, увидел однажды утром красивый бриг, приведенный к ветру в самом фарватере, немного восточнее Кариматы. Худой капитан в сюртуке и его грузный помощник с густыми усами сочли, что он слишком красив для британского судна, и удивлялись, зачем командир брига убрал марсель. Большой корабль, с хлопающими парусами, скользил вперед, и когда с него в последний раз взглянули на оставшийся позади бриг, – грот на бриге все еще был обстенен. Но на следующий день плывший из Лондона с грузом чая клипер уже не увидел на этом месте неподвижно стоявшего судна, как бы недоумевавшего, куда ему направиться.

Всю эту ночь Лингард проговорил с Хассимом, пока звезды над их головой огромным потоком искр плыли с востока на запад. Иммада слушала, иногда издавая восклицания, иногда затаив дыхание. Один раз она захлопала в ладоши. Наконец слабо заалела заря восхода.

– Я буду обходиться с тобой, как со своим отцом, – говорил Хассим.

Тяжелая роса покрыла снасти, и потемневшие паруса черне ли на бледной синеве неба.

– Ты будешь мне отцом, который подает добрые советы…

– Я буду верным другом и хочу, чтобы со мной обходились, как с другом, не больше, – перебил его Лингард. – Возьми назад твое кольцо.

– Почему ты презираешь мой дар? – спросил Хассим с пе чально-иронической улыбкой.

– Возьми его, – сказал Лингард. – Кольцо все равно останется моим. Как могу я забыть, что ты думал о моей безопасности, когда тебе самому грозила смерть? Нам предстоит еще много опасностей. Мы часто будем в разлуке, чтобы лучше делать общее дело. Если когда-нибудь тебе и Иммаде потребуется немедленная помощь и я буду неподалеку, пошли мне это кольцо, и я приду к тебе, если буду жив… – Он посмотрел на бледный рассвет. – Я поговорю с Беларабом напрямик, по обычаю белых людей. Я никогда не видел его, но я – сильный человек. Бела – раб должен помочь нам отвоевать твою страну, а когда мы это сделаем, я послежу, чтобы он не ощипал тебя дочиста за свои услуги.

Хассим взял кольцо и склонил голову.

– Нам пора пускаться в путь, – закончил Лингард.

Вдруг он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Он оглянулся и увидел, что Иммада прижимается лбом к фланели его рубашки.

– Не надо, дитя мое, – сказал он тихо.

Поднявшееся солнце осветило слабо синевшую линию «Берега Убежища». Теперь колебания кончились. Капитан и его бриг, дружно работая, нашли путь к голубому берегу. Солнце еще было высоко над горизонтом, когда бриг бросил якорь на расстоянии пушечного выстрела от мангровой рощи, в том месте, где в течение более чем столетия ни один белый человек не рисковал останавливаться.

Искатели приключений лет двести тому назад, несомненно, знали это место, ибо они были несведущи и отчаянно смелы. И если духи умерших обитают в местах, где они грешили и трудились при жизни, то в этот вечер они, вероятно, видели, как длинная восьмивесельная белая лодка, управляемая загорелым бородатым человеком в широкополой соломенной шляпе и с пистолетом за поясом, шла вдоль илистого берега, среди извилистых корней, ища прохода.

Проходила бухта за бухтой, а лодка все еще продолжала ползти вперед, словно чудовищный водяной паук с длинным телом и восемью тонкими ногами… Следили ли вы своими мертвыми глазами за поисками этого никому не ведомого смельчака, вы, забытые тени прошлого, которые некогда в кожаных камзолах и стальных шлемах штурмовали, с длинными рапирами в руках, палисады язычников или с мушкетом на плече охраняли бревенчатые блокгаузы, построенные на берегах судоходных рек? Вы, которые, устав от битв, спали на песке тихих заливов, закутанные в свои фризовые плащи и грезя о сказочных алмазах и далекой родине?

– Вот и вход, – сказал Лингард сидевшему рядом Хассиму как раз в тот миг, когда солнце садилось влево от них. – Здесь может пройти корабль. Это, наверное, тот самый вход, которого мы ищем. И черт меня побери, если мы не отыщем берлогу Белараба еще до рассвета!

