Текст книги "На отмелях"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

С берега донесся слабый, хриплый и нетерпеливый крик птицы, точно звавший поскорее ночь. В сгущавшихся сумерках лицо Лингарда темнело. Лимонно-желтые и эфирно-зеленоватыс отблески исчезли с неба, и теперь оно все заволоклось темным, зловещим багрянцем. Солнце совсем опустилось за черным пологом леса, и золотистой бахромы уже не было видно.

– Да, я иногда ощущала самое себя до нелепости остро, – продолжала миссис Треверс тоном светского разговора. – Вероятно, благодаря этому костюму, который вы заставили меня надеть поверх моего европейского платья. Вы знаете, я чувствую себя в нем совершенно естественно, хотя эти вещи не вполне ко мне подходят. Эти шелковые рукава немного жмут, плечи точно связаны, а саронг до невозможности короток. По правилам он должен был бы покрывать мне ноги. Но мне нравится, что этот костюм дает свободу движений. В жизни вообще мне редко доставалось то, что мне нравится.

– Мне что-то не верится, – сказал Лингард, – Если бы это говорили не вы…

– Я это не всякому сказала бы, – проговорила миссис Треверс, на минуту повернув голову к Лингарду и потом опять отворачиваясь к потемневшей лагуне. Где-то вдали слабо мигали два огонька, не то на берегу, не то дальше, у опушки далекого леса. Наверху начали появляться звезды, но свет их был еще слаб и как будто не мог дойти до лагуны.

Только на западе, сквозь багровый туман заката, ярко сияла заходившая планета. j. – Считалось, что мне вредно пользоваться свободой. Так, по крайней мере, мне говорили. Но я подозреваю, что это было просто-напросто неприятно другим.

– Я думал… – начал Лингард, замялся и остановился. Ему казалось непонятным, что находились люди, не желавшие сделать приятное этой женщине. Горечь ее тона поразила его. По – видимому, миссис Треверс не очень интересовалась узнать, что он хотел сказать. Подождав немного, она прибавила:

– Ко мне так относились не только в детстве. Детство я вообще плохо помню. Я, должно бьггь, была очень несносным ребенком.

Лингард пытался представить ее себе ребенком. Это оказывалось трудным. Ее совершенная красота, казалось, пришла в мир окончательно сложившейся, зрелой, без всяких недоделанностей или недостатков. Он не знал детей ее класса. Дети, которых он знал, играли на деревенской улице, бегали по берегу бухты. Он сам был таким ребенком. Конечно, потом он видел и других детей, но только издалека, да и то это были не английские дети. Ее же детство, как и его собственное, прошло в Англии, и потому-то так трудно было его вообразить. Он не знал даже, где она жила ребенком – в городе или в деревне, и видала ли она в детстве море. И разве подобный ребенок мог быть несносным? Но он вспомнил, что дитя, которое бранят, бывает очень несчастным, и сказал: ' #9632;}; – Мне жаль вас.

Миссис Треверс рассмеялась. Человеческие фигуры в муслиновой клетке превратились в мутные тени. Видно было, как д'Алькасер встал и начал ходить. Систематическое молчание мистера Треверса, может быть, вызывавшееся и болезнью, раздражало его, хотя речи его хозяина никогда особенно не развлекали и не успокаивали его.

– Вы очень добры. Вы вообще умеете чувствовать симпатию к людям, но, в конце концов, я не уверена, на кого именно направлены ваши симпатии – на меня или на ваших горемычных друзей? – сказала миссис Треверс.

– На ребенка, – серьезно сказал Лингард, игнорируя насмешливость тона. – Детям приходится особенно плохо.

– Но разве вы знаете что-нибудь о детях? – спросила она.

– Знаю по себе, – отвечал он несколько удивленно.

Миссис Треверс почувствовала смущение. Она тоже не могла представить себе его детства, как будто он явился на свет в полноте физических и умственных сил; это показалось ей наивным, и она рассмеялась. Лингард не произнес ни звука.

– Не сердитесь, – сказала она. – Мне бы и в голову не пришло смеяться над вашими чувствами. Ваши чувства вообще самое серьезное, с чем я когда-либо встречалась. Я смеялась над собой, над одним странным открытием, которое я сделала.