Он налег на руль, и лодка, круто повернув, исчезла с линии берега.

Тени старых авантюристов, быть может, покачали своими призрачными головами и обменялись призрачными улыбками.

V

– Что сталось с Королем Томом? – спрашивали за столом, когда все карты были смешаны в кучу и торговцы, откинувшись в кресла, отдыхали от бешеной игры.

– Том научился держать язык за зубами. Должно быть, затеял какую-нибудь штучку, – подал мнение один из присутствующих.

Тут в разговор сердито вмешался человек с угловатыми чертами лица, немец по происхождению, который считался агентом голландской посудной фирмы, знаменитой марки «Сфинкс».

– Не стоит о нем гофорить, шентельмены. Он сумасшедший, как мартовский заяц. Дри месяц назад я пошел на борт его прига гофорить о делах, и он гофорит: «Упирайтесь». Почему упираться? – гофорю я. «Упирайтсь, пока я не просил фас са порт». Разве так гофорят о делах? Я хотель продайть ящик посуда, а он…

– Ха-ха-ха… я не осуждаю Тома, – прервал его шкипер, только что приехавший в проливы за запасами. – Ведь во всей Новой Гвинее не осталось ни одного паршивого каннибала, который не обзавелся бы чашкой и блюдцем вашей фирмы. Вы наводнили весь рынок, вы понимаете?

Иоргенсон немым скелетом стоял у карточного стола.

– Вы голландский шпион, оттого он вас и прогнал, – сказал он вдруг мрачным тоном.

Агент фирмы «Сфинкс» яростно вскочил.

– Што? Што? Шентельмены, вы все меня знайт… – Кругом ни одно лицо не дрогнуло. – Знайт меня, – повторил он влажными губами. – Што, пять лет – феликолепно знайт – посуд ная торговля – проклятый песдельник.

Дверь хлопнула.

– Вот как? – заговорил чей-то голос с американским акцен том. – Отчего вы не зададите ему трепки?

– Мы не можем сделать это здесь, – проговорил один из иг роков. – Вам сдавать, Трэнк, будем продолжать.

– Не можете? – протянул голос. – Эх вы, законники, парламентарии, сыны Белиала! Неужели не можете? Смотрите, вот эти пистолеты Кольта, которые я продаю…

Он отвел в угол только что приехавшего шкипера и говорил:

– Смотрите. Вы заряжаете вот так – смотрите. Потом… – послышалось частое щелканье, – Просто, а? Если поссоритесь, скажем, с вашими ныряльщиками за жемчугом, – клик-клик – клик, насквозь, как решето… Лучшее лекарство от негрских капризов – гарантирую.

– Да, сэр. Продается ящиками по двадцать четыре штуки, но можно и отдельно, – как хотите. Не желаете? Может быть, вам нужны охотничьи ружья или карабины? Нет? Ну, вы, по – видимому, мне ни к чему. Вот с этим Томом, или как вы его там называете, – я мог бы сделать дела. Где его можно поймать? Всюду? Значит – нигде. Но я его как-нибудь найду, да, сэр?

Иоргенсон, о котором все забыли, задумчиво смотрел на карты.

– Я говорю вам: шпион, – бормотал ок оо себя. – Если хотите что-нибудь узнать, спрашивайте у меня.

Когда, после необычно долгого отсутствия, Лингард вернулся из Ваджо, все заметили в нем большую перемену. Он был менее разговорчив и не такой шумный, как всегда; он был по-прежне – му гостеприимен, но его гостеприимству не хватало былого размаха, и тот самый человек, который раньше с наслаждением обсуждал неосуществимейшие проекты с полудюжиной родственных душ, теперь неохотно встречался даже с самыми лучшими друзьями. Вообще он вернулся гораздо менее компанейским малым, чем был до сих пор. Его визиты в Поселения стали не реже, но гораздо кратковременнее, и когда он приезжал туда, он всегда торопился уехать.

В течение последних двух лет бригу досталось не меньше, чем его хозяину. Быстрый и чистенький, он все время переходил от одного островка к другому. С уединенных высот острова частенько видели, как он белым пятнышком проносился по морю, а сторожа редких маяков, разбросанных по восточному побережью, издали узнавали его по покрою марселей. Бриг плыл то на восток, то на запад; иногда он несся со склоненными мачтами в туман, дождь, бурю, иногда, прямой и с дрожащими парусами, он бежал ровно и неторопливо, подгоняемый легкими и переменчивыми ветрами. То он плыл под сильным муссоном в Бенгальском заливе, то, убаюканный штилем, недвижно лежал в Яванском море, то нежданно появлялся откуда-то из скал, весь облитый лунным светом, изящный и тихий. Путешествия брига служили темой оживленных разговоров вполголоса; разговоры эти, однако, сейчас же замолкали, как только появлялся его владелец.

– Вот и он. Пришел вчера ночью, – шептали сплетничавшие собеседники.

Лингард не замечал бросаемых на него почтительно-иронических взглядов; он кивал головой и проходил дальше.

– Эй, Том! Неужели вам даже выпить некогда? – кричал кто-нибудь.

Вместо ответа Лингард только качал головой, даже не оглядываясь. Он был уже далеко.

День-два он расхаживал по городу, разодетый и осанистый: появлялся откуда-то из пыльных складов. Шагал от западного банка к портовой конторе, пересекал эспланаду, исчезал в китайских лавках. Рядом с ним шествовал старик Иоргенсон, такой же высокий, как и он сам, худой, упрямый, выцветший, позабытый, похожий на беспокойного духа, пытающегося снова вступить в жизнь живых.

Лингард игнорировал незадачливого авантюриста, ходившего за ним неотступно, как тень, а Иоргенсон не старался привлечь его внимание. Иоргенсон терпеливо дожидался у дверей контор, исчезал во время вечернего чая, опять появлялся вечером и уже не отходил от Лингарда, пока тот не удалялся спать к себе на бриг. Стоявшие на посту полицейские презрительно смотрели на призрак капитана Г. К. Иоргенсона, с барка «Дикая Роза», блуждавшего по набережной или стоявшего целыми часами у берега темного, искрящегося корабельными огнями рейда, – на беспокойного духа, как будто стремившегося перейти обратно реку забвения.

Иногда лодочники, проезжавшие ночью домой мимо темного корпуса брига, слышали громкий тягучий говор американца, доносившийся из подъемного окна каюты. Отрывки произносимых в нос фраз долетали с тихого судна.

– Да, сэр. Мексиканские военные ружья совсем как новые, – по шести штук в ящике… Моя балтиморская фирма… По сто двадцати патронов на штуку… Как раз подойдет к вашим требованиям. Ну а музыкальные инструменты вам не подойдут? Кредит? Нет-нет! Наличными… Моя балтиморская… Мортиры, вы говорите? Гм. Это рискованная штука… Десять процентов комиссионных, да и это еще совсем даром…

Время шло, ничего не случалось или, по крайней мере, никто ничего не слышал, – и возбуждение мало-помалу улеглось. С новыми манерами Лингарда свыклись. «Ничего особенного нет», – утверждали одни. Другие не соглашались. Но любопытство все же оставалось, и смутные слухи о каком-то готовящем ся предприятии следовали за Лингардом по пятам от Рангуна до Гонконга.

Лингард нигде не чувствовал себя так хорошо, как на якор ной стоянке во внутреннем кольце отмелей. Центр его жизни переместился на четыреста миль от Малаккских проливов к Берегу Убежища. Когда он был здесь, он находился как бы в другой сфере бытия; тут им руководили непосредственные порывы и громче говорили его желания. Хассим и Иммада приходили на берег и ждали его прибытия на островке. Он всегда расставался с ними с сожалением.

Каждый раз, как он приезжал в Поселения, Иоргенсон ждал его у лодочной пристани и, ничего не говоря, подходил к нему и шел рядом с ним. Они редко обменивались тремя словами в день. Но как-то вечером, месяцев за шесть до последней экспедиции Лингарда, когда они переходили по мосту через канал, где гроздьями были причалены туземные суда, Иоргенсон ускорил шаги и прошел вперед. Была лунная ночь, и ничто не шевелилось вокруг, кроме теней, отбрасываемых высокими облаками. Лингард снял шляпу и глубоко вдохнул в себя теплый ночной ветер.