– Когда вы были ребенком? – спросил Лингард, помолчав.

– О нет, долгое время спустя. Ребенок не мог бы сделать та кого открытия. Знаете, в чем наибольшая разница между нами? Вот в чем. С самого детства я только и делала, что смотрела на представление, но ни на одну минуту меня не обманывали ни побрякушки, ни шум, ни все вообще, происходившее на сцене. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Лингард помолчал.

– Так что ж? Мы больше не дети. – В его голосе была бес конечная нежность, – Но если вы были несчастны, вы с тех пор, наверное, вознаградили себя. Такой женщине, как вы, стоит только сделать знак…

– Чтобы все с перепугу бросились на колени?

– О нет, не с перепугу, – улыбнулся Лингард и сразу перешел на деловой тон: – Ваш супруг… – Он замялся, и миссис Треверс воспользовалась этим, чтобы холодно вставить:

– Его зовут мистер Треверс.

Лингард не знал, как это понять. Ему пришло в голову, что он сказал что-то невежливое. Но как ему называть этого человека? Ведь он же действительно был ее муж. Мысль эта была ему неприятна, потому что этот человек относился к нему с нелепой и желчной враждебностью. В то же самое время он сознавал, что и вражда, и дружба мистера Треверса были ему одинаково безразличны. Он почему-то почувствовал внезапную досаду.

– Да. Я именно его имею в виду, – уронил он презрительно. – Мне не особенно нравится это имя, и я стараюсь по возможности не говорить о нем. Если бы он не был вашим супругом, я ни одного часа не выдержал бы его обращения. Вы знаете, что случилось бы с ним, если бы он не был вашим мужем?

– Нет, – ответила миссис Треверс, – А вы знаете, капитан Лингард?

– Не совсем, – согласился он, – Но, во всяком случае, нечто весьма неприятное, поверьте.

– Не думаю, чтобы ею теперешнее положение было ему приятно, – заметила миссис Треверс.

Лингард отрывисто рассмеялся.

– Я вообще, кажется, не в силах сделать для него что-либо приятное, – серьезным тоном сказал он. – Извините за откровенность, миссис Треверс, но мне иногда очень трудно оставаться с ним вежливым. В жизни мне со многим приходилось мириться, только не с презрением.

– Вполне верю, – сказала миссис Треверс, – Ведь ваши друзья называют вас, кажется, Королем Томом?

– Мне безразлично, как они ко мне относятся. У меня нет друзей. Но, действительно, они меня так называют.

– У вас нет друзей?

– Ни одного. У человека вроде меня не бывает близких людей.

– Это вполне возможно, – проговорила про себя миссис Треверс.

– Даже Иоргенсона я не могу назвать приятелем. Старый чудак Иоргенсон! А ведь он тоже зовет меня Королем Томом. Видите, как это мало значит.

– Да, я знаю. Я слышала. У этого бедняги нет тона, а ведь от тона многое зависит. А что, если бы я стала называть вас Королем Томом, когда мы наедине? – предложила миссис Треверс, и в мутной, бесцветной тьме голос ее звучал нерешительно.

Она молчала, облокотясь о поручень и опустив голову на руки. Она как будто забыла то, что сказала. Рядом с ней тихий голос проговорил:

– Попробуйте, как это выйдет.

Миссис Треверс не шевельнулась. В темной лагуне слабо мигали отраженные звезды.

– Ну, что же, я скажу, – проговорила она в звездное пространство мягким и понемногу менявшимся голосом. – Я надеюсь, что вы не пожалеете о том дне, в который вы покинули свое безрадостное одиночество и заговорили со мной, Король Том. Сколько дней прошло с тех пор! Теперь еще один день прошел. Скажите, сколько их будет еще? Этих слепящих дней и беззвучных ночей?

– Терпение! – прошептал он. – Не задавайте мне вопросов, на которые никто не может ответить.

– Почем мы знаем, что возможно и что невозможно? – прошептала она со странным пренебрежением. – Угадать нельзя. Но я только скажу вам, что каждый лишний день делает для меня положение все более и более невыносимым.

От этого грустного шепота Лингарда ударило в грудь точно кинжалом.

– Что мне вам сказать? – с каким-то отчаянием проговорил он. – Помните только одно, что с каждым закатом ждать остается все меньше и меньше. Как вы думаете, я хочу, чтобы вы были здесь?

Горький смешок улетел в звездный простор. Миссис Треверс почувствовала, как Лингард быстро отодвинулся от нее. Она ни на волос не изменила своей позы. Она услышала, что из «клетки» выходит д'Алькасер.

Своим холеным голосом он шутливо спросил:

– У вас был интересный разговор? Может быть, вы мне что – нибудь расскажете о нем?

– Мистер д'Алькасер, вы любопытны.

– Согласитесь, в нашем положении… Ведь вы наше единственное прибежище.

– Вы хотите знать, о чем мы говорили, – сказала миссис Треверс, слегка поворачиваясь к д'Алькасеру, лица которого почти нельзя было различить. – Мы говорили об опере, о реальностях и иллюзиях сцены, о костюмах, об именах, и так далее и том же роде.

– Словом, о неважных вещах, – вежливо резюмировал д'Алькасер.

Миссис Треверс тронулась, и он уступил ей дорогу. В клетке два малайских матроса вешали круглые фонари, свет которых падал на склоненную голову сидевшего в кресле мистера Трс верса.

Когда все собрались к ужину, Иоргенсон появился из небытия – он всегда появлялся нежданно – и известил сквозь мус лин, что капитан Лингард извиняется, но в этот вечер он не может присоединиться к компании. Сейчас же после этого он исчез. С этого момента вплоть до той минуты, когда ужин кончился и принесли постели, собравшиеся не обменялись и двадцатью словами. Странность их положения очень затрудняла всякую попытку обмена мыслями; а кроме того, у каждого были мысли, которые было явно бесполезно сообщать другим. Мистер Треверс предавался своим оскорбленным чувствам. Он не столько скорбел, сколько тупо и уныло бесился. Невозможность как-либо проявить себя отравляла ему душу. Д'Алькасер чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Хотя и оторванный от жизни людей почти так же, как Иоргенсон, он все же интересовался ходом событий и не вполне потерял инстинкт самосохранения.

Он не вполне понимал все происходившее, но он принадлежал к тем людям, которые ни при каких обстоятельствах не теряются. По натуре он был добродушен, и его обычная мягкая улыбка вполне выражала его истинное лицо. Его характер, скорее европейский, чем испанский, отличался тем истинным благородством, которое располагает человека приписывать другим его собственные хорошие черты и совершенно не руководствуется каким бы то ни было классовым чувством. Он считал Лингарда честным человеком и никогда не пытался налепить ему ту или другую этикетку; одно только, – он находил его интересной личностью. Внешний вид и манеры этого моряка внушали ему уважение, еще усиливавшееся благодаря тому, что в Лингарде не было ничего типического. Лингард был вполне индивидуален. Природная проницательность подсказывала д'Алькасеру, что многие знаменитые морские авантюристы были, вероятно, гораздо менее достойны, чем Лингард, потому что они были менее непосредственны. Этими мыслями д'Алькасер, однако, не делился с миссис Треверс; он вообще избегал говорить с ней о Лингарде, ибо считал ее достаточно умной, чтобы ясно понять его собственное мнение об этом человеке. В его оценке, правда, были тонкие отгенки, но ведь и сама миссис Треверс отличалась утонченным умом, и потому не было никакой нужды слишком углубляться в психологические детали их авантюры. Сама она, по-видимому, тоже избегала всякого разговора о Лингарде и его роли в их судьбе. Д'Алькасер не понимал отношений между ними, но отлично сознавал, что они были связаны каким-то внутренним сродством, неясным даже для них самих. Всякий раз, как он видел их вместе, его тянуло наблюдать ча ними, и он нередко уступал искушению. Ведь когда жизнь человека зависит от чьих-то непонятных для него действий, границы допустимого невольно расширяются. Он часто видел, как они разговаривали, и в их встречах, позах, расставаниях он всегда подмечал что-то характерное, свойственное только им одним, как если бы они были созданы друг для друга.