Вдруг Иоргенсон тихо сказал:

– Новый раджа Туллы курит опиум, и иногда с ним опасно бывает говорить. Влиятельные люди в Ваджо очень недовольны.

– Превосходно! – возбужденным шепотом проговорил Лингард, сразу потерявший свою сдержанность. – Но где вы ухитрились об этом узнать? – спросил он.

Иоргенсон указал пальцем на сгрудившиеся в канале прау, береговые лодки и сампаны, покрытые циновками и залитые холодным лунным светом; кое-где тусклый фонарь мерцал среди путаницы корм, шестов, мачт и убранных парусов.

– Вот где, – сказал он, пока они шли и их тени, в шляпах и одеждах, тяжело падали на странно очерченные корабли, которым темнокожие люди вверяют свою судьбу на мелководном море.

– Я сижу с ними, говорю с ними, прихожу и ухожу, когда хочу… Они знают меня, пора бы, тридцать пять лет. Некоторые из них дают белому человеку тарелку рису и кусок рыбы. Немного для тридцатипятилетнего знакомства…

С минуту он помолчал.

– Я был когда-то вроде вас, – прибавил он и, положив руку на локоть Лингарда, прошептал: – Вы серьезно ввязались в это дело?

– До последнего цента, – спокойно отвечал Лингард, смотря прямо перед собой.

Вода рейда помутнела, и мачты стоящих на якоре кораблей погрузились в тень набежавшего облака.

– Бросьте! – шепнул Иоргенсон.

I – Я задолжал, – медленно произнес Лингард. |i – Бросьте! л – Никогда в жизни ничего не бросал. I – Бросьте!

– Клянусь богом, не брошу! – воскликнул Лингард, топнув ногой.

Последовала пауза.

– Когда-то я был вроде вас, – проговорил Иоргенсон. – Тридцать пять лет… Никогда ничего не бросал. То, что вы затеваете, – детская игра по сравнению с моими проделками. Поймите это, вы, сильный человек, знаменитый капитан Лингард с «Молнии»… Вам бы надо было видеть «Дикую Розу»… – прибавил он внезапно задрожавшим голосом.

Лингард перегнулся через решетку мола. Иоргенсон придвинулся ближе к нему.

– Я поджег ее своей собственной рукой, – произнес он. Голос его прервался, как будто он исповедовался в чем-то чудовищном.

– Бедняга, – пробормотал Лингард, глубоко тронутый трагичностью этого беспримерного поступка, – Должно быть, ничего больше не оставалось?

– Я не мог допустить, чтобы она сгнила в каком-нибудь голландском порту, – мрачно сказал Иоргенсон, – Вы слышали когда-нибудь историю с Доусоном?

– Что-то слышал. Впрочем, как следует не помню, – пробормотал Лингард, у которого мурашки пробежали по спине, когда он представил себе свой собственный бриг, медленно гниющий в каком-нибудь голландском порту, – Он ведь, кажется, умер? – рассеянно спросил он, раздумывая тем временем, хватило ли бы у него мужества поджечь бриг в случае крайности.

– Зарезался на берегу у форта Роттердам, – отвечал Иоргенсон.

В лунном свете, то и дело затемнявшемся облаками, худая фигура его колебалась и казалась сотканной из тумана.

– Да. Он нарушил какие-то там правила, а когда его задержали, стал грозить лейтенанту «Кометы» исками об убытках и судебным преследованием. – «Конечно, – отвечал негодяй. – Здесь юрисдикция Макассарского округа, и я поведу вашу шхуну туда». А потом, как только они стали подходить к рейду, он на буксире подвел ее к подводным скалам северной стороны. – Трах! Когда она до половины наполнилась водой, он снимает шляпу и отвешивает Доусону поклон. «Вот берег, – говорит он, – можете туда отправиться и начинать судебное преследование, господин англичанин».

Иоргенсон поднял свою длинную руку и погрозил кулаком месяцу, сейчас же спрятавшемуся за облака.

– Все погибло. Бедняга Доусон несколько месяцев шлялся по улицам босой и в лохмотьях. Потом он как-то выпросил нож у одной сострадательной души, взглянул в последний раз на за тонувшую шхуну и…