Д'Алькасер только не мог понять, почему миссис Треверс уклонилась от ответа на его естественный вопрос о теме ее разговора с роковым человеком. Опера, костюмы, имена – все это, конечно, вздор. Она могла бы выдумать что-либо более правдоподобное или просто сказать, что это не его дело. Она знала, что он бы не обиделся. Ведь ее несколько загадочные отношения с Лингардом он принимал всецело, без вопросов, как если бы они были предрешены от начала дней. Впрочем, он не сердился на миссис Треверс. Может быть, она сказала ему правду. Она могла говорить о чем угодно, хотя бы на самые неподходящие темы, и все равно Лингард стал бы слушать ее, затаив дыхание. И самого Лингарда она могла заставить говорить о любых вещах – об опере, костюмах, Шекспире, игре на стаканах… Женщины, действительно достойные этого имени, проделывают такие штуки из каприза или по особым тайным соображениям. Такие женщины удивительны. Они обычно оказываются на высоте положения перед лицом опасных событий, разрешающихся иногда комедией, иногда трагедией, но, во всяком случае, тревожных даже для невинных зрителей.

Мысли д'Алькасера были лишены горечи и даже иронии. Человек одной большой страсти, он любил всех вообще женщин, наблюдал ли он их в порыве чувства, или в припадке жестокости, или под влиянием глупых или умных порывов. Все это он принимал как должное – серьезно и снисходительно.

Слова миссис Треверс насчет оперы, костюмов и так далее он истолковал как просьбу не касаться их беседы и потому весь вечер промолчал.

После ужина он подошел к миссис Треверс и спокойно заметил:

– По-моему, Роковой Человек хорошо сделал, что не присоединился к нам сегодня вечером. Мы ужинали, как картезианские монахи.

– Вы имеете в виду наше молчание?

– Оно было ненарушаемо. Если бы на нас лежал вечный обет, мы не могли бы исполнить его лучше.

– Вы скучали?

– Pas du tout, – заявил д'Алькасер с комической серьезностью. – Я не ощущал ничего. Я находился в состоянии блаженного безразличия и был, вероятно, самым счастливым из трех, если только вы, миссис Треверс, тоже не…

– Вы совершенно напрасно стараетесь поймать мои мысли, мистер д'Алькасер. Если бы я раскрыла их вам, вы пришли бы в ужас.

– Мысли – только выражение чувств. Я восхищаюсь той бесстрастной маской, под которою вы умеете скрывать ужасы, которые, по вашим словам, таятся в вашей груди. По вашему лицу ни о чем нельзя было судить.

– Вы всегда говорите лестные вещи.

– Сударыня, мои похвалы идут от глубины души. Я давно отказался от всякого желания быть приятным. И я не собирался читать ваших мыслей. Что бы обо мне ни думали, вы можете быть уверены в моем безусловном уважении к вашим тайнам. Да и, кроме того, вы так хорошо умеете носить маску, что вам нечего беспокоиться. Роковой Человек в этом отношении далеко уступает вам.

– Что за претенциозное имя! Вы его называете так в глаза, мистер д'Алькасер?

– Нет, у меня на это не хватает нахальства, – спокойно сознался д'Алькасер, – И, кроме того, оно слишком громко для повседневного употребления. Он так наивен, что мог бы принять это за шутку, а между тем я совсем не шучу. Вообще, я должен сознаться, что я далеко не в шутливом настроении. Но он совершенно не знает людей нашего круга. А когда я подумаю, как мало мы знаем людей вроде него, я прихожу к мысли, что лучше всего его звать капитаном Лингардом. Это обычно, респектабельно и во всех отношениях удовлетворительно, ведь «капитан» – это самый невыразительный из всех титулов. Что такое «капитан»? Решительно всякий может быть капитаном, и к Лингарду этот титул подходит так же, как и всякий другой. А между тем он заслуживает совершенно своеобразного, выразительного имени, которое бы гармонировало с его личностью, с его простой и романтической личностью.

Он заметил, что мистер Треверс внимательно глядит на него. Они поспешно отвели глаза друг от друга.

– Ему бы понравилась ваша оценка, – небрежно бросила миссис Треверс.

– Я боюсь, что он отнесся бы к ней с презрением.

– С презрением! Да ведь это и есть его настоящая сущность.

– Вы, по-видимому, хорошо понимаете его, миссис Треверс. У женщин есть талант понимания, по крайней мере, по отношению к интересующим их вещам. Это объясняется тем, что они не боятся давать волю воображению, когда оно начинает у них работать. Мужчина более боязлив в этом отношении. Женщины же рождены смелыми и обычно несутся вперед не останавливаясь, и чем больше тьма, которую они хотят исследовать, тем больше их мужество.

– Вы серьезно думаете, что я люблю ходить во тьме?

– Я говорил вообще, иначе это было бы невежливостью. Да, тьма – это лучший друг женщины. Они любят ее потому, что смелы. Но зато внезапный луч света сбивает их с толку. Говоря вообще, если они и не добираются до всей правды, то всегда подходят довольно близко к ней.

Миссис Треверс внимательно слушала. После того как д'Алькасер кончил, она некоторое время молчала и затем небрежно сказала, что в этой области у нее были чрезвычайно интересные наблюдения. Ее воспитанный собеседник подавил движение любопытства и учтиво воскликнул:

– Вот как! Интересные наблюдения! Как вам удалось создать для этого подходящую обстановку?

Миссис Треверс это показалось слишком.

– Неужели вы думаете, что я намеренно создавала ее? – с негодованием воскликнула она. – Да и как я могла бы ее создать?

Мистер д'Алькасер, словно рассуждая сам с собой, пробормотал, что женщины редко могут сказать, как они «создали ее», на что миссис Треверс скучающим тоном заметила, что каждый мужчина ограничен по-своему.

– Да, – согласился д'Алькасер, – в этом смысле у нашего брата больше разнообразия. С известной точки зрения, это для нас выгодно… Мы интересуемся… Я-то, конечно, вас не интересую, миссис Треверс. Но вот, например, Роковой Человек?

– О да, – прошептала миссис Треверс.

– Понимаю… – сказал д'Алькасер тоном таинственного проникновения. – Скажите, неужели его глупость так колоссальна?

– Она всецело объясняется его мечтами, которые далеко не плохи и создали ему его собственный мир.

– Да, я так и думал, – пробормотал д'Алькасер, – Но, знаете ли, миссис Треверс, на мой взгляд, это малоутешительно. Мир грез… Это очень плохо, очень опасно. Это почти фатально, миссис Треверс!

– Почему вы так опечалены? Почему вы считаете дурным, если человек живет в мире грез?

– Потому, что мне не улыбается перспектива быть принесенным в жертву этим маврам. Я не оптимист, вроде нашего друга, мистера Треверса, – продолжал он, понизив голос и кивая головой в сторону мистера Треверса, беспомощно съежившегося в своем кресле. – Я вовсе не считаю это фарсом, и мне почему-то очень не хочется, чтобы эти великолепные варвары после напыщенных бесед перерезали мне глотку. Почему именно мне этого не хочется, не сумею вам сказать. Если хотите, можете объяснять это нелепой слабостью.

Миссис Треверс слегка подвинулась в своем кресле, подняв руки к голове, и в смутном свете фонарей д'Алькасер увидел, как волна ее сияющих волос упала и рассыпалась по ее плечам.

Она захватила ее руками, казавшимися очень белыми, и, слегка наклонив голову, начала заплетать косу.

– Вы ужасны! – сказал д'Алькасер, следя за движением ее пальцев.

– Почему? – спросила она.

– В вас есть обреченность. Вы тоже жертва грез.

– Но не мавров? – спокойно проговорила миссис Треверс, принимаясь за вторую косу.

Д'Алькасер ждал, пока она кончит. За нею ее прозрачная тень на муслине воспроизводила малейшие ее движения. Д'Алькасер стал смотреть в сторону.

– О нет, ни один варвар вас не коснется. Если дело дойдет до этого, я думаю, что «он» убьет вас собственными руками.

Прошла минута, прежде чем д'Алькасер решился взглянуть на нее. Она откинулась назад, руки ее упали на колени, и голова с заплетенными косами вдруг совершенно изменила свое выражение. В ее мечтательно опущенном лице появилось что-то средневековое, аскетическое.

Д'Алькасер ждал, затаив дыхание. Миссис Треверс не двигалась. Со своими блестящими застежками, золотыми вышивками и переливающим шелком шарфа она напоминала фигуру, сошедшую со старого портрета. Только шея ее сверкала ослепительной белизной в красноватом свете фонарей. Д'Алькасер почувствовал что-то вроде благоговейного изумления. Он уже собирался уходить, как вдруг миссис Треверс, нисколько не меняя позы, проговорила:

– Я сказала ему, что с каждым днем нам становится все труднее и труднее. Вы сами видите, что положение невозможное.

Д'Алькасер бросил быстрый взгляд на другой край клетки, где спал мистер Треверс, сжавшись в комочек и всем своим взъерошенным видом напоминая заболевшую птицу. Очертания его фигуры терялись в полумраке, и только на макушке головы блестела лысина.

– Да, – прошептал он, – это очень печально… Я понимаю ваше беспокойство, миссис Треверс, но…

– Я боюсь, – сказала она.

Он подумал несколько мгновений.

– Что же он вам ответил? – тихо спросил он.

– Он отвечал: «Терпение».

Д'Алькасер рассмеялся.

– Да, смейтесь, – взволнованно проговорила миссис Треверс.

– Я потому и смеюсь, – прошептал он. – «Терпение»! Неужели он не понимает, как ужасно ждать?

– Не знаю. Он сказал и ушел, – сказала миссис Треверс.

Миссис Треверс посмотрела на свои сложенные на коленях руки и тревожно воскликнула:

– Чем это, по-вашему, кончится, мистер д'Алькасер?

– Ага, вы, наконец, задали себе этот вопрос. Случится неизбежное. И вы, может быть, лучше всех знаете это неизбежное.

– Нет. Я до сих пор не понимаю, что он в конце концов сделает.

– Что он сделает, я сказать не могу. Но что с ним будет, – это я знаю.

– С ним, говорите вы? С ним! – воскликнула она.

– Он разобьет себе сердце, – отчетливо произнес д'Алькасер, слегка наклоняясь над ее креслом. Он сам испугался своей смелости и молча ждал, что будет.

– Croyez-vous? – протянула, наконец, миссис Треверс таким холодным и ленивым тоном, что д'Алькасер вздрогнул.

Неужели она так жестока, спрашивал себя он. Неужели она не замечает ничего и никого, кроме себя? Неужели ей неведомо самое обыкновенное сострадание? Ее, конечно, нельзя было заподозрить в глупости, но она, может быть, принадлежала к тем бессердечным женщинам ее класса, которые не считаются ни с чем, кроме своих собственных чувств. Д'Алькасер был шокирован и в то же время несколько обрадован: он, очевидно, зашел в своих догадках слишком далеко. К счастью, миссис Треверс не оскорбилась – она не была вульгарно мелочной. Эта мысль доставила д'Алькасеру удовольствие, ибо он не привык ожидать от людей многого. Но он не знал, как вести себя дальше: после его выпада и того приема, который встретила его смелость, не оставалось, по-видимому, ничего иного, как переменить разговор. Миссис Треверс сидела не шевелясь. «Я сделаю вид, будто подумал, что она заснула», – сказал себе д'Алькасер, замышляя отступление.

Он не знал, что миссис Треверс просто старалась вернуть себе самообладание. Его слова ошеломили ее. Это холодное и небрежное «croyez-vous» было последним усилием умирающей воли, и когда оно, как слабая защита, слетело с ее губ, миссис Треверс точно застыла и потеряла способность речи. «Д'Алькасер заметил, – думала она, оцепенев от волнения, – Что же он заметил еще?» Она не чувствовала ни страха, ни смущения, ничего, кроме покорности. После ошеломляющего удара наступило глубокое спокойствие. По ее телу разлилась приятная теплота. Если бы д'Алькасер мог разглядеть при этом тусклом свете ее лицо, он увидел бы, как на ее губах вспыхнула фаталистическая улыбка. Но д'Алькасер был слишком деликатен для подобного любопытства, да, кроме того, и его внимание в этот момент было отвлечено в другую сторону. Послышались тихие восклицания, на палубе «Эммы» началось какое-то движение, и даже снаружи, за бортом, как будто раздался шум.

– Странные звуки, – сказал д'Алькасер.

– Да, я слышу, – с трудом проговорила миссис Треверс.

За клеткой заскользили неясные тени, забегали босоногие малайцы, зашелестели малайские слова…

– По-видимому, причалила лодка, – проговорил д'Алькасер, внимательно прислушиваясь. – Не знаю, что бы это могло быть. В нашем положении…

– Это может значить все что угодно, – договорила миссис Треверс.

– Джафир приехал, – раздался чей-то голос на другом конце шхуны, и среди непонятных звуков настороженное ухо д'Алькасера уловило слово «сурат».

– Привезли какое-то известие, – пояснил д'Алькасер. – Они сейчас позовут капитана Лингарда. Интересно, какие грезы или какие думы они нарушат.

Д'Алькасер говорил небрежным тоном и смотрел на миссис Треверс, которая слегка изменила свое положение. И поза, и тон были так спокойны, точно они плыли на яхте, в полной безопасности.

– Вам он, конечно, все расскажет. Вы не чувствуете волнения, миссис Треверс?

– Меня просили быть терпеливой, – все так же спокойно отвечала она. – Я могу ждать. Ждать, вероятно, придется до утра.

– Сейчас еще не очень поздно, – сказал он, – Мы ведь привыкли жить без времени. Но, может быть, как раз сейчас-то и настал роковой час.

– У вас такое чувство?

– У меня такое чувство уже довольно давно. Сначала это волновало, а теперь не очень. Я воспользовался этим временем, чтобы пересмотреть всю свою жизнь.

– Да разве это возможно?

– Возможно, и я должен сказать, что это не так уж скучно. Как видите, я еще жив, но я, в сущности, покончил с жизнью и не знаю, куда себя деть. Я хотел бы сделать только одну вещь. Я хотел бы выразить вам мою благодарность за ваше дружеское расположение в прошлом, когда я так часто видал вас в Лондоне. Я всегда чувствовал, что вы брали меня таким, каков я есть. Вы были ко мне так добры, что это возвышало меня в собственных глазах. Но я боюсь наскучить вам, миссис Треверс.

– Вы еще никогда не заставляли меня скучать, по крайней мере, в прошлом. А что касается настоящего, то я прошу вас не уходить. Пожалуйста, останьтесь со мной. Ведь еще рано, и нам нечего делать вид, что мы хотим спать.

Д'Алькасер пододвинул стул к креслу миссис Треверс и уселся.

– Да, вот насчет этого рокового часа, – заговорил он. – Я хочу попросить вас об одном одолжении, миссис Треверс. Я не прошу вас рассказывать всего, – ведь конечный исход будет достаточно ясен. Но я хотел бы, чтобы вы предостерегли меня, если дело будет обстоять плохо. Я тогда заблаговременно приготовлюсь и возьму себя в руки. Вы, например, могли бы воспользоваться тем моментом, когда я смотрю на вас, и приложить левую руку ко лбу. Вот так. Вы никогда не делаете этого жеста, и потому…

– Иоргенсон! – раздался голос Лингарда на носу, где вдруг появился фонарь. После небольшой паузы снова послышался его голос:

– Сюда!

Потянулись безмолвные минуты. Миссис Треверс, откинувшаяся в кресло, и д'Алькасер на своем стуле ждали, не говоря ни слова. Скоро среди неясных шепотов, носившихся по темной палубе «Эммы», застучали твердые шаги, и у муслиновой ширмы появился Лингард с фонарем в руках.

– Выйдите, пожалуйста, сюда. Мне надо поговорить с вами, – громко сказал он. – Не вы, а леди, – прибавил он властно, видя, что д'Алькасер поспешно поднимается с места. – Мне надо миссис Треверс.

– Ну, конечно, – пробормотал про себя д'Алькасер. Отворяя перед миссис Треверс дверь клетки, он шепнул ей: – Это и есть роковой час.

Миссис Треверс быстро скользнула мимо него, не подав и виду, что слышала его слова. В задней части палубы, между клеткой и рубкой, ее дожидался Лингард с фонарем в руке. Больше никого не было видно, но д'Алькасер слышал, что в неосвещенных местах безмолвно двигались возбужденные люди. При приближении миссис Треверс Лингард поднял фонарь и сказал:

– У меня есть новости, которые я должен вам сообщить. Пойдемте в рубку.

В свете поднятого фонаря, окруженные со всех сторон глубокой тенью, их головы казались странным, символическим видением. Д'Алькасер слышал, как миссис Треверс проговорила: «Я предпочла бы не слушать ваши новости» тоном, немало удивившим чуткого наблюдателя. Он подумал, что она переутомлена, и положение начало сказываться на ее нервах. Но этот тон не походил на тон испуганного человека. «Может быть, надменность?» – пришло ему в голову. Дальше он думать не стал. Этот друг женщин был деликатен даже в мыслях. Он отошел в глубь клетки и без удивления увидел, как миссис Треверс, следуя за Лингардом, вошла в рубку.

IV

Лингард поставил тусклый фонарь на стол и тяжело опустился на матросский сундук с видом сильно уставшего человека. Его фланелевая рубашка была расстегнута у ворота, пиджак был скинут. Миссис Треверс стояла перед ним высокая и прямая, окутанная складками своей пестрой экзотической одежды.

– Вы тоже хотите бросить меня? – сказал Лингард. – Теперь этого уже нельзя сделать.

– Я не думала бросать вас. Я даже не понимаю, что вы хотите сказать вашим вопросом. Да и вообще есть многое, чего мне нельзя сделать. Скажите лучше, что я м о г у сделать? И понимаете ли вы сами, чего вы от меня хотите?

– Вы можете позволить мне глядеть на вас? Вы можете слушать меня? Вы можете говорить со мной?

– Сказать по правде, я никогда не уклонялась от всего этого. Вы сами вынудили меня…

– Я вынудил вас? – воскликнул Лингард.

– Ну, конечно, я сама была во всем виновата. Мне, вероятно, приснилось, что вы ночью приехали ко мне с вашими невозможными рассказами. Разве я могла отослать вас прочь?

– Я хотел бы, чтобы вы тогда прогнали меня. Почему вы меня не прогнали?

– Вы хотите, чтобы я говорила вам комплименты? Хотите, чтобы я сказала вам, что перед вами нельзя устоять? Я не могла прогнать вас. Но вы-то почему приехали ко мне исповедоваться?

Помолчав, Лингард заговорил короткими, отрывистыми фразами.

– Я об этом все время думаю. Мне было больно. Я не думал о вас, как о знатных господах. Я думал о вас, только как о людях, жизнь которых зависит от меня. И как же мне было забыть вас? Ваше лицо я увез с собой на бриг. Не знаю почему. Я ведь смотрел на вас не дольше, чем на других. Я всеми силами сдерживал себя, чтобы мое бешенство не погубило всех вас. Я не хотел быть грубым, но оставаться вежливым было не так-то легко, ведь меня угощали у вас только угрозами. Разве я был очень груб, миссис Треверс?

Миссис Треверс слушала внимательно, почти строго. Не меняя выражения лица, она сказала:

– Я думаю, что ваши терзания вполне подходят к тому образу жизни, который дала вам судьба.

– К какому образу жизни? – недоумевающе проговорил Лингард, – Я то, что я есть. Меня зовут Королем Томом, Раджой Лаутом и тому подобными именами. Вас это, может быть, забавляет, но уверяю вас, когда дают такие имена хотя бы в шутку, это очень серьезная вещь. Эти-то имена и осложняют всю эту историю.

Лицо миссис Треверс было сурово и неподвижно.

– Вы позвали меня сюда только для того, чтобы ссориться со мной?